Текст книги "Сильвия и Бруно"

Автор книги: Льюис Кэрролл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

– Ни вверх, ни вниз, – сказал Профессор, потирая ручки. – Вбок, если можно так выразиться.

– И какую же погоду это нам предвещает? – спросил Правитель. – Дети, слушайте! Это следует знать!

– Осадки. Горизонтальные! – ответил Профессор и ринулся к двери, по дороге едва не растоптав Бруно, в последнее мгновение успевшего отскочить.

– Каков! – воскликнул Правитель, провожая Профессора восхищённым взглядом. – Так истинные учёные расчищают путь к знанию!

– Попроси он меня вежливо, я бы и сам посторонился, – возразил Бруно с обидой в голосе.

Профессор мигом вернулся: он сменил свой халат на сюртук с полами до колен, а ноги его были обуты в очень странно выглядевшие сапоги, отвороты которых сильно смахивали на раскрытые зонтики.

– Неплохо, правда? – спросил он. – Как раз на случай горизонтальных осадков [16]16
  Итак, изобретения – если вести их отсчёт от Белого Рыцаря – продолжаются! Правда, те изобретения были, как помнит читатель, в большинстве своём бесполезны. Бесполезные изобретения упоминаются и теперь – например, «новый способ» сломать ключицу. И всё же, чтобы читатель мог судить, насколько полезно это, первое явленное ему в натуре, изобретение Профессора, укажем, что понятие «горизонтальные осадки» действительно применяется в метеорологии. Оно, правда, не на слуху у отечественного читателя, жителя равнин, однако прекрасно знакомо англичанам. Горизонтальные осадки – это не дождь, идущий с неба, но влага, которая выпадает подобно дождю, только зачастую ниже пояса – из сгустков плывущего невысоко над землёй тумана. Это явление можно наблюдать в гористых областях, покрытых растительностью, в Англии преимущественно – у побережья.
  Сапоги-зонтики способны помочь и в иных случаях. Вспомним пассаж из одного русского романа. «Так была уже сильна роса, что втулки тележных колёс, цепляясь за верхушки высоких придорожных былинок, сбивали с них целые гроздья тончайших водяных брызг – и зелень травы казалась сизо-серой. Марианна опять пожалась от холода. „Свежо, свежо, – повторила она весёлым голосом. – И воля, Алёша, воля!“» Здесь описан ещё один вид осадков, часто относимых к горизонтальным, – так называемые конденсационные осадки. Как видим, это явление общее для европейских средних широт, которым не свойственна засуха. Однако и на великих равнинах Евразии конденсационные осадки можно искусственно вызывать даже в засушливое время года, см. другое изобретение – нечто вроде степного каменного колодца в повести Леонида Платова «Дата на камне». Только подобно тому как зонтики, предназначенные для спасения от горизонтальных осадков, нужно опускать пониже, вместо того, чтобы поднимать над головой, так и при создании «колодца» для улавливания конденсационных осадков поступают наоборот – не копают вниз, а возводят вверх нечто вроде каменного купола!


[Закрыть].

– Но какой смысл носить зонтики вокруг колен?

– В случае обычных осадков, – признал Профессор, – особого смысла, конечно же, нет. Но если когда-нибудь вас застигнут горизонтальные, польза от них будет просто неоценима!

– Ведите-ка Профессора в столовую, дети, – сказал Правитель. – Да скажите там, чтобы меня не ждали. Я рано позавтракал, и мне нужно работать.

Дети схватили Профессора за руки, да так бесцеремонно, словно он был их давним приятелем, и потащили из комнаты. Я почтительно отправился следом.

ГЛАВА II. В поезде с незнакомкой

Входя в столовую, я услышал последние слова Профессора:

– А позавтракал он в одиночестве, ранним утром; поэтому просил не ждать его, миледи. Сюда, миледи, – добавил он, – сюда!

И затем с совершенно (как мне показалось) чрезмерной угодливостью он распахнул двери моего вагона и провозгласил [17]17
  Здесь повествование совершает первый скачок между планами романного бытия: теперь рассказчик уже не в Запределье – то есть, не в сказке, – а в привычной для себя викторианской действительности. А вот с точки зрения коренных обитателей Запределья рассказчик переносится из их родного мира в Сказочную страну.


[Закрыть]:

– Молодая и очаровательная леди!

Я проворчал про себя: «Вот и начальная сцена первого акта. Она – Героиня. А я – всего лишь один из второстепенных персонажей, что подворачиваются только для лучшего раскрытия её роли, и чей финальный выход произойдёт у врат церкви, чтобы в общем хоре поприветствовать Счастливую Пару».

– Не забудьте, миледи, у вас пересадка в Фейфилде, – услышал я вслед за тем. (Ох уж этот раболепный Страж!) – Всего через одну станцию.

Дверь закрылась, и вошедшая уселась в уголке, а монотонная вибрация машины (как бы от кровообращения какого-то гигантского чудовища, у которого мы находились во чреве) возвестила, что мы вновь устремились в дорогу.

– Нос у этой леди непременно идеальной формы, – ни с того ни с сего пробормотал я, – глаза газели, а губы... – Тут я словно встряхнулся: зачем рассуждать попусту, как «леди» выглядит, если проще посмотреть собственными глазами.

Украдкой я окинул её взглядом, но ничего этим не достиг. Сеточка вуали, скрывавшая лицо, была слишком густой, чтобы я мог увидеть нечто большее, чем блеск сверкавших глаз и неясные очертания того, что должно было быть приятным овалом лица, но могло ведь с равной вероятностью оказаться и не столь приятным. Я снова прикрыл глаза и сказал себе: «Зато отличная возможность поупражняться в Телепатии! Я додумаю её лицо, а когда подвернётся случай, сравню свой портрет с оригиналом».

Поначалу мои усилия не увенчались успехом, хотя моя «быстрая мысль» неистово «заметалась то туда, то сюда» – Эней, и тот, мне кажется, позеленел бы от зависти [18]18
  Отсылка к поэме Вергилия, где тот описывал раздумья не раз охваченного заботами Энея выражением, которое С. Ошеров перевёл как «мечется быстрая мысль, то туда, то сюда устремляясь». Вергилий – любимый писатель Кэрролла, и читатель ещё не раз встретит цитаты из него в сочинениях нашего автора.


[Закрыть]. Однако едва различимый овал оставался всё так же будоражаще недоступен для взора – простой эллипс, как на обычном математическом чертеже, даже без обозначения фокусов, которые служили бы намёком на нос и рот. Но во мне зрело убеждение, что при достаточной концентрации мысли я сумею проникнуть взором по-за вуаль и добраться им до загадочного лица, в отношении которого два вопроса: «Красива ли она?» и «Не дурнушка ли?» – неизбывно висели в моём мозгу эдакими приятными противовесами.

Успех оказался лишь частичным – и отрывистым, – однако кое-что у меня получалось: вуаль то и дело пропадала во внезапных вспышках света; и всё-таки не успевал я полностью охватить лицо взглядом, как его вновь заволакивала дымка. При каждом таком проблеске это лицо, казалось, приобретало всё больше детскости и невинности, и когда я, наконец, совершенно выбросил вуаль из головы, ошибиться было невозможно – передо мной оказалось ясное личико маленькой Сильвии!

– Ага, либо Сильвия мне только снится, и такова действительность, либо Сильвия действительно со мною рядом, и таково сновидение! Не сновидение ли сама Жизнь, хотел бы я знать?

Чтобы чем-то заняться, я развернул письмо, которое и побудило меня предпринять это внезапное путешествие по железной дороге из моего лондонского дома в незнакомый рыбацкий городок на Северном побережье; и я перечёл следующие строки:

«Мой дорогой, мой милый друг!

Уверен, что тебе, так же как и мне, доставит удовольствие встреча после стольких лет разлуки; я, конечно же, постараюсь, чтобы ты извлёк пользу из тех познаний в медицине, которыми я обладаю, не нарушая, как ты понимаешь, профессиональной этики! Тебя ведь уже прибрал к рукам первоклассный лондонский врач, соревноваться с которым для меня было бы крайне лицемерно. (Я не сомневаюсь в правоте его утверждения, что у тебя нелады с сердцем – все симптомы указывают на это.) Но вот на что, во всяком случае, вполне хватит моих медицинских способностей: ты будешь обеспечен покойной спальней в цокольном этаже, чтобы тебе совсем не пришлось взбираться по лестницам.

Буду ждать твоего прибытия последним поездом в пятницу, как ты и писал в своём письме, а до того напомню тебе слова старой детской песенки: “Как пятница долго тянется! Я не играю, жду!” [19]19
  Переводчик, в свою очередь, позволил себе воспользоваться строчкой из одного детского стихотворения, написанного в 60-е годы прошлого века (автор – Ирина Токмакова).


[Закрыть]

Всегда твой Артур Форестер.

P.S. Веришь ли ты в Судьбу?»

Этот постскриптум весьма меня озадачил. «Он же в высшей степени рассудителен, – подумал я, – чтобы быть Фаталистом. Но тогда с чего вдруг такой вопрос?» Я сложил письмо и, кладя его рядышком, неосторожно повторил вслух:

– Веришь ли ты в Судьбу?..

Прекрасная «Инкогнита» быстро повернула голову в ответ на внезапный вопрос.

– Нет, не верю, – сказала она с улыбкой. – А вы?

– Я... Простите, я вовсе не хотел задать вопроса, – пробормотал я, слегка ошеломлённый необычным, непринятым началом разговора.

Улыбка девушки перешла в смех – не в насмешку, но в смех счастливого, никого не стесняющегося ребёнка.

– Вот как? – сказала она. – Тогда это тот случай, который вы, врачи, называете «неосознаваемой деятельностью мозга».

– Я не врач, – отозвался я. – Я похож на врача? Почему вы так решили?

Она указала на книгу, которую я некоторое время перед тем читал, а потом положил рядом с собой названием вверх, так что каждый желающий мог прочесть: «Болезни сердца» [20]20
  В книге «Льюис Кэрролл и его мир» Дж. Падни рассказывает со слов первого биографа Кэрролла и его племянника Стюарта Коллингвуда, что в своей квартире в колледже Христовой Церкви Кэрролл собрал обширную медицинскую библиотеку, которой не погнушался бы и настоящий врач. Толчком собиранию книг, продолжает Падни, послужило потрясение, испытанное Кэрроллом, когда он наблюдал приступ эпилепсии у студента. «Я благодарен судьбе, что в ту минуту проходил мимо, – писал он, – и получил возможность быть полезным в этих чрезвычайных обстоятельствах. Я понял, насколько беспомощным делает нас невежество, и дал себе слово прочитать какую-нибудь книгу о непредвиденных обстоятельствах, что, мне кажется, следует сделать каждому». Начал Кэрролл с книги «Советы оказавшимся в непредвиденных обстоятельствах». По завещанию Кэрролла его библиотека перешла к его племяннику Бертраму Коллингвуду, ставшему профессором физиологии в больнице «Сент-Мери» в Паддингтоне; там в тридцатые годы прошлого века открылось детское отделение имени Льюиса Кэрролла. (См. Падни Дж. Льюис Кэрролл и его мир. М., 1982. Пер. В. Харитонова. С. 66—68.)
  Но только ли этот факт собственной биографии подтолкнул Кэрролла к упоминанию своих медицинских штудий на страницах романа? Marah Gubar, автор статьи «Lewis in Wonderland: The Looking Glass Word of Sylvie and Bruno» (Texas Studies in Literature and Language, Vol. 48, No. 4, Winter 3006), считает что мотив «болезни сердца» имеет более глубокую подоплёку. В заголовке статьи не случайно стоят как «Сильвия и Бруно», так и «Зазеркалье» – последнее даже дважды! Сопоставив обе сказочные повести, автор пишет: «Кэрролл был далёк от изображения любви рассказчика к детям как склонности естественной и безгрешной; его отношение к ней – как к случаю патологии. Так, перво-наперво мы узнаём о рассказчике, что он страдает „болезнью сердца“. И действительно, в ходе повествования такой диагноз постоянно подтверждается: уже в начале рассказа этот персонаж совершает путешествие на поезде, чтобы получить независимое заключение от Артура, ведь тот врач. К несчастью, Артур согласен с коллегами <...>. Но каковы же упоминаемые им симптомы? Нам об этом не скажут. Единственное, что нам делается известным о сердце рассказчика, так это то, что оно полностью отдано ребёнку. Так, во время этого первого путешествия по железной дороге рассказчик всматривается в скрытое за вуалью лицо леди Мюриел, сразу же назначив незнакомую девушку „Героиней“ своей истории. Но когда он пытается обрисовать для себя это скрытое под вуалью лицо, то способен вообразить лишь одного-единственного человека! Эта минута и выдаёт нам природу сердечного порока рассказчика: идеального товарища по романтическому приключению он воображает только ребёнком» (с. 385).
  Далее исследовательница развивает свою концепцию. «Такая любовь к детям наносит урон не только самочувствию рассказчика, но также и первичному объекту его симпатии. Сильвию не радует проявление к ней особого внимания; наоборот, рассказчик замечает, что „чудный ребёнок, казалось, постоянно опасался, что его похвалят или хотя бы заметят“ (глава V „Матильда-Джейн“ второй части романа). А когда Сильвию попросили сыграть на рояли, она соглашается лишь потому, что „твёрдо решилась пожертвовать собой, чтобы постараться ради леди Мюриел и её друзей“. Ведь в то же время она страдает, будучи выставлена на всеобщее обозрение: „Сильвия отыскала взглядом меня. В её глазах сверкали слёзы. Я попытался изобразить на лице ободряющую улыбку, но было заметно, что нервы ребёнка слишком напряжены от этого первого появления на публике, поэтому девочка растеряна и напугана“ (глава XII „Сказочная музыка“ второй части). Эта сцена выдаёт кэрролловскую убеждённость в том, что вуайеризм у взрослых, как и у самого рассказчика, во все глаза разглядывавшего детей на Лондонской выставке (см. главу XIX „Сказочный дуэт“ второй части – А. М.), на детях отражается болезненно. Такие неравноправные отношения, в которых охота и удовольствие принадлежат одной стороне, не просто травмируют эмоциональное здоровье детей. По мнению Кэрролла, они угрожают самому их существованию, поскольку подобное несовместимое сочетание влечёт и физическое воздействие. Многочисленные примеры из романа свидетельствуют об испытываемой автором тревоге, что дети не входят во взрослые игры свободно; нет, – они сами игра (по-английски игра слов: „добыча“ – А. М.), беззащитная дичь, травимая и со вкусом пожираемая хищниками-взрослыми». В конце концов исследовательница возвращается к высказываниям Кэрролла из Предисловия, характеризуя его взгляд на взаимоотношения взрослых и детей в духе осуждаемого Кэрроллом «неспортивного поведения» (сс. 385—386).
  Исследование, предпринятое Марой Губар, действительно позволяет говорить о схожести кэрролловских концепций миров Зазеркалья (и Страны чудес) и Сказочной страны – нашего реального мира. Многие критики и во времена Кэрролла и позднее обвиняли мир Страны чудес в жестокости, в ежеминутном ожидании наказания. В викторианском мире романа «Сильвии и Бруно» нет наказаний («Никто никого не будет здесь называть», – объявляет леди Мюриел); и всё-таки вышесказанное позволяет заглянуть и в тёмные уголки светлого романного мира.


[Закрыть].

– Не нужно быть врачом, – сказал я, – чтобы интересоваться книгами по медицине. Есть ещё одна категория читателей, кто даже больше интересуется...

– Вы говорите о пациентах? – прервала она, а выражение нежной жалости придало её лицу новое очарование. – Но, – продолжала она с очевидным желанием избежать этого, возможно, болезненного предмета, – ведь совсем не нужно быть врачом или пациентом, чтобы интересоваться книгами по Науке. Как вы думаете, где содержится больше Научных Познаний, в книгах или в умах?

«Весьма глубокий вопрос для девушки!» – сказал я самому себе, памятуя, со свойственным Мужчине самомнением, что Женский интеллект большей частью поверхностен. Перед тем, как ответить, я с минуту размышлял.

– Если вы говорите о живущих умах, то, думаю, определить это невозможно. Ведь так много записанного Знания, о котором не прочёл ни один живущий, и столько Постигнутого, которое пока ещё не записано. Но если вы имеете в виду все человеческие поколения сразу, то я полагаю, что в умах больше, ведь всё, что написано в книгах, должно же было быть у кого-то в уме, правда?

– Звучит, будто какое-то Правило Алгебры, – отозвалась миледи. («И Алгебра сюда же!» – подумал я с возрастающим изумлением.) – В самом деле, если мы будем рассматривать мысли как множители, нельзя ли утверждать, что Наименьшее Общее Кратное всех умов содержит всё то, что написано в книгах, а обратное неверно?

– Именно так! – ответил я, восхищённый её примером. – Как было бы здорово, – продолжил я мечтательно, скорее думая вслух, чем сознательно поддерживая беседу, – если бы мы могли приложить это правило к книгам! Как вам известно, при нахождении Наименьшего Общего Кратного мы вычёркиваем переменную, где бы она ни появилась, за исключением того члена, в котором она достигает наивысшего значения. Так что мы должны будем вычеркнуть каждую записанную мысль, кроме того высказывания, в котором эта мысль выражена с наибольшей силой.

Миледи весело рассмеялась.

– Боюсь, некоторые книги уменьшатся до чистого листа бумаги! – сказала она.

– Верно. Большинство библиотек резко сократятся в объёме. Но только подумайте, как они выиграют в качестве [21]21
  С этим рассуждением удивительно перекликается замечание одного прекрасного стилиста и литературного редактора о том времени, когда она училась литературному мастерству у своего старшего товарища и коллеги. «Труднее всего мне давалась та краткость, ясность и сдержанность слога, которой требовал от меня Самуил Яковлевич [Маршак]. Для того, чтобы выражать мысли и чувства кратко, надо научиться выражать их сильно, а я этого совсем не умела. Насколько я понимаю теперь, Самуил Яковлевич хотел уберечь меня от размашистого фельетонного красноречия. Помню, тогда, работая рядом с ним, я впервые начала понимать, что сделать страницу короче – это чаще всего вовсе не означает, что надо то или другое место попросту зачеркнуть; нет, это означает, что надо найти для мысли более сильное выражение» (Лидия Чуковская. Избранное. М., «Вече», 2011. С. 547).


[Закрыть]!

– Когда же такое произойдёт? – нетерпеливо спросила девушка. – Знать бы, что это случится в моё время, я бы подождала читать!

– Ну, возможно через тысячу лет...

– Тогда и ждать незачем, – сказала миледи. – Давайте сядем. Уггуг, лапочка, иди ко мне [22]22
  Рассказ вновь обращается к сказке, в точности к тому мгновению, когда от неё оторвался (то есть к мгновению сразу после фразы «А позавтракал он в одиночестве, ранним утром; поэтому просил не ждать его, миледи», см. начало этой главы).


[Закрыть]!

– Только от меня подальше! – прорычал Под-Правитель. – Маленький негодник каждый раз ухитряется развернуть свой кофе!

Я сразу догадался (а читатель, вероятно, догадался ещё раньше, если, подобно мне, он достаточно ловок в извлечении выводов), что миледи была супругой Под-Правителя, а упомянутый Уггуг (отвратительный толстый мальчишка того же возраста, что и Сильвия, форменный поросёнок обликом) был их сыночек. Сильвия и Бруно вместе с Лордом-Канцлером довершали компанию собравшихся за столом, коих в совокупности было семеро.

– И вы действительно каждое утро принимали глубокую ванну? – спросил Под-Правитель, по-видимому продолжая с Профессором какой-то разговор. – Даже в маленьких придорожных гостиницах?

– Ну, разумеется! – отозвался Профессор с улыбкой на весёлом лице. – Сейчас объясню. На самом деле это очень простая задача Гидродинамики. Так называется наука, трактующая о соединении Воды и Силы. Возьмём бассейн для ныряния и человека большой силы (вроде меня), собирающегося глубоко нырнуть, и у нас будет превосходный пример из этой науки. Должен признать, – продолжал Профессор, понизив голос и потупив очи, – что для этого нужен человек значительной силы. Ведь ему предстоит подпрыгнуть с пола на высоту вдвое против своего роста, и в полёте перевернуться, чтобы войти в воду головой вперёд.

– Ну, так для этого нужна блоха, а не человек! – воскликнул Под-Правитель.

– Позвольте! – возмутился Профессор. – Этот частный вид ванн не предназначен для блох. Уверяю вас, – продолжал он, складывая свою салфетку изящным фестоном, – эта вещь есть истинная необходимость нашего века – Купальная Лохань Активного Деятеля. Вкратце её, если хотите, можно обозначить, – он взглянул на Канцлера, – буквами КЛАД.

Канцлер, здорово смутившийся под обращёнными на него со всех сторон взглядами, только и смог, что робко пробормотать:

– Точно так!

– Одно большое преимущество именно такой глубокой ванны, – продолжал Профессор, – заключается в том, что она требует всего лишь полгаллона воды...

– Я не назвал бы это глубокой ванной, – заметил Его Под-превосходительство, – если только ваш Активный Деятель не собирается ещё и уйти под землю.

– Нет, только под воду, – спокойно ответил пожилой джентльмен. – АД вешает КЛ на гвоздь – вот так. Затем он выливает в неё кувшин воды, ставит пустой кувшин под ванный мешок, затем взвивается в воздух и опускается головой вперёд в ванный мешок; вода изливается вокруг него, заполняя мешок доверху – и готово! – заключил он с видом победителя. – АД сможет пробыть под водой так долго, словно он на пару миль погрузился вглубь Атлантического океана.

– И через пять минут он захлебнётся.

– Ничуть! – откликнулся Профессор, самодовольно улыбаясь. – Примерно через минуту он спокойно отвернёт пробку в нижней части КЛ – и вся вода выльется назад в кувшин: снова готово!

– Но как же он выберется из мешка назад?

– А это, говорю я вам, – ответил Профессор, – составляет самую прекрасную часть всего изобретения. На внутренней стороне ПВ есть такие петельки для пальцев, по которым можно подняться наверх, вроде как по лестнице, только, возможно, с немного большими усилиями; и к тому времени, как АД вылезет из мешка весь (кроме головы), он уже сможет перевернуться – тем или иным способом, Закон Тяготения уж поработает над этим. И вот он снова на полу.

– И слегка ушибленный?

– Ну да, слегка ушибленный, но зато принявший свою глубокую ванну – вот ведь что важно.

– Чудесно! Это почти невероятно! – пробормотал Под-Правитель. Профессор воспринял эти слова как комплимент и поклонился с благодарной улыбкой.

– Совершенно невероятно! – добавила миледи, намереваясь, очевидно, перещеголять супруга в любезности. Профессор поклонился и ей, но на этот раз без улыбки.

– Уверяю вас, – серьёзно сказал он, – что если только моя ванна была изготовлен, я принимал её каждое утро. Я совершенно точно уверен, что заказал её; единственное, в чём я сомневаюсь, это сделали её в конце концов или не сделали. Не могу вспомнить, после стольких-то лет...

В этот момент дверь начала очень медленно и скрипуче растворяться, и Сильвия с Бруно, вскочив, бросились навстречу хорошо знакомому им звуку шагов.

ГЛАВА III. Подарки ко Дню рождения

– Вот и мой брат, – предостерегающим шёпотом произнёс Под-Правитель. – Говорите же, да поскорее!

Его слова, разумеется, были адресованы Лорду-Канцлеру, который сразу же затараторил – визгливо, как ученик, отвечающий урок у доски:

– Как я уже отмечал, Ваше Под-превосходительство, это зловещее брожение...

– Слишком рано! – прервал его сосед, от возбуждения едва способный говорить шёпотом. – Он ещё не слышит вас. Начните снова!

– Как я уже отмечал, – пробубнил нараспев покорный Лорд-Канцлер, – это зловещее брожение уже приобрело размеры Революции.

– И какие же у Революции размеры? – Произнёсший это голос был мягким и дружелюбным, а лицо высокого и величественного человека, который вошёл в комнату, ведя Сильвию за руку и неся ликующего Бруно на плече, было слишком благородным и безмятежным, чтобы заставить трепетать даже очень провинившегося человека, однако Лорд-Канцлер мгновенно побледнел и едва-едва выдавил из себя:

– Размеры... Ваше... Ваше Высокопревосходительство?.. Я... я не совсем понимаю...

– Ну, скажем, длина, ширина, толщина, если вам это больше подходит! – И пожилой человек презрительно улыбнулся.

Лорд-Канцлер великим усилием воли взял себя в руки и указал на раскрытое окно.

– Если Ваше Высокопревосходительство на минуту прислушается к выкрикам этой озлобленной черни... – («Озлобленной черни!» – повторил Под-Правитель громче, поскольку Лорд-Канцлер, приведённый в состояние униженного трепета, едва не потерял голоса,) – вы поймёте, чего они требуют.

Как раз в эту минуту в комнату хлынул грубый и невнятный крик, единственными различимыми словами в котором были: «Меньше... Хлеба... Больше... Пошлин!» Величественный старик рассмеялся от всего сердца.

– Что же это, собственно... – начал было он, однако Канцлер его недослушал.

– Они сбились, – пробормотал он и бросился к окну, от которого вскоре с видом облегчения вновь вернулся к нам. – Вот оно, слушайте сейчас! – воскликнул он, поджав в волнении руки.

Теперь уже слова слышались отчётливо, и выкрики доносились с регулярностью тиканья часов.

– Больше... Хлеба... Меньше... Пошлин!

– Больше хлеба! – удивлённо повторил Правитель. – Но ведь новая Государственная Пекарня пущена только на прошлой неделе, и я приказал продавать хлеб по себестоимости всё то время, пока в нём ощущается недостаток! Чего же им ещё нужно?

– Пекарня закрыта, вшство! – отвечал Канцлер громче и увереннее, чем прежде. Смелости ему придало сознание того, что уж здесь-то у него имеются оправдания; и он сунул Правителю в руки несколько отпечатанных листков, лежавших наготове на столике для закусок рядом с раскрытыми конторскими книгами.

– Вижу, вижу! – пробормотал Правитель, небрежно пробежав их глазами. – Мой братец отменил приказ, а виноватым выхожу я! Ловкая тактика! Ну, хорошо! – добавил он, возвысив голос. – Подписано моим именем, так что принимаю всё это на себя. Но что значит «меньше пошлин»? Как их может быть меньше? Последние из них я упразднил месяц назад!

– Но они были введены вновь, вшство, собственными указами вшства! – И ещё одна кипа листков была предоставлена Правителю в качестве подтверждения.

Просматривая их, Правитель раз-другой взглянул на Под-Правителя, который теперь сидел перед одной из раскрытых конторских книг, полностью поглощённый сложением каких-то цифр. И Правитель повторил только:

– Хорошо же. Беру и это на себя.

– И они утверждают, – сконфуженно продолжал Канцлер, более походивший на пойманного вора, чем на Государственного Служащего, – что перемены в Правительстве – упразднение Под-Правителя... То есть, – быстро добавил он, встретив изумлённый взгляд Правителя, – упразднение поста Под-Правителя и предоставление Его Под-Превосходительству полномочий Вице-Премьера на тот срок, пока Правитель отсутствует, не даст всем этим сменам недовольства распространяться. То есть, – добавил он, взглянув в листок бумаги, который держал в руке, – всем этим семенам недовольства.

Тут прозвучал низкий, но очень резкий голос.

– Вот уже пятнадцать лет мой муж занимается Под-Правлением. Хватит ему подправлять! – Глупо подобранным словцом миледи словно бы выдавала подлинный смысл деятельности своего муженька. Она всегда была масштабным созданием, но стоило ей нахмуриться и скрестить руки на груди – вот как сейчас, – как её облик принимал поистине гигантские очертания, и очевидцы, вероятно, начинали подозревать, что именно так выглядит разгневанный стог сена.

– Уж он проявит себя как Лице-Пример! – продолжала миледи. – Такого как он Лицемера в Запределье давно не видывали!

– Успокойтесь же, – отвечал Правитель. – Я знаю, он намерен...

Миледи топнула, что было недостойно, и фыркнула, что было некрасиво.

– Дразниться сейчас не время! Мерин не мерин, а потянет! – прорычала она.

– А вот я посоветуюсь с моим братом, – сказал Правитель. – Братец!

– ...Плюс семь будет сто девяносто четыре, что составляет шестнадцать фунтов два пенса, – откликнулся Под-Правитель. – Два опустим и запишем шестнадцать.

Канцлер в умилении заломил руки и закатил глаза.

– Весь в делах! – проблеял он.

– Братец, не могу ли я побеседовать с тобой в моём кабинете? – сказал Правитель, возвысив голос.

Под-Правитель с готовностью поднялся, и братья покинули комнату.

Миледи повернулась к Профессору, который снял крышку кофейника и теперь измерял температуру внутри него своим личным градусником.

– Профессор! – начала она так неожиданно и громко, что даже Уггуг, приснувший в кресле, перестал храпеть и приоткрыл один глаз. Профессор же тотчас спрятал свой градусник в карман, всплеснул ручками и со смиренной улыбкой склонил голову на бок.

– Перед завтраком, я полагаю, вы занимались с моим сыном? – надменно произнесла миледи. – Надеюсь, он приятно поразил вас?

– О, истинно так, миледи! – поспешил откликнуться Профессор и машинально потёр ухо – вероятно, под воздействием неких болезненных воспоминаний. – Его Сиятельство поразил меня весьма чувствительно, уверяю вас.

– Он очаровательный мальчик! – воскликнула миледи. – Он даже храпит гораздо музыкальнее, чем другие мальчишки!

Будь это так, подумал, наверное, Профессор, храп остальных мальчишек был бы поистине невыносим; но Профессор был человек осторожный и не сказал ничего.

– И он такой умница! – продолжала миледи. – Никто другой не будет слушать вашу Лекцию с большим удовольствием – кстати, вы уже назначили ей срок? Вы ведь так и не прочли нам ни одной, хотя обещали ещё много лет назад, перед тем как вы...

– Да, да, миледи, я знаю! Возможно, в этот вторник – или в следующий...

– Вот было бы хорошо! – любезно заявила миледи. – Вы, конечно, позволите прочесть Лекцию и Другому Профессору тоже?

– Не думаю, миледи, – нехотя ответил Профессор. – Другой Профессор, знаете ли, всегда стоит спиной к аудитории. Так подобает стоять тому, кто отвечает урок, а не тому, кто его ведёт.

– Вы совершенно правы, – сказала миледи. – Я и сама поняла теперь, что для второй Лекции у нас едва ли найдётся время. А ещё лучше повести дело так: начать с Банкета, потом устроить Бал-маскарад...

– Да-да, так будет лучше! – живо вскричал Профессор.

– Я появлюсь в образе Кузнечика, – невозмутимо продолжала миледи. – А вы?

Профессор жалко улыбнулся.

– А я появлюсь... появлюсь пораньше, миледи.

– Но вам не следует приходить до того, как отопрут двери, – сказала миледи.

– А я и не смогу, – сказал Профессор. – Прошу прощения – отлучусь на минутку. Так как сегодня день рождения Сильвии, мне бы хотелось... – и он поспешил прочь.

Бруно принялся рыться в своих карманах, и чем дольше рылся, тем грустнее становилось его лицо. Наконец он сунул указательный палец в рот и с минуту размышлял, после чего тихо пошёл к дверям.

Только он вышел, как вернулся запыхавшийся Профессор.

– Поздравляю с днём рожденья и желаю долгих счастливых лет, моё дорогое дитя! – заговорил он, обращаясь к улыбающейся девочке, поспешившей ему навстречу. – Позволь мне сделать тебе подарок. Это подержанная подушечка для булавок, дорогая моя. Она стоит всего-то четыре с половиной пенса.

– Спасибо, очень мило! – и Сильвия наградила старика сердечным поцелуем.

– А булавки они отдали мне даром! – ликуя добавил Профессор. – Целых пятнадцать, и всего одна гнутая!

– Из гнутой я сделаю крючок! – сказала Сильвия. – Чтобы зацеплять Бруно, когда он убегает с уроков!

– Угадаешь, каков мой подарок? – спросил тут Уггуг, беря со стола маслёнку и подходя к девочке с плутовским выражением лица.

– Нет, я не могу угадать, – сказала Сильвия, даже не взглянув на него. Она продолжала разглядывать свою подушечку для булавок.

– Вот он! – вскричал сорванец, и с торжеством вылил ей на голову всё масло из маслёнки, а затем, ухмыляясь собственному остроумию, огляделся в ожидании одобрения.

Сильвия густо покраснела. Крепко сжав губы, она принялась стряхивать масло со своего платьица, а затем отошла к окну, чтобы, глядя вдаль, постараться обрести спокойствие.

Триумф Уггуга был очень недолог: вернулся Под-Правитель, и как раз вовремя, чтобы стать свидетелем проделки дорогого сыночка; и в следующий момент прицельная оплеуха сменила улыбку торжества на рёв боли.

– Дорогой мой! – вскричала мать, укрывая сына в объятиях своих жирных рук. – Бить по уху ни за что! Ах, ты мой хороший!

– Как ни за что! – зарычал разъярённый отец. – Да знаете ли вы, мадам, что я оплачиваю все расходы по дому, не говоря об установленных выплатах за год. Сколько он масла извёл, а это по моему карману ударит! Вы меня слышите?

– Придержите язык, сударь! – очень тихо, почти шёпотом произнесла миледи. Но во взгляде её было нечто такое, от чего супруг сразу затих. – Вы что, не видите, что это было просто шуткой? И притом очень остроумной! Он хотел показать, что только её и любит! И вместо того, чтобы в ответ похвалить его, это злобное маленькое создание ещё обижается!

Под-Правитель был мастером менять тему разговора. Он направился к окну.

– Милая моя, – сказал он, – это что там, внизу, свинья копается среди ваших клумб?

– Свинья! – возопила миледи, подскочив к окну, как бешеная, и едва не столкнув мужа в огород, так сильно ей самой потребовалось взглянуть. – Чья это свинья? Как она сюда попала? Где шляется этот сумасшедший Садовник?

В этот момент в комнату вернулся Бруно, и, пройдя мимо Уггуга (который ревел что было мочи, надеясь привлечь внимание), как будто он давно уже привык к подобным выходкам, подбежал к Сильвии и обвил её руками.

– Я ходил к моему сундуку с игрушками, – промолвил он с очень печальным лицом, – посмотреть, есть ли там что-нибудь подходящее для подарка тебе! Но там ничего нет! Они все поломаны, все до одной! А у меня не осталось денег, чтобы купить тебе хороший подарок! И я ничего не могу дать тебе, кроме вот этого!

«Это» было очень крепким объятием и поцелуем.

– О, благодарю, мой дорогой! – воскликнула Сильвия. – Твой подарок мне приятнее всех остальных. – Но если это было так, отчего же она тотчас вернула подарок обратно?

А Его Под-превосходительство обернулся и своими длинными худыми руками похлопал обоих детишек по голове.

– Ступайте, дорогие мои! – сказал он. – Нам нужно поговорить о делах.

Взявшись за руки, Сильвия и Бруно направились к дверям, но, едва дойдя до них, Сильвия обернулась и, сделав несколько шагов назад, робко остановилась возле Уггуга.

– Я не огорчаюсь из-за масла, – сказала она, – и мне... мне жаль, что тебя ударили. – Девочка попыталась даже пожать руку маленького бандита, но Уггуг принялся реветь ещё пуще, на корню зарубив все проявления дружбы. Сильвия вздохнула и вышла из комнаты.

Под-Правитель гневно воззрился на рыдающего сынка.

– Прочь отсюда! – прошипел он, едва осмеливаясь повысить голос. Его жена всё ещё высовывалась в окно, недоумённо приговаривая:

– Не вижу я никакой свиньи! Где она?

– Побежала направо; а теперь отбежала левее, – подсказывал Под-Правитель, но сам при этом стоял к окну спиной и подавал Канцлеру знаки, то кивая в сторону Уггуга, то мигая на дверь.

Канцлер уразумел, наконец, чего от него хотят, пересёк комнату, взял заинтригованного ребёнка за ухо – и в следующую минуту они с Уггугом оказались в коридоре, однако перед тем как дверь за ним закрылась, из-за неё всё же успел вырваться пронзительный крик, который достиг-таки ушей любящей матери.

– Это что было? – свирепо вопросила она, обернувшись мужу, который застыл на месте.

– Гиена... Или какой-то другой зверь, – отозвался Под-Правитель и, беспечно посвистывая, принялся разглядывать потолок, будто бы именно там разгуливали издающие крики животные обитатели джунглей и саванн. – Вернёмся к делам, моя дорогая. Правитель вот-вот войдёт. – Тут Под-Правитель нагнулся и поднял с пола отбившийся от собратьев лоскут с записью от руки, на котором я имел время углядеть только слова «...после каковых надлежащим образом проведённых Выборов вышеназванные Себемет и его супруга Табикат могут по своему соизволению принять Императорский...», после чего с виноватым видом он скомкал листок в руках.