Текст книги "Сильвия и Бруно"

Автор книги: Льюис Кэрролл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

– Очень уж быстро он ходит! – со вздохом сказал Профессор. – Но вы не волнуйтесь, я знаю, как нужно правильно вести разговор. Я изучал ваши Английские Законы. Однако спросим же у этого нового человека. Он выглядит не таким простодушным и не таким крестьянином, но я не могу сказать, насколько жизненно необходимо нам первое или второе.

Это был не кто иной как достопочтенный Эрик Линдон, который, несомненно, выполнил свою задачу по сопровождению леди Мюриел и сейчас неспеша вышагивал взад-вперёд по дорожке, в одиночестве наслаждаясь сигарой.

– Позвольте побеспокоить вас, сударь! Не покажете ли нам ближайшую дорогу в Запределье?

Потешный на первый взгляд, Профессор по существу своей натуры, которую не могла заслонить чудаковатая внешность, являлся настоящим джентльменом. Эрик Линдон тот час же признал в нём такового. Он вынул свою сигару изо рта и благопристойно стряхнул пепел, размышляя над ответом.

– Не припомню, чтобы слышал такое название, – сказал он. – Боюсь, не смогу вам помочь.

– Это не очень далеко от Сказочной страны, – попытался подсказать Профессор.

При этих словах брови Эрика Линдона поползли вверх, а на его красивом лице промелькнула улыбка, которую он вежливо попытался скрыть.

– Старичок немного помешанный, – пробормотал он. – Но он забавный, этот папаша. – И Эрик обратился к детям. – А вы разве не можете подсказать ему, маленький народец? – сказал он с такой добротой в голосе, что их сердца сразу же расположились к нему. – Ведь вы знаете ответ, правда?

Тут он игриво продекламировал:

 
Сколько  миль до Вавилона?
Три десятка и пяток.
Хватит свечки мне дотуда?
И останется чуток. [56]56
  Эрик Линдон заигрывает с детьми, рассказывая им стишок, с детства известный каждому англичанину (тоже из корпуса «Рифмы Матушки Гусыни»). Заканчивается этот стишок так:
Будет пяткам горячо —Добежишь с одной свечой!  Эрик в шутку называет Сильвию и Бруно «маленьким народцем» – так в английском фольклоре называют лесных эльфов и фей, – не подозревая, что они ими и являются.


[Закрыть]
 

Удивительно, но Бруно подбежал прямо к нему, точно к давнему приятелю, схватил его свободную руку обеими своими и повис на ней – и теперь этот высокий офицер стоял посреди дороги, с незыблемым достоинством качая малыша вправо-влево, в то время как Сильвия подталкивала братца рукой, словно это были взаправдашние качели, во мгновение ока воздвигнутые тут специально для того, чтобы дети могли покачаться.

– Но нам не нужно в Вавилон, – на лету объяснял Бруно.

– И нам не нужна свечка, ведь ещё светло, – добавила Сильвия, так сильно поддавая качелям, что те едва не утратили равновесия.

В эту минуту мне стало ясно, что Эрик Линдон совершенно не догадывается о моём присутствии. Даже Профессор и дети, казалось, совсем обо мне позабыли, а ведь я стоял посреди всей компании, безучастный словно призрак, видимый, но незамечаемый.

– Потрясающе изохронно! – в умилении воскликнул Профессор. Он держал перед собой часы и внимательнейшим образом отмерял колебания, проделываемые Бруно. – Он отсчитывает время с точностью маятника!

– Но даже маятники, – заметил пришедший в хорошее настроение молодой военный, осторожно высвобождая руку из захвата Бруно, – не могут получать удовольствие от качаний вечно! Ну же, достаточно для первого раза, малыш! В другой раз продолжим. А сейчас ты лучше проведи этого пожилого джентльмена на людную улицу...

– Не бойтесь, найдём, – нетерпеливо воскликнул Бруно, когда дети потащили Профессора прочь.

– Премного вам обязаны! – проговорил Профессор через плечо.

– Не за что! – отозвался офицер, салютуя в знак прощания приподнятием шляпы.

– Какой номер на Людной улице, вы сказали? – издали крикнул Профессор.

Эрик рупором приложил руки ко рту.

– Сорок! – выкрикнул он громовым голосом. – Вороны не в счёт, – добавил он себе под нос. – Сумасшедший, вообще-то, мир, сумасшедший! – Эрик раскурил новую сигару и зашагал по направлению к своей гостинице.

– Какой чудесный день! – сказал я, когда он поравнялся со мной.

– Чудесный, чудесный, – ответил он. – А вы откуда взялись? С облаков упали?

– Нам по пути, – отозвался я; других объяснений давать было незачем.

– Сигару?

– Спасибо, не курю.

– Разве поблизости есть психиатрическая лечебница?

– Ничего об этом не знаю.

– Думаю, должна быть. Только что я встретил сумасшедшего. Точно не все дома.

Таким образом дружески беседуя, мы шли восвояси и у самых дверей его гостиницы пожелали друг другу спокойной ночи.

Оставшись наедине с собой, я вновь почувствовал, как меня охватывает «наваждение», и обнаружил, что стою у дома номер сорок, а рядом – три такие знакомые фигуры.

– Может, это не тот дом? – спрашивал Бруно.

– Да нет, дом как раз тот, который нам нужен, – весело отвечал Профессор, – только улица другая. Вот в чём наша ошибка! И самый лучший план в нашем положении, это...

Всё исчезло. Улица была пуста. Вокруг оказалась самая что ни на есть Обыденность, да и «наваждения» как не бывало.

ГЛАВА XIX. Как соорудить Помело

Остаток недели миновал без каких-либо сношений с «Усадьбой», ибо Артур, как и раньше, опасался «злоупотреблять их гостеприимством»; но когда утром в воскресенье мы отправились в церковь, я охотно согласился на его предложение завернуть в Усадьбу проведать графа, который, по слухам, был нездоров.

В саду перед домом прогуливался Эрик; он сделал нам обстоятельный доклад о состоянии больного, который в этот час ещё находился в постели под присмотром леди Мюриел.

– Пойдёте с нами в церковь? – спросил я.

– Нет, благодарю, – вежливо ответил он. – Это, видите ли... не совсем в моих правилах. Церковь, конечно, превосходный институт – для бедных. В своём полку я, разумеется, посещаю церковь. Чтобы показать пример солдатам. Но здесь меня всё равно никто не знает, так что, думаю, смело могу освободить себя от проповеди.

Артур молчал, пока мы не отошли настолько, что нас не могли услышать посторонние. Только тогда он едва слышно пробормотал: «Где двое или трое собраны во имя Моё, там Я посреди них» [57]57
  Евангелие от Матфея, гл. 18, ст. 20.


[Закрыть].

– Да, – кивнул я. – Это, несомненно, есть тот принцип, на который опирается обычай посещения церкви.

– И когда он всё же идёт в церковь, – продолжал Артур (наши мысли бежали в такой прочной сцепке, что разговор изобиловал фигурами умолчания), – ведь повторяет же он слова: «Верую в Сообщество Святых»?

Мы подошли к небольшой церквушке, в которую в этот час вливался внушительный поток прихожан, состоящий главным образом из местных рыбаков и их семейств.

Стоит услышать объявление службы из уст какого-нибудь современного эстетствующего ханжи – или ханжащего эстета, сразу не разберёшь, – и тотчас становится ясно, что такая служба будет непродуманной и безжизненной; зато нынешняя показалась мне, только-только улизнувшему от неизменно передовых преобразований, сотрясающих Лондонскую церковь, под опеку так называемого «католического» приходского священника, непередаваемо живительной.

Никакой вам театральной процессии притворно застенчивых крошек-хористов, до потери сознания пытающихся сдержать глупые ухмылки под умилёнными взглядами членов конгрегации; миряне сами, без посторонней помощи выполняли свою часть службы, разве что несколько добрых голосов, со знанием дела расставленных там и сям среди прихожан, толково направляли пение в нужное русло. Никто не совершал надругательства над величественным звучанием псалмов и литургии – потому что никто не долдонил их с той убийственной монотонностью, в которой не больше бывает выразительности, чем в механической кукле, «умеющей» разговаривать.

Нет, здесь молящиеся именно молились, отрывки Писания читались, и, что всего сильнее восхищало, проповедь произносилась; я обнаружил даже, что, покидая церковь, повторяю слова Иакова – когда он «пробудился от сна»: «„Истинно Господь присутствует на месте сем! Это не иное что, как дом Божий, это врата небесные“ [58]58
  Бытие, гл. 28, ст. 16 и 17.


[Закрыть]».

– Так оно и есть, – сказал Артур в ответ, несомненно, на мои мысли, – все эти «высокие» службы (службы по высокому обряду) быстро становятся чистейшим формализмом. Люди всё больше начинают относиться к ним как к «спектаклям», на которых они только «присутствуют» во французском смысле. А для маленьких мальчиков это особенно вредно. Им бы поменьше изображать из себя эльфов, как на рождественском представлении. Все эти маскарадные костюмы, театральные выходы и уходы, всегда всё en evidence [59]59
  на виду (франц.).


[Закрыть]... Не диво, что их снедает тщеславие, маленьких крикливых шутов!

Проходя на обратном пути Усадьбу, мы завидели графа и леди Мюриел, которые вышли посидеть в саду. Эрика с ними не было – он отправился на прогулку.

Мы подошли к ним и завели беседу; она быстро свернула на проповедь, которую мы давеча прослушали, её темой был «эгоизм».

– Какое изменение претерпели наши кафедры, – заметил Артур, – с тех пор как Пейли [60]60
  Уильям Пейли (1743—1805) – английский теолог, предтеча так называемого утилитаризма, ставшего широко популярным в Англии в девятнадцатом веке благодаря сочинениям Бентама. Утилитаризм собственно есть теория полезности моральных норм; иными словами, он трактует пользу как основу нравственности и критерий различения добра и зла. Осуждение цитированного положения Пейли (из главы XXXI его «Принципов моральной и политической философии») резко выделяет Кэрролла из ряда мыслителей и морализаторов викторианской эпохи. Даже знаменитый и свободомыслящий Уильям Хэзлитт писал в «Застольных беседах»: «Едва ли не единственное безыскусственное и смелое суждение, которое можно найти в „Моральной философии“ Пейли… таково: подавая милостыню обыкновенным нищим, нужно думать не столько об их пользе, сколько об ущербе, понесённом теми, кто им в милосердии отказал» (Хэзлитт У. Застольные беседы. М., «Наука», «Ладомир». С. 441. Пер. М. В, Куренной).


[Закрыть] дал своё в высшей степени эгоистическое определение добродетели: «Делать добро человечеству, повинуясь воле Господа и ради вечного блаженства».

Леди Мюриел вопросительно взглянула на него, но, как мне показалось, она давно интуитивно поняла то, что я постиг лишь по прошествии долгих лет опыта – если хочешь ухватить смысл самых затаённых Артуровых дум, не следует ни поддакивать, ни переспрашивать, но просто слушать.

– В его время, – продолжал Артур, – людские души захлестнула мощная волна эгоизма. Правда и Неправда как-то незаметно превратились в Прибыль и Убыток, а Религия сделалась родом коммерческой сделки. И мы должны радоваться, что наши проповедники всё же приобретают более высокие понятия о жизни.

– Но не почерпывают ли они снова и снова такие взгляды из Библии? – отважился спросить я.

– Не из Библии как целого, – ответил Артур. – Несомненно, что в Ветхом Завете награды и наказания неизменно рассматриваются в качестве мотивов для поступков. Это наилучшая тактика по отношению к детям, а израильтяне, похоже, в умственном плане были совершенные дети. Мы ведь тоже поначалу руководим нашими детьми, но мы как можно раньше начинаем обращаться к их врождённому чувству Правды и Неправды, и когда эта фаза благополучно пройдена, мы обращаемся к высочайшему мотиву из всех – желанию приблизиться и соединиться с Высшим Благом. Я думаю, вы поймёте, что именно в этом и заключается учение Библии как целого, начиная со слов «чтобы продлились дни твои на земле» [61]61
  Исход, гл. 20, ст. 12. Фрагмент одной из Десяти заповедей («Почитай отца твоего и мать...»), данных Моисею на горе Синай впервые представшим перед ним Богом «в третий месяц по исходе сынов Израиля из земли Египетской».


[Закрыть], и кончая словами «будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный» [62]62
  Евангелие от Матфея, гл. 5, ст. 48. Из первой изложенной в Евангелии проповеди Иисуса перед учениками (Нагорной).


[Закрыть].

Некоторое время мы молчали, затем Артур продолжал в ином ключе.

– А теперь взгляните на церковные гимны. Насколько они все заражены эгоизмом! Не много можно найти столь же убогих образчиков людского творчества, как некоторые современные гимны.

Я процитировал строфу

 
«Коль мы своё Тебе дадим —
Сторицей дашь Ты нам самим,
И вот мы радостно дарим,
Даритель наш!»
 

– Вот именно, – мрачно отозвался Артур. – Типичное стихотворение. Этим же была пропитана последняя проповедь на тему милостыни, которую я слышал. Приведя много толковых доводов в пользу милостыни, священник закончил словами: «И за все ваши деяния вам воздастся сторицей!» Низменнийший из мотивов, который только можно предложить людям, знающим, что такое самопожертвование, и могущим оценить великодушие и героизм! Толковать о Первородном Грехе! – продолжал он с умножающейся горечью. – Можно ли представить себе более сильное доказательство Первородного Блага, которое несомненно присутствует в нашем народе, чем тот факт, что Религия вот уже сотню лет преподносится нам как коммерческая спекуляция, и тем не менее мы всё ещё верим в Бога?

– Долго это не продлилось бы, – задумчиво проговорила леди Мюриел, – если бы Оппозиция не оказалась практически безгласной – находясь, как говорят французы, в пределах la cloture [63]63
  монастырской ограды (франц.).


[Закрыть]. Ведь в любом лекционном зале или в компании нас, мирян, такое учение очень скоро освистали бы.

– Верю, что так, – сказал Артур, – и хотя я и не желаю видеть «ссоры в церкви» узаконенными, должен сказать, что наши священнослужители наслаждаются воистину огромными привилегиями – которые они едва ли заслужили и которыми они ужасно злоупотребляют. Мы предоставляем такому человеку кафедру и фактически говорим ему: «Можешь стоять здесь и проповедовать нам целых полчаса. Мы ни словом тебя не перебьём. Выскажи всё, что сочтёшь нужным!» И что же мы получаем от него взамен? Пустую болтовню, которая, будучи адресована вам за обеденным столом, заставит вас возмутиться: «Он что, за дурака меня считает?»

Возвращение Эрика с прогулки остановило прилив Артурова красноречия, и, поговорив минуту-другую на более светские темы, мы стали прощаться. Леди Мюриел проводила нас до ворот.

– Вы так много рассказали мне, о чём стоит подумать, – с чувством произнесла она, подавая Артуру свою руку. – Я так рада, что вы приходили! – И от её слов бледное измождённое лицо моего друга засветилось радостью.

А во вторник, когда Артур казался не расположенным побродить подольше даже со мной, я предпринял дальнюю прогулку в одиночестве, но предварительно взял с него слово, что он не станет торчать над книгами весь день, а лучше встретит меня близ Усадьбы, когда подойдёт время чаепития. На обратном пути я проходил станцию и как раз заметил приближающийся дневной поезд, поэтому сбежал по лестнице на перрон, чтобы поглазеть на приезжих. Никто из них не вызвал у меня особого интереса, и когда поезд опустел, а платформа очистилась, я обнаружил, что надо бы поспешить, если я желаю попасть в Усадьбу к пяти.

Когда я дошёл до конца платформы, с которого в верхний мир вела крутая лестница с неравномерно устроенными деревянными ступенями, я заметил двух приезжих, очевидно, только что сошедших с поезда, но которые каким-то чудным образом совершенно ускользнули ранее от моего взгляда, хотя пассажиров было совсем немного. Это были молодая женщина и девочка-ребёнок; первая, насколько можно было определить по её виду, являлась няней, а может и гувернанткой, присматривающей за девочкой, чьё милое личико даже ещё более чем её наряд, указывало на особу более высокого класса, чем взрослая спутница.

Лицо девочки было милым, но в то же время имело утомлённый и печальный вид, оно рассказывало повесть (по крайней мере, я читал её) многих болезней и страданий, перенесённых терпеливо и безропотно. При ходьбе девочка опиралась на небольшой костылик; теперь она, правда, стояла, грустно глядя вверх на высокую лестницу – словно бы собиралась с духом, чтобы начать трудный подъём.

Бывают в жизни такие мгновения, когда вдруг человек начинает что-то говорить – и бывают мгновения, когда вдруг человек начинает что-то делать – совершенно машинально, как рефлекторное действие, по выражению физиологов (которые имеют в виду, надо думать, как раз действие без рефлексии, наподобие того как слово «лысый» некоторые производят от указания на факт, что данная голова лишена «леса»). Так, мы зажмуриваемся при малейшей опасности, что в глаз что-то влетит, и так же мы говорим: «Давайте поднесу ребёнка по лестнице». Произошло нечто похожее: не то чтобы сначала мне в голову пришла мысль предложить помощь, а уж потом я высказался, нет, первым толчком к оказанию помощи был звук моего собственного голоса, а также осознание того, что я уже попросился помогать. Спутница девочки замерла, с сомнением переводя взгляд со своей питомицы на мою персону и назад на ребёнка.

– Ты, согласна, милая?

Но ни тени сомнения не шевельнулось в головке девочки – она только нетерпеливо протянула ручки, чтобы её подняли.

– Пожалуйста! – только и сказала она, и на её маленьком страдальческом личике промелькнула слабая улыбка. Я как можно бережнее поднял её на руки, и её тоненькие ручки тут же доверчиво обвили мою шею.

Она почти ничего не весила; она была настолько невесома, что у меня на мгновение появилась пресмешная мысль, будто с ней на руках мне даже легче будет подниматься по лестнице, чем без неё; и когда мы достигли проходящей поверху дороги с её колеями от телег и выпирающими из-под земли валунами – а ведь всё это были труднопреодолимые препятствия для моей хромоножки – у меня невольно вырвалось: «Давайте уж пронесу её немного дальше», – и произнёс я это даже до того, как установил какую-то связь между корявостью дороги и моей нежной ношей.

– Не хотелось бы затруднять вас, сударь! – воскликнула няня. – На ровном месте она сама справится.

Но ручонка, обвивавшая мою шею, при няниных словах ухватилась за меня ещё крепче, и я поспешил заверить женщину:

– Она совсем ничего не весит. Просто пронесу её немного дальше. Нам по пути.

Няня больше не возражала, и следующий голос, который я услышал, принадлежал шумному босоногому мальчугану с метлой на плече, который выбежал на дорогу и притворился, будто собирается вымести перед нами совершенно сухой участок земли.

– Дайте полпенни! – пропищал сорванец с широченной ухмылкой на чумазом лице.

– Не давайте ему полпенни! – воскликнула девчушка у меня на руках. – Он такой лентяй! – И она рассмеялась смехом, в котором разлилась такая звонкая мелодичность, какую я не слыхал ещё ни у кого, кроме Сильвии. К моему изумлению мальчуган и сам присоединился к её смеху, а потом побежал по дороге вперёд и исчез в проломе изгороди.

Но спустя минуту он показался вновь, уже избавившись от своей метлы и каким-то чудесным способом раздобыв роскошный букет цветов.

– Купите букетик, купите букетик! Всего за полпенни! – припевал он, монотонно растягивая слова – заправский нищий!

– Не покупайте! – вынесла эдикт Её Величество, глядя сверху вниз на шумное существо у своих ног с надменной презрительностью, которая, как мне показалось, удивительным образом смешивалась с заботливым интересом.

Но теперь я взбунтовался и проигнорировал монарший приказ. Не смог я отказаться от таких чудесных цветов, к тому же по виду совершенно диковинных, из-за требования какой-то девчонки, хотя бы и самой властной. Я купил букет, и мальчишка, спрятав полпенни себе за щеку, перекувырнулся через голову, словно желал удостовериться, является ли человеческое существо столь же надёжным хранилищем, как и обычный кошель.

Со всё возрастающим изумлением я крутил в руках свой букет и рассматривал цветок за цветком, всякий раз убеждаясь, что не способен припомнить, будто видел хоть какой-то из них когда-либо в жизни. В конце концов я решил обратиться к няне: «Неужели эти цветы прямо здесь и растут?» – но слова замерли у меня на языке. Няня пропала!

– Теперь вы, если хотите, можете опустить меня на землю, – как ни в чём не бывало промолвила Сильвия.

Я молча повиновался, только и подумал: «Не сон ли это?» – как Сильвия и Бруно обступили меня с двух боков и с доверчивой готовностью детства завладели моими руками.

– А вы будете побольше, чем когда я встретил вас в том лесу! – пробормотал я. – Мне даже думается, что нам нужно знакомиться по-новому. Ведь большую часть вас я раньше не видел.

– Замечательно! – весело откликнулась Сильвия. – Это Бруно. Коротко, правда? У него всего одно имя!

– У меня есть и другое имя, – запротестовал Бруно, неодобрительно глядя на свою Церемониймейстершу. – Это имя – Эсквайр!

– Ах, верно, я и забыла, – поправилась Сильвия. – Бруно, Эсквайр!

– Неужели вы нарочно пришли, чтобы повидаться со мной, детишки? – спросил я.

– Мы же обещали, что придём во вторник, – объяснила Сильвия. – Подходящего мы сейчас роста? Как обыкновенные дети?

– Да, ростом вы совершенно как дети, – ответил я (мысленно добавив: «Но какие же вы необыкновенные дети!»). – А что стало с няней?

– Исчезла! – горестно ответил Бруно.

– Она, значит, не такая прочная – не то что вы с Сильвией?

– Да. До неё нельзя дотрагиваться, понимаете? Если на неё натыкаешься, то проходишь насквозь.

– Я уже думала, что вы и сами это поняли, – сказала Сильвия. – Бруно случайно толкнул её на телеграфный столб. И она разломалась на две половинки. Но вы не туда смотрели.

Я почувствовал, что и вправду упустил случай видеть такое событие как «разламывание» няни на две половинки, а ведь второй раз в жизни этого не произойдёт у вас на глазах!

– А когда вы догадались, что это Сильвия? – спросил Бруно.

– Я и не догадался, пока она не стала Сильвией, – сказал я. – Но где вы раздобыли такую няню?

– Бруно соорудил, – ответила Сильвия. – Её звали Помело.

– Памела?

– Нет, Памела не получилась. Вышло Помело.

– И как же ты соорудил Помело, Бруно?

– Меня Профессор научил, – сказал Бруно. – Набираете в грудь побольше воздуха...

– Ой, Бруно! – перебила Сильвия. – Профессор же не велел никому рассказывать!

– Но тогда кто приделал ей голос? – не мог я успокоиться.

– Не хотелось бы затруднять вас, сударь! На ровном месте она сама справится.

Бруно весело рассмеялся, когда я завертел головой вправо-влево, высматривая, кто говорит.

– Это же я! – радостно объявил он уже своим собственным голосом.

– На ровном месте ей и впрямь ничего не грозит, – сказал я. – А вот я сел в лужу.

Тем временем мы подошли к Усадьбе.

– Вот здесь и живут мои друзья. Не хотите ли зайти выпить с ними чаю?

Бруно запрыгал от радости, а Сильвия сказала:

– Мы бы не прочь. Тебе ведь хочется чаю, правда, Бруно? Он ведь так и живёт без чая, – объяснила она мне, – с тех пор как мы покинули Запределье.

– Да и там был не очень хороший чай! – вставил Бруно. – Сильно cлабый.