Текст книги "В каждую субботу, вечером"
Автор книги: Людмила Уварова
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)
Володя злился, на чем свет стоит ругал Асмик.
– Чего ты нюхаешься с этой спекулянткой? Она же на тебе здорово зарабатывает!
Асмик соглашалась с ним, клятвенно обещая ничего больше не покупать у Эммы Сигизмундовны.
Асмик хорошо зарабатывала, но погоня за туалетами основательно подкосила ее бюджет.
Володя получал ставку ординатора, все деньги отдавал Асмик и был на редкость неприхотлив, ему ничего не нужно было, ни пальто, ни костюмов, ни нарядных рубашек.
Он сердился, когда Асмик покупала ему рубашку, или белье, или итальянские, жатой кожи башмаки.
– Я не франт, – говорил он. – Прохожу в том, что есть.
– Я хочу, чтобы ты был красивый, – отвечала Асмик и продолжала покупать для него, что ни увидит.
Бабушка, как и обычно, часто звонила ей по телефону.
Расспрашивала о здоровье, ругала за то, что Асмик не пишет диссертацию.
– В наше время, – кричала бабушка, – с твоими способностями, пренебрегать научной деятельностью…
Асмик слушала ее сокрушенно. Бабушка еще не знала о самом главном – о Володе.
Что будет, когда она узнает?
Она посоветовалась с Володей. Володя отнесся к ее словам безразлично.
– Мне бы твои заботы, – сказал он. – Ты что, все еще мыслишь себя несовершеннолетней?
Асмик разозлилась и заказала разговор с Ереваном на ноль часов.
Ночью слышимость была всегда отличной.
– Бабушка, – начала Асмик, – у меня новость…
– У меня целых две, – перебила бабушка. – Во-первых, я еду на конгресс в Амстердам, а во-вторых, у Ленивца была чумка, но в легкой форме, мы с Шушкой пичкаем его витаминами, и он поправляется…
Асмик слушала ее. Как начать? Как подойти, чтобы не испугать бабушку?
– Что же ты молчишь? – спросила бабушка. – Может быть, не надо давать так много витаминов? Это все Шушка, я против, а Шушка все свое.
Асмик решилась сразу, словно с головой в воду.
– Бабушка, я вышла замуж.
– Плохо слышно, – закричала бабушка. – Повтори еще раз!
Должно быть, она все-таки что-то расслышала, потому что голос ее зазвучал встревоженно.
– Я вышла замуж, – сказала Асмик. – Я люблю, и меня любят, и я очень счастлива.
– Сумасшедшая, – сказала бабушка и замолчала.
– Алло, – позвала Асмик. – Бабушка, куда же вы пропали?
Бабушка не отзывалась.
Асмик стучала по рычагу, кричала изо всех сил:
– Дайте Ереван! Безобразие! Почему вы прервали разговор?
– Не ори, – неожиданно тихо сказала бабушка. – Я тебя хорошо слышу. Кто он, этот безумец?
– Врач, – ответила Асмик. – Мы вместе работаем.
– Значит, диссертация побоку? Теперь уже окончательно?
– Нет, почему же, – пристыженно сказала Асмик.
Она не думала ни о какой диссертации. Ни о чем решительно не могла думать, только о Володе.
– Напиши мне подробное письмо, – приказала бабушка. – А то я, кажется, не все понимаю по телефону.
Асмик написала длиннющее письмо. Описала Володю, его внешность, манеры, характер. Только об одном умолчала – о Володином возрасте. Боялась, бабушка прочтет и разразится долгими поучениями и назиданиями о поспешности и необдуманности предпринятого Асмик шага.
«Ну, а если она его увидит, – размышляла Асмик. – Что тогда?»
Ей представлялись черные, изумленные глаза бабушки, сравнивающие ее и Володю. От нее можно ждать всего, чего хочешь, возьмет да и ляпнет прямо, без обиняков:
– Несоответствие возрастов – верный залог недалекого развода.
Или еще что-нибудь в этом роде. Что ж, пусть ее.
Она, Асмик, земная, жизнелюбивая. Она не хочет подавлять свои желания. Она верит Володе, верит в его любовь.
И Асмик усмехалась своим мыслям. Вот до чего дошла! Не только красиво говорит, но и думает крайне изысканно…
14
Туся не любила воскресенья.
Уже в субботу ей виделся длинный, бесконечно долгий, как дорога в пустыне, день. Нет работы, ничего не надо делать, она одна и четыре стены.
Сама о себе она думала так:
«Я из той породы, что трудно переносит одиночество».
Правда, ее нельзя было назвать совершенно одинокой. У нее были друзья, и они любили ее, но у каждого своя жизнь, а она – она была то, что теперь модно называть «женщина с неустроенной судьбой».
Асмик сердилась на нее.
– Когда же ты влюбишься? Хоть в кого-нибудь?
– Никто не нравится, – отвечала Туся.
– Ты же красивая, – удивлялась Асмик. – Если бы я была такая, как ты, в меня бы все влюблялись! И я бы влюблялась!
Асмик до всего было дело, ей очень хотелось устроить Тусино счастье.
Когда бабушка звонила ей из Еревана, Асмик жаловалась:
– Что делать с Тусей? Она тоскует…
Но в бабушке Асмик не могла найти сочувствия.
– Я этого не понимаю, – возражала бабушка. – Как можно тосковать в наше время?
И начинала длинную лекцию о том, как интересна, многообразна, необычна эпоха, в которую мы живем, только жаль, не хватает жизни, чтобы узнать и увидеть все то, что происходит на земном шаре.
Асмик слушала бабушку и чувствовала себя виноватой в том, что невозможно, непозволительно счастлива, а Тусина жизнь продолжает оставаться тусклой.
Однажды Асмик сказала:
– Наверное, ты до сих пор любишь Ярослава.
Туся даже рассмеялась:
– Вот уж нет.
Оставшись одна, снова вспомнила о словах Асмик. Она не солгала ей. Не любит она Ярослава. Давно разлюбила.
Она не была святой. За эти годы случались увлеченья. И проходили, не оставляя следа.
Ее друзья удивлялись и не одобряли ее. Фенечка сказала:
– Ты прирожденная холостячка, словно Моника Лербье. И вообще, в твои годы…
Витя категорично определил:
– Брак или, во всяком случае, совместная жизнь – это работа. А ты ленива и нелюбопытна.
– Может, и так, – согласилась Туся.
Один Михаил Васильевич, казалось, понимал ее. Он даже вспомнил знаменитое изречение Монтеня: «Брак без любви – вещь предельно аморальная». А может быть, он сказал это потому, что некогда хотел видеть Тусю женой Сережки?..
Асмик переживала за нее. Ей хотелось, чтобы Туся была счастливой, и никак это не получалось, несмотря ни на что!
Она жаловалась Володе и бабушке. Володя равнодушно отвечал:
– Оставь ее в покое. Это же не твое дело!
– Мое! – горячилась Асмик. – Почему не мое? Мы же подруги…
А бабушка неожиданно разразилась по телефону длинной речью.
Бабушка считала, каждый человек заслуживает то, что имеет. Туся не имела ничего, не дорожила ничем, она была пустоцвет, и ей воздалось по заслугам. Ее никуда не тянет, ничто не влечет, она живет по инерции, не думая о том, что будет дальше.
Туся не завидовала Асмик. Отнюдь. Ей было лень кому бы то ни было завидовать. Вернее сказать, она просто старалась избегать сильных эмоций, ей не хотелось ни любить, ни ненавидеть, ни ревновать, ни завидовать.
Самое большее, на что она была способна, – дружба с Асмик. И дружба эта, как ей казалось, до конца исчерпала все ее душевные ресурсы.
Может быть, будь Асмик менее горячей, менее открытой или относись она к Тусе равнодушно, Туся первая отвернулась бы от нее. Отошла и забыла бы, как спокойно, невозмутимо забывала о многих.
Но с Асмик это никак не могло произойти. Одной лишь Асмик было под силу проникнуть в тот вакуум одиночества, который Туся сама, по своей воле, создала для себя.
Приходя к Асмик, наблюдая за ней и Володей, Туся думала про себя: «А что, если это все игра? Что он не любит ее, и тяготится, и не знает, как от нее избавиться?»
А порой ей казалось, – нет, он не играет, просто он добрый по природе, именно из-за своей доброты он старается быть с Асмик лучше, терпимей, нежнее, чтобы она не поняла, что он не любит ее.
Но позднее Туся осознала: это все не так. Он и в самом деле любит Асмик. Любит и дорожит ею, и кто знает, может быть, для него она единственная, самая красивая?
Однажды она пришла к Асмик и не застала ее. Дома был один Володя.
Они сидели друг против друга, она на тахте, он за столом. Сощурив глаза, она разглядывала его хмурое лицо, большие руки, лежавшие на столе, широкие, слегка опущенные плечи.
Она безошибочно чувствовала, что не нравится ему. Он и не пытался скрывать, что равнодушен к ней, к ее женским чарам, к ее, как утверждали многие, ленивому, непринужденному обаянию.
И не то чтобы Тусю удручало его равнодушие, но, как она и сама призналась впоследствии Асмик, в ней взыграло что-то извечное, бабье.
И ей захотелось прощупать его, так ли он безразличен к ней, в самом ли деле поглощен одной лишь Асмик?
– Расскажите мне о вашей работе, – попросила она.
Он поморщился:
– Вас это что, интересует? Или нет никакой другой темы для разговора?
– Интересует.
Усмешка тронула его губы.
– Что-то не верится.
Взглянул на нее. Не первой молодости, чего там, но хороша, ничего не скажешь, и чем-то похожа на обиженную девочку, у которой отняли желанную игрушку. На мгновенье стало жаль ее.
– А вы какая-то такая…
– Какая же?
– Неприкаянная.
Туся даже вздрогнула. Точнее не скажешь. Наверно, и сам не понимает, как оно вышло, – замахнулся и, не подумав, ударил в самое больное!
Он спросил открыто, с присущей ему грубоватой простотой:
– Одиночество, видно, заедает?
Туся широко улыбнулась:
– Хотите знать правду?
– Хочу.
– Спать есть с кем, а просыпаешься всегда одна.
– Я так и думал, – сказал он.
Встал, подошел к приемнику, повернул рычажок. Загорелся прозрачный зеленый глазок. Потом зазвучал рояль.
– Рахманинов, – сказала Туся.
Они сидели, молча слушали концерт Рахманинова.
И она думала, что он нарочно включил приемник, чтобы не говорить с нею ни о чем, не говорить и не спрашивать.
В дверях раздался звонок. Володя рванулся:
– Она…
Асмик вбежала в комнату, как и всегда запыхавшись, словно ее ждало множество дел и всюду надо поспеть.
Увидела Тусю, обрадовалась:
– Вот хорошо, что пришла! Сейчас будем ужинать.
– Отдохни хоть немного, – сказал Володя. – Целый день бегаешь как сумасшедшая.
Она покорно взглянула на него.
Он ворчливо заметил:
– Чайник уже вскипел. Хочешь, я поджарю яичницу?
– Нет, не хочу. Ты все равно не сделаешь так, как надо.
Асмик метнулась на кухню.
Володя вздохнул:
– Неисправима!
Асмик снова вошла в комнату.
Он пристально смотрел на нее, хмурясь и покусывая губы.
– Почему ты такой сердитый?
Он подошел к ней, повернул за плечи и подвел к зеркалу.
– Взгляни сама и реши, на что ты похожа?
Асмик посмотрела в зеркало, но не нашла ничего такого, что могло бы резать глаз. Даже сама себе понравилась. Старания Эммы Сигизмундовны не прошли даром.
– Платье голубое, – продолжал Володя. – Кофта желтая, бусы красные. Петрушка!
– Ну-ну, – пробормотала Асмик. – Что-что, а за бусы я спокойна. Красный коралл, страшно редкий…
Туся засмеялась. Без тени злорадства, но с некоторой долей насмешки.
– Чудак-человек, эти бусы в любом ювелирном, от силы пять рублей за нитку!
Володя сказал через плечо:
– Такой безвкусной бабы я еще отродясь не видел! Хоть бы вы, Туся, поучили ее, как надо одеваться. Погляди, ведь Туся одета очень просто, а все на месте!
«Если бы меня кто-нибудь так ругал, – вдруг подумала Туся. – Вот так, с раздражением, со злостью, с сердцем! Боже мой, она ведь ничего этого не понимает. Вот он хвалит меня, а ведь это так, походя, словно по забору рукой, и пошел дальше…»
Асмик разозлилась. Щеки ее стали пунцовыми.
– Если тебе не нравится, не гляди на меня. Я не картина!
Володя обеими руками обнял ее голову, приблизил свое лицо к ее сердитым, блестящим глазам.
– Дурак мой черный, – сказал нежно. – Просто-напросто дурак, и все тут!
Туся поднялась с места:
– Я пойду. У меня еще дел много…
Асмик вышла проводить ее в коридор. Сказала шепотом:
– Он, конечно, нельзя сказать, чтобы очень хорошо был воспитан…
– Он прав, – ответила Туся. – Ты и вправду дурак.
– Почему это я дурак? – обиделась Асмик.
Туся взяла сигарету из пачки, потом вынула коробку спичек, чиркнула спичкой, но огонь не загорелся.
– Почему это у меня так получается? – в свою очередь спросила она. – Из всех спичек в коробке я вытащу именно одну, горелую?
– А может быть, они все горелые? – предположила Асмик.
Туся пристально посмотрела на нее.
– Ты самый умный дурак, которого я когда-либо знала!
– Неужели? – спросила Асмик.
– Да, самый умный. И мы тебя все любим. Только, наверно, он еще больше, чем я.
– Ты так думаешь?
– Уверена!
15
– Вероятней всего, илеус, – сказал профессор Ладыженский.
Пальцы его быстро ощупали живот девочки. Девочка была без сознания. Темная, коротко стриженная челка открывала круглый лоб, блестевший от пота. Пульс прощупывался с трудом.
– Немедленно, – сказал профессор и кивнул Асмик.
– Хорошо, – ответила Асмик.
Только что, перед тем как войти в кабинет профессора, она видела мать девочки. Мать была худенькая, рыжеволосая, глаза сумасшедшие. Больно сжала руку Асмик.
– Доктор! Что же это такое?!
– Сейчас все скажу…
Асмик вышла из кабинета.
– Будем оперировать.
Мать сжала обеими руками горло, как бы пытаясь заглушить готовый вырваться крик.
– Вы?
– Я! – сказала Асмик. – У нее, очевидно, заворот кишок.
Случай был серьезный, что тут скажешь? Взяла в свои руки неожиданно тяжелую ладонь женщины.
– Успокойтесь, прошу вас. Может быть, все будет хорошо…
Женщина молчала, смотрела на нее. Немигающие, странно пустые глаза…
Операция продолжалась больше часа. Профессор не ошибся – заворот кишок, кишечник омертвел, и уже ничего нельзя было сделать.
Однако Асмик все еще надеялась на что-то, может быть на чудо. Она стояла над распростертым, почти безжизненным телом девочки; капли пота медленно стекали, щипали глаза, то и дело сестра марлей вытирала ей пот, а он снова стекал на глаза.
Внезапно ее ассистент Ляля Шутова тихонько вскрикнула. Асмик перевела на нее глаза – Ляля с испугом смотрела на нее. Асмик остановилась, медленно стянула с себя маску, палец за пальцем стащила перчатки. Все. Конец.
– Боже мой, – сказала Ляля, всхлипывая и морщась. – Боже мой, зачем это все?
– Замолчи, – угрюмо бросила Асмик.
Она стояла возле умывальника, мыла руки, ладони, пальцы. Потом остановилась. К чему мыть? Хватит. Операция кончилась…
Тогда она вспомнила о матери девочки. Наверно, стоит там же, где стояла, или ходит по коридору, и глаза у нее такие, что глядеть страшно. Что сказать ей? Какие слова найти? Как вымолвить такое?
Она подозвала к себе Лялю.
– Вот что, может быть, пойдем вместе, там ее мать…
Ляля затрясла кудряшками.
– Нет, нет, ни за что! Я не могу видеть, это уже слишком.
– Хорошо, – сказала Асмик. – Я скажу сама.
Коридор был очень длинный, Асмик казалось, он никогда еще не был таким длинным. В конце коридора стояла мать. Асмик подошла к ней. Мать смотрела на врача, и лицо у нее было каменным, ни одна черточка не дрогнула.
Асмик стояла неподвижно. Молча, не находя ни одного слова, словно все слова, какие есть на земле, разом, в один миг забыты навсегда.
Кто-то подошел к Асмик. Она чуть повернула голову. Володя.
– Пойдемте, – сказал Володя, он взял Асмик под руку, другой рукой обнял мать. – Не надо стоять здесь…
Голос его звучал очень мягко. Асмик никогда не слышала, чтобы он говорил так.
– Иди родная, – сказал он ей. – Я буду. Я все время буду здесь. А ты иди…
Глаза его смотрели на нее умоляюще. Он обнял женщину, стал медленно спускаться вместе с ней по лестнице вниз. Асмик стояла и смотрела им вслед.
Ей стало легче. Пусть самую чуточку, самую каплю, и все-таки легче.
В воскресенье Володя заявил:
– Я взял в месткоме две путевки в однодневный дом отдыха.
– С ума сошел, – сказала Асмик, – посмотри, какая погода!
За окном было сыро, не то дождь, не то снег. Под ногами серая каша. Начало декабря, а настоящей зимы и в помине нет.
– Тебе надо отдохнуть, – упрямо сказал Володя. – Надень резиновые боты, мы с тобой походим по лесу, подышим настоящим воздухом, а не бензином. Вот увидишь, как отойдешь, сразу же…
– Сумасшедший, – повторила Асмик и вытащила из-под тахты чемодан, в котором хранились резиновые боты.
В электричке было мало народу. За окном вагона мелькали мокрые крыши дач. Дачи стояли угрюмые, разом потеряв свой летний, праздничный вид.
– Смотри, какие дома, они словно обиделись на кого-то, – сказал Володя.
– Да, – односложно ответила Асмик.
Она изменилась за эти дни. Возле глаз пролегли морщинки, у губ появилась складочка.
Не спала ночами, все время вспоминала об одном и том же, о том, что случилось в операционной.
Девочке было неполных одиннадцать лет. Тело у нее было золотистое, загорелое еще с лета. Под левой ключицей – родинка. Около паха – заживший розовый шрам. Должно быть, поцарапалась обо что-нибудь или на гвоздь напоролась.
Она видела ее везде, на что бы ни глядела, – темная спутанная челка, детский выпуклый лоб, и капельки пота блестят на нем. Мелкие капельки. Губы синеватые, подбородок с ямочкой.
Профессор Ладыженский не старался утешить Асмик. Говорил сурово, по своему обыкновению обрубая слова:
– Вы сделали все. Но было уже поздно. Если бы привезли на день раньше…
«Нет, я виновата, – думала Асмик. – Я виновата!»
Она знала, ее вины здесь нет. Профессор прав – девочку привезли слишком поздно. Кишечник омертвел и был мертвым еще за сутки до операции. И все-таки, может быть, можно было сделать еще что-то…
Однодневный дом отдыха находился в лесу. Ночью, очевидно, шел снег, деревья были обсыпаны молодым, медленно таявшим снегом. Кричали петухи, дым вился над крышей белого домика – конторы, кругом было тихо, и казалось, город с его тревогами и постоянным, неумолкаемым шумом остался где-то далеко позади, на другой планете.
Володя был заботлив на диво. Уговаривал, словно маленькую:
– Надень шарф. Ты не забыла теплые носки? Смотри не промочи ноги…
Ходил с ней по лесу, держал под руку, ничего не говорил, и она не говорила. И была благодарна ему за молчание.
Изредка поворачивала голову, смотрела на него, каждый раз встречала его взгляд.
«Что? – спрашивали глаза Володи. – Как тебе?»
Во время обеда он пошел на кухню, принес стакан горячего, очень крепкого чаю.
– Сам заварил, как ты любишь…
– Не хочется, – сказала Асмик.
Он приказал строго:
– Пей. Чай – лучшее тонизирующее…
Соседи по столу усмехались про себя, но он ни на кого не глядел, только на нее.
– Что хочешь делать? Ляжешь спать или пойдем погуляем?
– Как хочешь, – отвечала Асмик.
– Нет, как хочешь ты…
– Тогда пойдем, – сказала Асмик. По правде говоря, она охотнее легла бы поспать, но ей казалось, Володе хочется погулять, а она любила делать то, что он хочет.
После обеда пошел сильный снег, все вокруг стало нарядным. Уже по-зимнему запахло морозной свежестью.
– Домой уедем с последним поездом, – сказал Володя.
В лесу было тихо, только слышались шаги его и Асмик в медленно оседавших над землей сумерках.
Асмик остановилась.
– Мне хорошо с тобой, – сказала она и сама удивилась. – Действительно хорошо!
Он кивнул.
– Я с тобой как с самим собой, ничего не надо скрывать. – Он приподнял голову, услышав карканье одинокой вороны. – Это, наверно, самое важное, когда легко и молчать и говорить.
Асмик не ответила. Все возраставшее чувство счастья охватило ее, и было боязно спугнуть его хотя бы одним словом.
Володя сказал, глядя перед собой на ровную, заснеженную дорогу:
– Знаешь, у меня мать красивая. Я в отца.
– Отец умер?
– Погиб на фронте. Под Вязьмой.
Он нахмурился.
– Самое страшное, когда тебя никто не любит.
– Как не любит? – возмутилась Асмик. – А я?
– Ты – да. Больше никто.
– А мать?
Он ответил, помедлив:
– Нет. Никогда не любила. Я ей был не нужен.
– Так не бывает, – сказала Асмик.
– Бывает. Она была красивая, и мужики за ней так и бегали, а я, сколько помню, все, бывало, один оставался. Она уходила, оставит мне поесть, сиди, скажет, никуда не ходи. Я говорю: «Не уходи, мне скучно», а она как заорет: «Навязался на мою голову, хоть бы тебя и не было!»
Его глаза были сейчас совершенно черными.
– Говорят, я злой, мрачный; знаешь почему? Чтоб меня никто не тронул, это как броня, потому что тронут – до меня все равно не доберутся; если надо, я еще и два и три раза отвечу!
Взглянул на притихшую Асмик, спросил потеплевшим голосом:
– Не боишься меня?
– Нет.
– Тебе и не надо бояться.
– Слушай, – сказала Асмик. – Это, наверное, банально, смешно, но я все равно хочу знать.
– Что ты хочешь знать?
– Как все это случилось? Ну, это самое, то, что ты и я…
Она оборвала себя, но он понял ее. Она хотела знать, когда он впервые осознал, что любит ее.
Он ответил серьезно, без тени усмешки:
– Думаешь, знаю?
Он не лгал. Много раз вспоминал: как это все было? Как началось?
Может быть, тогда, когда она, запыхавшись, прибежала в больницу, привезла коробочку с лекарством? Или тогда, когда сама, первая, привела его к себе дождливым вечером? Или тогда, когда плакала, видя, что ничем уже не может помочь своей больной?
Вот так вот стояла, большая, грузная, и, не скрываясь, вытирала слезы, а щеки и нос у нее были мокрые, и он не знал, чем утешить ее, и злился, и в то же время не мог не восхищаться этой бескорыстной душевной отдачей, и верил, знал, что так оно и есть, она не думает о себе, совсем не думает, а только об одном – как бы помочь, спасти, облегчить, – и теряется, когда ничего не выходит, когда все кончено, и плачет потом, никого не стесняясь…
Он повторил:
– Думаешь, знаю?
– А я знаю, – сказала Асмик. – К нам пришла Туся, в первый раз, как мы стали вместе. Пришла – красивая, обаятельная, а ты посмотрел на нее, сравнил со мной, я сразу поняла, ты меня с нею сравниваешь, и вдруг понял – я своя, самая родная. Правда?
– Думаешь? – спросил Володя. – Может быть. Не знаю. – Снова нахмурился. – Ты всем веришь. Так нельзя.
– Почему?
– Нельзя, – упрямо сказал он. – Возьми свою Тусю, к примеру. Себе на уме, даже очень.
Асмик медленно покачала головой:
– Нет, это не то. Она – неимущая. У нее ничего нет, и она ничем не дорожит, ей ничего не жаль, а у неимущих легко отнимается, это моя бабушка всегда говорит.
– Ты что, жалеешь ее?
– Я люблю ее. И знаю, что бы она ни сделала, я ей все прощу, потому что, ну как бы тебе сказать?..
– Инерция старой дружбы? – подсказал он.
– Нет, люблю ее. Потому и прощаю.
Асмик вспомнила: в первый раз она простила Тусе, когда, случайно придя к ней, увидела спрятанный на книжной полке портфель. Он был заставлен книгами, тот самый портфель, который, по словам Туси, пропал у нее, одна ручка осталась…
Но она ничего не сказала ей. Ни ей, ни Сережке.
Должно быть, Туся считала ее тогда легковерной, наивной, что ли? Пусть. А она все равно ничего не сказала. Ни одного слова.
– Я не могу так, – начал Володя. – Не могу быть таким щедрым.
– Чем это я щедрая?
– Всем. Хотя бы тем, что и сама не понимаешь этого…
– А ты разве не щедрый?
«Она не понимает, что я хуже ее, – подумал Володя. – В тысячу раз». На миг ему даже стало боязно: не потерять бы ее! Теперь она любит его, хотя и считает эгоистом, а все равно любит и, может быть, каждый день придумывает его себе по-своему, а он вдруг окажется хуже, куда хуже того, придуманного ею…
– Слушай, – начал он.
Она нагнулась, схватила в горсть снега, поднесла ко рту.
– Чем пахнет снег? Не правда ли, антоновским яблоком?
– Ангиной, – сказал Володя. – Фолликулярной или стрептококковой. Немедленно брось, слышишь!
Голос его казался особенно звучным в устойчивой тишине леса.
– Не кричи, я уже бросила…
Асмик с радостью вслушивалась в его голос, он казался ей самым родным на свете. Хотелось слушаться его во всем, словно не она, а он – старший, и делать все по его, и смотреть в его глаза, и видеть, как они улыбаются, сперва чуть-чуть, нехотя, потом, как бы оттаяв, светлеют…
– Ты пишешь матери? – спросила она.
– Она мне чаще пишет, – сказал Володя. – Жалуется, почему я редко пишу.
– Ты пиши, – сказала Асмик. – Матери надо писать. Она – мать.
Володя сказал сквозь зубы:
– Мать… Матери тоже разные бывают…
На скулах его, слегка порозовевших от воздуха, заиграли желваки.
– Теперь я ей стал нужен, она уже старая, отчим тоже хиляк порядочный, не сегодня-завтра концы отдаст, теперь можно и о сыне вспомнить!
Асмик тронула его за рукав:
– Не надо так…
– Надо! – сказал он. – Я – злопамятный. Ничего не прощаю, ни добро, ни зло!
– Как это добро не прощаешь? Разве можно добро не прощать?
– Можно. – Он повернулся, неуклюже обхватил ее голову руками. – Тебе никогда не прощу, слышишь? Никогда, пока жив. – Глаза его потемнели, сузились. – Ты вроде побледнела что-то. Не устала? Или замерзла, поди? Скажи правду, замерзла?
Насильно стянул с ее рук варежки, стал растирать ее ладони и пальцы.
Асмик смеялась:
– С ума сошел, зачем? Сейчас же тепло!
Он не слушал ее.
– Для нас, хирургов, руки – самое важное. Смотри, какие теплые стали – огонь!
Сжал ей плечи.
– Нет, ты все-таки замерзла. Пошли назад!
«Мне хорошо, – думала Асмик, шагая рядом с ним к дому отдыха. – Мне непростительно хорошо. Как никогда. Я купаюсь в его любви, как утка в воде».
Представила себе утку, которая плавает где-нибудь в пруду, плещется в воде, а кругом брызги летят, – не выдержала, рассмеялась.
– Ты что? – спросил Володя.
– Так, ничего. Я – утка.
– Какая утка?
– Обыкновенная. Серая.
– Нет, – сказал Володя. – Ты тигра. Самая настоящая полосатая тигра.
Он снял свою шапку-ушанку. Глаза его смеялись.
– Догоняй, тигра, ну, скорее…
И бросился бежать. Асмик рванулась, но вдруг, как бы вспомнив о чем-то, остановилась.
– Ну, что же ты? – Он помахал ей издали шапкой.
– Беги сам, я и так дойду, – сказала Асмик.
Последний поезд уходил в одиннадцать с минутами. В вагоне было совершенно пусто. Горели лампы. Скамейки отливали желтым восковым лаком. За окнами вагона была ночь.
– Мы – единственные пассажиры, – сказал Володя.
Асмик добавила:
– Последние. Больше никого не будет.
Она уютно пристроилась в углу, положила Володе голову на плечо, дремала, изредка, на остановках, поднимала глаза. Володя сидел не шелохнувшись, она снова закрывала глаза, на душе было впервые за все эти тягостные дни легко, беспечально.
На одной из остановок в вагон вошли двое – старик с собакой и молодой парень. Старик хромал, одет был в короткий, порядком изношенный ватник, а парень – краснощекий, с наглыми голубыми глазами, щеголял добротным пальто с меховым смушковым воротником.
Оба они постояли в дверях, выбирая, где бы сесть. Наконец сели наискосок от Асмик, у другого окна. Собака смирно улеглась возле их ног.
Асмик посмотрела на собаку; так же, как и бабушка, она страстно любила все живое. Туся называла ее собачницей, и это была правда.
– Смотри, собака, – сказала Асмик. – Какая хорошая. – Для Асмик все собаки были хорошими. – Тебе нравится?
Володя лениво повел глазами.
– Вот эта?
– Да. Очень хорошая.
– Я ее мало знаю.
Асмик засмеялась:
– А она старая.
– Может быть, – сказал Володя равнодушно.
Собака была действительно старой. Глаза у нее слезились, шерсть свалялась, висела неопрятными клочьями. Она положила большую ушастую голову на вытянутые лапы, лежала не шевелясь.
– У тебя есть сахар? – спросила Асмик.
– Нет, – Володя порылся в карманах пальто. – Нет, есть. Конфетка. Твоя любимая – «барбарис».
– Дай мне.
Асмик развернула обертку, бросила конфетку собаке. Старик и молодой повернулись к ней.
– Она не будет, – сказал старик, голос у него был хриплый, как бы раз и навсегда простуженный. Асмик сразу определила: «Эмфизема легких». – У ей зубов нету.
Парень вдруг гулко захохотал.
– Она у нас курит, – сказал он, наглые голубые глаза его с любопытством разглядывали Асмик. – Папиросы «Дукат» или можно «Беломор».
Он снова захохотал, потом оборвал смех, вытащил смятую пачку «Беломора».
Старик сказал робко:
– Не балуй…
Парень не слушал его. Зажег спичку, глубоко затянулся, выпустил дым и вдруг ткнул папиросу собаке в нос.
От неожиданности и боли собака подпрыгнула, жалобно завизжала, бросилась бежать к двери. Парень хохотал, широко разевая рот.
– Гляди на нее, вон как бегает! Мастер спорта!
Асмик, не помня себя, вскочила, подбежала к парню, обеими руками схватила за воротник:
– Негодяй! Да как ты смеешь так! Сволочь!
Она почувствовала, как треснули нитки где-то под воротником, недаром у нее были сильные руки хирурга, и она рванула воротник к себе, глядя в ненавистные, стеклянные от испуга глаза.
– Тебе бы самому так, негодяй!
Она трясла его и все глядела в самую глубину его глаз, и он глядел ошалело, и старик открыл рот, боязливо моргая глазами.
Володя опомнился, ринулся к ней, с силой оторвал ее от парня.
– Сумасшедшая, – сказал он, губы его дергались, но глаза сияли. – Ты просто сумасшедшая!
Асмик пыталась вырваться из его рук, обернулась, крикнула яростно парню:
– Убирайся отсюда, подлец!
Старик вскочил первый.
– Пойдем, – забормотал он. – Пойдем скорее…
Парень как бы неохотно поднялся вслед за ним.
– Образина, – бросил он ей с ненавистью. – Харя уродская!
Володя медленно снял пальто.
– Повтори, – сказал он, подойдя к нему.
Но парень быстро, втянув голову в плечи, шмыгнул на площадку.
– Стой! – сказала Асмик спокойно. – Стой, Володя!
Она сразу успокоилась. В один миг. Володя не должен с ним связываться, марать руки об эту погань.
Он послушался.
– Сядь, – сказала Асмик.
Володя подошел к ней, надел пальто, снова сел рядом. Поезд остановился.
– А ты смелая, – сказал Володя, с удивлением глядя на нее. – Как черт смелая.
– Ничего я не смелая, – сказала Асмик.
– Он же мог ударить тебя…
– Пусть попробовал бы…
– Да, – согласился Володя. – Пусть. Я бы убил его.
Она взглянула на его лицо, ставшее неожиданно острым, на большие сильные руки. Конечно, убил бы…
– Я не могла, – сказала она, прижавшись к его плечу. – Я не могу, когда обижают собак. Это у меня с детства.
– Я тоже не люблю этого, – сказал он. – Но ты смотри-ка какая! – Он обнял ее за плечи, притянул к себе. – Поспи еще немного. До Москвы еще минут двенадцать.
– Не хочу.
– Совсем спать не хочешь?
– Совсем.
– Я тоже.
Поезд мчался очень быстро. Если всмотреться в окно, можно было видеть, как мелькали друг за другом деревья, телеграфные столбы, дома…
– Володя, – начала Асмик, – я тебе собиралась сказать, да все как-то не выходило…
– Что собиралась? – спросил Володя.
Асмик глубоко вздохнула.
– У меня будет ребенок.
Володя быстро отодвинулся от нее. Сердце Асмик упало. Она подняла голову. Брови ее сошлись, но голос звучал спокойно:
– Слышишь, у меня будет ребенок.
– У нас, – сказал Володя. – Почему у тебя?
Глаза его казались прозрачными. Совершенно прозрачными. Асмик протянула руку, провела пальцем по его глазам.
– Ты что, плачешь?
– С чего ты взяла?
Он обнял ее, поцеловал в губы.
– Пусть он будет похож на тебя. Ты, в общем, не такая уж страшная…
– Почему «он»? – спросила Асмик. – А если она?
– Тем лучше, – сказал Володя. – Для женщины внешность не играет роли. По себе знаешь.
Он снова обнял ее. Асмик прижалась к нему.
Она хотела что-то сказать, но Володя перебил ее:
– Поцелуй меня, тигра…
– Перестань, – возмутилась Асмик. – Все-таки могут зайти люди.
Он беззаботно махнул рукой. Лицо его расплылось в улыбке, по-мальчишески лукавой, даже дурашливой.
