Текст книги "В каждую субботу, вечером"

Автор книги: Людмила Уварова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Дорогой Пастухова окончательно пришла в себя, а когда поняла, что к чему, испугалась.

Стало быть, сейчас ее приведут в отделение милиции, допросят, составят протокол, оштрафуют и, что самое страшное, дадут, само собой, знать на работу.

Она представила себе холеное, вежливо-брезгливое лицо директора музея, когда он прочитает протокол, и ноги ее сразу же стали ватными, словно вся сила ушла из них.

Она остановилась, и милиционер остановился тоже.

– Плохо мне, – прошептала Пастухова, – вроде умираю…

– Ну-ну, – сказал милиционер. Он казался не старше тридцати лет, и сердце у него было еще неискушенное, жалостливое.

– Умираю, – повторила старуха, прислонившись к стене дома.

Исподлобья зорко глянула на милиционера.

– До милиции не дойду, так и знай…

Милиционер взял ее под руку.

– Да что там милиция, – участливо произнес он, – может, в больницу поедем?

– Нет, – слабым голосом сказала она, – домой меня отведи, я тут рядом живу…

Он послушался, привел ее домой, сам открыл дверь, снял с нее пальто, стянул с ног валенки и уложил на кровать.

– Как же так можно, мамаша? – с укоризной спросил милиционер, глядя на ее скорбное лицо. – Здоровье у вас плохое, а вы себя еще на морозе надрываете…

Пастухова только охала в ответ и заводила глаза, делая вид, что засыпает. Милиционер постоял возле нее еще немного и ушел.

А Пастухова, переждав с десяток минут, вскочила с постели, проворно оделась и побежала обратно на улицу.

Продавщица, очевидно, все еще никак не могла успокоиться, стояла на том же месте, оживленно переговариваясь с соседом, продавцом кислой капусты.

Завидев Пастухову, она неожиданно замолчала, как бы не веря своим глазам.

– Ладно, – миролюбиво произнесла Пастухова, близко подойдя к ней, – поспорили – и довольно.

– Поспорили?! – продавщица обернулась к соседу. – Это называется «поспорили», она меня всю как есть обгавкала…

– Хватит, – уже в сердцах сказала Пастухова. – Я к тебе по делу. Ты что, и вправду на Шаболовке живешь?

– А тебе что? – огрызнулась продавщица.

– Значит, надо. Говори, на Шаболовке?

– Ну, на Шаболовке. Ну и что?

– А работать сюда ездишь?

– Нет, в Большой театр, у правой колонны, третья слева…

– Я тебя дело спрашиваю, – сказала Пастухова, чувствуя, что еще немного – и она снова взорвется. – Говори, здесь работаешь?

– Ну здесь, разве не видишь?

– А поближе к дому не могла устроиться?

– Значит, не могла.

– А на Шаболовке у тебя квартира или комната?

– Нет, вы только подумайте, – сказала продавщица, глядя на продавца капусты. – Тоже мне отдел кадров, анкету ей заполняй!

– Я тебя дело спрашиваю, – все еще спокойно проговорила Пастухова.

Продавщица хотела было высказать ей в лицо все то, что она о ней думала, но вместо того ответила:

– Комната, двенадцать метров.

– А дом номер какой?

– Пятнадцать.

– Пятнадцать?

– Да, пятнадцать. А что, разве знаешь?

Как не знать, если в доме девять, по соседству, Пастухова родилась и прожила долгие годы. Ей даже сразу, словно только вчера его видела, вспомнился дом пятнадцать, неказистый с виду, но старинной прочной кладки, стены никак не меньше чем метра полтора-два, двор с железными воротами.

Она посмотрела на пылавшее от мороза и гнева лицо продавщицы, спросила:

– Меняться хочешь?

– Как меняться?

– А так, комнатами. У меня комната неплохая, чуть поменьше твоей, зато тебе рядом, я ведь здесь неподалеку живу…

Продавщица покосилась на нее, сомневаясь, в своем ли уме старуха. Но Пастухова сохраняла серьезность, ни одна смешинка не блеснула в строгих ее глазах.

А тут еще вмешался продавец капусты.

– О чем думаешь? – спросил он. – Если поменяешься, через весь город мотаться не будешь…

– Я, в общем, согласна, – сказала продавщица. – Почему бы и нет? Ну, а тебе-то зачем меняться?

– А уж это мое дело, – важно ответила Пастухова. – Тебя как зовут-то? Машей? А меня Полина Саввишна. Будем знакомы.

– Уж познакомились, – засмеялась Маша.

Так и случилось, что на следующий же день Пастухова поехала на свою родную Шаболовку смотреть комнату продавщицы Маши.

А еще спустя неделю они уже начали совместную работу: добывать нужные документы для обмена жилплощади.

Комната в доме пятнадцать ничем особо завидным не отличалась, самая обычная, двенадцать метров, квартира тоже населенная, отопление печное.

Но тайное желание давно уже владело Пастуховой – перебраться на Шаболовку, улицу своей юности, дожить там остаток лет. И вдруг вот так вот нежданно-негаданно этому ее желанию суждено было сбыться.

И она уже благословляла в душе и очередь за яичками, которые так скоро кончились, и дерзкую продавщицу Машу, и свой крутой нрав, не дающий никому спуска…

На этот раз она не изменила своего решения и день в день, как и было договорено, переехала на Шаболовку, в дом номер пятнадцать, а продавщица Маша с двумя детьми – пяти и семи лет, переехала к ней.

Жильцы новой квартиры, по словам Маши, были все люди положительные, солидные, кроме разве Платона Петровича, мозолиста из Центральных бань.

Маша честно призналась, что Платон Петрович, случается, зашибает, но втихаря, никого не беспокоя, так что ни разу ни в одном вытрезвителе даже не побывал.

– Втихаря, это другое дело, – успокоилась Пастухова. – Со всяким бывает.

Маша не солгала. Новые соседи в общем-то оказались людьми вежливыми, спокойными. Правда, с Платоном Петровичем на первых же порах у Пастуховой произошло столкновение: небольшое, но все-таки…

Пастухова поставила на кухне свой стол, накрыла его клеенкой, расставила на полочке, над столом, свои кастрюли и сковородки.

В эту самую минуту на кухню вошел маленький, сухощавый мужчина, лысый, со сморщенным, обезьяньим личиком, явно выпивши.

– С прибытием, – несколько громче, чем следовало бы, сказал он.

Пастухова догадалась, что это и есть тот самый Платон Петрович.

– Спасибо, – холодно ответила она.

– Ваш столик рядом с моим, – продолжал Платон Петрович.

– Ну и что с того? – спросила Пастухова.

Он не ответил, оглядел ее, сощурив глаза.

– С праздником вас, – неожиданно произнес он.

Пастухова опешила. С каким это таким праздником?

А он, значительно помолчав, поклонился ей:

– С праздником, дорогая моя!

– Никакая я вам не дорогая, – отрезала Пастухова, но он не обратил никакого внимания на ее тон.

– С праздником потому, что в ваши годы – каждый день праздник!

Пастухова не на шутку разозлилась – страсть как не любила решительно никаких намеков на свой возраст. Хотела было отчитать его так, как полагается, но передумала. Не стоит заводить свару в первый же день.

Молча отвернулась от него, пошла к себе в комнату, а Платон Петрович весело кричал ей вслед:

– С праздником, дорогая вы моя, с великим праздником!

«Плевать на него, – решила Пастухова. – Должно, чокнутый или перехватил лишку…»

И, чтобы окончательно успокоиться, стала прибивать к стене картинки-репродукции, которые однажды в получку накупила в киоске музея.

На следующий день Пастухова отправилась в булочную.

Булочная помещалась все там же, на углу, в двухэтажном, красного цвета, особнячке.

Купив полбуханки заварного и булку, Пастухова направилась домой. Она нарочно сделала крюк, чтобы пройти мимо Настиного дома.

Самой от себя не хотелось таиться, она желала этой встречи, потому и замедлила шаги.

Все казалось сейчас, в эту самую минуту, встретится ей рослая, белокожая Настя.

Но Насти не было видно, и Пастухова, заскучав, поспешила домой. Надо было повесить на окно занавеску, вымыть пол, расставить в буфете посуду и сварить какой-нибудь обед.

Кроме того, прибавилась еще одна забота: принести из сарая дров, протопить печку.

Она не жалела о центральном отоплении. Напротив того, сидя перед печкой, в которой уютно трещали березовые чурки (продавщица Маша оставила ей свои два кубометра), она думала о том, что комната в общем-то хорошая, сама квартира куда тише, спокойнее, чем прошлая, а печка добротная, нагревается сразу.

Глядя на щедро пылавший огонь, она вспоминала о тех, кого уже не придется больше увидеть, о Пете, погибшем на фронте, о Паше, его отце, и, конечно, о Насте.

Нет, с Настей все обстояло совсем не так. Настя была жива, это Пастухова знала, и теперь, когда они снова стали соседями, она рассчитывала, что не сегодня-завтра повстречается с ней.

Так и вышло. Через несколько дней, выходя из метро, она увидела Настю, стоявшую около перехода.

Пастухова сразу узнала ее, хотя теперешняя Настя решительно ничем не была похожа на ту, прежнюю, красавицу.

Пастухова подошла к толстой, широколицей старухе с заиндевевшими бровями, тронула ее за рукав поношенного пальто.

– Вот и свиделись, Настя…

Сколько раз представляла она себе эту встречу, сколько раз мысленно обращалась к бывшей подруге, то с усмешкой, то спокойно, без всякого ехидства и даже ласково.

Но все получилось обыкновенно, ничем не примечательно. Настя обернулась, вгляделась и вдруг узнала. Губы ее жалостно дрогнули. Она даже шагнула было в сторону, но Пастухова крепко держала ее за рукав.

– Не бойся, – сказала она, наслаждаясь собственным великодушием. – Чего там…

Они вместе прошли по переходу на другую сторону. Настя шла медленно, задыхалась, часто останавливалась.

– Что, болеешь? – спросила Пастухова.

– Астма у меня, – отрывисто ответила Настя.

Они вышли на Шаболовку. Было холодно, снег хрустел под ногами, морозный густой туман клубился над крышами домов.

– Одна живешь? – спросила Пастухова, но Настя, задыхаясь и выпучив глаза, махнула рукой. Потом, дескать, не сейчас…

Пастухова проводила ее до самого дома.

– Я теперь в дом пятнадцать переехала, – сказала она. – Опять мы с тобой соседствуем.

Настя ответила:

– Вот оно что…

То ли ей тяжело было говорить на морозе, то ли она стеснялась, боялась прежней своей подруги, но так она больше ничего не сказала, смотрела в сторону, избегая встретиться глазами с Пастуховой.

А та вдруг решила:

– Приходи ко мне завтра вечером.

– Зачем? – проговорила Настя.

– Приходи, – упорно повторила Пастухова. – Новоселье справим, как ни говори, опять рядышком живем…

Настя молчала, думая о чем-то. Потом спросила:

– Кто еще будет?

– Кто тебе нужен? Я да ты, вот и вся компания. Придешь?

Настя опять помедлила с ответом:

– Приду.

– Квартира четыре, на втором этаже, – сказала Пастухова. – Буду ждать.

Настя кивнула и скрылась в подъезде.

Пришла она, как и обещала, вечером. Вошла в комнату, минут пять молчала, жадно глотая ртом воздух. Потом сняла пальто, размотала платок.

– Едва добралась до тебя…

– На второй-то этаж? – удивилась Пастухова.

Настя слабо улыбнулась.

– Мне что на второй, что на пятый, все едино. Дышать нечем.

Пастухова усадила ее на диван, покрытый крахмальной простыней. Подвинула к дивану стол, на столе – всякие яствы да закуски: колбаса любительская и докторская, винегрет, моченые помидоры, маринованные грибы, говяжий студень, а венцом всему – кулебяка с капустой, розовая и пышная.

Пастухова поставила на стол пол-литра белого, разлила в два лафитничка.

– Давай, Настя, за мое новоселье!

Настя отодвинула от себя лафитничек.

– Нет, не могу, здоровье не позволяет.

– А ты пригуби для вида, – посоветовала Пастухова. – Не то я подумаю, ты моему новоселью не очень-то рада.

Настя согласилась, отхлебнула немного.

Пастухова довольно улыбнулась, подвинула к Насте блюдо с кулебякой.

– От кулебяки, надеюсь, не откажешься? Помнится, ты всегда любила с капустой…

От кулебяки Настя не отказалась, и грибов отведала, и студень.

Разрумянилась, сбросила на плечи платок, седые волосы узлом на затылке. Брови до сих пор темные.

– Гляди, Настя, – удивленно заметила Пастухова, – а ты все еще красивая, совсем как картина!

Настя, словно застеснявшись, плотнее запахнула платок и вдруг заплакала.

Пастухова до того растерялась, что налила еще водки, поднесла Насте, но та решительно замотала головой, и Пастухова сама вместо нее отпила, закусила помидором, потом спросила:

– С чего это ты?

Настя вытерла глаза. Сидела, опершись щекой о ладонь, старая, рыхлая, но все еще глаз от нее не отвести, задыхается, а румянец во всю щеку.

– Ты на меня, Полина, наверно, серчаешь, – сказала она.

Пастухова несильно стукнула кулаком по столу.

– Больше не будем об этом.

– Нет, будем, – сказала Настя. – Я ведь ничего не позабыла, все помню…

– А я забыла, – сказала Пастухова.

– Врешь, – сказала Настя. – Не забыла ты, такое не скоро позабудешь…

Пастухова покачала головой и приготовилась слушать.

А Настя внезапно согласилась с нею:

– Ладно, не хочешь – не станем.

– Нет, почему же? – сказала Пастухова. – Выкладывай…

– Конечно, сволочь я, – сказала Настя. – Много у меня грехов накопилось, а этот, должно, самый что ни на есть большой.

– Это точно, большой, – повторила Пастухова. – Потому как дружили мы с тобой, можно сказать, всю нашу жизнь…

Оборвала себя. Вдруг снова, как наяву, увидела Настины безумные испуганные глаза, голые ее плечи, по которым рассыпались ржаво-коричневые волосы, и его, мужа, растерянного, жалкого.

– Слушай, – спросила она, – а ты про него что-нибудь слышала?

– Про кого?

Пастухова замялась.

– Ну, про этого, твоего ли, моего ли, даже не знаю, как и назвать…

– А-а, – сказала Настя, – про Яшку-то? Нет, ничего не знаю, как уехал тогда, так словно в воду канул…

– И я не знаю, может, его и в живых-то нету…

Пастухова встала из-за стола, подошла к печке, прижалась к ней спиной.

– Красивый он был…

– Красивый, – согласилась Настя.

– Бывало, выйдешь с ним на улицу, так, веришь ли, какая бы баба ни встретилась, ни одна не пропустит, глянет на него.

– Ну, а он что? – спросила Настя.

Пастухова коротко засмеялась.

– А ему что? Будто сама не знаешь, ему лишь бы баба была…

Настя помолчала, потом спросила:

– Ты только не обижайся, Полина, вот если бы он теперь повстречался, как бы ты с ним?

– Как? – переспросила Пастухова, на минуту представила себе: открывается дверь, входит он, Яшка. Глядит на нее молча, глаза блестят, на щеке ямочка.

– Я бы его первым делом сюда усадила, с тобой рядышком.

– Да ну?! – удивилась Настя. – И ни о чем бы не спросила?

– О чем же спрашивать?

– Ну, хорошо. А простила бы?

Пастухова подумала, сказала:

– Что же, столько лет прошло…

Взглянула на печальное Настино лицо, на старые, в морщинах и узлах, Настины руки и, удивительное дело, не ощутила в своем сердце ни обиды, ни горечи.

Словно все это было с кем-то другим, а не с нею.

И она сказала искренне, радуясь тому, что нисколько не кривит душой:

– Хватит о нем, Настя. Что было, то сплыло. Я ни на него, ни на тебя зла не держу…

Настины глаза посветлели.

– Тогда налей еще немножечко…

Обе выпили, закусили кулебякой.

– Я тебе фотокарточки принесла, – сказала Настя.

– Какие такие фотокарточки?

Вместо ответа Настя взяла свою хозяйственную сумку, стоявшую возле ее стула, вынула из нее толстую пачку, обернутую в газету. Отодвинула от себя тарелки, чашку с налитым чаем.

– Очки у тебя имеются?

– Без очков покамест управляемся, – горделиво ответила Пастухова.

Легли на стол фотографии, весь угол стола заняли, разные – большие, средние и совсем маленькие, паспортные.

Пастухова глядела на них, не говоря ни слова. Показалось, что все прожитые годы один за другим прошли чередой перед нею, будто повернула она на дорогу, ведущую назад, в прошлое…

Вот она сама, совсем еще молодая, нескладная, в клетчатом вискозном платье, стоит возле дерева в Нескучном саду. Улыбается, щурит глаза от солнца. А чему, в сущности, улыбается?

Да ничему. Молодости своей, беззаботности, бездумности…

Вот она вместе с Настей идет по Шаболовке, аккурат мимо булочной. Это их тогда Паша, Настин муж, заснял.

Настя – красивая, пышноволосая, губы сочные, яркие. Она, Пастухова, взглянула на нее, да так и забылась, загляделась. В этот самый миг Паша и щелкнул своим фотоаппаратом.

Пастухова разглядывала карточки, далеко относя от глаз, и видела себя то молодой, то постарше; твердело, становилось все более жестким ее лицо, углублялись складки на лбу, на щеках.

Вот еще одна фотография, они сидят рядом, все трое – она, ее муж и Настя. Они с мужем приехали тогда к Насте, на Шаболовку, в гости.

Стоял уже октябрь, часто моросил дождик, но временами ни с того ни с сего ненадолго выглядывало солнце.

Сидели они в ту пору во дворике, окружавшем Настин дом, на лавочке. Настя посередине, и еще рядом старуха соседка Прасковья Сергеевна.

Словно чужую, разглядывала Пастухова себя, свои маленькие, глубоко сидящие глаза, стиснутые губы, гладко зачесанные со лба на затылок волосы.

До чего, и в самом деле, нехороша, непривлекательна была она, как разнилась с яркогубой, красивой Настей…

И муж Пастуховой, откинув голову назад, казался таким веселым, уверенным в себе, решительно не подходящим к ней, Пастуховой…

Ей вспомнилось, как начальник цеха, где работал муж, языкастая баба, – как ее звали, позабыла, – не раз встречаясь с Пастуховой, замечала:

– Нет, не пара вы с Яшкой. Совсем не пара.

Пастухова оторвалась от фотографии:

– А где Петина последняя карточка с фронта?

– С фронта он нам ничего не прислал, только вот эта осталась, перед самой войной снялся…

Настя отыскала Петину довоенную, лицо круглое, чистое, фуражка набок, яркие, как у нее самой, губы улыбаются…

– Вот она.

– Вижу.

Пастухова долго, пытливо разглядывала Петино лицо, потом аккуратно сложила все фотографии, словно карты в колоду.

Взглянула на Настю, неожиданно для себя сказала:

– А я тебе раньше завидовала…

– Знаю, – спокойно ответила Настя.

– Откуда ты знаешь?

– А ты разве скрывала, что завидуешь?

Пастухова подумала немного:

– А что, нехорошо, когда завидуют?

– Что ж хорошего…

Настя взяла кусочек кулебяки, отломила корочку.

– На пенсию не собираешься?

– Нет, – отрезала Пастухова. – Я еще в своей силе, зачем мне пенсия? Меня знаешь как на работе ценят? Да ты была ли когда в нашем музее?

– Не помню, – ответила Настя, но Пастухова сразу поняла: не довелось Насте побывать в музее.

– Я тебя поведу, – сказала уверенно. – Я тебе все как есть покажу и объясню. Там у нас такие ценности хранятся, что ни за какие деньги во всем мире не купишь!

– Надо думать, – вяло согласилась Настя.

Но Пастухова уже не слушала ее. Привычное возбуждение, когда речь заходила о музее, о несметных сокровищах, которые хранились там, охватило ее.

– Я тебе Давида покажу, ты такого мужика, скажу по чести, отродясь не видала.

Настя усмехнулась:

– Мне теперь это ни к чему…

– Глупая ты, Настя, – сказала Пастухова. – Даже жалко глядеть на тебя, до того глупая…

– Чем же это я глупая? – необидчиво спросила Настя.

– Да всем. Что я тебе, этого самого Давида сватаю, что ли?

– Ладно, – сказала Настя. – Так и быть, пойдем поглядим на твоего Давида.

Помолчали немного. Потом Пастухова сказала:

– А я теперь очень даже довольна, что никогда не была красивой.

– Почему так?

– Была бы красивой, самой бы себе завидовала, какая была и какая стала…

– Будет тебе…

– Почему будет? – спросила Пастухова. – Взять тебя, к примеру, помнишь, какая была?

– Помню.

– А какая стала, видишь?

– Как не видеть.

– То-то и оно. Выходит, мы теперь с тобой сравнялись.

Настя кивнула.

– Выходит, что так.

Настина покорность окончательно растопила сердце Пастуховой.

– Нам с тобой одно остается… – проникновенно сказала она. – Ты одна и я одна, стало быть, надо нам друг дружки держаться.

– Ну что же, – отозвалась Настя. – Будем держаться.

– Ты приходи ко мне, и я к тебе приду, как только выберу часок посвободней, потому что, ты же знаешь, я человек занятой, – продолжала Пастухова. – Мы с тобой и в музей к нам сходим, и в парк, и в кино.

– Я в кино только в первом ряду сидеть могу, – сказала Настя. – У меня глаза стали такие.

– Ладно, – согласилась Пастухова. – В первом так в первом, мне все равно.

Ради Насти пришлось заранее принести жертву: она была дальнозоркой, в кино брала билет только в последний ряд. Но так непривычно, отрадно было сознавать себя доброй, все простившей, что она не знала, что бы еще такое хорошее сделать для Насти.

– Хочешь, – предложила она, – переезжай-ка ко мне, заживем с тобой вместе.

– Зачем? – спросила Настя. – Мы и так живем рядышком.

Но Пастухова уже не отставала. Неожиданно возникшая мысль, чем дольше она в нее вдумывалась, тем больше казалась доступной и желанной.

– Мы с тобой сменялись бы, ты свою комнату и я свою, целую квартиру получили бы, я в этом деле собаку съела, все понимаю, что к чему.

– Нет, – сказала Настя. – Как жили, так и будем жить, каждая у себя.

– Не хочешь? – спросила Пастухова.

– Так лучше, – ответила Настя.

– Говори – не хочешь?

– Если у каждой свой угол, это лучше, – сказала Настя.

Пастухова подумала и кивнула головой.

– Ну хорошо, а приходить ко мне будешь?

– Конечно, буду.

– И я к тебе буду…

Пастухова снова взяла в руки карточки, принесенные Настей. Смотрела на них, разглядывала одну за другой, лицо ее сморщилось, по щеке поползла слеза.

Где же они, где все те, кого когда-то снимал Паша?

Паша погиб, Петя сгорел вместе со своим самолетом, и начальник цеха, того, где работал муж Пастуховой, давно уже умерла легкой смертью: шла на работу, не дошла до проходной, упала, так, не приходя в сознание, и скончалась. И Прасковья Сергеевна, Настина соседка, отжила свой век в больнице, сказывают, рак у нее был, и муж Пастуховой, весельчак, бабий угодник, жив ли он или тоже отдал концы?

А ведь все они чего-то желали, о чем-то думали, мучались, радовались, горевали, и вот нет никого, только они вдвоем с Настей остались, они вдвоем.

– Я тебе карточку Петину дам, – сказала Настя. – Если хочешь, выбирай любую…

– Насовсем? – спросила Пастухова.

– А как же.

Пастухова долго разглядывала Петины карточки, наконец выбрала ту, самую последнюю, довоенную.

– Вот эту можно?

– Можно, – сказала Настя.

– Я сюда повешу, над кроватью, – сказала Пастухова и подумала о том, что теперь, кто бы ни зашел, каждый решит, это ее, Пастуховой, родной сын.

Она наполнила свой и Настин лафитничек.

– Давай выпьем, – сказала тихо. – Помянем Петю…

Они выпили, не чокаясь, глядя на Петину фотографию, лежавшую на столе перед ними.

Помолчали, подумали.

– Убери водку, – посоветовала Настя. – На сегодня хватит.

– Даже предостаточно, – сказала Пастухова и поставила бутылку в буфет. – Еще на разок нам с тобой останется…

Кто-то постучал в дверь.

– К тебе, – сказала Настя.

– Это еще кто? – удивилась Пастухова.

Мелькнула невозможная, сумасшедшая мысль, вот и сбылось то, о чем давеча говорили, – Яшка явился!

– Открыто, – сказала она, с надеждой глядя на дверь.

Вошел Платон Петрович. Остановился на пороге, мутные глаза часто мигают, рот до ушей.

– С праздником, – произнес он свое любимое. – Вас обеих с великим праздником.

Настя недоуменно взглянула на него.

Пастухова внезапно проговорила:

– Благодарствуйте, прошу к столу, не побрезгуйте…

Он послушался, сел за стол рядом с хозяйкой.

– Выпьете стопочку за мое новоселье? – спросила Пастухова.

Он многозначительно прикрыл левый глаз.

– Со всем моим удовольствием, да у вас же ничего нет…

– Найдется, – сказала Пастухова. Открыла буфет, достала бутылку и стопку граненого стекла.

Платон Петрович с вожделением следил за тем, как она наливает водку, потом залпом опрокинул всю стопку в рот.

Блаженно откинул назад голову, оглядывая комнату.

– Хорошо у вас, чисто…

Пастухова горделиво вздернула подбородок.

– А что, у Маши разве грязно было?

– Не так чтобы очень, но у вас получше, наряднее…

Он встал, подошел к стене, разглядывая открытки.

– Повсюду первоисточники у вас приколотые…

– Чего? – не поняла Пастухова.

– Эти, как их, картины…

– Открытки это, – внушительно отчеканила Пастухова. – А сами картины в Музее изобразительных искусств, поди, слыхали про такой?

– Как же, как же, – неопределенно ответил Платон Петрович и, должно быть, чтобы перевести разговор, произнес заученно:

– За ваш праздник, потому как…

– Знаю, – оборвала его Пастухова.

Настя все еще никак не могла уяснить себе, что все это означает.

– Кто это? – шепнула она Пастуховой.

– Сосед, – ответила Пастухова и обратилась к Платону Петровичу: – Вы нас поздравляете, а мы вас хотим поздравить.

– С чем же это? – спросил он.

– С праздником.

– С каким же?

– Да все с тем же, с каким вы нас поздравляете.

Платон Петрович заметно обиделся.

– А я-то при чем? Мне пятьдесят шесть в марте стукнет.

– Все одно, – задушевно сказала Пастухова. – Что вы, что мы – одинаково с ярмарки едем, не на ярмарку, а с нее, с голубушки…

Платон Петрович несколько мгновений молча глядел на Пастухову, словно пораженный ее умом и пониманием жизни. Потом, будто бы забывшись, налил себе водки в стопку, торжественно провозгласил:

– В таком случае, за ваше уважаемое здоровье и за мое, одним махом.

Пастухова кивнула, переглянулась с Настей и на всякий случай отодвинула от него бутылку…

Мы – мужчины

1

Отец Артюши Кеворкяна погиб в Берлине уже после победы.

Спустя три месяца после его гибели родился Артюша.

От отца осталось несколько фотографий, последняя прислана с фронта. Еще осталось говорящее письмо – маленькая пластинка. Сколько раз за эти годы ее ставили на диск проигрывателя и слушали глуховатый, с чуть заметным армянским акцентом голос, произносящий до боли знакомые слова:

«Дорогая моя Лиля! Если бы ты знала, моя родная, как я тоскую по тебе, как много и долго думаю и вспоминаю тебя. И о нем я тоже думаю…»

Он ждал сына – и не ошибся. Родился сын, которого назвали в честь отца Артемием, Артюшей.

Мать тяжело переживала гибель мужа. Ночами не спала, ворочаясь и вздыхая, или тихонько плакала, а утром вставала бледная, постаревшая, с опухшими глазами.

Потом она перестала плакать. И уже все реже заводила давно охрипшую пластинку.

Она была хороша собой – тонкое, бледное лицо, пушистые волосы, карие продолговатые глаза, над верхней губой коричневая родинка.

Когда шла по улице, на нее оглядывались, и Артюше это очень нравилось. Фигура у нее была гибкая, как у девушки, каштановые волосы небрежно схвачены гребнем на затылке. Даже трудно себе было представить, что у нее такой большой сын, почти юноша.

Она работала секретарем в Художественном фонде. У нее было много знакомых художников; само собой, за ней ухаживали, провожали до дома, приглашали в рестораны, в театры, без конца звонили по телефону. Но она была ко всем одинаково равнодушна.

– Это все несерьезно, – говорила она. – Я им всем нужна так, для разнообразия, они думают – я не понимаю…

И пренебрежительно кривила красивые яркие губы.

Потом в дом зачастил Кирилл Константинович Северцев. Он был вдовец, уже немолодой, невзрачный, с усталым лицом и всегда прищуренными глазами.

Кирилл Константинович работал реставратором в Третьяковской галерее. Артюша с матерью жили на Якиманке, неподалеку от Третьяковки, и Кирилл Константинович каждый вечер аккуратно навещал их.

Он старался чем мог помочь матери: то пойдет в магазин за покупками, то начнет исправлять радиоприемник, то вызовется заклеить окна на зиму.

Мало-помалу он стал в доме своим человеком и уже привычно ходил на кухню, готовил ужин, мыл посуду, не обращая внимания на смешки и косые взгляды соседок.

Мать Артюши иной раз недовольно замечала ему:

– Чего вы беспокоитесь, в самом деле?

– Мне так хочется, – отвечал он.

Она пожимала плечами. Что ж, раз ему хочется!..

Он был одинок, ему надо было хоть изредка почувствовать себя необходимым кому-то, и он искренне благодарен ей за то, что она разрешила ему заботиться о ней.

Однажды, когда она болела гриппом, он сбегал в аптеку, принес лекарство, потом приготовил ей поесть, прибрал в комнате, сел возле ее постели и сухой жесткой ладонью легонько провел по ее голове.

– Вам тяжело одной, Лидия Павловна…

– Ну и что! – неохотно отозвалась она.

Он молчал, не спуская с нее прищуренных глаз. Она отвернулась к стенке. Он тихо встал.

– Вы спите, а я пока покурю в коридоре…

Пришел из школы Артюша. Увидел Кирилла Константиновича, недовольно сдвинул брови.

– Будешь кушать? – спросил Кирилл Константинович.

– Нет, – коротко ответил Артюша.

Он быстро выбежал из комнаты, бросив на ходу матери:

– Я к ребятам…

Он шагал по двору, хмуро глядя в освещенные окна комнаты.

«Что ему надо? Зачем он к нам приходит, ну зачем? «Будешь кушать?» А ему что за дело? Кто он мне?..»

Когда Артюша вернулся домой, Кирилла Константиновича уже не было. Мать лежала в постели, не спала – видно, поджидала сына. Глаза ее блестели, щеки были розовые и, должно быть, горячие.

– У тебя, по-моему, жар, – сказал Артюша.

Мать жестом подозвала его к себе.

– Ну что? – спросил Артюша.

Глаза матери медленно наполнились слезами. Но она не произнесла ни слова.

– Ты что, мама? – спросил Артюша.

Внезапно он все понял. Все сразу.

– Как хочешь, – сказал он, отвернувшись. – В конце концов твое дело.

Она все смотрела на него, а слезы текли из ее глаз и по вискам скатывались на подушку.

– Как хочешь, – уже мягче повторил Артюша.

Она была еще хороша и выглядела много моложе своих лет, и он вдруг подумал, что когда-нибудь, может быть даже скоро, она состарится, на нее перестанут смотреть на улице, и ей будет суждена одинокая, никем не согретая старость.

Она взяла его руку, пожала ее тонкими, горячими пальцами. А он почувствовал себя в этот миг сильнее, разумнее, чем она, – старшим в семье.

Спустя несколько дней Кирилл Константинович переехал к ним.

Он был хозяйственным, сразу же снял с матери Артюши все заботы по дому: сам закупал продукты, относил белье в прачечную, мыл посуду, случалось, даже и обед готовил.

Мать иной раз упрекала его:

– Зачем ты возишься на кухне? Я ведь тоже не без рук…

– Ты достаточно устаешь на работе, – возражал он.

– Ты тоже устаешь, – отвечала она, однако сдавалась, разрешая ему ухаживать за собой и выполнять всю домашнюю работу.

Артюша принимал его заботы как должное.

«Он сам так хочет. Что ж, пусть его…»

– Называй меня дядя Кира, – попросил его как-то Кирилл Константинович.

– Кира? – Артюша усмехнулся. – Это, по-моему, женское имя.

Кирилл Константинович замялся.

– Разве?

Артюша, не таясь, с издевкой посмотрел на него. Нет, он не мог заставить себя называть его «дядя», да еще «Кира». Он никак не называл его, а когда обращался к нему, то говорил «слушайте» или «знаете»…

Ему казалось, что мать тоже относится к отчиму свысока. Она словно бы не могла позабыть о том, что снизошла до него, да и он сам, кажется, не забывал об этом. Он внимал каждому ее слову, слушался ее взгляда, просто поворота головы.

Зимой она поступила на курсы английского языка. Три раза в неделю после работы уходила заниматься. Возвращалась поздно, и на столе ее всегда ждал чай и горячий ужин.

– Пей, Лиля, ты, наверное, устала… – говорил Кирилл Константинович, наливая ей чай.

Она кивала:

– Да, немного…

Артюшу в нем раздражало все – его постоянная улыбка, ровное, ничем не омрачаемое настроение, даже его преданность матери, даже стремление как-то угодить ему, Артюше.