Текст книги "В каждую субботу, вечером"

Автор книги: Людмила Уварова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

– Хоть до утра буду прыгать, все равно не стану тоньше…

Потом получилось так, что они все вместе пошли из школы домой – Туся, Асмик и Сережка.

Асмик сказала:

– Наши мальчишки присудили тебе первое место.

– За что? – рассеянно спросила Туся.

– За красоту. Я тоже считаю, что ты лучше всех. Правда, Сережка?

– Правда, – безразлично ответил Сережка.

А Туся обиделась. Что это за равнодушный тон? Почему? Мог бы ответить и повежливей!

Она молчала всю дорогу, а Сережка о чем-то говорил с Асмик, и Асмик смотрела на него, и щеки ее рдели сильнее обычного, и черные глаза блестели.

Асмик раздражала Тусю непоколебимым добродушием, готовностью первой посмеяться над собой; это свойство делало ее просто неуязвимой. И еще тем, что все в классе любили ее; она ровно ничего не делала для того, чтобы завоевать чью-нибудь любовь, а ее любили.

Асмик была прочно защищена от любого недоброжелательства уверенностью в том, что все люди, если разобраться, хорошие.

Не раз Туся слышала, как Асмик говорила:

– Каждый по-своему хороший. Надо только уметь раскопать в нем это хорошее…

Туся хотела поссориться с Асмик.

Она при всех говорила:

– Твоя простота граничит с глупостью.

– Наплевать, – отвечала Асмик.

Туся из себя выходила:

– Тебя многие дурой считают, самой настоящей дурой.

– Ну и пусть, – смеялась Асмик. – Ведь главное, кем сам себя считаешь. Я-то про себя знаю, какая я!

Сережка говорил про Асмик:

– У нее умное сердце.

Туся подсмеивалась над ним:

– Ты влюблен в нее?

– Вот уж нет, – отвечал Сережка. – Мы с ней просто друзья.

«Нет, так дело не пойдет, – решила Туся. – Ты будешь дружить только со мной, ни с кем другим…»

Она старалась понять его вкусы, наклонности, привычки. Он признавал людей откровенных, начисто лишенных хитрости. Ему было доступно рыцарское стремление защитить, помочь слабому, поддержать любого, кому трудно.

Он влюбился в Тусю очертя голову. Может быть, и сам того не хотел, а влюбился, ничего не мог с собой поделать. Ходил за ней как привязанный, глаз с нее не сводил. И все, что бы она ни делала, что бы ни говорила, казалось ему прекрасным, необыкновенным, пленительным.

Асмик сразу же поняла все как есть. А Тусе хотелось прежде всего Асмик доказать, что Сережка дружит не с ней, а с Тусей, что он предан душой и телом одной лишь Тусе.

«Я хочу, чтобы она поняла: совсем не все люди хорошие, – думала Туся. – Пусть отрезвеет. Пусть скинет розовые очки!»

Но Асмик продолжала жить в непоколебимой уверенности – во всех людях непременно можно отыскать что-то хорошее, иначе и быть не может.

А Сережка по-прежнему тянулся к Асмик, он любил бывать с нею, и, если они с Тусей собирались на каток, в кино, в парк культуры, он всегда звал с собой Асмик.

Асмик никогда не отказывалась. Туся пробовала быть с ней холодной, едва цедила слова сквозь зубы или подсмеивалась над ней, выискивая самое больное, чтобы уколоть. Но Асмик словно раз и навсегда надела на себя непроницаемую для ударов кольчугу, хоть руки сбей до крови – не прошибешь!

– За что она ко мне хорошо относится? – допытывалась Туся у Сережки. – Я же не притворяюсь и совсем не хочу показать, какая я хорошая. И она видит, я не люблю ее!

Однажды Сережка признался:

– Я ей рассказал про тебя. Про твоего папу…

Туся разозлилась. Как он смел?! Она поделилась с ним, а он взял да и выболтал!

Она даже разговаривать с ним перестала.

Асмик первая подошла к Тусе, сказала ей:

– Ты чего с ума сходишь? Как тебе не стыдно?

Туся с надменным видом приподняла длинные брови.

– Это еще что такое?

Но Асмик невозможно было остановить.

– Сережка страдает, а тебе и горя мало? За что ты на него злишься? Что он тебе сделал?

– Это тебя не касается, – холодно отрезала Туся.

– Нет, касается! – крикнула Асмик. – Мы с ним товарищи, то, что его касается, это и мое дело! Ты разозлилась за то, что он мне рассказал о твоем папе? Да? Скажи правду! Так я же никому не скажу. У меня оба погибли, и папа и мама, они в катастрофу попали, и я тебя понимаю, так понимаю…

Толстые щеки ее побледнели. Губы дрожали.

– Да ну тебя, – сказала Туся, невольно улыбнувшись.

Асмик обрадовалась так, словно получила желанный подарок.

– Помиришься с ним, да?..

Мир был восстановлен, только Туся поймала себя на том, что ей не хочется больше смеяться над Асмик, поддразнивать ее. Не хочется, и все.

И даже когда кто-то из ее поклонников-десятиклассников обронил пренебрежительно, в надежде рассмешить Тусю: «Асмик похожа на шар, наполненный горячим паром», – Туся резко оборвала:

– Не тебе судить об Асмик!

Она удивлялась ей. Удивлялась и в то же время незаметно для себя привязывалась к Асмик.

Ей уже не хватало этой искренности, лишенной расчетов, открытой доброты, сквозившей в каждом поступке Асмик.

И в конце концов она поняла: Асмик и не думала надевать на себя какую-то непробиваемую броню.

Она была такая от природы и потому могла разрешить себе роскошь никогда не притворяться.

Она говорила и делала то, что чувствует, не изменяя себе ни на йоту.

Туся первая предложила ей:

– Мы с тобой друзья на всю жизнь. Идет?

– А как же? – ответила Асмик.

Когда они окончили школу и Туся стала встречаться с Ярославом, она рассказала о нем Асмик.

Асмик прежде всего опечалилась за Сережку.

– Я познакомлю тебя с Ярой, – предложила Туся.

Но Асмик отказалась знакомиться.

– Я его заранее не люблю…

Туся уговаривала, смеялась, сердилась, пробовала даже обидеться – ничего не помогало. Асмик стояла на своем. И Туся отступила.

Не хочет, не надо, и Ярославу не велика честь добиваться ее расположения. Для него важно одно, чтобы Туся его любила, а до остального ему, в сущности, дела нет.

Однажды зимой, примерно за полгода до начала войны, Туся и Сережка договорились пойти в свою школу, на традиционный вечер встречи.

Эти встречи устраивались каждый год. Приходили обычно и те, кто учился давным-давно, и совсем недавно окончившие.

– Иногда неплохо вернуться к юности, – сказал Сережка. Он предвкушал удовольствие вновь побывать в знакомых стенах, да еще вместе с Тусей.

Предупредил ее с самым серьезным видом:

– Я буду ослепительно элегантен, так что учти…

– Наденешь новый костюм? – спросила Туся.

– Само собой, и белую рубашку, даже галстук, хотя ты знаешь, галстук – не моя стихия…

Туся тоже решила блеснуть нарядом, надела синее платье, белые бусы, белый лайковый пояс.

Посмотрела на себя в зеркало, осталась довольна. Как будто бы хороша, не к чему придраться даже самому взыскательному взгляду.

И тут позвонил Ярослав.

– Я взял билеты в кино, на последний сеанс…

– Не могу, ухожу на вечер в старую школу, – с сожалением сказала Туся.

– В школу? – переспросил Ярослав. – А что, если возьмешь меня, можно?

– Спрашиваешь! – ответила Туся.

Она дала ему адрес школы, условилась встретиться в актовом зале.

Против своего обыкновения, Сережка пришел чуть позднее Туси. Она увидела его издали, отметила про себя: новый костюм сидит мешковато, галстук стягивает шею, должно быть, порядком стесняет, и Сережка, наверно, мечтает улучить момент и снять его.

Она хотела было окликнуть его, но вдруг заметила Ярослава. И забыла тут же о Сережке, обо всем позабыла.

А Сережка увидел ее и пошел к ней сквозь толпу танцующих. Туся улыбалась, и он шел на ее улыбку.

И вдруг остановился. Какой-то незнакомый парень, одетый в щегольскую куртку, обогнал его. Он подошел прямо к Тусе. Тусина улыбка предназначалась ему.

Сережка повернул в другую сторону. Потом издали посмотрел на Тусю, и она увидела его, и взгляд ее стал холодным, отстраняющим.

И Сережка понял: Туся боялась, как бы он не подошел к ней.

Он не подошел. И не говорил с нею после обо всем этом. Как не было ничего. И она не говорила. Оба молчали, словно сговорились.

И вот прошли годы, много лет, а Тусе до сих пор помнился этот давний случай. И она, кляня себя и терзаясь, страстно мечтала, понимая всю несбыточность своего желания, – мечтала вырвать из прошлого этот день, один только день.

13

Володя Горностаев любил говорить в глаза людям то, что о них думает. А так как он относился решительно ко всем скептически и умел отыскать в каждом что-либо дурное, мысли свои он высказывал с прямотой, которая мало кому нравилась.

На него, естественно, обижались, а ему было все равно. Себя он считал умнее, талантливее всех.

– Так ли это необходимо говорить человеку прямо в глаза неприятные вещи? – усомнилась однажды Асмик.

Он ответил:

– Но это в логике моего характера.

И она приняла его слова как должное. В логике характера, – стало быть, так оно и есть и иначе не может быть.

У него был трудный характер. И на редкость неуживчивый. За несколько месяцев своей работы он успел перессориться со многими врачами и сестрам говорил в лицо несусветные дерзости и даже профессору Ладыженскому, благоволившему к нему, выпалил:

– Ваши методы устарели, как и вы сами…

Но Асмик принимала его таким, какой он есть, со всеми его причудами и недостатками. Она любила его.

С самого начала, познакомившись с нею, он посчитал ее уродливой. Так и сказал ей при первой же встрече:

– А вы, голубушка, на личность весьма страхолюдны.

Асмик не смутилась:

– Вы шутите, конечно, или у вас аберрация зрения.

Она сказала это так просто, так уверенно, что он на секунду даже опешил, пристально вглядываясь в ее лицо. Может, и в самом деле ошибся?

Асмик продолжала:

– Моя мать дружила с Сарьяном. Мать у меня тоже была толстая и красивая. А Сарьян говорил: «Женщина должна быть либо подобна терракотовой статуэтке, либо обладать откровенно пышными формами, воспетыми Рубенсом и Малявиным». Считайте, что я принадлежу ко второй категории.

– Постараюсь, – усмехнулся Володя. – Хотя на мой взгляд – вы уродина!

Ей все нравилось в нем – и дергающиеся губы, и мрачные, чуть скошенные к вискам глаза, и постоянно растрепанные волосы.

В раздевалке она осторожно, чтобы не заметил дядя Вася, быстро прижималась щекой к Володиному пальто.

Володя жил один, снимал комнату где-то в Перловке. Родители его проживали в Костроме, он неохотно говорил о них.

Однажды сказал Асмик:

– Мать у меня второй раз замужем. Как будто бы удачно. – Потом мрачно добавил: – Для нее, конечно.

У Асмик сердце болело при виде обтрепанного воротничка его сорочки, старых ботинок с оборванными шнурками.

– Вы, наверно, плохо питаетесь, Володя, – сказала она ему.

Он ответил:

– Пожалуй, да. Мой аппетит обгоняет мои возможности…

Это было сказано не очень понятно, но, как бы там ни было, Асмик задумала пригласить его к себе, угостить на славу. Она была хлебосольна и еще отменная кулинарка, но как подступиться к нему – не знала.

Он сам разрешил ее сомнения. Как-то, выходя вместе с нею из больницы, сказал:

– Ужасно хочется чаю. Хоть бы напоили когда…

Асмик обрадовалась:

– Хоть сейчас!

С ужасом вспомнила: дома, кроме сыра и кофе, нет ничего. Но она не привыкла отступать.

Взяла его за руку, решительно повела за собой.

– Поехали…

Приехав домой, она усадила его на тахту, сунула в руку яблоко, сказала строго:

– Сидите, жуйте, а я покамест похозяйничаю.

– Только не очень долго, – сумрачно ответил он. – А то я с голоду могу все ваши подушки на тахте сжевать.

Но она одной ногой уже была на лестнице, помчалась в гастроном на углу. Недаром ее все считали чертовски энергичной.

Бросилась к директору магазина, задыхаясь, выпалила:

– Я – врач. Живу вон там, рядом. Ко мне приехали друзья, помогите!

Ошеломленный директор, разумеется, ничего не понял.

– Чем помочь? Что надо сделать?

– Быстро заказ. Прошу вас. Чтобы ни минуты в очередях!

И директор сказал:

– Всего-то навсего? Да со всей душой…

Она примчалась домой, увешанная покупками, словно елка игрушками.

Володя удивился:

– Банкет толкаете? На сколько персон?

– Живо за стол, – вместо ответа скомандовала Асмик.

Он послушно сел за стол, налил себе коньяк, закусил шпротами.

– Вы угадали, я люблю шпроты.

Асмик просияла:

– Правда? А ветчину любите? Смотрите какая, совершенно без жира, розовая…

Он откинулся на стуле.

– Вы и вправду добрая. Я заметил, вас все любят.

– Это плохо, когда все любят, – недовольно ответила Асмик. – Значит, всем вольно или невольно угождаешь.

– Разве? – спросил Володя.

– Мне так кажется. Это как вода, которая принимает форму любого сосуда.

Он выпил еще коньяку, сказал внушительно:

– Если бы я имел некоторое право на вас, я бы предостерег вас.

– От чего?

– Не знаю. От многого. Прежде всего я бы настоял, чтобы вы не были такой доброй.

– А я вовсе не такая уж добрячка.

– Вы не добрячка, вы добрая. А знаете, я понял, добро следует делать осторожно.

– Как это осторожно?

– Вот именно, осторожно, – повторил он. – Есть люди, которые не прощают добро. Ведь не каждый человек способен не отплатить злом за добро. Есть такие, которым тягостно чувствовать на себе чью-то доброту…

– Я не встречала таких, – сказала Асмик.

– А я встречал. Это было еще там, в Картушинской больнице. Там был один врач, не из самых лучших, но человек старательный. У него ЧП случилось: пошел на аппендицит, и вдруг неожиданно в толстых кишках инфильтрат. Он так замер и не знает, что делать, хоть стой, хоть падай. Тут, правда, старшая сестра, у нас там преотличная сестра была, – Володя усмехнулся. – Вы бы, конечно, определили ее – чудо. Так вот, она сообразила, за мной бросилась, я тут же, в больничном дворе жил, приволокла меня, я, признаться, уходить нацелился, было у меня некоторое неделовое свидание, однако пошел…

– И дальше что?

– Дальше ничего. Как водится, сам взялся за все это дело…

– И что же?

– Все обошлось. У меня, если хотите знать, проколы не часты!

«Хвастушка, – с нежностью подумала Асмик. – Ах, какой же ты хвастушка!»

Посмотрела на его лицо, хорошо освещенное лампой, на сильные пальцы, небрежно постукивающие по столу, мысленно обругала себя:

«Нашла от чего растрогаться! Если бы бабушка такое услыхала!»

Представила себе бабушкины непримиримые глаза и словно бы услышала низкий, чуть хрипловатый голос: «А вы, молодой человек, чрезмерно самоуверенны, что, как известно, ведет к тягчайшим жизненным поражениям».

– Вы слушаете меня? – спросил Володя.

– Да, конечно.

– Ну так вот. Представляете себе положеньице? Больной, само собой, поправился, все в порядке, а коллега мой на меня ни с того ни с сего в обиде. И не глядит даже в мою сторону. Я сперва было подивился, а потом понял.

– Что же вы поняли?

– Да все то же, что говорил. Есть люди, которые не в силах простить добро к себе. Просто не могут забыть и потому даже, случается, мстят за это. Знаете, есть такая турецкая, что ли, поговорка: «За что ты мне делаешь зло? Я же тебе ничего доброго не сотворил!»

– Глупая поговорка, – решительно оборвала Асмик. – Глупая и такая какая-то человеконенавистническая.

– Может быть, – согласился Володя. – Однако и такое существует в жизни.

– Допустим.

Володя осушил свою рюмку.

– Почему вы не пьете?

– Не хочется.

– Тогда я за ваше здоровье.

Он налил себе еще.

– Я вас насквозь вижу, вы все равно, несмотря ни на что, будете сеять это самое, которое доброе и к тому же вечное.

– Пусть так.

Он расхохотался.

– Чудачка вы все-таки. Так и хочется сказать: «А ну, гражданочка, поправьте нимб, малость набок съехал…»

Он стал часто приходить к ней. Сидели, ужинали, порой молчали, порой говорили о всякой всячине.

Он раскрывался не сразу, постепенно, но ей казалось, он все больше привыкает к ней.

Однако ей многое в нем не нравилось. Она не старалась сочинить его, представить себе другим, чем он был. Она видела все то, что в нем почему-либо не нравилось, не могло нравиться ей, и все равно любила его.

Однажды он сидел у нее. За окном шумел дождь, и, как и обычно в дождь, теплая, освещенная ярким светом комната казалась особенно уютной и теплой.

– Люблю дождь, – сказал Володя. – А вы?

– Как-то не думала об этом.

– А я люблю. И солнце люблю. Я, между прочим, все принимаю. Вот когда солнце светит, мне иногда петь хочется. Вот так вот, во все горло. А когда слякоть, сырость на улице, то я начинаю ко всем придираться, на меня что-то находит, и я чертовски злой становлюсь, так на меня всякая осенняя гадость действует…

Улыбнулся, ожидая ее ответной улыбки. Но лицо Асмик оставалось серьезным.

И он сразу же нахохлился.

– Почему вы молчите?

– Мне кажется, – сказала Асмик, – вы не просто живете, как все мы, смертные, а то и дело констатируете свои чувствования.

– Что это значит? – несколько высокомерно спросил Володя.

– Вы все время прислушиваетесь к своим ощущениям: каково вам, как вы относитесь к людям, или к обстоятельствам, или к явлениям природы. Думаете, как они действуют на вас, вызывают ли положительные или отрицательные эмоции…

– Ну и что же? – нетерпеливо перебил ее Володя.

– Да ничего. Просто – вы эгоист, – сказала Асмик. – Даже эгоцентрик.

– Вот как, – заметил Володя. – Неужели?

– Вы сами знаете, это – правда.

– Я никому ничего плохого не делаю, – сказал Володя.

– И хорошего тоже не делаете.

– Откуда вы знаете?

– Мне кажется.

Она посмотрела на его сердитое лицо.

– А эгоистам, наверно, трудно живется. Правда?

– Возможно. А что, альтруистом выгоднее быть?

– Я не пробовала быть эгоистом, – ответила Асмик.

– Все-таки?

– Все-таки, наверно, мне легче, чем вам. Значительно легче.

Он хотел сказать что-то, может быть уязвить ее, но в это время Асмик позвали к телефону.

Она вернулась спустя несколько минут. Вернулась вся погасшая, словно бы разом постаревшая на добрый десяток лет.

Володя удивленно взглянул на нее:

– Случилось что?

– Из больницы звонили, – сказала Асмик. – Фомичева умерла.

– Кто это?

– Моя больная… Она уже давно болела… Лимфогранулематоз…

Он налил боржом в стакан.

– Выпейте, успокойтесь. Вы же давно знали.

И вдруг Асмик не выдержала, зарыдала, сотрясаясь всем телом.

До сих пор Асмик все еще никак не могла привыкнуть к этому переходу, который ей приходилось наблюдать так часто, от живого, исполненного желаний и чувств, к мертвой, совершенной неподвижности.

Другие врачи привыкали, а она не могла.

Володя в изумлении смотрел на нее, а она все стояла, отвернувшись от него, и хотела и не могла удержаться, чтобы не плакать.

– Хватит, – сказал Володя. – Сколько можно? Ну, перестаньте…

Асмик повернула к нему залитое слезами лицо.

– Уйдите, – сказала, не глядя на него. – Я хочу побыть одна…

Володя пожал плечами, но послушно ушел, испытывая в душе облегчение: не выносил женских слез.

Асмик задумала познакомить Володю со своими друзьями. Как-то привела его к Михаилу Васильевичу.

Кроме них троих там была еще Туся.

Володя был не в настроении, молча катал хлебные шарики, откровенно зевал.

Туся удивленно переводила взгляд с него на Асмик. Все никак не могла понять, что же их связывает.

По привычке красивой, избалованной мужским вниманием женщины она даже попробовала пококетничать с ним.

Она сказала, обращаясь к Асмик, но уголком глаза следя за Володей:

– Посмотри, у меня ни с того ни с сего выступили веснушки.

– Почему ты их не сведешь? – спросила Асмик. – Теперь, говорят, их легко сводят.

– Не хочу, – ответила Туся. – Я считаю, что веснушки – одна из примет молодости. – Обернулась к Володе: – А вы как считаете?

– Не знаю, – буркнул Володя. – Я – хирург, а не косметолог.

Туся улыбнулась:

– Вы не самый большой джентльмен из всех, кого я знаю.

– Ну и что из этого? – спросил Володя.

Туся вынула сигарету, закурила, следя глазами за тающим дымком.

– Когда ты курить бросишь? – ворчливо спросил Михаил Васильевич. – Дымит, словно труба паровозная…

– Никак не могу отвыкнуть, – сказала Туся. – А вы, Володя, курите?

– Нет, – ответил Володя.

Разговор, в общем, не клеился. Асмик поняла, первая сказала:

– Пора по домам…

Они шли с Володей вдоль Никитского бульвара.

Асмик спросила:

– Правда, милые люди?

– Кто? – переспросил Володя.

– Михаил Васильевич, Туся. Это мои друзья.

Володя приподнял воротник пальто, словно хотел отгородить себя от всего мира.

– Ничего особенного.

– Как ничего особенного? – возмутилась Асмик. – И Туся тоже ничего особенного? Она же такая красивая…

– Была, – сказал Володя.

Неожиданно это короткое, небрежно сказанное слово укололо Асмик.

– Мы с ней одного возраста, – сухо бросила она.

– Вы – это вы, – ответил Володя. – А она – пшено.

– Что значит пшено?

– То и значит. Пшено не рис и даже не гречка.

Асмик обиделась. Как это он, в самом деле, лихо сплеча рубит! Кто он такой, чтобы походя поносить хороших людей? Что это за непонятное высокомерие?

Она решила не говорить больше ни одного слова. А он не обратил ровно никакого внимания на ее обиду.

Так и шли оба, молчали.

Возле ее дома он сказал:

– Пока. Я поехал.

Было сыро. Дул ветер. Асмик представилось, как он будет сейчас трястись в электричке, потом топать по грязи, добираться лесом домой. А дома, должно быть, холодно, печка давно остыла…

– Идем ко мне, – сказала просто.

Он подумал.

– Я стесню вас…

Вместо ответа она потянула его за рукав.

«Я старше его, намного старше, – с горечью думала Асмик. – Что же потом? Как все будет?»

Порой, под утро, когда он еще спал, она вглядывалась в его лицо, которое во сне казалось неожиданно кротким, словно сон начисто стирал с него всю колючесть. Рассматривала молодую, туго натянутую кожу, смуглую шею с выпирающим кадыком.

Да, она была старше его, и это никак нельзя было оспорить.

Ей довелось в раннем детстве застать извозчиков, пролетки на дутых шинах, частные магазины, Страстной монастырь, немые кинофильмы с участием Мэри Пикфорд и Асты Нильсен.

И самое главное, у нее за плечами была война.

Даже он не раз говорил, что завидует ей.

– Почему? – спрашивала Асмик.

– Ты была на фронте, а это, конечно, самое яркое, что только может быть…

Михаил Васильевич и тот несколько высокопарно говорил подчас:

– Ты, Асмик, держала руку на пульсе эпохи…

Володя признался:

– Мы все в школе мечтали убежать на фронт. Я с одним фронтовиком переписывался, у нас все переписывались, наши девчонки кисеты им вышивали, платки…

Асмик была беспощадна к себе. Подолгу разглядывала себя в зеркало, находя все новые, невесть откуда возникавшие морщины. Мысленно сравнивала себя с ним.

Он не был красив – скуластое, худое лицо, брюзгливая складка рта, длиннорукий, нескладный, но он мог встать среди ночи, работать двадцать четыре часа подряд, болеть, ходить неряшливым, неприбранным, по нескольку дней не бриться – и все равно выглядел молодым и здоровым. Несмотря ни на что!

– Я – старуха по сравнению с тобой, – говорила она, втайне ожидая опровержения.

Он смеялся:

– Еще чего скажешь…

Она радовалась, как ребенок.

– Правда? Ты так не считаешь?

– Нет. Не считаю.

Само собой, в скором времени их отношения перестали быть тайной.

Сестры и санитарки жалели ее:

– Она такая простая, а он – крепкий орешек, еще покажет себя как следует…

Врачи посмеивались: с ума сошла, чуть не на десять лет старше его, какая женщина могла бы на такое решиться?

Даже профессор Ладыженский, далекий от сплетен и пересудов, и тот порой с вопросительной укоризной поглядывал на нее. И дядя Вася при каждой встрече отпускал ни к селу ни к городу странные, многозначительные замечания, а иногда у него вдруг вырывалось:

– Боязно мне за вас, Асмик Арутюновна…

Михаил Васильевич каждый раз, когда звонил ей, осторожно выпытывал, какое у нее настроение, довольна ли она жизнью…

И она понимала, он спрашивал все о том же…

А ей это было все, как говорится, до лампочки. Плевать ей на все мнения, на сочувствие, на боязнь за нее, даже на откровенную жалость.

Она ни в ком и ни в чем не нуждалась. Жила своей любовью и не пыталась скрываться.

Если спрашивали телефон больницы, она отвечала:

– Володя, пять, ноль один, ноль два.

И слово «Володя» произносила с такой бережной нежностью, словно оно было стеклянным.

Она немного осунулась, черные глаза ее потеряли свой блеск. Туся упрекала ее:

– Ты помешалась от любви. Нельзя так отдаваться чувству!

– Можно, – кротко парировала Асмик.

Одного она боялась – смертельно, панически: вдруг в один прекрасный день он встретит какую-то молодую, необыкновенно красивую блондинку, – блондинки казались ей особенно обольстительными и опасными для Володи, – и он влюбится в эту блондинку и, разумеется, бросит ее, Асмик. Порой ей становилось даже боязно. В самом деле, можно ли так любить?

Она ревновала его к каждой мало-мальски смазливой пациентке, к молодым сестрам, врачам, студенткам.

Не стесняясь, она допытывалась у него:

– Ты видел новую сестру на втором этаже? Правда, хорошенькая?

– Какая еще сестра? – нетерпеливо спрашивал Володя.

– Лилечка. Такая беленькая, с золотыми косами.

– Видел. Выдра, – коротко отвечал Володя, и слова его проливали бальзам на сердце Асмик.

Никогда раньше не следила она за собой так, как теперь. Села на жесточайшую диету – ни крошки хлеба, почти без сахара, ничего мучного и сладкого.

Голодала и мучилась, но держалась стойко, жарила Володе отбивные, готовила для него люля-кебаб и шашлыки, пекла пирожки из слоеного теста, а сама ни до чего не дотрагивалась.

– Ешь, дурак мой черный, – говорил Володя, уплетая ее стряпню. – Все равно, потеряешь граммов двести, не больше, а на тебе и десяти кило убытка не заметишь.

Он был прав. В конце месяца Асмик взвесилась, чуть не заплакала от обиды и с горя отправилась вместе с Володей в соседнюю шашлычную.

Соседка по квартире Эмма Сигизмундовна не уставала прививать Асмик правила, требуемые особой дипломатией любви.

– Нельзя выкладывать мужу всю правду, – советовала она. – Женщина, даже если она жена, всегда должна оставаться загадкой, непонятной и непостижимой.

– Как это загадкой? – удивлялась Асмик. – Что я, шарада, и меня надо угадывать?

– Вот именно, – говорила Эмма Сигизмундовна. – Вы должны быть в одном лице шарадой, ребусом, анаграммой…

– Кроссвордом, чайнвордом, – в тон ей продолжала Асмик. – Нет, так я не могу и не буду. Я ему всегда все скажу в лицо, без всякой игры, что я думаю, что хочу…

Так она и делала. Не скрывала от него ничего. Не уставала повторять о том, что любит его, но в то же время, если ей что-то в нем не нравилось, говорила прямо.

Он спорил с ней, он был не из уступчивых, но случалось – соглашался. И говорил удивляясь:

– А ведь ты права! Я и сам не думал…

– Надо думать, – отвечала Асмик, прощая ему все за чистосердечное, от души, признание.

Он был скрытен от природы, но от нее не желал ничего скрывать.

Откровенно признавался:

– Меня все считали одаренным – и в школе, и в институте, и там, в больнице, где я работал. Почему-то все ждали от меня, что я должен совершить что-то необыкновенное.

– Что же? – спрашивала Асмик.

Володя обезоруживающе простодушно пояснял:

– Не знаю. Или сделать какое-то важное научное открытие, или так прооперировать, что об этом заговорит весь мир, или еще что-то…

Асмик возмущалась:

– Ты честолюбив сверх всякой меры…

Володя отвечал убежденно:

– Нет, это не то. Просто я уже давно выдал сам себе большие векселя и потому должен во что бы то ни стало их выкупить.

Ей хотелось оправдать Володю хотя бы в своих глазах.

«Он – талантлив, это же видно невооруженным глазом, а талантливые люди часто отличаются нетерпимостью, излишней самоуверенностью, пренебрежением к людям…»

И все-таки она не могла оправдать его. Как ни пыталась.

Эмма Сигизмундовна почитала своим долгом заботиться о внешности Асмик. Округлив глаза, таинственным шепотом советовала:

– Женщина, особенно тогда когда она несколько старше мужа, должна тщательно любить и холить себя. Понимаете меня?

Эмма Сигизмундовна была моложе Асмик, правда, ненамного, но не упускала случая чисто по-женски подчеркнуть разницу в их возрасте.

– Вы же гораздо опытнее меня, – говаривала она. – Мне у вас учиться, именно у вас!

– Нечему у меня учиться, – отвечала Асмик.

Эмма Сигизмундовна хотела выйти замуж, но никак не могла подобрать себе человека по душе.

– Я еще ни разу не встретила того, кто бы мне по-настоящему подошел, – признавалась она. – Все мои поклонники – это совсем не то, что мне надо!

– А что вам надо? – спрашивала Асмик.

Эмма Сигизмундовна задумчиво щурила подведенные глаза.

– Герой моего романа прежде всего должен бриться стоя и никогда не носить теплого белья.

Асмик не могла скрыть своего удивления:

– И только-то?

– Это основное, – солидно отвечала Эмма Сигизмундовна. – Все уже проверено, поверьте мне. Если он бреется стоя, значит, у него спокойный, веселый характер, а отсутствие теплого белья, даже в сильные морозы, доказывает широту натуры. Уж поверьте моему опыту.

Асмик верила. У нее был совсем небольшой опыт в этих делах.

Не дожидаясь просьб Асмик, Эмма Сигизмундовна приносила ей различные кремы, питательные, дневные, ночные, помаду, тушь для ресниц.

Когда Володя дежурил, Эмма Сигизмундовна зазывала ее к себе в комнату.

– Вот, – объявляла торжественно. – Видите, продается кофта? Хороша?

Кофта была ярко-красного цвета, отделанная тесьмой, ничего особенного, кофта как кофта.

– Последний крик моды, – тоном знатока утверждала Эмма Сигизмундовна.

– Она чересчур яркая, – робко замечала Асмик.

Эмма Сигизмундовна разражалась смехом, одновременно саркастическим и сожалеющим.

– Яркая! Да это же последний писк. Цвет взбесившейся лососины.

– Как? – ошеломленно переспрашивала Асмик.

– Цвет взбесившейся лососины, – невозмутимо повторяла Эмма Сигизмундовна. – Мне идет умопомрачительно. Хотите, примерю?

Асмик постоянно торопилась – то в больницу, то в поликлинику, то на занятия со студентами.

– Хочу, конечно, только побыстрее!

Эмма Сигизмундовна с трудом натягивала немыслимо яркую кофту, охорашивалась, вертелась перед зеркалом.

– Правда, чудесно? Хотите, примерьте, вам тоже пойдет, я уверена.

– Мне некогда, и потом, вряд ли она подойдет, я ведь толстая, – уклончиво отвечала Асмик.

Но Эмма Сигизмундовна умела настоять на своем.

– Прошу вас, дорогая, ну, ради меня…

Асмик уступала, кое-как втискивала свои мощные формы в кофту, трещавшую по всем швам.

Эмма Сигизмундовна долго всматривалась в нее. Лицо ее принимало молитвенное выражение.

– Да, – изрекала она наконец. – Эта вещь создана для вас.

– Правда? – наивно спрашивала Асмик и смотрела в зеркало, поистине не веря своим глазам.

А Эмма Сигизмундовна продолжала:

– Вы в ней совсем другая, тоненькая, как южноамериканская лиана.

И, не краснея, бесстыдно уверяла, что в этой кофте Асмик можно дать на добрых пятнадцать лет меньше, что она в ней девочка, просто девочка, да и только!

– Но я не отдам ее вам, я ее себе оставлю, она мне тоже идет, – заявляла Эмма Сигизмундовна.

Асмик великодушно соглашалась:

– Берите, какие могут быть разговоры!

Эмма Сигизмундовна вздыхала в ответ:

– Нет уж, забирайте, пока я не раздумала. Она как на вас сшита. И совсем недорого – шестьдесят пять рублей.

Асмик выкладывала ей деньги, брала кофту и ни разу не могла надеть ее.