Текст книги "В каждую субботу, вечером"

Автор книги: Людмила Уварова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Он всегда любил землю, а теперь, вернувшись с войны, по целым часам копался в земле, сажал во дворе яблони, ягодные кусты, поливал, удобрял, рыхлил, окучивал. И совсем по-детски радовался, когда видел первые молодые листья на тоненьком саженце…

И она была счастлива, глядя на него. Пусть радуется, ведь после всего, пережитого на фронте, такая вот скромная радость поистине омывает душу, подобно ключевой воде в жаркий полдень…

По весне их двор походил на дачный сад где-нибудь в Подмосковье.

Цвела белая и лиловая сирень, росли цветы – анютины глазки, маргаритки, флоксы, зеленели листья яблонь-трехлеток.

Местные мальчишки лазили во все окрестные сады, ломали сирень, сбивали зеленые яблоки, рвали цветы, но его сад обходили стороной, словно сговорились.

Ваня уверял:

– Это потому, что я знаю такое приворотное слово.

Наверно, когда-то в юности он выбрал себе совсем не ту профессию. Ему бы жить где-нибудь в провинции, в Угличе, или в Таруссе, или еще где-либо, быть агрономом, садоводом, день-деньской копаться в земле, скрещивать различные сорта плодов, выращивать овощи и цветы…

Он умер раньше ее. В глубине души она была уверена, что ей предстоит умереть первой: у нее плохое сердце, увеличена печень, частые головные боли.

А он как-то вышел на улицу, за хлебом, не доходя до булочной, упал, потерял сознание.

В постели пролежал недолго, всего десять дней. Вся левая половина была парализована, говорить не мог, на желтом, резко исхудавшем лице жили одни лишь глаза, светло-голубые, с крохотным коричневым зрачком.

Незадолго до конца речь снова вернулась к нему.

– Где мама? – спросил.

– Я здесь, – ответила она.

Он слабо, как бы через силу улыбнулся, и сердце ее сжалось от этой вымученной, едва заметной улыбки.

– Ты не мама, – сказал.

Из глаз его медленно покатились слезы, поползли по щекам, вдоль подбородка в седой щетине.

– Позови маму, – сказал он, – Таня, прошу, где мама?

Она растерялась, обняла его легкие, уже почти невесомые плечи, прижалась головой к его голове.

– Ваня, я здесь, с тобой.

А он позвал еще раз:

– Где мама?

Позднее он часто снился ей, все больше молодым, веселым, каким встретился когда-то, в молодости.

Улыбался, встряхивал темными волосами, говорил что-то, проснувшись, она всегда забывала, что он говорил, потом внезапно начинал плакать, умоляюще протягивая руки, и во сне она понимала: он зовет свою маму.

Она подолгу не могла отойти от своего сна, ей вспоминался последний его день, когда он, высохший, разом постаревший, по-детски жалобно плакал и звал маму…

Впервые слух о том, что дом будут ломать, разнесся семь лет назад. Потом оказалось, ломать не будут, просто дом забирает какое-то учреждение, а жильцов переселят в другие районы, кого куда.

Она не хотела никуда уезжать, полагая закончить свои дни здесь, в этих двух комнатках, где они жили с Ваней, где он встретил последний свой час.

Особенно родными казались яблони, некогда посаженные им, как бы хранившие тепло и силу его рук.

Неужели их могут уничтожить, срубить, сжечь?

Она подолгу глядела на яблони, потом начинала обходить одну за другой. Если бы не боялась, что жильцы из окон могут ее увидеть, она обняла бы все яблони по очереди, перецеловав каждый листок…

Управдом сказал ей:

– Не бойтесь. Яблони никому не мешают, так и останутся здесь, во дворе…

– Только одичают, наверно, – сказала она.

Управдом развел руками.

– Ничего не поделаешь…

– Ладно, – сказала она, – хорошо, что хоть останутся здесь…

Поздней осенью она переехала в Медведково. Дом был не в пример старому флигелю, многоэтажный, с косыми лоджиями, с подъездами, затейливо отделанными разным пластиком.

Квартира была однокомнатной, продолговатая, с широким окном комната, крохотная кухонька, узкий коридор.

Чисто и тихо, чересчур даже тихо.

Татьяна Петровна расставила мебель так, как, ей казалось, хотел бы расставить Ваня. В углу кровать, возле окна комод и швейная машина, в середине стол, на подоконнике горшки с цветами ванька мокрый и алой бархатной геранью.

– Вот, Ваня, – сказала. – Буду теперь доживать здесь свой век.

У нее появилась манера разговаривать вслух с самой собой, обращаясь к Ване, словно беседуя и советуясь с ним. И отвечала себе так, как, по ее, мог бы ответить Ваня.

– Как думаешь, – спросила она его, – съездить мне на наш, Бабьегородский?

И ответила убежденно:

– Конечно, поезжай!

Однажды она отправилась в долгий путь. Сперва автобусом, потом на метро и троллейбусом. Флигель был оплетен лесами, по лесам ходили бесстрашные строители. В открытых окнах виднелись заляпанные белилами полы и стены.

Со двора она увидела обрывки знакомых обоев на втором этаже, светло-зеленых, с золотистым зигзагом.

– Помнишь, Ваня, мы с тобой вместе выбирали обои?

– Само собой, помню.

– Ты хотел голубые, а я настояла – чтобы взяли зеленые. Голубые быстро выгорают.

– Твоя правда.

Она стояла неподвижно, глядя на свои окна, не замечая, что говорит сама с собой. Потом, однако, опомнилась, смущенно оглядываясь по сторонам, замолчала, подошла к Ваниным яблоням.

Шелестели голые, ветром оббитые ветви.

– Как вы тут, милые мои? – спросила.

Ваня считал, что деревья, подобно всему живому, многое понимают и могут ощущать боль, радость, обиду, тепло, холод…

– Я приду, – тихо сказала Татьяна Петровна, – весной приду непременно…

Мысленно подсчитала, сколько осталось до весны. По всем подсчетам – до тепла еще долго.

Сказала себе тоном Вани, умеющего убедить кого угодно:

– Ничего, дождешься…

– Я тоже надеюсь…

Тихо попрощалась с яблонями и уехала к себе в Медведково с чувством хорошо выполненного долга.

Прошла зима, и в первый, по-настоящему весенний день она отправилась на свой Бабьегородский.

Апрель царил над городом, шумели на улицах ручьи, бежали друг за дружкой быстрые облака.

Яблони стояли еще голые, без единого листочка, но на ветвях, тяжелых от талой воды, уже набухли почки, и первые, невесть откуда появившиеся пчелы кружились над ними.

Татьяна Петровна подошла ближе, постояла возле, не думая о том, что, возможно, на нее глядят из окон, дивясь про себя или считая ее не совсем нормальной.

Пусть их.

Она приехала повидать старых друзей. Она будет теперь ездить сюда часто, благо уже тепло и будет теплее с каждым днем.

Яблони тихо шелестели ветвями. Татьяне Петровне казалось, она видит, как медленно, неотвратимо лопаются почки, как робко выглядывают наружу острые листья и тянутся вверх, к солнцу, к дождю, к ветру…

И вот я приехал…

Очень хорошо все складывалось, поистине удача шла рядом с ним. Уже тогда, когда начались съемки, Игорь сразу же понял – актер на роль главного героя, которого он так долго и придирчиво выбирал, именно такой, что нужен.

Мешковатый, неулыбчивый, с будничным, словно бы стертым лицом, – на лице этом, пожалуй, самое выразительное были очки в тонкой, орехового цвета оправе, – он, как никто иной, подходил к роли следователя. С первого же взгляда он казался очень дотошным, вдумчиво изучал все обстоятельства дела. Уже по всему ходу следствия можно было предположить, что этот не будет судить поспешно, этот умеет сомневаться, размышлять и, если понадобится, честно признаться в собственных сомнениях, а то и ошибках.

Автор сценария казался несколько излишне суетливым, но и его можно было понять: самый первый в жизни сценарий.

Он смотрел на Игоря снизу вверх, ловил, словно студент-первокурсник, каждое его слово, хотя был уже немолод, что-то далеко за сорок; должно быть, ему не очень везло раньше и он никак не мог опомниться от неожиданно нагрянувшего на него везенья.

По слухам, у него было больное сердце, он задыхался, часто бледнел, говорил с извиняющейся, какой-то напряженно-униженной улыбкой:

– У меня, как видите, покладистый характер, со мной всегда можно договориться…

С оператором фильма с первого же дня у Игоря начались стычки. Оператор был, что называется, «типичное не то»: норовил все сделать по-своему, вмешивался в разработку режиссерского сценария, то и дело указывал актерам, как следует играть. Игорь понимал, им двоим не сработаться. Он решил потребовать другого оператора. Новый оператор, товарищ Игоря по ВГИКу, веселый острослов и балагур Паша Крутиков, сразу же нашел с Игорем общий язык.

Паша был несколько безалаберный, но очень способный и щедрый: как и все подлинно талантливые люди, он пригоршнями рассыпал предложения (одно другого красочнее), охотно отказываясь от хороших ради лучших, к тому же был искренне влюблен в сценарий, увлечен своими съемками и порой даже ночью (в гостинице они жили в одной комнате) будил Игоря:

– Старик, я придумал великолепный поворот, что, если крупным планом показать поле, над полем ворона, понимаешь, одинокая ворона, с тоскливым взглядом, поле под дождем – вот тебе осень, как она есть, верно?

Но спустя короткое время, Паша предлагал уже совсем новый вариант:

– Я вижу так: волны набегают на кромку берега и, отхлынув назад, обнажают камни. Камни блестят холодным блеском. И – тучи низко-низко над морем…

Игорь, выслушав Пашу, тут же немедленно отвергал один вариант за другим, но Паша не обижался, у него наготове было множество других, самых различных и, на его взгляд, примечательных.

Фильм снимали в Угличе, уютном, зеленом городе на Волге, в котором, как писал автор сценария, «седая старина своеобразно сочеталась с приметами современности».

И вправду, неподалеку от древней церкви, построенной в память об убиенном царевиче Дмитрии, возвышалось здание ГЭС, на окраине города, там, где в ряд стояли хилые домики, окруженные палисадниками, бежали одна за другой мачты дальних передач.

На съемки, проходившие то на берегу, то в поле, то в лесу, обычно собирался народ, особенно много было любопытных мальчишек.

Помреж, Сережа Сушко, рыжий парень, обладавший необыкновенной силы басом, исступленно вопил в рупор:

– Граждане, поймите, мы работаем. Если хотите, чтобы картина удалась, пройдите все на одну сторону!

Но граждане переходили неохотно. Сережа срывал свой роскошный бас, по нескольку раз в день с досадой бросал рупор, пока в конце концов не добивался желанного результата.

Уже было отснято около полутора тысячи метров пленки, когда Игорь получил открытку.

Писала Валя Черткова, близкая приятельница.

Валя ездила по ярославским селам, собирала и записывала старинные песни.

Она была музыковед, предпочитала исключительно серьезную музыку, а Игорь любил только джазы. Однако Валя водила его на симфонические концерты в консерваторию, и он старался слушать органную и симфоническую музыку, делая при этом почти благоговейное выражение лица, надеясь тем самым угодить Вале.

За те два года, что они были знакомы, он не на шутку привязался к ней и порой всерьез задумывался о совместной жизни с Валей, подходившей ему, как он говорил, по многим статьям и параметрам.

Валя писала, что находится в селе, километров шестьдесят от Ярославля, и было бы, право, чудесно, если бы он приехал к ней хотя на денек, в конце концов они так близко находятся друг от друга – грех не увидеться…

Село называлось Бочинино. Игорь вспомнил, всего тридцать или примерно тридцать пять километров отделяют Бочинино от его родного села, где он так давно не был…

«А что, если… – подумал он, – если убить сразу двух зайцев, заглянуть домой, а потом навестить Вальку, заехать в это самое Бочинино?»

Как нарочно, погода капризничала, с утра сплошные тучи закрывали небо, моросил мелкий, хотя и теплый дождь.

– Поезжай, – посоветовал Паша. – Послезавтра вернешься, ведь пароходом до Ярославля всего ничего…

– Тем более что навещу своих, я их давненько, признаться, не видел, – сказал Игорь.

Он мало спал во время съемок и рассчитывал хорошенько выспаться на пароходе. Но когда он вышел на палубу, когда увидел туманные от дождя берега, увидел волны, вскипавшие под дождем серыми, продолговатыми, словно виноградины, пузырьками, когда вдохнул в себя свежий речной воздух, ему расхотелось спать, он сел на скамейку и долго, не отрываясь, смотрел на медленно проплывающие дали, на птиц, низко летавших над водой.

«Вот она – радость бытия, – думал Игорь, глядя на пестрых ширококрылых чаек, бесстрашно круживших над самой палубой, – вот оно счастье, которое сознаешь каждой своей частицей…»

Ему казалось, сейчас он раскроет широко глаза и чувство радости исчезнет, как исчезает все, виденное во сне.

Но то был не сон, а явь, действительность, все то, что так радовало и в то же время тревожно трогало его: волны, вдруг меняющие свой цвет, то серо-свинцовые, то сиреневые, то иссиня-темные, почти черные, зеленые берега, которые курились теплым, тающим туманом, и то ощущение своей молодости, силы, удачливости, своего мастерства, которое было незаурядным, предвкушение будущего, наверняка интересного, значительного…

Он представлял себе, как будет дома рассказывать матери и сестре о своей жизни, о работе, о фильме, который, по всему видно, должен получиться хорошим, а мать и сестра будут упоенно слушать его и после, когда он уедет, вспоминать о его рассказах и думать о нем…

Он не был у своих уже четыре года. Но в течение всех этих лет довольно часто писал домой и получал письма от сестры.

Сестра работала учительницей в сельской школе.

Писала она ему аккуратно, хотя и коротко.

Последнее письмо от нее он получил еще в Москве, до начала съемок. Сестра писала, по своему обыкновению, немногословно:

«У нас все в порядке. Часто вспоминаем тебя. Ждем твоих писем».

При мысли о сестре у Игоря потеплели глаза. Вдруг, как живую, увидел он ее перед собой, всегда с тетрадками, исписанными одинаково крупным, одинаково неровным и в то же время разным почерком.

Ему показалось, что он услышал ее голос, ровный, хорошо поставленный, такой голос, который, наверное, присущ каждому педагогу.

Сестра, увлекаясь, могла бесконечно говорить о своих учениках. Порой Игорь думал, что он уже наизусть знает ее постоянные рассказы об Алеше, Маше, Васе и Коле, какие это необычайно способные, интеллигентные, все понимающие дети…

Пароход прибыл в Ярославль около одиннадцати часов утра. Дождь кончился, тучи медленно таяли, обнажая голубые островки неба, но потом снова наплывали тучи, и тогда солнце бледным шаром катилось за тучами, будто выжидая, когда они кончатся, растают…

Возле пристани стояли «Волги» в шашечках. Игорь сел в первую машину, рядом с шофером, высунул голову в раскрытое окно.

Его не покидало радостное ощущение полноты жизни, сознание своего правильно выбранного жизненного пути. Вспомнилось, в институте его все считали везунчиком и сам он тоже считал себя счастливым, умевшим избегать острые углы и всякого рода неприятности.

«Хорошо, если бы всегда так было», – подумал Игорь и затянул было какой-то веселенький мотив, но глянул на хмурое, как бы не выспавшееся лицо водителя, оборвал пение, стал думать о том, что ждет его дома.

Он не помнил отца. Отец погиб на фронте, в последние дни войны, когда Игорю было всего два с половиной года.

Сестра, значительно старше Игоря, в ту пору училась в педагогическом техникуме. Игорь вспомнил, как она отдавала ему куски сахара, сливовое повидло, лепешки, обсыпанные маком, которые по невероятно высокой цене продавались на рынке, в Ярославле. Он как бы снова ощутил вкус этих темных, испеченных из ржаной муки лепешек…

Потом он стал думать о матери. Она была волевой, с сильным характером, очень деятельная, работящая, как о ней говорили в селе. Ее считали исключительно умной. Она и в самом деле была умная. К ней приходили за советом, и она для каждого находила нужное слово, только любила, чтобы поступали так, как она советует, иначе в другой раз не желала даже слушать.

Директор школы, в которой учился Игорь, называл ее «женщиной с мужским складом ума».

Она и с Игорем была всегда строгой, неговорливой, неснисходительной, но он-то знал, как она любит его.

Вспомнился тот, теперь уже далекий июньский день, когда он уезжал в Москву сдавать экзамены в институт.

Мать сказала:

– Сядем напоследок.

Они сели – он, мать и сестра.

Мать первая встала:

– Пора…

За окном виднелся грузовик, колхозный шофер Вася Ватрушкин, дальний родственник матери, приехал довезти Игоря до Ярославля, где Игорь должен был сесть на московский поезд.

– Пошли, – сказала сестра.

– Пиши, – сказала мать. На миг прижалась твердой щекой к его щеке, потом оттолкнула его от себя.

Когда он ехал в машине вместе с Васей, тот сказал:

– Жрать охота. А ну, пошарь-ка в своем заветном, фибровом. Нет ли там чего пожевать?

Игорь открыл чемодан и остолбенел. Откуда что взялось?

Пирог с вареньем, кусок сала, завернутый в марлю, соленные огурчики, вареная картошка, банка меда, крупные полосатые луковицы…

– Вот это харч! – восторженно воскликнул Вася, а Игорь не переставал удивляться, ведь мать сама же давеча сказала:

– Кроме огурцов и творога, не знаю, чего бы тебе дать…

Но недаром на рассвете он слышал, как отчаянно кудахтали куры. Наверно, мать отнесла пару или даже тройку хохлаток Алюне Ольшаниной, продавщице местного сельпо, у которой, все знали, только птичьего молока достать невозможно, а так бери, чего твоей душе угодно, только, само собой, о цене не спорь, все одно не уступит…

Выходит, мать не сказала ему ни слова, а положила все это добро в чемодан, понимая, что когда-нибудь он откроет чемодан и увидит то, что следует увидеть.

Вася Ватрушкин со вкусом разгрызал луковицы и хвалил сало за отменный вкус и аромат, а он, Игорь, не мог есть, слезы застилали ему глаза, кажется, взять бы да и, забыв об институте, ринуться обратно, домой, к матери, обнять ее, не признающую ни поцелуев, ни нежных слов, прижаться к ее твердой, чуть шероховатой на ощупь щеке…

И теперь, когда с каждым километром родное село становилось все ближе, Игорь с любовью думал о матери, предвкушая, как он войдет в дом, увидит ее, что она скажет, как глянет, как улыбнется…

«Что же это я, – спохватился он, – домой еду и с пустыми руками?»

Он попросил шофера остановиться возле магазина сельпо, мимо которого они проезжали.

Выбор там был, как Игорь и ожидал, небогатый: консервы, повидло в жестяных банках, черносмородиновая наливка, водка, черствый сыр.

Он купил сыру, наливку, несколько банок консервов и уже выцветшую коробку конфет, должно быть, пролежала в магазине несметное количество дней, и конфеты, наверное, давно уже растаяли, слиплись одна с другой…

«Ладно, – подумал Игорь не без раскаяния. – Ничего не поделаешь. Сойдет…»

Он ехал все дальше, все ближе к дому и уже узнавал лес, в котором некогда ходил по грибы, картофельное поле, выросшее на месте пустыря, заброшенную ветряную мельницу…

На окраине села было раскопано.

– Дальше не проедем, – сказал шофер.

– Пусть будет так, – согласился Игорь, вылезая из машины.

Солнце окончательно выкатилось на чистое, прояснившееся небо и, как бы утверждая свою власть, светило ровно и жарко.

Дул легкий ветер, поодаль, в березовой роще, шумели деревья.

Какая-то женщина шла впереди Игоря по деревенской улице, неся ведра на коромысле.

На ней была васильково-синяя кофточка и узкая черная юбка.

Игорь бегло глянул ей в спину, профессионально отметив про себя: «Красиво, словно небо отразилось синевой в кофточке»…

Женщина обернулась. Это была его сестра. Остановилась, вглядываясь в него, спросила негромко:

– Игорь? Ну да, Игорь, кто же еще?

Он подошел ближе, обнял ее. Ни с чем не сравнимое чувство близости родного человека охватило его. И казалось таким странным, удивительным, что он жил, учился, работал, печалился и радовался где-то далеко отсюда, в большом, шумном городе, позабыв о том, что в родном селе, в доме под красной крышей по-прежнему живут те, кто любит его больше всего на свете, кто помнит его таким, каким он был в детстве, и до конца своих дней будет любить и помнить его…

Сестре Игоря было уже сорок пять лет. Когда-то была она красивой, смуглолицая, с горячими карими глазами, чуть скуластая, на смуглых щеках румянец, большой яркий рот и улыбка ослепительная, словно вспышка магния…

Он с горечью заметил, что сестра не то чтобы состарилась, а как-то поблекла и, странное дело, лицо ее уже не было смуглым, скорее мучнисто-бледным, и глаза словно бы стали меньше.

– Нянька, – сказал Игорь, с удовольствием называя сестру так, как привык называть с детства, – а я тебя сзади и не узнал…

– Я тоже тебя не сразу узнала, – ответила сестра. – Такой большой стал…

– Старый, – добавил Игорь, но сестра сдвинула красивые, изогнутые брови:

– Какой ты старый, что с тобой?

Он спросил:

– Как мама?

– Ничего, – сказала сестра. – Ты надолго?

– До завтра. Целая вечность.

Она усмехнулась, как ему показалось, невесело.

– Целая вечность? Всего-то навсего…

Он хотел взять у нее коромысло, она не дала.

– Не надо, ты не привычный…

Однако он снял с ее плеч коромысло и сразу же почувствовал тяжесть.

– Как это ты носишь?

– Привыкла.

Он несколько раз останавливался, прежде чем дошел до дома.

Сестра, улыбаясь, поглядывала на него.

– Я же тебя предупреждала, без привычки трудно…

– Теперь уж недолго осталось.

– Что ж, давай, неси, – сказала она.

– Представляю, как мама обрадуется, – начал он. – Ты ничего не говори ей, я войду, стану на пороге и ни слова, подожду, что-то она скажет…

– По-моему, не стоит, – ответила сестра.

– Нет, стоит, – сказал он. – Войду и стану без слов, буду смотреть на нее, а она, наверно, не сразу разглядит, зато потом…

И – засмеялся от души.

– Потом – увидит меня…

– Не надо, – повторила сестра.

Остановилась, сняла коромысло с его плеч, надела на свои.

– Почему не надо?

– Мама не очень здорова.

– Больна? Что с ней?

– Да нет, она не лежит, просто не очень здорова.

Игорь сразу успокоился.

– Не очень здорова? А кто из нас так уж очень здоров? Что, верно, нянька?

Она не ответила на его улыбку, сказала, глядя куда-то в сторону:

– В общем, сам все увидишь…

Он взглянул на нее, но она упорно избегала встретиться с его глазами. Внезапно он понял: слова сестры скрывали что-то еще неведомое ему, но страшное, то, что вскоре доведется узнать и увидеть…

Он обогнал ее, вбежал на крыльцо, рывком открыл дверь.

И – сразу же увидел мать.

Она сидела за столом, положив на стол руки.

Его прежде всего поразили ее руки, какие-то бессильные, вялые, а он помнил, руки матери были всегда в движении, в работе.

– Мама, – сказал Игорь, – мамочка, это я! Здравствуй!

Она подняла на него глаза. Она похудела, но, пожалуй, не очень постарела. Волосы остались прежними, почти без седины, и щеки были розовые, туго натянутые.

Она молча глядела на него, а сестра, войдя в дом, стояла позади него и тоже молчала.

– Ку-ку, – сказала мать, по-прежнему равнодушно и отрешенно глядя на Игоря, – ку-ку…

Игорь почувствовал, как глухо, тяжко забилось сердце и словно бы огнем опалило голову, шею, затылок…

Он обернулся к сестре.

– Скоро год, – сказала сестра.

– Почему же ты ничего не писала? Я же ничего не знал.

– Если бы даже я и написала, что бы было? – спросила сестра. – Ты бы ничем не помог все равно, а печалить тебя не хотелось…

– Печалить, – грустно повторил он, – разве дело во мне, печалить меня или скрывать правду?

– Ку-ку, – сказала мать и засмеялась.

Игорь рванулся к ней, схватил за плечи.

– Мама, это я, твой сын, родная моя, слышишь? Я – твой Игорь!

– Она никого не узнает, – сказала сестра.

– А тебя? – спросил Игорь.

– Меня тоже. Я уже привыкла.

«Я уже привыкла». Эти три слова, произнесенные ею с безнадежным отчаянием, ставшим будничным, как бы раскрыли перед ним ее терпеливое и постоянное страдание.

– Нянька, – закричал Игорь, – нянька, да что же это такое?

– Склероз, – сказала сестра. – Все это накапливалось исподволь, постепенно, а потом вдруг, вот так вот, как видишь.

– Вижу, – сказал Игорь.

Он сел за стол, напротив матери, пристально, жадно вглядываясь в нее, стараясь отыскать в ее лице, должно быть, уже прочно погасшую искру разума.

И она бездумно глядела на него, а сестра между тем собирала на стол, звенели тарелки, миски, стаканы, вся эта уютная домашняя суета казалась обнадеживающей, обладающей спасительным, глубоким смыслом.

Но нет! Лицо матери по-прежнему было равнодушным, лишенным какого бы то ни было выражения. И он смотрел на нее и никак не мог привыкнуть видеть ее такой, какой она стала, никак не мог…

Сестра налила молока в глубокую тарелку с гречневой кашей, подвинула тарелку матери, вложила в ее ладонь ложку.

Мать заученным движением, механически опускала ложку в тарелку, зачерпывала молоко с кашей и подносила ко рту.

Молоко лилось на подбородок, она ничего не видела, ничего не чувствовала.

– Ах ты, замарашка, – сказала сестра, полотенцем вытирая подбородок матери.

Игорь отвел глаза в сторону. Как это все ужасно!

Мать всегда была очень опрятной. Он был еще совсем маленький, и уже тогда она учила его есть не торопясь, чинно, не жадно и так, чтобы людям не противно было глядеть на него. И сама всегда ела красиво, глянешь на нее – и невольно захочется есть даже самому сытому человеку.

А теперь, теперь…

Снова вспомнилось: когда он учился в институте, мать как-то зимой приехала навестить его. Сидела в комнате общежития, румяная с мороза, спустив платок на плечи, с тихой улыбкой глядя, как Игорь и его друзья, соседи по комнате, поглощают все то, что она привезла с собой, – пампушки, домашний творог, моченые яблоки, жареную свинину, шпигованную чесноком…

Кто-то, кажется это был Паша Крутиков, сказал:

– А вы-то что же, тетя Ксюша?

Тогда она, как бы нехотя, взяла моченое яблоко, стала откусывать по кусочку, все так же с улыбкой поглядывая на Игоря и его друзей.

– Я читала, что ты снимаешь новый фильм, – сказала сестра, подвигая ему тарелку с тонко нарезанной ветчиной.

– Да. Ты где читала?

– В «Советском экране».

Игорь подцепил вилкой ломтик ветчины, сунул в рот.

– Вкусно? – спросила сестра. – На рождество зарезали кабанчика, я сама коптила и солила, все делала так, как ты любишь…

– Вкусно, – сознался Игорь. Сам себе дивился, думал, не полезет кусок в горло, и вдруг, нате вам, ест да еще с таким аппетитом и ветчину, и огурцы, и кашу с молоком…

И сестра смотрела на него, чуть улыбаясь, совсем так, как некогда смотрела на него мать.

Наконец он встал, прошелся по горнице. Сестра убирала посуду со стола, а мать по-прежнему бессмысленно глядела перед собой, положив руки на стол.

И все то, о чем еще недавно думал Игорь, радость, которую он ощущал, мечты о том, каким будет фильм, все это вдруг показалось суетой, никчемной тратой сил и времени… Даже Валя с ее менторским тоном и замысловатыми словами, которыми она засыпала его, когда они уходили с концерта: «Блестящее было адажио… А здесь несколько затянуто аллегро…» Даже Валя казалась ему сейчас ненатуральной, словно бы даже нереальной.

Реальным было одно: мать, которая не узнает его. Ни его, ни кого бы то ни было другого. Вот это было реально и зримо.

Уже не было ощущения радости бытия. Оно начисто исчезло, как не было его вовсе, оставив вместо себя неистощимую, непреходящую печаль.

– Что делать? Что же делать?

Он не заметил, как произнес эти слова вслух.

– Ничего нельзя сделать, – ответила сестра. – Надо только привыкнуть.

Игорь всегда относился к сестре чуть снисходительно. Он любил ее, слов нет, любил и помнил ее с тех самых пор, как помнил самого себя, она была многие годы рядом, «нянька» его детства, заботливая, справедливая, умная, но все-таки неудачливая. Может быть, потому он и относился к ней слегка свысока, словно он, а не она была старше.

Он-то выдался удачливым, а она – ни то ни се.

Замуж не вышла, несмотря на свою красоту, любила женатого, а он не захотел уйти от семьи, и она на всю жизнь осталась жить с матерью, все ее сверстницы давно уже обзавелись семьями, а иные звали ее «старой девой» и смеялись исподтишка над ней…

Но в этот миг Игорь почувствовал непритворное удивление перед сестрой, перед ее спокойствием, выдержкой, силой. И ощутил себя впервые за все эти годы маленьким, слабым, неумелым…

Когда он ехал сюда, он представлял себе, как сестра начнет ему рассказывать о своих учениках, о неведомых ему мальчишках и девчонках, и он будет слушать ее, а думать о чем-нибудь постороннем, потому что и ее ученики, и все другие ее интересы так далеки от него, что если надо будет, он, взрослый, умный человек, мужчина, творческий работник, постарается помочь ей, чем только может.

А вышло не так, иначе: она утешала его, она говорила ему:

– Надо привыкнуть, надо только привыкнуть…

Совсем, как бывало, когда приходил из школы с плохими отметками в дневнике, первым делом бросался к сестре: «Нянька, только маме не говори, заругает», – так и теперь он приблизился к ней, взял ее руку, провел ею по своим глазам…

– Мама ждала тебя, когда была здорова, – сказала сестра, по-своему объяснив себе этот его жест. – Каждый день ждала, когда ты приедешь…

– И вот я приехал, – сказал Игорь, все еще не выпуская ее руки из своих рук…

Кто купил попугая Петрушу?

…Второго января на Птичьем рынке… Сообщите по адресу: Планетная улица…»

Это объявление я увидела на стене дома, неподалеку от Ленинградского рынка. Почерк был крупный, чуть скошенный, торопливые буквы сползали вниз. Сперва я рассеянно скользнула взглядом по этим буквам, потом еще раз перечитала все объявление и стала думать, в чем же тут дело?

Почему-то вспомнились рассказы Стивенсона, одноглазые пираты, стук деревянной ноги, неумолимо приближавшейся к уединенному жилищу таинственного незнакомца, мудрые старые попугаи, непременные спутники пиратов…

Попугай Петруша, кто же тебя продал? Зачем? Почему? И кто же так печется о судьбе твоей?

Вечером я отправилась на Планетную улицу. Дом двухэтажный, должно быть, деревянный, крашенный под кирпич, с узкими балконами на втором этаже и черепичной крышей, выглядел типично провинциальным особнячком, таким, какой на каждом шагу попадается в Пензе или Осташкове, но кажется несколько необычным на любой московской, даже и окраинной улице.

Я поднялась на второй этаж, позвонила. И тут же дверь открылась. На пороге стояла девочка лет четырнадцати. Круглое, слегка обсыпанное веснушками лицо, густые брови. Лицо кажется недетски серьезным, даже строгим, может быть, из-за густых бровей, а может быть, благодаря сосредоточенному, почти суровому взгляду небольших серо-зеленоватых глаз.

– Мне нужна И. Плавунова, – сказала я.

– Это я, – ответила девочка.

– А как расшифровать букву «И»?

– Ирина, – произнесла она деловито, четко, по-взрослому. Повернулась, прошла в глубь коридора и открыла дверь в комнату с двумя окнами, оклеенную голубыми в цветочек обоями.

В углу стояла елка, нарядно убранная, с различными стеклянными игрушками, вся в серебряных нитях и в пушистой канители. Напротив елки топилась голландская в белых и синих изразцах печь, трещали дрова, уютно пахло древесной корой и свежим еловым духом.