Текст книги "И придут наши дети"

Автор книги: Любош Юрик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

А когда Якуб Якубец поднялся, встала и Грегорова и быстро, как бы желая ему сказать: «Не спешите! Сейчас наша очередь!» (как в магазине, как возле кассы, как всюду, где надо терпеливо и униженно ждать чужого согласия), вошла вслед за Якубом в судебный зал, волоча за собой Ингу.

Зал судебных заседаний номер шестьдесят четыре представлял собой небольшую комнату с деревянным полом, несколькими рядами стульев, с двумя столами, придвинутыми друг к другу, и с двумя окнами, обращенными к высокой стене Дворца юстиции. Обыденная безликость источала мрачный, суровый холод, а запыленные окна без штор и выдвинутые из рядов стулья лишь усиливали гнетущее впечатление. За столом сидели три человека, и с первого взгляда казалось, что это просто стена из черных мантий, некое сооружение из законов, лишенное человеческих лиц, какие-то безликие роковые фигуры. И только потом, когда все уселись – Грегорова с дочерью у самого окна, ее муж – прямо против сдвинутых столов, а Якуб – сзади, – эти мантии ожили, задвигались, изменили положение и открыли свои лица. Оказалось, что посередине сидит седоволосая женщина, а по бокам от нее – двое пожилых мужчин. Над столом наклонилась судья и голосом, привыкшим говорить о чужих печалях, начала зачитывать общие сведения, и тут же затрещала пишущая машинка. Якуб внимательно слушал слова судьи. Монотонным и слегка уставшим голосом она читала, кто и где родился и что привело этих людей с совместным прошлым, с конкретным положением и точным, надежным адресом к столу, покрытому выцветшим сукном.

Ему не хотелось признаваться, но он чувствовал разочарование, досаду, ибо процесс разбирательства был однообразным, почти усыпляющим и скучным. Представление о том, что он напишет драматический и захватывающий репортаж о разводах, стало рушиться, и он чувствовал полную растерянность от лишенного какой бы то ни было человечности судебного процесса, за которым он мог только угадывать драматизм человеческих судеб. Все было статично до ужаса: повторяющиеся непрерывно слова, даты, параграфы, стук печатной машинки. Двигалась только маленькая Инга, она непоседливо вертелась и все пересаживалась со стула на стул. Якуб снисходительно поглядывал на нее, и вдруг он понял взаимосвязь между этой ситуацией и другой, похожей, которую сам пережил когда-то и которая сохранилась в памяти, как запах сушеного яблока, и которая напоминала ему почти забытую боль. Якубец никогда не любил думать об этом, старался спрятать поглубже все эти воспоминания, но время от времени они упорно всплывали на поверхность памяти и мучили его отупляющим горем.

Воспоминания были неясными и туманными, скорее сохранились какие-то случайные детали, синие униформы и грубые ремни с блестящими пряжками, графин с водой на столе, измятый мокрый материнский носовой платок, потом лицо отца с синеватой щетиной на впалых скулах. Все остальное вызывало в нем скуку и раздражало таким же однообразием, как ожидание сладкого в детском саду. Он постоянно ждал, что отец поднимется и уйдет с длинной скамейки, где сидели несколько мужчин, таких же, как он, придет к матери и скажет ей своим сурово-нежным тоном, чтобы она не хныкала и что на людях так не годится. Отец поднялся, чтобы посмотреть на Якуба, и мальчик поймал его просительный, затравленный взгляд, лишенный всякой надежды. Этот взгляд встревожил его так, что помутилось в голове. Отец поднялся, но двинулся куда-то прочь, медленно и неуклюже пробираясь между мужчинами в униформе, уже в дверях он еще раз оглянулся, но искал глазами не жену, а Якуба, который непонимающе смотрел, как закрываются двери за отцом. Потом он услышал только грохот стульев и материнский плач.

Так же смутно он помнит залы ожидания, другие униформы со сверкающими пряжками, потом странную комнату, разделенную проволочной сеткой, и два тонких одинаковых стула. За сеткой – лицо отца, пропахшая потом одежда, быстрые слова, лишенные всякого содержания, и нетерпеливые взгляды, срывающийся голос матери, и снова долгая дорога в запыленных поездах.

Отца осудили, и он умер ровно через месяц после возвращения из тюрьмы. Якуб уже подрос, и он простил отцу все, даже то, что друзья с улицы дразнили его: «Эх, Кубо, дурачок Кубо, отец-то твой сидит в кутузке! Да это тот Кубо, у которого отец каторжник!» Он простил ему ботинки с протертыми подметками и заплатанные штаны, которые должен был носить, он простил ему и нелепую, неожиданную смерть, и его осунувшееся, неподвижное лицо, заросшее синеватой щетиной, утопавшее в бархате подушек.

Иногда, глубокой ночью, когда он вдруг просыпался, напуганный неожиданным звуком или неотвязным кошмаром, он чувствовал в горле сладкий комок боли, и в памяти всплывал затравленный взгляд отца, его согнутая спина, выражающая покорность, а потом его облик терялся в дверях, ведущих куда-то в неизвестность. Он не мог заснуть и все думал о невразумительных отцовских словах: «Забудь, сынок! Забудь об этом, то была ошибка. Не повторяй ее, не терзайся, не порти себе жизнь! Забудь как можно скорее ошибки отцов!»

Но это было не так-то просто.

Он очнулся от скрипа отодвигаемого стула и нетерпеливого ерзания маленькой Инги, которая никак не могла дождаться конца этого скучного разбирательства. Но в эту минуту судьи встали, а вместе с ними встала и чета Грегоровых, и совершенно помимо воли поднялся и Якуб Якубец, чтобы выслушать постановление от имени республики, согласно которому брак Мирослава Грегора и Татьяны Грегоровой объявляется расторгнутым. Больше никто ничего не говорил, никто ни о чем не спрашивал и ничего никому не объяснял, потому что все уже страшно устали от слов, которые сразу утратили всякий смысл. Якубу на мгновение показалось, что Грегор сейчас подойдет к бывшей жене и подаст ей руку, вежливо прощаясь, но он явно смутился и только погладил ладонью растрепанные волосы дочери, которая совершенно беззаботно и непосредственно прижалась к отцу (он может посещать ее по четным субботам и воскресеньям!), собираясь вместе с ним выйти из зала суда. Однако отец наклонился к ней, прошептал что-то ей на ухо, а потом быстро вышел вон, ни на кого не оглядываясь. Они услышали звук его шагов по длинному пустынному коридору.

Выйдя в коридор, Якуб увидел удаляющуюся Татьяну Грегорову (значит, ее зовут Татьяна, Таня), а рядом с ней топающую Ингу. Женщина шагала твердым, в общем-то неженским шагом, в котором чувствовались упрямство и неприятие какого-либо сочувствия. Он понял, что его представление о драматическом репортаже расползается по швам. Однако, отбросив сомнения, он пустился догонять Грегорову. Разведенного мужа между тем он потерял из виду, так что надо было торопиться, чтобы не упустить хотя бы бывшую жену и попросить ее уделить ему несколько минут.

Когда он остановился на широких ступенях Дворца юстиции, его удивили яркие и сверкающие краски летнего дня, почти беззаботные лица людей, проходящих мимо. Головы обеих Грегоровых потерялись в толпе, и он побежал за ними по тротуару. Он догнал их и, опередив на шаг, запыхавшись, обратился к женщине:

– Извините, пани… пани Грегорова. Могу ли я попросить вас кое о чем?

Матуш Прокоп с облегчением положил телефонную трубку и вытер пот со лба. Ему потребовалось больше часа, чтобы обзвонить Министерство строительства и техники, поймать референтов и заведующих отделами, которые предоставили ему информацию о недостроенной станции на нефтехимическом комбинате в Буковой. Он набросал краткий черновик, а текст продиктовал прямо в типографию. Он выслушал ругань старого Габарки, потом сентенции ответственного секретаря, мол, как же так, что он себе думает и почему ходит на рыбалку, когда сдается в печать номер, – и храни, мол, нас господь от такого вот заместителя главного. Когда все эти неприятности остались позади, он почувствовал, что история с комбинатом для него окончена.

Тогда еще он ни сном, ни духом не знал, как глубоко заблуждается.

На столе высилась гора рукописей, писем от авторов и читателей, а также целый список еще не сделанных телефонных звонков. Он сердито подумал, что если бы с самого утра был в редакции, а не на рыбалке, то его стол был бы очищен сейчас от всех этих редакционных дел, и что теперь ему придется разбираться со всем этим только после возвращения из Банской Каменицы, а к тому времени рукописей и писем станет втрое больше. Теперь он, конечно же, ничего не успеет: его ждет беседа с академиком Кубенко, а он к ней еще не готов, так что кофе придется отложить на потом. Он позвонил Бенядику, что сейчас зайдет к нему.

– Посмотри! – Бенё Бенядик показал на толстую папку вырезок. – Вот что я нашел в нашем архиве. ЭВМ выдала мне такой список публикаций и журналов, что я мог бы изучать их всю свою жизнь.

Прокоп подавленно смотрел на вырезки и на длинный список статей об окружающей среде. Ему было ясно, что до одиннадцати часов он не сможет просмотреть даже тысячной доли подготовленных материалов, и смиренно подумал о том, насколько непоследовательна профессия журналиста.

Он опустился на стул за широким столом и с минуту неподвижно глядел на груду бумаг, сомневаясь, стоит ли вообще за них приниматься или лучше пригласить Катю на чашку кофе.

– Я принесу тебе кофе, – отозвался Бенё, словно читая мысли Прокопа. – Ты хотя бы пока пролистай это.

Матуш благодарно взглянул на старого Бенядика и кивнул. Он раскрыл папку и приготовил чистый блокнот. Начал перелистывать вырезки, выписывая факты, цифры, идеи. Проблема не была для него ни новой, ни незнакомой, и он представлял, о чем ему надо говорить с академиком Кубенко, однако некоторые факты ошеломили его.

Он прикрыл глаза, и перед ним поплыла картина будущего: иссохшая, пустая земля, растрескавшаяся от засухи; уничтоженный, развеянный ветром верхний слой почвы, из которой при малейшем дуновении поднимаются тучи пыли, а кругом – душный, тяжелый и едкий воздух. Планета окутана газовой оболочкой, не дающей дышать, а вместо облаков на небе – непроглядный свод из углекислого газа, создающий эффект застекленного парника. Вместо прозрачных рек текут потоки грязной мути, которые несут в океаны жидкость, лишенную всякой жизни. И моря тоже мертвы, пляжи покрыты слоем нефти, заводскими отбросами и мертвыми птицами, города вымерли, улицы завалены грудами бетона и обломками машин. Погибли растения, плодородные поля превратились в пустыню; парниковая атмосфера на планете вызывает таяние арктических льдов; поверхность Мирового океана, который уже давно превратился в липкую кашу, затопляет берега, и целые континенты исчезают в этой пучине. А где же человек? На самой вершине какой-нибудь гималайской горы он строит себе огромный космический корабль, современный Ноев ковчег, чтобы погрузить в него остатки жизни и отправиться в космос на поиски новой, зеленой, живой планеты в бесконечных просторах Вселенной.

– Кофе, – вернул его к действительности Бенё Бенядик, поставил на стол чашку и уселся напротив. – Жалко, что у тебя нет больше времени. Там столько интересного! – Он тут же встал и двинулся к двери. – Не буду тебе мешать.

В комнате стало совсем тихо. Прокоп читал статью о радиоактивном излучении на некоторых атомных электростанциях.

Листая вырезки, он делал заметки и подсознательно думал о старом Бенядике, о том, как часто вспоминает он о Кисуце, откуда был родом. От его воспоминаний веяло идиллическими временами зеленых пастбищ с отарами овец и пастухами, виделась прозрачная Кисуца, кишащая рыбой, и воздух, покалывающий легкие, словно иголками, и старые телеги, запряженные парой волов, и нетронутые бескрайние равнины. А нынче плавает по реке белая пена из сточных канав, воздух отравлен дымом заводов, в горах полно туристов и мусора. Да и старый Бенядик не ютится больше в шалашах, он обслуживает ЭВМ в архиве Пресс-центра.

От этой мысли Матуш Прокоп передернул плечами. Стоит ли грустить по романтическим Кисуцам, стоит ли бунтовать против заводов, плотин и промышленности. Жалеть можно лишь о том, что некоторые предприятия построили, не обдумав заранее все как следует, нарушив подряд все инструкции, а теперь непреклонно спускают в реки свои отходы и отравляют воздух.

Он закрыл блокнот, отодвинул чашку, а разбросанные вырезки так и оставил лежать на столе – старый, добрый Бенядик приведет все это снова в порядок. Было без четверти одиннадцать.

2

В то время как Матуш Прокоп ехал в тридцатом автобусе из Пресс-центра на встречу с академиком, инженер Мартин Добиаш выезжал на служебном газике из ворот нефтехимического комбината в Буковой. Прямо в воротах ему пришлось резко затормозить – на дорогу шагнула какая-то женщина и, испуганно вскрикнув, выбросила вперед руку, словно защищаясь от автомобиля. Мартин выругался и со злостью распахнул дверцу, но когда увидел заводского юриста Веру Околичную с испуганным выражением лица, выскочил из газика.

– Мне кажется, я вас немного напугал.

– Кажется, – ответила она, и выражение испуга пропало. – Извините, я просто задумалась о важном деле.

Он присел на корточки и стал собирать рассыпанные бумаги, выпавшие у нее из рук.

– Какое такое важное дело, что из-за этого вы бросаетесь мне под колеса?

Она тоже опустилась на корточки, и ее клетчатая юбка задралась, обнажив колени, она скорее почувствовала, чем увидела, его любопытный взгляд и чуть капризно одернула подол.

– Да не знаю даже, – улыбнулась она. – Все важно. Ведь жизнь серьезная штука.

– Правда?! – По его голосу нельзя было понять, спрашивает он или соглашается. – Пойдемте, я вам кое-что покажу.

Она сунула папку с бумагами под мышку и выпрямилась. Добиаш остался на корточках и снизу глядел на стройную высокую фигуру заводского юриста.

– А что такое? – спросила она.

– Ямы. – Он поднялся.

– Ямы?

– Гудроновые ямы переполнены отходами.

– Я думала, вы меня приглашаете на чашку кофе…

Когда она уселась на узком сиденье газика, он включил зажигание и осторожно двинулся вперед, словно боясь, что кто-то снова выскочит перед ним на дорогу. Он смотрел прямо перед собой, иногда поглядывая на ее профиль, на руки с бумагами, сложенные на коленях. Машина свернула и затряслась по кочкам полевой дороги.

– Вы помните совещание у директора? – спросил Добиаш. – Как вы думаете, что сделано со вчерашнего дня? Не знаете? Я вам скажу – ничего. Гибала не захотел отпустить ребят с производства, мол, отстают с прошлого месяца и надо вытягивать план. Вчера приходил ко мне Хутира и просил, чтобы я вместо него занялся топкой. А сегодня еще и эти гудроновые ямы! Директор приказал, чтобы я проверил исполнение вчерашних приказов, – он невольно глянул на часы, – вот уже почти обед, а никто еще и пальцем не пошевельнул… – Он покосился на Веру и тут же снова сосредоточил внимание на дороге, которая свернула и стала подниматься по склону холма. – Каждый на что-то ссылается. Вас не удивляет, что повсюду такой бардак?

Заводской юрист одной рукой придерживалась за приборную доску машины, а другой – старательно сжимала свои бумаги.

– Мне кажется, будет дождь, – сказала она с тревогой в голосе, а когда инженер удивленно взглянул на нее, быстро добавила: – Ямы переполнятся и потекут, – и лишь через минуту, словно отвечая на вопрос Добиаша, продолжала: – Бардак? Но план-то ведь выполняем!

Добиаш наклонился к рулю и через лобовое стекло взглянул на небо: тяжелые грозовые облака теперь уже не метались по небу, как стадо без пастыря, они неуклонно густели и темнели, создавая впечатление, что растет на глазах некая неодолимая преграда. К тому же и ветер, разгонявший до этого тучи, утих, и вся эта чернота приближалась, словно гонимая собственной тяжестью и необходимостью избавиться от накопленной и так долго сдерживаемой влаги.

– План выполняем, – отозвался Добиаш. – Но какой ценой? Все оборудование работает с перегрузкой, а люди – на износ. Не удивляйтесь, что станки все время ломаются, а люди допускают ошибки.

– Надо было бы снизить план, да?

В том месте, где чернота коснулась холмистых вершин, все пространство вдруг рассекла узкая изломанная линия молнии, залившая на мгновение мертвенным сиянием склоны гор. И тут же послышалось протяжное отдаленное рокотание грома. Вера Околичная невольно вздрогнула.

– Все намного сложнее, – продолжал инженер Добиаш. – План рассчитан правильно. Мы можем его не только выполнить, но и перевыполнить. Но не с нашей технологией и не без очистной станции. Если бы у нас хватило времени на ремонт испорченного оборудования, мы могли бы работать продуктивнее. Но мы не можем сейчас выключить фильтры, поскольку они и так работают с перегрузкой за станцию, а ту мы никак не в силах закончить, вот и получается заколдованный круг…

– Значит, легко может случиться, что фильтры выйдут из строя и не смогут задержать отходы, которые погубят Грон, – рассуждала заводской юрист. – Тогда-то и придется потрудиться над законами. – Она чувствовала себя увереннее, когда речь шла о законах и параграфах.

– Ничего нам не будет, – проворчал Добиаш. – В худшем случае заплатим штраф. – Он устало усмехнулся. – Ведь, в конце концов, эти штрафы предусмотрены сметой. Мы обо всем подумали…

– Да это же смешно! Предприятие наперед подсчитывает будущие штрафы… да еще включает их в смету!

– Скорее, это грустно, – ответил Добиаш.

Они помолчали, а между тем машина выбралась на невысокий бережок, уже издали был виден проволочный забор и белые таблички со светящимися красными буквами: «Вход строго запрещен!»

Газик подъехал прямо к этому забору, и Добиаш выключил мотор. Он наслаждался плотной безбрежной тишиной, все замерло, не было слышно ни птиц, ни шелеста деревьев – ничего, что нарушало бы этот общий покой.

– А что нам скажут наши дети? – Неожиданно он повернулся и посмотрел на Веру. – Папочка, что же вы тут наделали? Что вы нам оставили? Вот в этом свинстве мы должны жить?!

– У вас есть дети? – Верины губы тронула слабая улыбка.

– Пока нет. Но, говоря откровенно, когда вот так смотрю на вас, хотелось бы их иметь.

От этих слов, сказанных инженером так непосредственно и недвусмысленно, Вера покраснела и быстро проговорила:

– Мы ведь пришли посмотреть на ямы, не так ли?

Он быстро выскочил из машины и со связкой ключей подошел к железной калитке, с некоторой нервозностью отыскивая нужный ключ.

– Может быть, все не так уж плохо, – сказала Вера за его спиной.

– Будем надеяться, – пробормотал он. – Но сейчас я вам покажу кое-что, что вас не обрадует. – Он открыл калитку, пропустил Веру и снова запер дверцу. От него не ускользнуло, что при этом она почти заговорщицки улыбнулась, у него было такое чувство, что они вошли в квартиру, где все только их и ожидало.

На этом огороженном пространстве, принадлежащем комбинату, куда имели доступ только несколько из его служащих, были врыты в землю две огромные цистерны, каждая метров пятьдесят в диаметре. Обе наполнились отходами производственных масел. Поверхность этой маслянистой каши лишь на двадцать-тридцать сантиметров не доходила до верхнего края цистерны и сверкала, словно это были воды глубокого озера.

К цистернам вела узкая заросшая травой дорожка, видно было, что ходили по ней не часто. Добиаш шагал первым, за ним Вера. Они остановились метрах в трех от цистерны.

– Самая большая глупость, какую мы только смогли выдумать. Эти емкости невозможно как следует заизолировать, и масло все равно попадает в почву. А теперь, – Мартин с опаской посмотрел на затянутое тучами небо, – начнется ливень, масло перемешается с водой, и все это может запросто хлынуть в долину. Вы способны себе это представить? – Он повернулся к Вере и настойчиво глянул в глаза.

– Могу, – спокойно отвечала она. – Так почему же нельзя это предотвратить?

– Нельзя. Все, что не сожжет топка, надо куда-то вывозить. А если мы увеличим приток отходов, скорее всего не выдержат фильтры, они выйдут из строя, и вся эта масса потечет в Грон.

– Я снова чего-то не понимаю, – пожала плечами заводской юрист. – Почему не справляется топка?

– Потому что не рассчитана на такую мощность. Когда ее строили, объем производства был меньше. За это время производство выросло в несколько раз, а топка осталась прежней. Пришлось выкопать эти ямищи. И одновременно начали строить очистную станцию, но от нее пока – только стены…

– Какая-то бессмыслица, – Вера смотрела на тусклую поверхность цистерны, не в силах отвести от нее взгляд.

– Да, – подтвердил Добиаш. – А еще бессмысленней, представьте себе, что во дворе комбината вот уже два года валяются так и не распакованные высокопроизводительные механизмы для очистки отработанных вод. Конечно, валютные. А мне некуда их поставить!

– Кому-то надо бы дать за это по шее, – сказала Вера.

– Кое-кого за это посадить надо! – твердо ответил Добиаш.

Заводской юрист рассмеялась.

– Ишь какой прыткий! На это все-таки существуют законы.

– Вот именно! Это же безответственность, граничащая с преступлением! Не говоря о том, что все это делается вопреки здравому смыслу.

Вера Околичная снова, не отрываясь, глядела на блестящую поверхность заполненной цистерны, словно завороженная каким-то волнующим зрелищем. Снова сверкнуло в небе, но теперь уже где-то поблизости, и сразу же загрохотал гром, как будто в пропасть сорвались огромные валуны.

– Пошли, – Мартин тронул Веру за руку. – Сейчас начнется гроза.

– Посмотрите-ка, – Вера показала на другую сторону цистерны. – Видите? Мне кажется, там что-то есть… Какие-то пятна…

– Ничего не вижу.

Но она уже зашагала вокруг цистерны, а инженер волей-неволей двинулся за ней.

Вера подошла совсем близко к яме, внимательно вглядываясь в поверхность, а потом испуганно вздрогнув, зашептала:

– Птицы…

У края цистерны лежали мертвые птицы, их было много, одна возле другой, они лежали неподвижные и блестящие, словно выточенные из гладкого металла, со слипшимися перьями и выпученными глазками. Они лежали вверх лапками, из которых торчали коготки. Их было штук пятьдесят, может быть, больше.

– Птицы… – повторил за Верой Добиаш и невольно поднял глаза к небу. – Они думали, что садятся на озеро…

– Это ужасно, – прошептала Вера.

– Они хотели передохнуть. Возможно, это перелетные птицы, вы понимаете что-нибудь в этом?

– Нет. Я никогда их не видела.

Они так и стояли бы, ошеломленно глядя на мертвых птиц, если бы снова над ними не блеснула молния, и почти в ту же минуту на маслянистую гладь шлепнулись тяжелые быстрые капли дождя.

Инженер схватил Веру за руку, и они помчались к выходу. Сначала редкие капли то тут, то там падали на землю, но вдруг как будто рухнула какая-то преграда, и с небосвода хлынули плотные потоки воды. Они подбежали к калитке, Добиаш распахнул ее, потом аккуратно запер на ключ, и совершенно промокшие, они влезли в машину.

Вытерев воду с лица и поправив мокрые волосы, Добиаш посмотрел на заводского юриста: ее волосы пригладило ливнем, а одежда облепила тело, тонкая ткань блузки стала прозрачной.

Мартин почувствовал острое неодолимое желание коснуться ее, положил руку на мокрую ткань и прижался к ее влажному телу.

В первое мгновение и она поддалась этой властной стихии, между ними не осталось никаких преград, лишь взаимная тяга, но вдруг опомнившись, девушка отпрянула так решительно и непреклонно, что и Мартин внезапно пришел в себя. Машина рванулась, а по ее полотняной крыше забарабанил ливень.

Когда Матуш Прокоп поднимался по лестнице на четвертый этаж в здании Академии, где находился Институт защиты окружающей среды, настроение у него было не из лучших. Он опаздывал почти на четверть часа. Поднявшись на третий этаж, он уже запыхался, и мысленно костерил неработающий лифт, свою скверную физическую подготовку и, наконец, эту мрачную предгрозовую погоду, повышающую людям давление и действующую на и без того натянутые нервы.

Кроме того, он ругал себя, что не подготовился к беседе с академиком, у него было ощущение, что он идет на экзамен, так и не просмотрев конспекты лекций. Он вспомнил любимые слова университетского профессора, что хороший журналист напишет статью и без всякого стола, нужно только как следует подготовиться, изучить как можно больше источников, а уж потом на месте только дополнить и уточнить то, что уже знаешь. На сей раз он знал о предмете беседы не слишком много и сердился на себя за необстоятельность, за поверхностность, а вдобавок сердился на время, которого никогда не хватает.

Кабинет академика Кубенко находился прямо напротив лестницы. Запыхавшийся Прокоп постучал и, не дожидаясь ответа, вошел. Он растерянно огляделся, готовый тут же принести извинения, но большая затемненная комната показалась ему пустой. И только всмотревшись как следует, он заметил возле окна стол, а за ним сидящего спиною к двери мужчину. Матуш видел его узкие плечи и редкие непослушные волосы на темени. Мужчина повернулся, но остался сидеть, у него было молодое лицо с выразительным носом и резко очерченными скулами, над которыми поблескивали стекла очков в тонкой оправе. Прежде чем Прокоп успел что-либо сказать, мужчина улыбнулся, и тонкая кожа на его худощавом лице натянулась. Он встал и протянул руку.

– Привет! Опаздываешь, но это ничего. Старик еще не пришел.

Прокоп с удивлением узнал своего однокурсника по университету. Его звали Томаш Сатлер, у Прокопа была хорошая память на имена, они вместе жили в общежитии, в одной комнате, вместе посещали лекции и в армии попали в одну и ту же воинскую часть. Томаш Сатлер кончал биологический факультет, и Прокоп не видел его несколько лет.

– Старик меня предупредил, что придет какой-то Прокоп из газеты, – сказал Сатлер, пожав своему однокашнику руку. – Я тут же понял, что это ты.

– Откуда ты взялся? – в свою очередь спросил Прокоп. – И что у тебя общего с окружающей средой? Ведь ты биолог!

Томаш подвел Прокопа к низкому столику и к двум старым обшарпанным креслам.

– Не все ли равно, где бросить якорь? Выпьешь кофе?

Прокоп поблагодарил, сказав, что пил только что.

– Я здесь на должности ученого секретаря. Приличная зарплата, уйма свободного времени и почти никакой работы. – Томаш попытался улыбнуться. – Делаем науку из воздуха. А также из воды. – Он хохотнул над собственными словами. – По мне все это лишь… псевдонаука. Но старик к этому относится смертельно серьезно. Ну а ты как живешь?

– Помаленьку, – пробурчал Прокоп и нервно взглянул на дверь, через которую должен войти академик Кубенко. – А сейчас лучше ты мне кое-что расскажи. Я имею в виду об институте… об академике.

Сатлер махнул рукой.

– Старик сам тебе расскажет. Мы изучаем влияние цивилизации на окружающую среду. Вода, воздух, почва. Экология. Наш старик великий борец. Дон-Кихот. Чудак. Но меня все это, само собой, не касается. Я хочу тут в тенечке написать кандидатскую. Потом мне повысят зарплату. А пока, что ж, – Томаш оживился, – я купил себе домик в уединенном местечке… нетронутая природа… ручеек… Словом, красота! Хочу все это привести в порядок, ну, сам понимаешь, теплая вода, ванна, гараж – одним словом, комфорт! Вот тогда приглашу тебя…

– Вода, воздух, почва… – повторил Прокоп. – Конкретные примеры? Или только теоретически? А результаты исследований?..

Он не договорил, потому что открылась дверь, и быстро вошел высокий, слегка сутулый человек с густой седой гривой волос, в элегантном темно-синем костюме. Он напоминал скорее дипломата, нежели ученого.

– Кубенко, – прогремел еще в дверях его голос, и академик направился к столику. – Извините, – обратился он к Прокопу, – убежал из университета. Лекция затянулась. Прошу ко мне.

Он вошел в соседнюю комнату. Прокоп – за ним. Сатлер, улыбаясь, подмигнул ему.

Матуш Прокоп с возрастающим интересом рассматривал академика Кубенко: каждое его движение, каждый жест источали энергию. Он не мог сидеть ни минуты, все время находясь в движении, как человек, который страшно торопится, а его напрасно задерживают. Казалось, он вот-вот выскочит из-за стола и начнет бегать по комнате. Прокоп внимательно следил за ним: мускулы на лице выдавали напряжение, голова была наклонена вперед, словно под тяжестью густой и непокорной гривы, даже воздух вокруг него казался наэлектризованным, плотным от двигающихся частиц.

– Выпьете что-нибудь, правда? – спросил академик после того как они с минуту глядели друг на друга, и, не ожидая ответа, направился к книжному шкафу.

Прокоп повторил, что кофе уже пил.

– А кто говорит о кофе?

…Академик сел, сложив руки на столе.

– Ну, приступим к делу, молодой человек. Вас интересует окружающая среда. – Прокоп кивнул, и академик продолжал: – А вы думаете, что положение вещей изменится, если мы будем писать об этом в газетах? – И прежде чем Матуш успел что-либо ответить, ответил сам себе: – Давайте кричать, авось, нас и услышат!

Прокоп знал, что придется импровизировать, но, к своему удивлению, не чувствовал при этом никакой робости, никакой неуверенности. Он объяснил, зачем пришел и о чем хочет поговорить, в общих чертах о проблематике защиты окружающей среды, о философских, политических и социальных аспектах экологии, о назначении института, о его задачах и перспективах и, в заключение, о будущем человечества с точки зрения экологии.

По тому, как оживился и улыбнулся академик, Прокоп сделал вывод, что такое направление беседы его устраивает.

– Хорошо, молодой человек, – отозвался Кубенко и покосился на маленький магнитофон, который журналист поставил на стол. – Довольно широкий круг вопросов, но я думаю, мы справимся. – Он отодвинул стул и, заложив руки за спину, начал ходить по кабинету.

– Вы слышали о теории Мальтуса? – начал академик, и Прокоп с облегчением вздохнул, не только потому, что был знаком с этой теорией, но и потому, что голос академика гремел так, что дрожали оконные стекла. – Глобальные проблемы среды, которая нас окружает, в том числе и энергетические источники, связаны в первую очередь с ограниченными возможностями нашей планеты и ее природных ресурсов, – начал академик, вышагивая по комнате. – Растет число жителей, а с ними растет и потребность в сырье. Запасы невосстанавливаемых источников, так же как и равновесие источников восстанавливаемых, таких, как вода, кислород, дерево и тому подобное, лимитированы. Некоторые ученые считают основной угрозой рост численности населения в развивающихся странах и доходят до того, что предлагают меры по увеличению смертности в этих странах.

Академик остановился и наклонил голову, словно бык, готовящийся к нападению.

– Все это похоже на лекцию, не так ли? – буркнул он. – Но таков уж мой способ изъясняться. Давайте я буду рассказывать, а вы из всего этого что-нибудь для себя выберете.