Текст книги "И придут наши дети"
Автор книги: Любош Юрик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)
ЧЕТВЕРГ
1
С раннего утра было душно и жарко. Бледно-голубой небосвод напоминал выстиранное полотно, выцветшее от солнца. И хотя всего два дня назад над городом промчалась гроза, казалось, что она вот-вот явится снова.
Организм Михала Порубана чувствительно реагировал на смену погоды. Когда падало давление, у него болела голова, появлялась одышка, а сердце болезненно сжималось. Вот и в четверг он проснулся еще до шести, но остался лежать в постели, всем своим телом, каждым мускулом и каждым нервом ощущая страшную усталость. Он глядел в белый потолок над своей головой и пытался собраться с мыслями, чтобы заставить тело подчиняться их воле. Однако мысли расплывались, исчезая где-то в белой поверхности потолка, которая туманилась перед глазами и колыхалась, как море в часы прилива. Он лежал, не находя в себе сил сопротивляться этому чувству беспомощности, впадая в некое отупение, безволие, небытие.
Он заснул.
Проснулся вспотевший, раскрытый, чувствуя тупую боль в груди и в голове. Нащупал часы на ночном столике: половина восьмого! Он проспал, такого с ним ни разу еще не было. Он сидел на влажных простынях, опустив руки между колен и свесив голову. Закурил сигарету, но после нескольких жадных затяжек погасил. Она не принесла облегчения.
Он встал и с минуту пытался справиться с приливами крови к голове, потом наклонился, уперся ладонями в колени и стал глубоко дышать. Он чувствовал, как кровь шумит в висках, пульсируя под кожей и причиняя боль. Он снял пропотевшую пижаму, прошел в ванную и умыл лицо холодной водой. Ему немного полегчало, но чувствовал он себя плохо, у него стали дрожать колени, а перед глазами крутились какие-то разноцветные спирали.
Он сидел в кухне, положив руки на стол, ничего не видя и ничего не чувствуя, ни своих мыслей, ни своего тела. Ему не хотелось ни есть, ни пить. Он так и сидел безучастно, и лишь когда пошевелил рукой, это движение словно привело его в чувство, ему показалось, что это не его рука, что она принадлежит совсем другому человеку. Усилием воли он вернул себя к жизни: да, да, надо идти в редакцию. Надо одеться, поесть… Нет, есть он сейчас не будет, все равно в рот ничего не полезет. Надо позвонить в редакцию, чтобы прислали шофера… ах, да! Он ведь в командировке… Надо вызвать такси… Лучше всего было бы еще на минутку лечь и поспать, чтобы организм как-то справился с предательством собственных членов. Но он абсолютно уверен, что если ляжет, то будет спать до тех пор, пока тело не наверстает все прежние бессонные ночи и ежедневные вставания ни свет ни заря, пока не освободится от всех накопившихся забот и тревог, от многочисленных обязанностей, старых и новых, которые наложили свой отпечаток за все эти годы. Если бы меня разрезать с головы до пят, подумал он, как это делают со школьными препаратами, то нашли бы внутри окаменевшие заботы, по которым можно было бы прочесть летопись человеческой жизни. Вместо внутренних органов там увидели бы одни заботы, в которых закодирована вся моя жизнь, обязанности, решенные и нерешенные проблемы, гул ротационных машин, прокуренный воздух заседаний и ночи, проведенные за пишущей машинкой, командировки с маленьким чемоданчиком, зубной щеткой и пижамой, гостиничные комнаты, все, все, что составляет жизнь журналиста…
Лечь бы поспать, забыть, что существует «Форум», что есть газеты и журналисты, здание Пресс-центра, весь этот взвинченный мир, о котором нужно писать, хаотический водоворот отношений, событий и судеб… Да, да… спать, забыть обо всем… Но он не может, потому что он – главный редактор и газета требует полной отдачи, жрет человека целиком, здоров он или болен; и так же, как и вчера, ему надо сегодня читать рукописи, что-то организовывать, звонить по телефону, отвечать на письма и вопросы, проводить одно совещание, потом идти на другое, пить кофе, курить, словом, так, как он делал все эти годы.
Он доплелся до телефона и после третьей попытки ему посчастливилось заказать такси. Он оделся, заставил себя выпить стакан молока, собрал портфель с материалами. Он был уже готов к выходу, но поскольку машины все еще не было, он вынес на балкон легкий плетеный стульчик и сел. Он подремывал на солнышке и вспоминал свое детство.
Видел низкие беленькие домики с остроконечными красными крышами, ручей, теряющийся среди песчаных бугорков, деревья с густыми кронами, стройную башню костела. Он чувствовал резкие знакомые ароматы, сладкий, душный запах акации, заполонившей весь край, запах, на который слетались тучи жужжащих пчел, запах сосны и залежалой хвои, запах грибов и затоптанного мха… Это была его родная деревня, его Студенка, родительский дом с четырьмя окошками, повернутый к улице, и стены домов, глядящих во дворы, крутые падающие крыши и неровные садовые заборы. Он вспоминал эти запахи, знакомые с детства, запах горелого дерева, тяжелый дух дешевого табака, который курил дед, запах влажной земли в саду в летний полдень и потом удушливый, трупный запах ладана в темном, холодном и очень высоком костеле, куда они ходили с матерью к воскресной мессе. Он вспомнил широкий луг за Студенкой и высокие травы, с которых постоянно сыпалась пыльца, оседающая на влажном теле и раздражающая кожу. Потом ему показалось, что он чувствует вкус холодной воды из озера, куда они ходили купаться, илистое дно, струящееся между пальцами, запах озерных трав и рыбы. Где-то вдали зазвонили колокола, их тоскливые ностальгические звуки разносились по жаркому полдню, приводя мысли в волнение и наполняя душу неясными надеждами.
Он очнулся от звонка в дверь, короткого, но требовательного. Медленно встал, опершись руками о балконные перила и пытаясь собраться с силами. Потом прошел в ванную и ополоснул лицо. Но и это не принесло облегчения.
У него сжималось сердце, болела голова, руки дрожали, и ему стало казаться, что он собирается в долгий путь, куда-то туда, где еще никогда не был и где его ждут удивительные, чудесные приключения.
– Ну вот, вы все видели, – сказал Добиаш, усаживаясь на переднее сиденье служебного газика. Машина двинулась по ухабистой дороге, трясясь и подскакивая. – К сожалению, все произошло именно так, как мы тогда с вами говорили и как вы о том написали, – продолжал он, уставясь прямо перед собой, словно боялся взглянуть на журналиста. – Вы помните? Я повез вас тогда к гудроновым ямам, помните, потом к этому проклятому трубопроводу, и, наконец, к очистной станции… Иногда так бывает, что все обрушивается скопом, все одновременно выходит из строя… Не знаешь, куда кидаться. Если бы переполнились только гудроновые ямы или если бы только испортился перекрывающий вентиль… понимаете, тогда мы справились бы. Вытекающее масло мы могли бы, скажем, засыпать песком, просто перекрыли бы отток, лопнувший трубопровод можно было быстро, временно залатать, прокладки можно было поменять и временно остановить производство… Но, черт бы побрал, у нас все это случилось сразу, во время этой жуткой грозы после тех душных дней… Может, и у вас был такой ливень? Так все и было: вода перелилась через края цистерны, как раз в эту минуту лопнул трубопровод, а через испорченные прокладки начало поступать масло… да что я говорю! Целые литры масла, гектолитры! И все это попало в реку! И как назло, испортился и перекрывающий вентиль! Знаете, я думаю, его годы никто не проверял, а когда потребовалось, техники выяснили, что вентиль просто не действует, что его нельзя закрыть…
Проклятый день, вот уж, действительно, грустное стечение обстоятельств, которые привели к аварии. Вы же видели. Река превратилась в сточную канаву. Я говорю – стечение обстоятельств, но на самом деле это не случайность, однажды это должно было случиться. Никто на заводе об этом не думал, а если и думал, ничего не предпринял. И, наконец, вы можете спросить, что мы могли сделать? Какие превентивные меры должны были принять? Только те, о которых вы писали: сократить производство, чтобы фильтры не работали с перегрузкой. Но вот вы мне ответьте, кто наберется храбрости снизить уровень производства? А выполнение плана? А премии? А экономические показатели?.. А связь с другими предприятиями и производствами, которые зависят от наших полуфабрикатов? Нет, вы только посмотрите! Ведь я в точности повторяю слова старика, а ведь он мне иногда действует на нервы, когда рассуждает о том, что мы нарушаем не только социальные и экономические показатели, но до известной меры и политические!
Итак, производство сократить мы не могли. Работали на полную катушку, хотя все знали, что идем на риск. А уж когда вышел ваш репортаж, даже еще раньше, когда вы послали нашему старику копию этой статьи, у него прилично подскочило давление, а он, в свою очередь, намылил нам всем шеи. Его первая реакция была очень злобной, что там говорить… Вы написали о том, о чем у нас только шушукались, но никто не отваживался сказать в полный голос. И, говоря откровенно, я тоже злился, потому что раскрыл вам то, что должно было оставаться только на нашей кухне… Наверное, все проблемы можно было решить, если бы работала станция, если бы ее запустили на полную мощность. Если бы эта новая станция уже работала, а она уже давно должна была работать, дело никогда не дошло бы до аварии, более того, мы спускали бы в Грон почти безвредную воду, хоть пей ее… Станцию нам строила «Хемоиндустрия». Из месяца в месяц переносят срок сдачи строительства. Вы не думайте, что мы на них не давили! А что толку? Не думаю, что они отговариваются, они просто не успевают, их не хватает на это. Им не хватает рабочих рук, они ведут несколько строек одновременно, мощности распыляются, что-то бросают сюда, потом перебрасывают туда, а ведь и на них давит план, их тоже подгоняют… Словом, чтобы докопаться до настоящих причин, почему они никак не могут докончить строительство, нужно быть детективом, а не журналистом.
Прокоп молчал, а Добиаш после некоторого молчания продолжал:
– Вы не думайте, что я теперь все хочу взвалить только на эту станцию и убедить вас в том, что она во всем виновата. Ведь станция не виновата в том, что трубопровод был треснувший, а мы об этом знали, ведь и директор распорядился, чтобы его отремонтировать. Только никто его не отремонтировал. И еще – мы можем взвалить ответственность на людей из цеха, они не проводили контроль оборудования, но у них всегда по горло забот с практическим обеспечением производства. И вот мы снова возвращаемся к той точке, с которой начали, это круг или, если хотите, эллипс. Вот только мы должны выбраться из этого заколдованного круга, потому что производство не может стоять, комбинат должен работать. Иначе будет нарушен весь производственный ритм, а тем самым и весь процесс производства, кооперации и так далее. А коль уж мы заговорили о вине, так кто знает, не находится ли действительный виновник в нашем сознании, то есть я хочу сказать, достаточно ли мы думаем о мире, который нас окружает. Истоки аварии нужно искать в нашем равнодушии и безразличии, можно сказать в нашем бескультурье, потому что культура должна быть во всем, что мы делаем, о чем думаем. Вопросы химии должны решать специалисты – инженеры и техники, – но при этом они должны быть культурными людьми, как говорится, людьми на уровне, то есть на уровне времени. А время это совсем не простое.
Машина свернула с пыльной неровной грунтовки на асфальт.
– Сейчас я завезу вас к нашему старику. Трудно сказать, в каком настроении мы его застанем, хотя мне кажется, что так или иначе он со всем этим справился… и примирился, и будет смотреть на вещи, как подобает мужчине. Знаете, мужчина в конце концов всегда остается мужчиной, даже самый неуравновешенный, самый капризный. Наш старик все-таки мужчина, даже при всех своих ошибках и заскоках он, действительно, честный человек. Поверьте мне, в этом я никогда не сомневался…
Фердинанд Флигер никак не мог опомниться от визита к Штефану Пустаю. Даже во сне его преследовали видения, будто Пустаю удалось создать лекарство бессмертия и что планету наводнили вечно живущие люди, которые бродят в бесконечности, как метеориты, заблудившиеся в космосе. Его приводила в ужас мысль, что и он станет одним из этих вечных людей и, что страшнее всего, все это необозримое долгое время он будет журналистом. Его бросало то в жар, то в холод, он просыпался, вздрагивал при каждом звуке, при каждом резком движении, при мысли о вечном журналисте у него начинала болеть голова, трястись руки, и он уже серьезно подумывал о том, чтобы обратиться к врачу. Однако потом он отбросил эту идею: не может же он, в самом деле, просто прийти к врачу и сказать, мол, пропишите мне что-нибудь, пожалуйста, потому что я боюсь, ужасно боюсь того, что я никогда не умру.
Фердинанд Флигер сдал ответственному секретарю материал для следующего номера и с облегчением вздохнул. У него было такое чувство (а оно появлялось всегда, когда он сдавал свою собственную рукопись), что это его последняя статья в «Форум», что никогда больше он не возьмет в руки пера, не сядет за письменный стол, что уже никогда не будет названивать по телефону, чтобы собрать информацию для какого-нибудь репортажа, просто никто никогда не усадит его перед стопкой чистой бумаги и не заставит задавать эти дурацкие вопросы: зачем? для чего? где? а что потом? а что дальше? Нет, нет и нет, говорил он себе, он посвятит себя чему-нибудь другому, он будет самым обыкновенным человечком, затерявшимся в массе посредственностей, с простейшими заботами и обязанностями, чиновником, работающим от восьми до четырех. И чтобы потом был только покой, никакой писанины, никаких мучений, никакого выдумывания коротких и длинных фраз.
Ведь он так и не нашел в себе мужества уйти из редакции. Так и мучился дальше, изо дня в день, от одного выпуска номера до другого, с замиранием сердца подсчитывая дни. Мысленно он молил время убыстрить свой бег, поторопиться.
И вот вдруг появился Штефан Пустай, это проклятие вечности, этот палач судьбы. Возникла опасность, что Пустай все-таки найдет лекарство против смерти и он, Флигер, несчастный журналист, навечно останется замурованный в стенах своего страдания. Он горько упрекал себя за то, что вообще поехал к Пустаю, что дал поймать себя этим его письмом и вопросом «а что дальше?» Ему казалось, что Пустай наказал его за любопытство, как боги карают людей за попытку украсть у них тайну стихий, разве не так кончил бедный Прометей, когда украл огонь с Олимпа?! Вот и Флигера настигла подобная кара, только гораздо более суровая: только за то, что он захотел узнать, что дальше и как дальше, наказал его Пустай призраком вечности.
Но тут засветила Флигеру какая-то надежда, неясное обещание или по крайней мере какое-то предчувствие более спокойного исхода. Он подумал, что человеческая жизнь, какой бы она не была бесконечной, должна все-таки зависеть от продолжительности существования нашей планеты. Он где-то вычитал, что и планеты не вечны в своем бытии, что однажды и они должны рассыпаться, остыть, с них испарится вода, исчезнет кислород, раскаленное ядро затвердеет, и потом, потом Земля раздробится на малые и большие куски и кусочки и разлетится в космосе светящимися метеоритами, которые уже никому ничего не расскажут. Да, именно так! И когда рассыплется Земля, когда доживет свой срок планета, должно в конце концов дожить свой срок и человечество, а вместе с ним и он, журналист Флигер.
Он зашел в архив Пресс-центра и попросил у крайне удивленного Бенё Бенядика все журналы, публикации и вырезки о природе Земли.
Теперь он сидел в своем кабинете и, вместо того чтобы редактировать рукописи, читал статьи и исследования о Земле, о Солнце, о галактиках и о космосе.
Это было волнующее чтение.
Жизнь планеты Земля зависит от Солнца, это Флигер знал. А вот то, чего он не знал, его просто ошеломило. Он прочел в энциклопедии, что солнечная материя создана из атомов газов и что эти атомы постоянно меняются, что из четырех атомов водорода рождается один атом гелия, высвобождая при этом огромное количество энергии. Это та энергия, которая позволяет Солнцу светить, а как раз при свечении она теряет часть своей материи. Само собой, это не может продолжаться до бесконечности, однако солнечной энергии хватит еще на несколько миллиардов лет.
Несколько миллиардов лет! Флигера затрясло. Представление о том, что еще несколько миллиардов лет он будет блуждать по миру, его начисто деморализовало. Он был подавлен – кто же это может выдержать?!
Он все читал и изучал материалы, подгоняемый ненасытным любопытством: сколько миллиардов лет его еще ждет? Десять, сто, миллион? Он вычитал, что Солнце лишь одна из ста пятидесяти миллиардов звезд и что относится оно к Млечному пути. Что самые старшие звезды имеют самое малое десять миллиардов лет. Солнце имеет за плечами примерно половину срока своего существования, то есть пять миллиардов лет.
Он думал о том, что будет происходить в эти последующие пять миллиардов. Солнце будет светить и дальше, но постепенно израсходует все запасы водорода, его ядро резко уменьшится, а его поверхностные слои расширятся. Солнце превратится в красного исполина, его размеры увеличатся примерно в двести раз. И в нем растворятся все три ближайшие планеты, включая и нашу Землю. И на этом жизнь на Земле окончательно исчезнет. Это будет полная гибель, последнее «прощай», безвозвратный Конец.
Солнце, породившее на Земле жизнь, станет для нее погибелью.
В сознании Флигера всплыл новый настойчивый вопрос: а что будет с человечеством? Куда оно денется?
Перелистывая журналы, он наткнулся на статью сотрудника Астрономического института Словацкой академии наук, который размышлял о далеком будущем человечества. Согласно его точке зрения после истечения будущих пяти миллиардов лет людям не помогут программы заселения других планет нашей солнечной системы – Луны, Марса или Венеры, – поскольку после гибели Солнца и они исчезнут. Скорее всего надо перебираться к другим звездам-солнцам, которые будут существовать дольше, чем наше Солнце. Если бы человечеству удалось до того времени создать ракеты, которые достигли бы приблизительно десятой части скорости света, то полет к ближайшей звезде южного неба, к Проксиме Центавра, продолжался бы сорок три года, то есть мог бы свершиться в течение жизни одного поколения.
Так. С этим все ясно.
Фердинанд Флигер убрал со стола все вырезки, статьи и журналы и, обхватив голову ладонями, тупо глядел на чистую поверхность своего стола. Ему стало казаться, что на доске копошатся белые и черные гномики, что он видит на нем красных великанов, космические катастрофы, бури невероятных размеров, во время которых рождаются и гибнут целые космические системы, видел, как темнота поглощает планеты и галактики, как всплывают неизвестные туманности, в которых зарождается новая жизнь.
Он провел ладонью по столу, словно хотел стереть все видения и прогнать из головы назойливые мысли, но ему это не удалось. Картины пропадали, но на их месте возникали другие. Теперь ему казалось, что он видит Землю с большой высоты, знакомые очертания континентов и ярко-синие краски океанов. Земля близилась к нему, словно он приземлился в ракете, он видел горные хребты и реки, города и лесные массивы, он опускался все ниже и ниже и мог разглядеть улицы, заводские трубы, мосты, перекинутые через реки, и кладбища. Что-то, однако, его поразило в этом знакомом пейзаже: все вокруг было пустым, заброшенным и необычайно тихим, без признаков жизни, без движения, без единого человека. Мертвыми были улицы, города, мертвой была вся планета. Он понял, что видит конец цивилизации. Потом он увидел на горизонте огромный темно-красный шар, который рос и рос прямо на глазах, заполняя весь горизонт, пока не закрыл собой все небо, все пространство над планетой. Он увидел, как шар приближается к земной поверхности, и затем последовал удар. Земля задрожала и в последних отчаянных судорогах распалась, рассыпалась и исчезла в огнедышащей глотке кровавого исполина. Все кончилось.
Потом, цепляясь одна за другую, стали всплывать перед ним новые картины: если погибнет Земля, а однажды это неизбежно произойдет, вместе с ней погибнет все, что создал человек на этой планете: памятники архитектуры, книги, дома и соборы, монументы и кладбища и, конечно же, исписанные страницы газет. Маловероятно, чтобы человечество забрало с собой на другие планеты все свое прошлое. Может быть, оно возьмет лишь несколько самых лучших своих творений, гениальные плоды человечества, чтобы они напоминали ему старую планету и вызывали ностальгию. Но кому придет в голову взять с собой куда-то на Проксиму Центавра экземпляры газет конца двадцатого столетия? Кого будут интересовать проблемки общества, которое отправляется искать себе подобных и воображает, что стоит на заре новой цивилизации? И кто же вспомнит о каком-то Фердинанде Флигере и о его безрадостной жизни, кто вспомнит его скучные статьи и его измученную голову? Конечно никто! Черт с ним! Ведь мы улетаем к другим звездам!
Человек жаждет беды, подумал Флигер. Да, пойду к врачу, ведь у меня, действительно, побаливает голова, и я не могу спать. Я мечтаю о глубоком, продолжительном сне. Попрошу его дать мне снотворное. Конечно, он мне его выпишет, ведь это самые обычные таблетки. Я ему объясню, я попрошу его. Моя работа, напряжение, нервы, постоянное недосыпание… и так далее. Я попрошу. Потом я их приму, запью водой и буду спать. Это будет беспробудный, освобождающий сон, в котором я найду ответы не только на все вопросы, которые меня волнуют, но и само познание, саму Госпожу Истину, которая недоступна простым смертным и которая является лишь вызовом, лишь упреком или даже насмешкой над нашей потерянной жизнью.
Соня Вавринцова шла вдоль Дуная. В сумраке наступающего вечера ей казалось, что все вокруг ей приветливо улыбается и что люди и вещи оборачиваются к ней своей лучшей стороной. Она словно никогда раньше не видела густую зелень деревьев на другой стороне Дуная, тускло колеблющуюся поверхность реки, арки мостов и сверкающие бока бегущих машин, фасады домов и распахнутые глаза витрин, башни костелов и темные силуэты острых крыш, вонзающихся в небо, киоски с цветами, мороженым и горячими сосисками и вереницы автобусов, ползущих по шуршащему асфальту. Она увидела весь этот человеческий муравейник и ощутила тот почти неуловимый миг, когда день переходит в вечер и внезапно разгораются бледные колбы неоновых фонарей и что-то меняется в самой структуре воздуха. Все было обращено к ней, все было ей близко. Она смотрела на огромный вольный дунайский простор, на реку, делающую изгиб под самым Градом, и ей казалось, что, стоит лишь захотеть, и она взлетит в эти дали, потому что сама превратится в свободу и волю, которая так неожиданно ей предоставлена.
Она блуждала по городу и не могла объяснить самой себе, почему все вокруг кажется ей таким незнакомым и волнующим. Ощущение свободы крепло в ее сознании и во всем теле. Потом она долго не могла заснуть, ей казалось, что она парит, что вся она стала легкой, бестелесной, хрупкой, что она соткана из надежды, но при этом она ощущала свою силу и перед ней открывались непредвиденные возможности. Она подумала, что все это происходит с ней от ее решения не писать, оставить журналистскую работу, статью о деревьях и все другие статьи, короче говоря, никогда больше не вставлять лист бумаги в машинку, не раздумывать, не искать, не находить, жить иной жизнью и в ином мире.
Утром за завтраком она в смятении размышляла о том, как долго может продолжаться такое состояние и стоит ли его удерживать в себе. Да, стоит, но какой ценой? Перестать писать? Уйти из редакции? Выйти замуж? Она не могла себе представить жизнь без газеты, хотя каждый день эта жизнь повергала ее в сомнение, она не могла жить без редакционной суеты, которая ее изматывала, но, с другой стороны, давала ей ощущение покоя и упрямой уверенности в своей правоте.
Она сварила кофе и села за письменный стол.
Писать или не писать?
Какой глупый вопрос, подумала про себя, как будто от нее что-нибудь зависит, как будто ее личное решение изменит порядок вещей, законы общества или даже природы. Да в самом деле, говорила она себе, ничего не изменится, напишет она или не напишет, все будет по-старому, вечная борьба с неумолимостью времени, день за днем, до полного забвения дней, лет, веков… к чему предаваться пустым иллюзиям?!
Она раздумывала об этом и все искала аргументы, которые подкрепили бы ее убежденность в том, что профессия журналиста бессмысленна, что это донкихотство и что это борьба не с ветряными мельницами, а с тысячеголовым драконом бюрократии, глупости и ограниченности, который неистребим в своей сказочной чудовищности. Но в то же время она чувствовала, что есть в ней что-то, что сильнее всех ее сомнений, что несет ее, как щепку, по течению, захватывает, несмотря на сопротивление, и заглушает все сомнения.
Она решилась, и в тот же миг ей не просто полегчало, а она молниеносно поняла, что уже тогда, когда тоскующая и радостная шагала по дунайской набережной, в то время как она думала, что сбросила оковы, уже тогда билась в ней мысль, которая была не чем иным, как сознанием того, что она навсегда останется журналисткой, добровольной пленницей своей судьбы.
Если она поспешит, то еще сегодня напишет репортаж о срубленных деревьях, хотя срок сдачи материала только в пятницу. Что ж, хоть раз удивит ответственного секретаря! Сосредоточенно обдумывала она первую фразу. Потом коснулась пальцами клавиш машинки, сначала робко, словно колеблясь, словно впервые в жизни, а уже через минуту пальцы ее забегали, и металлический перестук машинки напоминал ей знакомую, уже сотни раз слышанную мелодию.
Гелена Гекснерова, секретарша шеф-редактора, не знала за что ей хвататься: сразу, в одно мгновение на нее навалилось столько обязанностей, столько забот и телефонных звонков, что она лишь беспомощно опустилась за свой стол, положив одну руку на пишущую машинку, а другую – на непрерывно звонивший телефон. Она так и сидела, апатичная, безучастная ко всему, в полном убеждении, что вот сейчас, в эту минуту на нее навалится лавина и освободит ее, наконец, от всего этого хаоса и суматохи. Это, действительно, было уже слишком: лишь несколько минут назад она получила от ответственного секретаря гонорарную разметку. Каждую неделю, по выходе каждого номера заведующие отделами должны были представить список гонораров за опубликованные статьи, который просматривали ответственный секретарь или главный редактор и после нескольких напоминаний эти списки подписывали. Бланки с именами и адресами авторов и с суммами гонораров поступали к Гелене Гекснеровой, а уж она должна была выписывать чеки к оплате. Это означало, что она должна заполнить несколько десятков чековых бланков, не перепутав ни имени, ни адреса автора, ни, упаси боже, суммы гонорара. Гелена отложила гонорарные списки в сторону, сказав себе, что займется ими завтра. А может быть, даже оставит на понедельник, а уж что там будет в понедельник – это уже не ее забота.
Снова начал звонить телефон, и в эту минуту в кабинет вошла корректор. Гелена попросила ее сбегать в магазин и купить ей ветчины, колбасы, горчицы, хлеба или булочек, сыру, лучше, конечно, швейцарского, и, если попадется, свежей зелени, помидоров, перца и лука. Завтра Гелена Гекснерова прощается с редакцией, наконец-то, она уходит на пенсию.
Когда корректор вернулась с покупками и водрузила на стол две огромные сумки с продуктами, в дверях появилась высокая молодая девушка. Она остановилась в нерешительности, растерянно обмениваясь с Геленой оценивающими взглядами.
В голове у Гелены пронеслось: да это же девушка, которая должна занять ее место, новая секретарша, будущая душа редакции! Она уже однажды была здесь, они уже разговаривали. Гелена хотела подробно и обстоятельно объяснить ей, что ждет ее в редакции и каковы будут ее ежедневные обязанности.
– Здравствуйте, – произнесла она неуверенно, сразу даже не сообразив, как ей вести себя с этой молодой женщиной: обрадоваться ли, вздохнуть ли с облегчением, что наконец-то пришла замена, что теперь можно взвалить все бремя редакционных дел на чужие плечи, или же сурово взглянуть на нее, сказать что-то резкое и подходящее к сложной ситуации… Она почувствовала слабый укол зависти к ее молодости и к скрытой уверенности, с которой та вошла в двери этой комнаты, как будто она входила в жизнь спокойно, с некоторым презрением ко времени и к тому беспорядку, который тут увидела.
Гелена неожиданно вспомнила другую молодую женщину, которая вот так же спокойно и самоуверенно входила в кабинет, полная решимости и ожидания, перед ней тогда была целая жизнь, а старость казалась несуществующей и была всего лишь плодом фантазии уставших людей. Это было давно, так давно, что этот образ походил на потускневшую фотографию из семейного альбома. Это была она, Гелена Гекснерова, которая с самоуверенностью, свойственной молодости, переступила порог и остановилась вот только сейчас, готовая закрыть за собой дверь.
– Вы пришли не совсем вовремя, – сказала она резко, но без гнева. – Сейчас я все вам покажу. А пока помогите мне убрать все эти покупки.
Пока разбирали сумки и пока Гелена уселась за свой стол, зазвонил телефон. По внутреннему отозвался главный редактор.
– Геленка… – Она услышала в трубке его тихий, как будто далекий голос. – Вызовите мне, пожалуйста, врача. Мне как-то нехорошо… мне… плохо… Закажите такси или вызовите санитарную машину… пусть отвезут меня домой…
В трубке щелкнуло.
Какое-то мгновение она неподвижно сидела, потом беспомощно взглянула на девушку.
– Побудьте тут, – сказала она, глядя в стену. – Мне нужно кое-что устроить. Садитесь здесь… Работайте. Так вы быстрее научитесь. – Она встала. – Если мне кто-нибудь позвонит, скажите, что не знаете, когда я вернусь…
