Текст книги "И придут наши дети"
Автор книги: Любош Юрик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)
Совещание затягивалось, и Прокоп то слушал, то отключался, глядя в окно на гибнущие фасады домов, потом снова вглядывался в лица сидящих в комнате, чувствуя себя уставшим и мечтая поскорее выбраться на свежий воздух. Он задержался взглядом на сосредоточенном профиле Кати Гдовиновой: подперев голову, она что-то старательно записывала в блокнот. В эту минуту, в это короткое мгновение, глядя на ее лицо и рассыпавшиеся густые, блестящие волосы, он почувствовал прилив бурной радости и какой-то вулканической энергии, которая чуть ли не подбросила его на стуле и заставила поглубже вдохнуть густой застоявшийся воздух, чтобы справиться с приливом крови к голове. Он понял, как это бывало с ним и раньше, настоящую ценность жизни и с удивлением спросил самого себя, зачем он все еще сидит в этой прокуренной комнате и позволяет времени безвозвратно уходить в забвение.
Михал Порубан внимательно вглядывался в молодые лица людей, сидящих напротив, и не мог сказать бы, что они выражают, наигранный интерес или действительную жажду знаний, только вежливое ожидание или полное равнодушие. Рядом с ним сидел доцент Войтко, сотрудник редакции «Форума» и преподаватель отделения журналистики, во время последней встречи они решили, что встретятся со студентами-журналистами на семинаре во время каникул.
«Я совсем не знаю этого поколения, – размышлял Порубан. – Расстояние между нами гораздо больше, чем те несколько метров, что отделяют меня от их скамеек, и эта пропасть порождена мышлением».
Доцент Войтко поправил очки и медленно, солидно провел ладонью по высокому лбу. Он сказал, что на сегодняшний семинар пригласили главного редактора «Форума», чтобы он рассказал им, студентам, о журналистской практике, о которой они знают лишь понаслышке.
Он посмотрел на Порубана, ласково улыбнулся и, постоянно ощущая в себе педагога, кивком головы предоставил ему слово. Главный редактор тоже улыбнулся, но почувствовал, что улыбка вышла неуверенной, поскольку он сосредоточенно подыскивал слова, с которых должен был начать. Но что, собственно, он хочет сказать этим молодым парням и девчатам, которых от него отделяет не только пространство между кафедрой и скамьями (а эта мысль засела у него в голове!), а без малого сорок лет, продолжительность целой жизни, годы, наслоившиеся один на другой, как пласты меда, синяки накопленного опыта, постижение непредвиденных истин, почитай, целая эпоха?! В комнате повисла сосредоточенная тишина, лица были серьезными, выжидающими, любопытными.
– Иногда я думаю, – сказал он, – что быть журналистом – это самое лучшее, что только может быть в жизни человека. Труд журналиста – один из самых прекрасных. Мы – седьмая великая держава, мы – класс в классе, мы – совесть эпохи, мы – отражение общества. Журналисты участвуют во всем, что делается в мире. Журналист – это больше, чем король. Журналист – это летописец времени. Газета – это общественное мнение, она выполняет функцию контроля. На нас могут сердиться, нас могут ругать, могут ненавидеть, но с нами вынуждены считаться. И в наших силах указывать на ошибки и требовать их исправления. Однако при всем этом надо реально смотреть на функцию журналиста. Он может лишь то, что может. Я часто говорю: газета – это не власть. Она не может решить то, что не входит в ее компетенцию. Я спрашиваю сам себя, спрашиваю и вас: что означает быть журналистом? Много это или мало? И сам себе отвечаю: это зависит от самих журналистов, от их мужества, от их профессиональной и политической подготовки. В известной мере журналист таков, каково общество, в котором он живет. Иными словами: каждый народ имеет таких журналистов, каких он заслуживает.
Главный редактор «Форума» вслушивался в свои слова, он старался определить, действительно ли фразы, слетающие с его губ легко, почти без всяких усилий, имеют какую-то логику. Не пустые ли это слова? Интересно ли это слушателям?
Он говорил дальше о многих проблемах, с которыми приходится сталкиваться в журналистской работе, сформулировал понятие журналистской этики, и, когда кончил речь, во рту у него пересохло, а в горле першило.
Доцент Войтко поблагодарил его и призвал студентов принять участие в дискуссии.
Наступила тишина, короткая, но тягостная. Порубан вслушивался в звуки близкой пристани, в грохот проходящих поездов, в шум моторов и далекие гудки пароходов.
Откуда-то с задних скамеек раздался голос:
– А как обстоит дело с критикой? Что у нас можно и что нельзя критиковать?
– Критика – это вещь неизбежная для общества, – начал он наугад. – Общество развивается в сложных, противоречивых процессах, попадает в критические ситуации и вынуждено решать самые неожиданные проблемы. Ошибки исправляются только путем критики. Общество – это не детский сад, в котором можно одернуть непослушного ребенка.
– Поконкретнее! – пробурчал кто-то тихо.
Порубан кивнул, хотя сам не знал, что скажет в следующую минуту:
– Здесь принцип один, и он ясен, – главный стремился ухватить идею. – Людей «неприкасаемых» по части критики нет. Таких людей просто нет. Если кто-то ошибается, допускает ошибки, он должен иметь в виду, что его будут критиковать.
Он помолчал, размышляя, о чем говорить дальше. У него было достаточно примеров, когда критика будоражила общественность, когда подвергнутые критике грохотали кулаками по столу и обращались в высшие инстанции, он мог бы написать целую книгу об истории критики в печати.
– Мне вспомнился один случай, – начал он тихо. – Это было уже давно, сегодня об этом уже никто не помнит… Но тогда! – Он вздохнул. – Однажды мы опубликовали в газете критическую статью об одном выдающемся спортсмене. Он играл за «Слован», был членом сборной… В свое время был звездой, любимцем публики… Действительно, блестящий спортсмен, в этом не было никаких сомнений. При его участии «Слован» стал чемпионом республики. Слава вскружила ему голову… Но только, как говорится, не удержался на ногах, не смог психологически с ней справиться… Он начал вести себя как человек, которому все позволено и для которого законы не писаны. Однажды он даже ударил спортивного журналиста, который писал о его неспортивном поведении, поранил его, оскорбил… По нашим законам нанесение телесных повреждений влечет за собой безусловное наказание. Законы, как вы знаете, для всех граждан республики одинаковы. Или, может быть, нет? Что же произошло… Руководители «Слована» сделали все, чтобы о происшествии не узнала общественность и дело не дошло до суда. Мы об этом узнали и написали… Мы сказали себе – мерки для всех едины…
– Ну и что дальше? – спросил кто-то. – Что было дальше?
– Телефоны разрывались целый день. Звонили болельщики «Слована», и я за всю свою жизнь не выслушал столько ругательств. Руководители «Слована» искали все возможные и невозможные пути, чтобы нас наказать… Нас, понимаете, а не его! Как будто мы-то и были виноваты.
Он снова замолчал и увидел, что внимание студентов целиком приковано к нему, на их лицах он прочел напряжение и полное согласие с его словами.
– Мне кажется, вам это интересно, – продолжал Порубан. – Что ж, вспомним еще один случай. Директор одного большого предприятия использовал в личных целях свое служебное положение. Брал стройматериалы для строительства своего личного дома, посылал туда рабочих и технику, причем в рабочее время, словом, обкрадывал государство. Но при том это был отличный специалист, предприятие стабильно перевыполняло план, он был все время на глазах у людей… Так критиковать или нет? Мы решили написать о нем. Многие удивлялись, и он сам в первую очередь, наверное, думал, что на него не посмеют замахнуться… Потом этого директора сняли. Правда, вскоре он стал директором другого предприятия.
Он почувствовал сильное желание закурить.
– И еще один случай, – он представил себе, что выпускает дым из носа и изо рта. – Мы очень резко критиковали решение начать строительство личных и общественных дач в Высоких Татрах. Уже был утвержден генеральный план и проектная документация… И было это на территории Татранского национального парка, то есть в прямом противоречии с законом! Я спрашиваю вас: кому было нужно нарушать законы? Кто хотел получить привилегии? Кто, громогласно проповедуя мораль, на деле проявляет такую беспринципность?! Конечно же, это были не рабочие металлургического завода… Все это новоиспеченные нувориши, различные дельцы и аферисты, которые таким образом хотели вложить деньги. А хуже всего, что они находили поддержку у некоторых работников в национальных комитетах…
Из задних рядов поднялся высокий парень и спросил, а что было после выступления газеты. Помогла ли критика? Сдвинулось ли дело с места? Были ли исправлены ошибки и не будут ли они повторяться? Ему хотелось снова задать тот же самый вопрос, который уже кто-то тут задавал: что же дальше? Но он несколько видоизменил его: что же все-таки может газета и чего она не может, что в ее силах?
Главный редактор повторил то, что уже говорил: газета – не верховная власть. Время от времени она просто напоминает высшим инстанциям о том, о чем они забывают, в чем бывают непоследовательны, или просто о том, что делается плохо.
– Вышел закон, по которому люди, подвергшиеся критике, обязаны, повторяю, обязаны ответить на эту критику. Мы хотим, чтобы на нашу критику реагировали, чтобы ошибки устранялись, мы возвращаемся к этим проблемам, мы держим их в поле зрения. Иногда – это бесполезная борьба. Но даже один-единственный успех, одна наша победа убеждают нас в том, что мы должны бороться. Даже в тех случаях, когда эта борьба кажется проигранной…
Он откашлялся, и ему захотелось потушить так и не зажженную сигарету.
– Газета может многое, но, конечно, не все, – продолжал он. – Газета может сказать, что король-то голый. Но также может убедить людей в том, что на голом короле – королевские одежды.
Он не знал, что добавить к сказанному, но студентам сравнение понравилось, они оценили его, и тут же кто-то спросил, ограничивает ли их кто-нибудь в критике?
Порубан почувствовал, что все его тело требует никотина, хотя бы одной затяжки, и он просительно взглянул на доцента Войтко, но тот задумчиво смотрел куда-то вдаль, за головы студентов.
– Нет, этого я не могу сказать, – начал он. – Никто не ограничивает нас в критических выступлениях. Можно сказать, что дело обстоит как раз наоборот – от нас требуют критики, на нас давят, нас заставляют. А если что-то и ограничивает нас в критике, то это внутренние сомнения, если можно так выразиться, страх перед возможными последствиями, я бы даже сказал, какая-то неуверенность в собственных возможностях, в соблюдении границ. Ведь о чем-то можно писать, а о чем-то нет. Мы не можем выступать против суверенитета государства, против его обороноспособности, мы не можем пропагандировать войну или порнографию. Но кто может нам запретить писать правдиво и свободно обо всем, что нас окружает и чем мы живем? У кого есть такое право? Нет такой темы, о которой мы не могли бы писать! – Он вгляделся в лица, достаточно ли ясно им то, о чем он говорит, понимают ли они это? Конечно же, понимают, тут нет ничего такого, что трудно понять.
– Многим людям, однако, критика не нравится, они видят в этом посягательство на свое положение и боятся, что она вскроет их полную несостоятельность. Они вытаскивают на свет все свои заслуги, используют всех знакомых, все свое влияние, чтобы заставить нас замолчать…
Потом он еще добавил, что обо всех проблемах надо говорить открыто, что, если о них умалчивать, они не исчезнут сами по себе, не перестанут существовать, а наоборот, накапливаясь, могут привести к критической ситуации.
– Мы уже давно поняли, что если открыто и по-деловому не будем критиковать имеющиеся недостатки, то тем самым сами себя похороним.
С первой скамьи, что была прямо против стола, где сидели главный редактор и доцент Войтко, поднялась студентка и спросила, есть ли у него, главного редактора, ощущение, что печать свободна и независима. Задав вопрос, тут же снова села.
Михал Порубан проворчал, что ощущения у него бывают самые разные.
– Человек должен для себя уяснить, на какой стороне он стоит. Чувство свободы – вещь относительная. Свобода – это не анархия, не океан без всяких берегов. Скажем… медвежонок, родившийся в зоопарке, чувствует ту же самую свободу, что и медведи где-нибудь в тайге…
Доцент Войтко попытался свернуть разговор к другой теме, сказав, что первоочередной задачей печати является информация, при помощи которой и создается общественное мнение. Он говорил, будто читал лекцию:
– Информация сама по себе объективна, и лишь ее политическое изложение придает ей тенденциозность. – Он помолчал и посмотрел на главного редактора, словно приглашая его поддержать эту позицию.
Порубан начал с примера:
– Представьте себе, что организованная и вооруженная группа совершает нападение на какую-нибудь воинскую часть. Агентства печати выдают сообщение об этом событии. Одно агентство квалифицирует этот акт как проявление народно-освободительного движения, а другое – тот же самый факт оценивает как терроризм. Все зависит от того, кому принадлежит агентство. Я думаю, вы понимаете: все зависит от мировоззрения.
Он откашлялся и продолжал:
– В газете очень важна точная и быстрая информация. Первая информация, которая публикуется в газете, имеет решающее значение. Кто будет первым, тот и окажет воздействие на общественное мнение. Психологи, занимающиеся проблемами массовых коммуникаций, установили, что для того, чтобы утвердилась другая информация об одном и том же событии (а я имею в виду иное толкование), требуется усилий на тридцать процентов больше… Что это значит? Это значит, что нам надо выходить с информацией первыми…
Он постарался проиллюстрировать это примером:
– Представьте себе, что венское телевидение первым выдаст информацию о том, что эмигрировал наш знаменитый хоккеист. Информацию и короткий комментарий, ничего больше… Только через неделю ту же самую информацию публикует наша печать… Только тогда, когда все обсудили сверху и снизу, когда получили утверждение и необходимые подписи, когда выяснили все точки зрения… Естественно в сознание людей уже вжилась та первая информация, полученная от венского телевидения, теперь их уже трудно будет убедить в чем-то ином…
– Посмотрите, – наклонясь, он смотрел на студентов, – мир связан сегодня целой системой коммуникаций, как человеческий организм – нервными волокнами. Информация распространяется повсюду и распространяется мгновенно. Газеты имеют своих корреспондентов, правительства – секретарей по печати. В каждом городе и в каждом городке есть свои корреспонденты, наблюдатели, есть телевидение и радио, спутники связи, ретрансляторы, тысячи каналов и радиоволны различных диапазонов… воздух набит словами и изображениями… каждую секунду на людей обрушивается поток информации. Мы знаем, что живем в эпоху информации и цена информации будет постоянно повышаться, как повышается цена нефти и белка. Мы должны быть готовы к этому. Борьба за информацию будет такой же безжалостной, как борьба за сырьевые источники.
Доцент Войтко попробовал разрядить слишком уж серьезную атмосферу дискуссии и рассказал, как лондонская «Таймс» в прошлом веке, когда не имела в номере какого-нибудь сенсационного материала, устраивала мятеж в одной из своих африканских колоний, чтобы первой написать о нем… Точно так же в Америке газеты провоцировали схватки между гангстерскими бандами, чтобы написать об этом и тем самым привлечь читателей… Он хотел еще что-то добавить, но главный редактор перебил его:
– Сегодня газетам уже не надо этого делать, в мире и без того полно войн, беспорядков, скандалов, похищений, убийств, покушений и мирных переговоров… Так много всего, что это не помещается на страницах газет…
Михал Порубан слышал звуки, доносящиеся с улицы, топот ног в коридоре, голоса, шум. Он рассказывал и смотрел на блестящую поверхность Дуная за окном, и ему казалось, что он сидит здесь уже целую вечность и говорит не только со студентами, но и с самим собой, что речь идет о его жизни, о его работе.
– Не знаю, удалось ли мне рассказать вам все так, чтобы вы остались довольны, – слышал он свой голос, – и даже не знаю, правда ли все то, о чем мы тут говорили. Когда мы говорим о газете, мы ведем диалог с собственным опытом. Многие вещи я только еще для себя уясняю. Но ведь и я могу ошибаться. Газета… кроме всего, о чем мы тут с вами говорили, должна беспокоить читателя. Она должна так его беспокоить, чтобы заставить размышлять. И я надеюсь, что мне удалось хотя бы немного обеспокоить вас…
Потом еще говорил доцент Войтко, потом какой-то студент. Порубан слушал, но мысленно он был уже в редакции. Он поймал себя на мысли, что снова торопится.
На прощание он сказал:
– Я не сомневаюсь, что через несколько лет вы будете стоять вот на этом самом месте, на котором сейчас стою я. Может быть, и вас студенты-журналисты будут спрашивать, в чем смысл журналистской работы. И если вы сможете взглянуть им прямо в глаза и если вы сможете почувствовать, что стоите с поднятой головой, значит наша встреча была ненапрасной.
Климо Клиштинец по дороге в редакцию заскочил в автосервис посмотреть на свой разбитый «Фиат». Правое крыло и фара были размолочены вдрызг, машина стояла на отшибе среди ржавых кузовов и разобранных шасси. Клиштинец нашел мастера.
– Это будет очень трудно, – проворчал тот, снял кепку и взъерошил густые кудрявые волосы. – На иностранные машины у нас нет запчастей. Вам нужно крыло, фару, указатель поворота, бампер – у нас ничего этого нет. Попробуйте где-нибудь достать.
Клиштинец был в растерянности.
– Я вас прошу… Мне так нужна машина… Понимаете, я журналист…
Мастер скорчил гримасу, словно давая понять, что здесь бывают господа и повыше рангом, и то ничем нельзя помочь.
Клиштинец страдальчески вздохнул, вытащил из кошелька две сотни и с досадой сунул мастеру в карман.
– Зайдите недельки через две, – сказал тот, и в выражении его лица ровным счетом ничего не изменилось.
Из автосервиса раздраженный Клиштинец завернул в училище. Когда он вошел в директорский кабинет, директор даже не поднялся со стула, чтобы поздороваться, и Клиштинец сразу подумал, что это плохой признак.
– Ваш сын доставляет нам много неприятностей, – начал директор без обиняков и сунул Клиштинцу под нос повестку из милиции. – Он ездил на машине без водительских прав и в состоянии опьянения, стал виновником дорожного происшествия… На следствии вел себя нагло…
– Это была моя машина, – вздохнул Клиштинец.
– Это не меняет дела, – директор помолчал и перевел разговор на другую тему. – Вы хотели, чтобы ваш сын поступил в институт?
– Совершенно верно.
Теперь вздохнул директор.
– Наше училище не может дать ему рекомендацию. – Он постучал пальцем по повестке. – Это не первый его проступок. Кроме того, он плохо учится. И вдобавок, – директор встал, отодвинул стул и продолжал, навалившись животом на стол, – он сам заявил, что институт его не интересует.
– Да что он понимает! – вырвалось у Клиштинца. – Приходится решать за него. В любом случае, я хочу, чтобы он пошел в институт. Конечно, исходя из предположения…
Он замолчал и просительно посмотрел на директора.
Директор вышел из-за стола, величественно неся перед собой живот.
– Мне понятны ваши заботы, – он изобразил на лице участие. – Но наше училище готовит кадры прежде всего для производства. В институты попадают только самые лучшие, действительно самые способные ученики. А ваш сын… Как бы выглядел я перед остальными, если бы дал рекомендацию именно вашему сыну? И даже если я ее дам… его все равно не примут.
Клиштинец попытался изобразить добродушную улыбку.
– Вы же знаете, как это бывает… Мы уж постараемся, чтобы он попал в какой-нибудь институт… У меня много знакомых. Работая в газете, человек знакомится… – Он затих.
Директор поглядывал на грамоты и дипломы, развешанные по стене.
– Да, да… – Взгляд у него был отсутствующий. – Послушайте-ка, – он повернулся к Клиштинцу, – вот вы говорите о знакомых. К сожалению, такова жизнь. Иметь знакомых – стало составной частью нашего образа жизни. Так вот… может быть, вы мне посоветуете…
Клиштинец сразу почувствовал перелом в разговоре.
– Если это в моих силах…
– Дочке очень хочется поехать на каникулы в Югославию, – начал директор, – вы же знаете этих молодых… какие у них претензии. Когда мы были молодыми, так мы… Ах, да что говорить! Какая Югославия, какое море! В бригаду, на стройку! – Он снова посмотрел на дипломы. – В этом году мы не получили разрешения на обмен валюты. Может, у вас там найдутся какие-нибудь знакомые?..
– Есть, конечно же есть! – с готовностью кивнул Клиштинец, хотя никого там не знал и даже не мог себе представить, что он сможет сделать. Но сейчас это не имело никакого значения, ему надо было добиться своего: чтобы у сына в училище не было никаких осложнений и чтобы директор подписал ему рекомендацию.
– Я все сделаю, можете на меня положиться, – заикаясь, выговорил он.
– Лето уже на носу, – заметил директор. – Время летит, летит!
Климо Клиштинец помнит, что он точно так же повторил «летит!» и потом еще долго говорил о каких-то пустяках. Теперь, когда он шагал по улице, ему хотелось сплюнуть на тротуар и пинать каждое дерево, встречающееся на пути.
– Да что толку! – сказал он вслух уже в своем кабинете. Он смотрел на разложенные рукописи и думал, почему одна причина порождает другую, почему директорская дочка непременно хочет ехать в Югославию, почему в автосервисе нельзя достать ни крыла, ни фары, ничего из того, что нужно, почему, черт возьми, он должен поступаться своими убеждениями, впутываться в махинации, давать взятки и оказывать услугу за услугу?!
Сын, его сын виноват во всем, он, он в ответе, это он подтолкнул всю эту лавину! Он вдруг запнулся, смутился: господи, да в чем виноват сын? В том, что нельзя достать запасное крыло? В том, что буйно процветает коррупция?! Да разве они, дети, виноваты в этом?
Он опустился на стул.
Что же творится?!
С сыном он не справляется. Давно уже не справляется. Клиштинец почувствовал, что проиграл одну очень важную битву в своей жизни.
Он склонился над рукописью и почти бессознательно начал читать текст… Лучше всего окунуться в работу и не думать ни о чем, что не имеет прямого отношения к редакции.
Когда позднее он вышел в коридор Пресс-центра, неся в руке отредактированный комментарий, он чувствовал себя уже немного лучше. Он не думал ни о сыне, ни о тех неприятностях, которые тот ему доставляет. Он почти простил его: ведь сын живет в мире, который мы ему подготовили. И чему тут особенно удивляться, если он бунтует против этого мира! По крайней мере, он откровенен.
В секретариате никого не было. Клиштинец поискал ответственного секретаря в соседних комнатах, а потом положил материал ему на стол. Он зацепился глазами за листок бумаги, придавленный пресс-папье, взял его в руки и прочел из любопытства. От удивления брови его полезли вверх.
Положил телефонограмму на прежнее место, – возможно, Освальд уже все устроил. А может, и нет.
Он вышел в коридор и по дороге к своему кабинету в нем неуклонно крепло убеждение, которое он осознал лишь минуту назад: да, битву за сына он проиграл.
Вернувшись в кабинет, он набрал номер телефона почтового отделения и послал Прокопу телеграмму в Банскую Каменицу.
