Текст книги "И придут наши дети"
Автор книги: Любош Юрик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)
И более удачливым, чем его отец.
Климо Клиштинец был реалистом, он очень скоро понял предел своих возможностей, равно как и то, что ему никогда не стать действительно хорошим публицистом. Он относился к тем журналистам, которые находят себя в организационной работе, а не за письменным столом.
Долго, очень долго он не желал считаться с тем, что журналистская работа его сына вообще не интересует. Юные увлечения Бориса – дискотека, танцы, машины и спорт – он приписывал возрасту и безрассудству. Он верил, что со временем сын поумнеет.
– Мне это неинтересно, папа.
– А что тебе интересно?
– Не знаю.
– Как так не знаешь? Что-то тебя должно увлекать?
– Не знаю. Меня ничто не увлекает. Давай не будем об этом говорить, оставь меня!
– Но все-таки чего-то ты должен хотеть?!
– Я хочу пойти на дискотеку…
– Ты никогда не думал о том, что мог бы стать журналистом?
– Нет, папа.
– Почему?
– Журналисты все врут.
– Ты хочешь сказать, что и я вру?
– Не знаю. Оставим это, папа!
Разбитое крыло и фара! Это значит, что машина как минимум полгода простоит в гараже, ведь во всем городе не достанешь запчастей для «Фиата»!
Нет, из его Бориса не выйдет ни врача, ни ученого, ни артиста, не выйдет даже журналиста. Учился Борис плохо, и только по большому знакомству его приняли в профессиональное училище, где он мог получить аттестат. Учителя жаловались, что у молодого Клиштинца нет никакого стремления к учебе, что он упрям и нахален.
– Что из тебя выйдет? Кем ты хочешь быть?
– Никем.
– Ты как разговариваешь?! Кто так говорит с отцом? Ты никого не уважаешь. Ничего не ценишь!
– Ну как же! Я ценю твои заслуги!
– Ах ты!.. Смотри у меня!
– У всех у вас какие-то заслуги. Прячетесь за них, как за стенку! Никто вас пальцем тронуть не может.
– Перестань же, в конце концов!
– Конечно, тебе это не нравится! Но я тебе скажу кое-что: плевал я на ваши заслуги! Меня они ни капельки не интересуют. Надоели вы все!
Оплеуха.
– Вот тебе, сопляк!
– Ну, конечно, это ваш единственный аргумент… – И хлоп! дверью.
Борис всегда получал то, что хотел, у него всегда и всего было вдосталь. Возможно, размышлял теперь Клиштинец, в этом и была главная причина того, что он ничего не ценит. Чья же это вина – его или сына? Что я хотел сделать из него? Избалованного обывателя, потребителя… Свою собственную карикатуру. Такого осторожного человечка, приспособленца. И вот тебе на! Человечек-то не желает быть обывателем. Бунтует! Шляется по дискотекам – «Цеппелин», «АББА», «Битлз»… И лозунг: «Против всех!»
– Что из тебя вышло? Чего ты, собственно, хочешь? Что вы за поколение?
– Да ничего. Я в полном порядке.
– Я тебя не узнаю. Не узнаю собственного ребенка…
– Я тебя тоже. Но ты не огорчайся…
– Как будто ты не мой сын! Я не знаю, что ты чувствуешь, о чем думаешь…
– Если бы у тебя было для меня время, может быть, ты и знал бы. Если бы ты вечно не просиживал над всеми этими глупостями, если бы не просиживал на своих никому не нужных собраниях, возможно, ты знал бы… А может быть, и нет. Возможно, тебя это вообще не интересует. Вас вообще это не интересует. Вас интересуют только ваши собственные ошибки. Дело в том, что вы все – совершенно потерянное поколение…
– Как ты разговариваешь с отцом! Что ты несешь! Это вы, вы – потерянное поколение!..
– Как знаешь. На этом можем закончить…
Теперь ему нужно забежать в автосервис, приготовив заранее бутылку коньяка или две сотни в конверте, или же позвонить кому-то из приятелей, у кого есть там знакомые. Иначе с машины поснимают все хорошие запчасти, все попортят, поменяют, не говоря уже о том, что крыло для «Фиата» – вообще дефицит.
Зазвонил телефон.
– Ну, конечно. – Ответил он устало ответственному секретарю. – Еще сегодня тебе их принесу.
Он отодвинул телефон и еще с минуту размышлял о том, что важнее: машина или еще один разговор с сыном. Он не знал, на что решиться, и, сердито схватив ручку, выкинув из головы и сына и «Фиат», принялся за редактирование рукописи.
3
Дождь лил так, словно наступил конец света. Тучи прижимались к земле, и косые струи дождя молотили размокшую землю, склоны холмов, улицы и заводские крыши. Вместе с грозой налетел ветер, он рвал с деревьев листву, ломал ветви, хлопал ставнями. Потом все-таки утих, и вода, уже без всяких помех, лила на землю непрерывным сплошным потоком. Набухшая земля не успевала глотать воду, и вот с откосов уже разбежались стремительные ручейки, сливающиеся в грязные лужи, потоки понеслись по улицам, заполняя канавы, и уровень воды в реке стал подниматься. Крыши домов зловеще блестели в надвигающемся сумраке, все предметы были словно затянуты темной пеленой, и их размытые контуры терялись в неистовых струях дождя.
По заводскому двору нефтехимического комбината тащилась группка людей в тяжелых непромокаемых плащах с капюшонами на головах. Они напоминали вспугнутых черных жучков с блестящими крыльями. Во главе группы шагал директор комбината Юрай Матлоха, как будто прокладывая путь сквозь пелену дождя, за ним шли оба его заместителя, начальники цехов, инженер Добиаш и заводской юрист Вера Околичная, сжимающая под мышкой промокшие бумаги. Они возвращались после осмотра фильтров и теперь направлялись к напорному баку. И хотя плащи плотно облегали тело, а капюшоны были надвинуты на глаза, они все вымокли до нитки.
– Как обстоит дело с гудроновыми ямами? – крикнул директор, не оборачиваясь, чтобы дождь не попадал в лицо. – Уже полны?
– Полны, – отозвался Добиаш через несколько шагов. – Я был там сегодня и видел…
Директор остановился, поджидая, когда остальные подойдут к нему.
– Полны? – Он оглядел всех присутствующих.
– Полнехоньки, – подтвердил Добиаш. – Если дождь не прекратится, они переполнятся. Надо бы перекрыть отток.
– Да это невозможно! – закричал директор. – Фильтры не справятся!
– Тогда остановить производство, – сказал его заместитель Хабер и первым зашагал дальше. – Этот ливень нас угробит.
Директор ничего не ответил и направился вслед за Хабером, за ним двинулись остальные.
Они пересекли двор и вошли в просторный цех, где пахло маслом и было жарко и душно.
Они расстегнули плащи и стряхнули с них воду.
Директор обратился к начальнику цеха инженеру Хутире:
– Вчера на совещании вы получили распоряжение увеличить объем сжигаемых отходов. Насколько я помню, вы должны были выделить для этой цели двух рабочих. Где они?
Хутира с неохотой отделился от группы мужчин, вытирая мокрое лицо.
– Мне их негде взять, – пробормотал он, – у каждого полно работы.
– Меня это не интересует! – заорал директор и чуть не замахнулся на испуганного Хутиру. – Притащить их сюда хоть за уши! Топка должна работать на полную катушку!
– Ведь она так и работает, – возразил Хутира.
– Этого мало, – сказал директор, немного успокоившись. – Мы должны выжать из нее все, что можно!
– Боюсь, что ничего не выйдет, – вмешался заместитель Хабер. – Напорный бак перегружен. А кроме того, – он двинулся к блестящей стенке бака, и все остальные машинально тронулись за ним. – Он треснул.
– Мы все об этом знаем, – заворчал директор раздраженно и покосился на Хабера. – Я же вам приказал, чтобы вы его отремонтировали. – Он обернулся, ища глазами начальника второго цеха Габриэля Гибалу. – А вы что сделали?
Гибала озабоченно тер мокрую голову, тараща маленькие глазки.
– Я осматривал перекрывающие вентили, – объяснил он торопливо, – и трубопроводы… Да, да, я там был, это… как ее… Я думал… ну, это… что ребята починят на будущей неделе…
– Черт бы тебя побрал! – взорвался директор. – На будущей неделе!
– Я послал ребят к фильтрам, – перебил его начальник цеха, испуганно почесывая лысину.
– К фильтрам! Ну и что, они их вычистили?
– Ну… это… – Гибала оглянулся вокруг, словно ища поддержки, но стоящие рядом отводили глаза. – Вчера у них что-то там было… Они сегодня сделают. После смены.
– Так. Значит, не вычистили… – Матлоха казался спокойным. – Так что же вы, собственно, сделали? Не выполнили ни одного моего распоряжения! За что вам платят деньги!
Вперед протиснулся заместитель по экономическим вопросам.
– Я теребил поставщиков, как вы приказали. Могу показать копии…
– Ладно, ладно, – директор еле сдерживался. – Они нам сейчас не помогут, – но, увидев обиженное лицо своего заместителя, добавил: – По крайней мере, хоть кто-то меня здесь слушается…
– Сейчас уже ничего нельзя с этим поделать, – снова вмешался заместитель Хабер, и в его голосе чувствовалось раздражение. – Мы должны временно приостановить производство.
Директор нехотя кивнул.
– Действительно, ничего умнее придумать нельзя. Придется ограничить производство. И вместе с этим как можно больше загрузить топку и увеличить проток через фильтры. Отток в гудроновые ямы надо перекрыть совсем. – Он помолчал и оглядел своих подчиненных – Надеюсь, эти распоряжения вы тут же выполните.
– Лишь бы выдержали фильтры, – заметил Хабер. – Да и трубопроводы…
– Это все, – перебил его директор. – Не будем разводить дискуссий. – Он застегнул плащ и захромал к выходу. В дверях он остановился, но не обернулся. – Надо включить в смету замену напорного бака.
Все знали, что это относится к Хаберу, ведь он на каждом совещании предупреждал, что напорный бак отслужил свой век.
Матлоха вышел, за ним двинулись оба начальника цехов и заместитель по экономическим вопросам.
Хабер, оставшийся с Добиашом и Верой в цехе, снял плащ.
– Компромиссы, – бурчал он. – Снизить производство, перекрыть отток, но зато пустить все через фильтры… Бьюсь об заклад… на весь этот проклятый завод, что фильтры не выдержат.
– А что бы вы сделали? – спросил Добиаш, глядя при этом на Веру, которая приглаживала мокрые растрепавшиеся волосы.
– Я-я? – протянул Хабер. – Я бы… – он нерешительно огляделся. – Я же не директор! – он с досады махнул рукой и, перебросив плащ через руку, двинулся куда-то в глубь цеха.
Добиаш подошел к Вере и помимо воли засмотрелся на ее распахнутый плащ, тут же вспомнив, как они были вдвоем возле гудроновых ям и как мокрая Верина блузка прилипала к телу. Вера, словно угадав его мысли, застегнула плащ и надвинула капюшон на взлохмаченные волосы.
– Пошли, – сказала она решительно.
Он попытался улыбнуться:
– Пить кофе?
Но Вера уже вышла во двор, и ее хрупкая стройная фигурка растворилась в густеющем сумраке.
– Выпьешь кофе? – спросил Коллар главного редактора «Форума», когда тот уселся в глубокое продавленное кресло возле окна, удобно вытянув ноги и положив на подлокотники руки.
– С удовольствием, – кивнул Порубан и с упреком подумал, что уже очень давно не сидел он вот так со своим другом, давно не разговаривал и не советовался с ним. С тех пор как Коллар заболел, он у него не был ни разу.
Коллар побрел в кухню. Порубан видел, что он очень рад его приходу. Вот так и бывает, думал он, человек часто ругает свою работу, злится, всем недоволен. А когда вынужден эту работу оставить, так ему не хватает даже того, что еще недавно очень мешало.
Коллар принес кофе и сел напротив Порубана, его морщинистое лицо с выражением жадного интереса напоминало высушенную потрескавшуюся землю, которую давно не смачивал дождь.
– Противная погода, – произнес Порубан помимо своей воли и взглянул в окно, за которым почти ничего нельзя было рассмотреть.
– Да, – согласился Коллар, но, казалось, думает он о чем-то совершенно ином. – Скажи… что нового в редакции?
– Все по-старому, – начал Порубан и осекся, потянулся за чашкой с кофе и стал размешивать сахар. Он знал, что в редакции вовсе не все по-старому. – У меня очень много работы. Меня на все не хватает.
– Я бы с удовольствием вернулся, – прервал его Коллар. – Но врачи… Говорят, что это будет не скоро.
Главный ничего не ответил. Лечащий врач ясно сказал ему, чтобы на Коллара в редакции на рассчитывали.
– Назначь себе кого-нибудь заместителем, – продолжал Коллар. – У тебя там достаточно способных людей.
– Никак не могу решиться, – Порубан отхлебнул горячий кофе, но тут же подумал, что сегодня пьет уже вторую чашку. Надо воздерживаться, иначе он кончит так же, как Коллар.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил он, глядя с тревогой на беспокойное лицо своего товарища.
– Пока держусь, – осторожно ответил Коллар. – Я еще не совсем здоров. – Он начал мотаться по комнате. – Чувствую себя, как в тюрьме… Ты даже не можешь представить, как мне не хватает редакции… – Он подошел к креслу Порубана и остановился над ним. – Не понимаю, что со мной происходит. Я думал, мне нужен покой, что мне надо от всего отдохнуть… Меня все раздражало, все утомляло… А видишь! Мне не хватает не покоя, а волнений, споров, стычек…
Порубан улыбнулся, глядя снизу на лицо своего больного товарища и думая о том, как этот высокий и громогласный мужчина кидался в страстные споры, как просиживал долгие ночные часы, рассуждая об экономике, политике и отношениях между людьми, стремясь постичь истину.
– У меня слишком много времени, – продолжал Коллар с серьезным выражением лица, – и я стал перебирать свой архив. Нашел там старые газеты, вырезки своих статей… Смотрел на все это, и мне было как-то не по себе… То, что там написано, уже давно перестало быть правдой… Что же осталось от меня? Пожелтевшая бумага! А с каким вдохновением я когда-то писал это! Все выветрилось, как запах увядших цветов. И все-таки… Если бы я мог…
Он на минуту замолк, сел в свое кресло, но поскольку Порубан тоже молчал, продолжал:
– Да, у меня много времени. Размышляю. Думаю о жизни, о газете… – Он выпрямился, но тут же снова сгорбился, словно ушел в себя, потерялся в мягкой глубине кресла. – Меня посещают странные мысли. – Голос его охрип. – Как бы выглядел мир без газет? Могли бы мы без них жить, как, скажем, без хлеба или без воды? – Он покачал головой. – Нет. В газете находится витамин… Витамин «И». Информация…
– Гм, – хмыкнул на это Порубан.
– Людям нужна информация, – продолжал Коллар, – чтобы на ее основе могли выработать они свою позицию. Поэтому так трудно быть журналистом. Он несет ответственность за образ мыслей других людей…
– В первую очередь, он сам должен думать, – подал реплику Порубан.
Коллара это замечание поразило.
– Ты хочешь сказать, что за него думают другие?
– Иногда.
– Что значит – иногда?
Порубан заерзал в кресле, ему не хотелось об этом говорить. – Иногда… – начал он медленно и, словно колеблясь, – это когда журналист превращается в послушную куклу, лишенную стыда и совести…
– Совести? Для начала эту совесть надо иметь…
Порубан устало усмехнулся.
– Раньше ты не был таким скептиком…
– А я и теперь им не стал. Только на вещи я смотрю теперь из этого кресла.
Они помолчали, вслушиваясь в громыхание летней грозы, в ритмичный перестук дождевых капель на оконных стеклах; в полумраке комнаты чудесно пахло кофе, было тепло и уютно.
– Скажи, – нарушил молчание Коллар. – А у нас с тобой всегда была… совесть?
Порубан ответил лишь минуту спустя.
– О собственной совести мы сами судить не можем…
– Не выкручивайся, – проворчал Коллар.
Главный редактор поставил кофейную чашку на стол, подошел к окну и попытался разглядеть сквозь завесу дождя крыши домов. Они напоминали черные засохшие раны.
– Да, – сказал он тихо, так тихо, что его голос почти слился с шумом дождя. – Иногда мы забывали, что у нас должна быть совесть.
– Да, судя по всему, – кивнул головой Коллар.
– Газета не все может и не все успевает. Газета – это тебе не верховная власть.
Снова молчание.
– А что же тогда во власти газеты? – Голос у Коллара стал бесцветным. – Что она может? Что успевает?
Главный невольно взглянул на часы, он задержался здесь дольше, чем предполагал. Но сейчас он уйти не мог.
– Хочешь выслушать лекцию? – пробормотал он с улыбкой. – Да ты знаешь все это наизусть… Газета, как общественный гласный контроль, как зеркало общественных устремлений, сдвигов и отношений… может критиковать, требовать исправления ошибок, в силах перевернуть сознание людей, участвовать в создании духовной атмосферы нации. Она способна быть тем клапаном, через который выпускается боль людей и общества. Она может показывать пальцем на дураков и обывателей. Но могла бы гораздо больше…
– Я знаю. А ты мне все-таки ответь на то, чего я не знаю. Скажи, разве газеты исправно делают все перечисленное тобой?
– Ты спрашиваешь так, словно сам не работаешь журналистом!
– Да или нет?
Порубан пожал плечами.
– Есть вопросы, которые не следует задавать, поскольку на них нельзя ответить.
– Это не ответ.
– Я могу сказать тебе только одно: журналист первым должен верить в то, что делает. Иначе вся его жизнь – балаган, а работа – пустая бутылка.
Коллар скептически улыбнулся.
– Да, трудно быть журналистом!
– Ты как будто хочешь сказать: трудно быть честным человеком!
– А разве нет?
– Да. – Порубан посмотрел прямо в глаза своему товарищу. – Порой это очень трудно.
– А мне кажется нет, – сказал Коллар с надеждой в голосе. – Пока мы хотим что-то знать, пока для нас важнее всего истина…
– Истина? Что мы знаем об истине?
– Мы? – удивился Коллар. – Мы, профессиональные искатели истины? Да, действительно, что мы о ней знаем?
– Только то, что ее трудно найти.
– А когда мы ее находим, то делаем все возможное, чтобы ее запутать…
– Да нет, Имре… Просто иногда мы говорим не всю правду. Ну, я пошел. Я и так задержался.
– Останься. Посиди еще… – Голос Коллара прозвучал тише, чем он хотел.
– Мне надо идти. Не сердись. Я зайду еще. Зайду, – повторил Порубан, сам не веря своим словам.
Коллар медленно подошел к своему товарищу.
– Мне еще о многом хотелось тебя спросить.
Они стояли друг против друга, оба высокие, сутулые, с лицами, измученными от постоянного напряжения и многолетней усталости.
– Вот так мы уходим… один за другим, – неожиданно для себя сказал Порубан.
Коллар еще ниже опустил голову, напоминая большую грустную птицу, у которой нет сил продолжать полет.
– Это ты хотел мне сказать? – Он смотрел в землю. – Не стоило. Я и так знаю, что уже не вернусь в редакцию.
– Я пошел, – Порубан был растерян. – Спасибо за кофе.
– У меня было столько планов! Хотел написать статью, поехать туда, где бывал когда-то в молодости…
– Я еще заскочу к тебе…
– Хотел предложить тебе организовать отдел писем. Мы получаем слишком много писем… Может, выпьешь рюмочку?
– …Я приеду к тебе с Клиштинцем.
– Нам пора уже ориентироваться на ЭВМ… Журналисты уже используют в работе компьютеры и ЭВМ…
– Ну, всего тебе доброго…
– У нас нет фотографа… В нашей газете должен быть постоянный фоторепортер…
– …Пока!
– Еще… Изменить структуру некоторых полос…
Главный редактор «Форума» уже спускался вниз по лестнице, он не обернулся, не остановился, хотя сверху все еще звучал голос Коллара. Он торопился, почти бежал и остановился только в воротах, когда по лицу хлестнули струи дождя и заставили прикрыть глаза. Он втянул голову в плечи, поднял воротник и засунул руки глубоко в карманы; только потом он шагнул в косой дождь и заторопился к своей блестящей от дождя машине.
4
– Вполне возможно, что мы пришли в Словакию из Моравы или из Чехии, – утверждал Прокоп-старший, беседуя с сыном. – В Словакии фамилия Прокоп не встречалась. Наверное, мы пришли с гуситами, и какая-то часть осела внизу возле Нитры. Это было, конечно, очень давно…
Матуш Прокоп только кивал – это была любимая тема отца, и он его не прерывал.
– Зато в Чехии фамилия Прокоп распространена, – продолжал отец. – Разве это не интересно?
– Очень.
– Корни наши там, – он показал рукой в неопределенном направлении. – Но уже многие поколения мы живем в Словакии. У словаков в жилах течет немного венгерской, немного немецкой, немного чешской крови, да к тому же еще и польской. Поэтому они такие стойкие!
– Стойкие против чего?
Матуш испытующе посмотрел на отца, зная, что тот с удовольствием вступает в дискуссии об истории, искусстве и политике. Все эти его беседы с сыном регулярно заканчивались бурными ссорами.
– Стойкие против всех зол! – задиристо ответил Прокоп-старший.
– Поэтому везде такой бардак, – пробурчал Матуш, чувствуя, что кровь от волнения уже закипает в жилах.
– Что ты хочешь этим сказать? – пропел отец с угрозой в голосе.
Ну вот, начинается, подумал Матуш, злясь на отца за то, что тот втягивает его в эти острые разговоры, а на себя за то, что снова дал себя втянуть. Он устал, у него сегодня был трудный день и впереди еще куча работы.
– Ты отлично знаешь, что я имею в виду, – ответил он раздраженно. – Люди не выполняют своих прямых обязанностей, работают спустя рукава… Вот так все и получается!
– Как? Ты что, не видишь, сколько всего мы сделали?
Матуш подошел к дверям детской комнаты.
– Эй, вы! Потише! – окрикнул он сыновей. Старший, Мартин, вырывал из рук младшего брата бумажные кораблики, и тот верещал, как резаный. – Конечно, я вижу, – он снова повернулся к отцу. – Но сейчас речь не об этом. Речь о другом. Мы непременно ссылаемся на заслуги и на тяжелое прошлое, когда боимся говорить о сегодняшнем дне.
– Не кричи на детей, – строго сказал Прокоп-старший. – Пока ты не пришел, они прекрасно играли… Вы… Вы, молодые… Вам лишь бы побыстрей все нахапать… машины, квартиры, дачи…
– Прекрасно знаешь, что это не так, – огрызнулся Матуш, все более и более раздражаясь. – Мы только хотим жить на уровне…
– Тебе что, чего-нибудь не хватает? Тебе плохо живется? Когда мне было столько, сколько тебе…
– Знаю, знаю, – перебил его сын. – В школу вы ходили босые и уроки делали при керосиновой лампе… Но сейчас уже конец двадцатого столетия!
Прокоп-отец обиженно надул губы.
– Ты не смейся над нашими керосинками! Нам пришлось как следует потрудиться, чтобы вы имели вот эти удобства!
– Ну, ясно, – уже более мирным тоном ответил сын. – У вас этого никто не отнимает. Но не путай одно с другим, – он широко развел руками, словно хотел подтвердить этим свою искренность. – Почему я должен молчать, если меня возмущает преступная глупость? Я что помогу этим кому-нибудь? Или молчанием можно исправить ошибки?
Прокоп-отец молчал, уставившись прямо перед собой и покачивая ногой.
– Время меньше всего способно понять само себя, – сказал он наконец. – Меня тоже злят ошибки, еще больше, чем тебя. Я был при этом. А ты родился уже в другом мире.
– Покуда речь идет о моей жизни… То могло быть гораздо хуже. В конце концов, у меня есть хоть что-то, что облегчает мне жизнь…
– Что?
– Газета.
Старый Прокоп удовлетворенно кивнул: наконец беседа перешла в нужное для него русло.
– Вот видишь, мы с тобой всегда договоримся.
– Да, но с каждым разом нам это дается труднее и труднее.
– Почему? Почему труднее?
– Потому что наш спор – это спор поколений.
– Споры между поколениями всегда были спорами между образом мыслей старых и молодых. Однако ты прекрасно знаешь, сколько молодых стариков живет среди нас… И наоборот. Слишком много молодых людей уже сейчас думают по-старому…
– Гм… По-старому… Старое мышление – это когда боятся рисковать, когда осторожничают, рутинерствуют, прозябают и думают только о собственном брюхе…
– А новое? Что же по-твоему это новое? – старый Прокоп с интересом ждал ответа.
Сына разговор начал увлекать.
– Новое? Новое – это то, что рационально думает, что учитывает экономику, культуру, что понимает перемены не только в собственном обществе, но и во всем мире и отбирает то, что ценно для будущих столетий.
– Значит, это не спор поколений…
– С этой точки зрения – нет. Но только… Молодые могут думать, как угодно, потому что пока они ничего не решают! А многие люди старшего поколения не могут угнаться… Ни за темпом времени, ни за его требованиями… И только попусту ссылаются на свои заслуги.
– По-твоему, я тоже – представитель старого образа мыслей, – забормотал отец.
– Я этого не сказал.
– Но ведь и я не могу угнаться.
– Перестань…
– Ты же сказал…
– Ничего я не говорил.
Они помолчали, и тишину в комнате нарушал только крик детей, глухой шум, доносящийся с улицы, и чужие голоса на лестнице.
– А что ты тут говорил про газету? – вернулся к разговору Прокоп-старший. – Что, мол, она тебе облегчает жизнь?
– Ну… нечто в этом роде.
– Я всегда считал, что газеты лишь отравляют жизнь.
– Почему?
Отец беспокойно задвигался в кресле.
– Журналист не политик, он не может претендовать на те же полномочия, что, скажем, и глава правительства. Газеты лишь отражают общественное мнение.
Прокоп-сын почесал лоб.
– Однако эти функции могут переплетаться, – начал он медленно, взвешивая каждое слово. – Общественное мнение иной раз выступает как политическая сила. Журналист только интерпретирует политику, разъясняет ее, раскладывает по полочкам, но он, в свою очередь, влияет на эту политику, как представитель общественного мнения.
– Ты мог бы читать лекции о журналистской этике, – заметил отец.
– Вряд ли, – пробормотал Матуш. – Да разве кто-нибудь знает, что такое журналистская этика?
– Как раз вот это ты должен был бы знать!
– А ты знаешь?
Прокоп-старший поднялся и подошел к книжному шкафу, где среди книг стояли всякие мелкие сувениры. Он с подчеркнутым интересом рассматривал корешки книг, слегка наклонив голову, словно под грузом одолевающих его мыслей.
– Точно не знаю. Знаю только одно: журналист должен быть честным человеком. А во времена согнутых позвоночников – это самое трудное.
Матуш выпрямился.
– Смотри-ка! Я думал, ты – политический идеалист и видишь только ряды борцов отважных, распрямленных…
– Ничего подобного, – отец подошел к окну. – Я вижу и людей, которые ползают на брюхе… Меня это мучает…
– Меня тоже. Но у меня еще есть желание говорить об этом, а ты, похоже, смирился…
– Возможно, ты и прав. Наверное, я понял всю неизбежность компромиссов.
Матуш подошел к отцу и засмотрелся на его седые волосы, спускающиеся на шею; его вдруг охватили грусть и жалость одновременно, ощущение доверчивой близости и стены непонимания, отдаляющей их друг от друга. Он знал, что дети смотрят суровыми глазами на дела отцов, и подумал о том, что однажды и он будет вот так стоять и отвечать на малоприятные вопросы своих сыновей.
– Ты вынужден был идти на компромиссы? – спросил он, стараясь подавить в своем голосе нежность.
– Если я когда-то и шел на компромиссы, так только потому, что думал о детях. – Прокоп-старший повернулся и посмотрел сыну прямо в глаза, потом, понизив голос, добавил: – А дети теперь меня этим же и попрекают…
– Да вовсе я тебя не попрекаю.
– Вы можете быть суровыми судьями, – заворчал отец, – пока сами не начнете идти на компромиссы… ради своих детей.
Матуш хотел возразить, в эту минуту, когда они оба стояли у окна в преддверии надвигающегося сумрака, внезапно ставшие очень близкими друг другу. Ему хотелось сказать, что он не пойдет на компромиссы даже ради детей, ради кого бы то ни было, но Прокоп-старший остановил его жестом, таким резким и решительным, что он не сказал ничего. Он знал, что их спор не окончен, что он только прервался, что потом, позднее, когда они снова встретятся, они продолжат его с того места, на котором остановились. Он знал, что спор этот вечный, он начат когда-то давно на заре истории, и отец с сыном ведут его уже многие столетия, и никогда он не будет окончен.
– Алиса идет, – отец показал рукой на окно. – Я ее видел уже, так что пойду. В качестве няньки я, наверное, больше не нужен… – Вдруг он повернулся к сыну. – У вас с ней все в порядке?
Сын смутился. Отец задал вопрос без всякого умысла, но у Прокопа-младшего возникло ощущение, что он что-то знает.
– Да, вроде, – пробормотал он. – Все в порядке.
– Это хорошо, – сказал отец, в упор глянув на сына. Он хотел что-то добавить, но Алиса была уже в коридоре и сразу же открыла дверь в комнату.
Прокоп-старший любил невестку, хоть и не умел никак проявить это, он был сдержан, лишь изредка выдавая себя жестом, мягкостью голоса, мимолетной улыбкой.
– Здравствуй, отец! – Алиса поцеловала его в щеку. – Ты ведь не торопишься, да? В холодильнике есть холодное пиво.
И хотя Прокоп-старший покачал головой и сказал, что ему уже пора идти, Алиса заставила его сесть в кресло и упорхнула в кухню за пивом. Матуш пошел взглянуть на мальчишек.
Мартин лежал на полу и рисовал в большой тетради цветными карандашами машинки. Мишко сидел на детском стульчике и сосредоточенно откручивал лапу плюшевому медведю.
Прокоп остановился в дверях и молча смотрел на сыновей. Он почувствовал точно такой же прилив болезненной нежности, как минуту назад, когда смотрел на отца. Он подумал о неумолимом течении жизни, заставляющем человека продолжать свой род на планете, переносить из поколения в поколение нерешенные вопросы и вести бесконечный диалог между отцами и сыновьями. Он знал, что если хочет сблизиться со своими ребятами, то должен сделать это сейчас, вот в эту минуту, пока они ему еще верят, пока он является для них авторитетом и партнером в их детских играх. Вот сейчас и начинается нескончаемый разговор! Если же он забудет о них, если не станет им ближе, они начнут отдаляться от него и постепенно станут чужими.
Он уже хотел, было, опуститься на колени и показать Мартину, как надо рисовать радиатор на «Мерседесе», уже хотел объяснить маленькому Мишко, что у медвежонка будет болеть лапа, хотел побарахтаться с ними на ковре и повозить их на закорках, но тут же погасил свой порыв, он вспомнил, сколько еще работы его ждет сегодня, и тихонько затворил дверь.
В другой раз, ребята, подумал он, в другой раз. Когда у меня будет побольше времени.
Однако он знал, что другого раза не будет никогда.
Машина была запущена. По ленте медленно двигались свежие оттиски «Форума». Главный редактор нетерпеливо потянулся за газетой и стал ее пролистывать. Всякий раз, когда он держал в руках только что отпечатанный номер, в нем рождалось торжественное, почти возвышенное чувство. За этими листами бумаги, покрытыми печатными знаками, за этими еще влажными фотографиями он видел изнурительные совещания, выкуренные сигареты и выпитые чашки кофе, видел мучительный поиск слова и трудное добывание информации, видел лампы, горящие далеко за полночь, слышал стук печатных машинок этих искателей правды, видел весь этот долгий, утомительный путь в поисках знания. Он видел разочарованные лица, отмеченные страхом и тревогой, которые он так хорошо знал, видел и довольные, радостные лица над свежими номерами газеты, когда все-таки удавалось чего-то добиться. Бесконечная карусель ожидания и душевного облегчения.
Когда минуту спустя, попрощавшись с Габаркой, с ответственным секретарем и техническим редактором, он вышел из типографии, дождь уже кончился. Здание Пресс-центра стояло величественное, блестящее от дождя, на некоторых этажах уже горел свет. Журналисты заступали на ночное дежурство, готовили новые издания, подбирали сообщения корреспондентов с мест и ЧТК. Все было в движении.
