Текст книги "И придут наши дети"
Автор книги: Любош Юрик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)
Но наперекор всему он так и остался парнишкой с Полевой улицы, упрямым, не признающим никаких авторитетов, не признающим даже главного редактора. Не из-за каких-то личных качеств, а просто потому, что тот был шефом, начальством. На Полевой улице никогда не любили власть, начальство, закон, от них всегда были одни неприятности. Да вот и сейчас: шеф хочет одно, ответственный секретарь – другое, типография – третье, и все ругают, угрожают, стучат кулаком по столу. Крижану все это смешно, он уже давно все это проходил. Он делает то, что хочет, пусть лишают премии, пусть наказывают, пусть хоть увольняют. Он будет делать то, что хочет, пока они не привыкнут к этому. Кароль Крижан свою собственную войну выиграл!
Труд надо уважать!
Он сосредоточился, из-под полуопущенных глаз смотрел на зеленые купы деревьев под окнами, и в его памяти постепенно возник образ писателя, с которым неделю назад он встретился в Доме словацких писателей в Будмерицах. Некоторые журналисты пользовались во время бесед магнитофонами, а потом с пленки обрабатывали материал, Крижан никогда не носил с собой магнитофона, поскольку техника действовала ему на нервы. Он лишь в двух словах набрасывал идею, замечание, типичный жест, у него была отличная память, и он помнил наизусть целые отрывки разговора, мимику, жесты и общую атмосферу.
Он тщательно готовился к каждой встрече, изучал все доступные материалы, прочитывал произведения автора, критические статьи о его творчестве, стремился узнать как можно больше и о личной жизни, не брезгуя даже сплетнями, ему годилось все.
Кароль Крижан сосредоточен, он размышляет. Он надеется на свой талант, на инстинкт, на искру, которая блеснет в голове и приведет в движение мысли. Он чувствует, что приходит мгновение творческого напряжения. Он склоняется к пишущей машинке, и его пальцы стучат по клавишам, словно капли воды по высохшей земле.
Вторник в редакции «Форума» – самый суматошный день. Запускается печатная машина.
Рукописи поступают из редакции в типографию постепенно, согласно графику, каждый день по нескольку статей. Во вторник остается всего лишь пара свободных полос. Это обычно первая страница, потом одна-две страницы для международного отдела, отведенные под актуальные события, и всегда имеется одна резервная полоса, на всякий случай.
На этот раз такой свободной полосой стала третья страница, куда должен был пойти репортаж о нефтехимическом комбинате в Буковой.
Хотя было всего девять утра, в редакции царило необычайное оживление, и главный редактор «Форума» Михал Порубан боролся с первой волной усталости. Он уже позвонил министру отрасли, рассказал о положении в Буковой и предупредил, что в ближайшем номере «Форум» публикует критическую статью о недостатках, обнаруженных на комбинате. Он не должен был делать этого, это не входило в его обязанности, однако по многолетнему опыту Порубан знал, что люди мягче реагируют на критику и принимают более действенные меры, если предупреждены о ней наперед. Министр отрасли, знакомый с Порубаном уже долгие годы, знал о проблемах комбината, он сказал, что критика справедлива, пробормотал что-то в том смысле, что «черт подери, не было бы чего похуже!» И они договорились, что министерство выскажет свое мнение по этому поводу.
Порубан по местному телефону вызвал секретаршу и попросил у нее кофе. Гелена Гекснерова, улучив момент, тут же вывалила главному все последние сплетни, собранные по редакции: во-первых, некто (не буду называть!) видел Прокопа и Катю Гдовинову в ее машине; во-вторых, из суда пришло уведомление о наложении ареста на зарплату Климо Клиштинца, поскольку его сын, говорят, обокрал с ребятами какой-то ларек, а отец теперь должен возместить ущерб; Мариану Валенту, это в-третьих, пришло срочное письмо из Праги, отправитель – Чехословацкое радио, международный отдел; в-четвертых, ответственный секретарь Оскар Освальд вчера снова поругался с шофером редакции Филиппом Трновским, то есть с Файем, потому что он приписывает километраж и сверхурочные часы; в-пятых, Микулаш Гронец и Матуш Прокоп ушли рано утром на рыбалку, и потому их до сих пор нет в редакции; а в-шестых, Имрих Коллар, бывший заведующий отделом социальной жизни, который уже полгода как нетрудоспособен, жаловался, что его никто не навещает, что редакция о нем забыла, словно его нет на свете. И, в-седьмых…
Главный попросил ее принести на подпись документы и позвать ответственного секретаря. Когда Гелена вышла из кабинета, он подумал, до чего же она умеет вызывать раздражение вот таким потоком сплетен, но тут же, даже сам того не желая, вынужден был признать, что эти пересуды представляют для него определенную ценность, поскольку они показывают ему иное лицо редакции, более человеческое. Он размышлял о полученной информации и понимал, что в отношении некоторых событий ему придется занять определенную позицию.
Нужно спросить ответственного секретаря, что там с приписанным километражем, он знал, что шоферы идут на это для заработка; сделать выговор Прокопу и Гронцу за то, что подались на рыбалку как раз, когда запускается машина и в редакции по горло работы; надо поговорить с Валентом и узнать, когда он уезжает в США и кого назначить на его место. Он не был до конца уверен, нужно ли ему по-мужски поговорить с Прокопом о его отношениях с Катей Гдовиновой. Это был щекотливый вопрос: имеет ли он право вмешиваться в личную жизнь своих сотрудников? Он вздохнул и решил пока отложить Прокопа и Катю в дальний уголок своей памяти. Может быть, он еще вернется к этой проблеме. А может, и нет.
Заботы Климо Клиштинца он лишь зарегистрировал в памяти – в это он, действительно, не полезет, пусть Клиштинец сам разбирается со своим сыном. А вот с Имрихом Колларом – дело другое, рано или поздно, но он должен его навестить.
Гелена Гекснерова принесла кофе, и одновременно с ней вошел ответственный секретарь. Главный ежедневно встречался с Освальдом, чтобы иметь полное представление о том, как идет выпуск «Форума». Во вторник газета не только печаталась, но одновременно начинали поступать рукописи и для следующего номера.
– Двадцать шестой в типографии, – сказал Освальд. – Кроме репортажа Прокопа. Из типографии уже дважды звонили, мол, где это мы застряли. Старый Габарка с самого утра ругается, обозвал меня тупицей…
Главный невольно улыбнулся и указал рукой на стул, чтобы секретарь сел и успокоился. Он представил себе, как старый Габарка своим визгливым голосом ругает на чем свет стоит «серого кардинала» «Форума». Юлиан Габарка и его постоянное брюзжание были составной частью редакции, как весь казенный инвентарь, он стал своеобразной ее достопримечательностью. Габарка был наборщиком и провел всю свою жизнь в типографии, прошел через все типографские профессии, а теперь, когда газеты стали делать при помощи фотонабора и когда он одной ногой был уже на пенсии, его назначили заведующим производством. Между ним и ответственными секретарями всех газет, которые печатались в Пресс-центре, отношения были всегда напряженными.
– А Прокоп еще не пришел, – продолжал Освальд, и, хотя главный об этом уже слышал, он озабоченно кивнул головой.
– Надеюсь, ты это объяснил Габарке, – Порубан мягко улыбнулся.
Освальд махнул рукой.
– Ничего я ему не объяснил. Он не дал мне и рта раскрыть. Мол, если до десяти не принесу рукопись, он наберет тройку как есть, и что я…
Он не договорил, потому что главный рассмеялся. Ответственный секретарь насупился.
– Не наберет!.. – сказал Порубан миролюбиво.
– Нет, я так больше не могу! – Освальд чуть не плакал. – Человек всю душу вкладывает, а ему…
Главный отхлебнул горячего кофе.
– Когда Прокоп придет, пошли его тут же ко мне. – И, помолчав, спросил: – Ну а что там с двадцать седьмым?
– Репортаж о подпольных стройках готов, – быстро ответил секретарь. – Еще сегодня пошлю его в типографию, пусть Габарка заткнет свою глотку!
Порубан неопределенно кивнул: он читал репортаж, никаких возражений у него не было, и все-таки ему хотелось поговорить с Соней Вавринцовой. О чем?..
Он в задумчивости помешивал кофе и упорно старался понять причину своих сомнений, потом вдруг вспомнил деда Кубицу и комическую ситуацию с крольчатником в его саду, вспомнил, что хотел написать заметку о дачах, построенных нелегально, и подумал, что надо бы посоветоваться об этом с Соней.
– Ладно, – произнес он наконец, – посылай репортаж в типографию и пришли сюда Вавринцову.
Освальд сделал себе отметку.
– У нас готова и четырнадцатая полоса, – продолжал он. – Материал Фердинанда Флигера о детских игровых площадках.
Главный редактор не читал этот материал и снова подумал о том, что его на все не хватает и что очень нужен заместитель.
– Ты его читал? – спросил он секретаря и, когда тот кивнул, сказал: – Положусь на тебя. Отсылай.
– Можешь положиться. Если мы зашлем две полосы, то можно считать, что все идет по графику.
– Так. – Главный сделал паузу. – Еще что-нибудь?
Секретарь колебался.
– Да… Завтра наши редакторы едут в Банскую Каменицу. Просят машину.
Порубан пожал плечами.
– Пусть берут.
– Я уже дал распоряжение шоферу, знаешь, что он мне ответил? Что в прошлый месяц, мол, переработал и теперь требует отгулы. Мы, мол, не оплачиваем ему переработку. Я просматривал путевые листы – он приписывает километраж.
– Пришли его ко мне. Что еще?
– Больше ничего.
Когда ответственный секретарь вышел, Порубан быстро взглянул на часы и вытащил из груды бумаг материал Вавринцовой о подпольных дачах. Он хотел прочитать его еще раз, а потом посоветоваться с Соней, как можно помочь деду Кубице. Он уже пожалел, что связался с этим делом, но и отступить не мог.
Он хорошо знал суть проблемы: шесть тысяч дач построено без разрешения на строительство и лишь малую часть настигли финансовые санкции или решение о ликвидации незаконных построек. Дачи строились в самых заповедных местах, их строил каждый, кто хотел, достаточно было найти знакомых в национальном комитете или занимать какую-нибудь солидную должность. Безнаказанно обходились планы территориальной застройки, землеустроители самовольничали, и никто их не контролировал. Разрешения на строительство выдавались просто по знакомству или за ответную услугу.
Чтобы создать впечатление, что хоть что-то делается, национальные комитеты выискивали жертвы, какой был, например, дед Кубица. Просто для галочки в статистическом отчете. Соня Вавринцова привела в репортаже несколько примеров: к наиболее вопиющим случаям нарушения строительных запретов относилась область Малой Фатры, которая была заповедной зоной и где строительство было запрещено. Вопреки этому на ее земле стоят триста сорок частных дач, десятки заводских дачных поселков и домов отдыха. Подавляющее большинство из них построено без какого-либо разрешения на строительство. Вероятнее всего, никто уже не сможет заставить владельцев этих дач ликвидировать свои владения, да еще за собственный счет.
Интересно было бы установить, размышлял Михал Порубан, читая снова Сонин репортаж «Как остановить лавину?», кому же принадлежат эти дачи? Что это за люди? Где работают? Являются ли членами партии? Кто они – рабочие или директора предприятий, должностные лица, врачи, мясники, автомеханики или деятели искусства? Каково их отношение, скажем, к природе, к законам, к морали?
Он решил все-таки позвонить в районный национальный комитет и порасспросить, что там решили с крольчатником деда Кубицы.
Он разыскал в телефонном справочнике номер РНК[5]5
РНК – районный национальный комитет.
[Закрыть], а затем – телефон отдела строительства, и после многочисленных звонков, переключений номеров и поисков нужного человека трубку взял наконец заведующий отделом. Порубан представился, объяснил, о чем идет речь, упомянув, что дед Кубица является его добрым знакомым, и спросил, можно ли что-нибудь тут сделать и что по этому случаю может посоветовать товарищ заведующий отделом.
– Ну, конечно, – ответил заведующий. Его голос вначале был раздражен и нетерпелив, как у человека постоянно сверхзанятого. – Разберемся, товарищ редактор. Незаконные стройки… да, да… У нас с этим много проблем. Нам надо быть построже. Но на нас давят… Каждую минуту кто-нибудь ходатайствует, просит. А у нас – постановление правительства, так вот… А люди не желают отказываться от своей собственности… Оставьте мне ваш номер телефона, я вам позвоню. Да, да. Честь труду, товарищ редактор!
У Порубана было огромное желание сказать очень занятому заведующему отделом, что национальный комитет сам виноват в создавшемся положении, однако, так ничего и не сказав, коротко поблагодарил и повесил трубку. У него остался скверный, неприятный осадок, он сделал что-то такое, что противоречило и его характеру, и его принципам.
Он начал нервно ходить по кабинету, остановился у окна и с высоты шестого этажа Пресс-центра посмотрел вниз на пристань и на сверкающий под солнцем Дунай. От горизонта шла темная стена облаков, еще со вчерашнего дня блуждающих по небосводу. Они то приближались к городу, то, гонимые ветром, отлетали прочь, куда-то в долину и за Малые Карпаты, потом снова возвращались, застили солнце и снова надвигались на город зловеще, но нерешительно. Ветер был резким и довольно холодным, но когда он, устав, утихал, солнце затопляло улицы, и температура воздуха быстро поднималась. Такое непостоянство погоды, такой атмосферный хаос действовали на людей, повышая кровяное давление и нервное возбуждение.
Некоторая нервозность и нерешительность коснулись и Михала Порубана, в воздухе чувствовалось приближение грозы, однако она все не приходила, а только наэлектризовывала воздух, и его молекулы, заряженные напряжением, проникали в мозг и кровь главного редактора, побуждая его к постоянному беспокойному движению по комнате. Он прислушивался к гулу города, и ему казалось, что в этих ритмических приливах шума он слышит стук собственного сердца. Оно постепенно подстраивалось под этот внешний ритм, сливалось с гулом, со стуком других сердец, с пульсированием улиц. Город вливался в него, и, казалось, по жилам гуляет сухой изнуряющий ветер, бьющий по натянутым, как струны, нервам.
Когда за его спиной кто-то кашлянул, он вздрогнул. В дверях стояла Соня Вавринцова.
– Присаживайся, – сказал он, и прошло какое-то мгновение, прежде чем он вспомнил, зачем ее вызывал. Он подтянул к себе копию ее репортажа. – Сегодня отсылаем в типографию. Не хочешь ли что-нибудь здесь поправить?
Вавринцова качнула головой.
– Пострадавшие быстро откликнутся. Нам надо к этому подготовиться. Среди руководящих работников есть такие, у кого совесть не чиста. Эти разозлятся первыми.
– Я знаю, – спокойно сказала Соня.
Порубану хотелось продолжить разговор, рассказать ей все о дедушке Кубице, о своем разговоре с заведующим отделом строительства, о своих сомнениях и угрызениях совести и о том, что Вавринцова во всем права, что он с нею согласен и встанет за нее горой, но, при всем том, сам хлопочет о каком-то крольчатнике и просит сделать исключение. Однако, взглянув на неподвижно сидевшую Соню, вдруг смутился – от нее исходила какая-то непоколебимая уверенность и внутренняя уравновешенность – и стал рассеянно просматривать лежащую перед ним статью.
– Так… – пробормотал он. – Это все. – И, чтобы скрыть смущение, спросил: – Чем занимаешься? Делаешь еще что-нибудь похожее на это? – Он постучал пальцем по репортажу.
– Да, – ответила Соня энергично. – Озеленение братиславских улиц. Положение скверное, строительные организации вырубают деревья, где и как им захочется.
– Надо врезать им! – сказал главный редактор.
– Пока у меня нет достаточной информации. Но я ее соберу…. – Она открыла блокнот, который все это время держала в руке, с минуту его перелистывала, а потом продолжала: – Я уже побывала в архиве у Бенё Бенядика… Послушайте! – Она отметила ногтем строчку цифр. – В Ленинграде на каждого жителя приходится пятьдесят квадратных метров зеленых насаждений, в Будапеште – сорок семь, в Варшаве – двадцать семь и так далее. В Братиславе – лишь пять квадратных метров, она на последнем месте в Европе.
– Да? Гм-м! В городе вырубают деревья, а потом подаются на дачи, на природу… – Он махнул рукой. – Напиши об этом, Соня! Не будем спокойно наблюдать за тем, как нам уродуют город!
– Я возьмусь за это. Меня сейчас ничто не отвлекает. – Она улыбнулась, взяла со стола свой блокнот и вышла.
Главному показалось, что разговор еще не окончен, что они должны были еще что-то сказать друг другу, что-то выяснить. Что она имела в виду, когда сказала, что ее ничто не отвлекает? А что должно ее отвлекать? Может быть, хотела сказать, что у нее нет личных забот и проблем, и потому она может целиком посвятить себя этому вопросу? Собственно, она тем самым сказала ему, что очень одинока…
А разве с ним дела обстоят не точно так же? Разве он не мечтал когда-то о семье, о детях, разве он не ищет ответа на свое одиночество в работе? А эта Соня Вавринцова… Ведь красивая, приятная женщина… Кто знает, почему она живет одна… Он подумал о том, что одиночество объединяет людей. А Соня… с ней… может быть, с ней…
Он сам испугался собственных мыслей и постарался побыстрее отогнать их прочь. Что это ему взбрело в голову? Такие мысли приходили тогда, когда больнее обычного он чувствовал острые зубы своего одиночества, когда его грызли сомнения и вообще он был чем-то расстроен. Правда, такое состояние никогда не длилось долго, он встряхнулся, словно пес после хорошей трепки, и снова принялся за дела с настойчивостью и упрямством человека, убежденного в правоте своего дела.
Больше он об этом не думал.
Он хотел прочитать рукописи, но вошла Гелена Гекснерова с сообщением, что звонил, мол, какой-то Кубица и, ссылаясь на главного редактора, просил передать, чтобы тот уже ничего не предпринимал, потому что он, то есть Кубица, решил свой курятник, или что там у него, разобрать, чтобы у него, то есть у Порубана, не было с ним хлопот. Порубан внимательно вслушивался в этот сложнейший монолог своей секретарши и, когда наконец понял, о чем идет речь, кивнув, попросил:
– Пусть меня никто не беспокоит сейчас. Никто.
Секретарша вышла и затворила дверь. Порубан достал из ящика сигару, хотя сегодня уже выкурил одну, то есть свою дневную норму, но ему надо было успокоиться, выиграть время, привести в порядок мысли. Он понял, что все решил случай, что дед Кубица сам все устроил и теперь уже не нужно хлопотать, обходить инструкции, принимать противоречивые решения, словом, говорить одно, а делать другое. Он воспринял это как личное поражение. Если бы он захотел, дед Кубица, конечно же, получил разрешение и его крольчатник остался бы на месте, даже если бы при этом были обойдены инструкции, даже если бы пришлось использовать свое влияние, положение, знакомства – все то, против чего Порубан боролся как журналист. Теперь же все было в порядке, и он остался чистеньким.
Однако он понимал, что никакого порядка тут нет. Знал, что всегда найдется какой-нибудь дедушка Кубица, такой незаметный, тихий и работящий человек, который вынужден будет уступить, чтобы те, другие, более языкастые, более влиятельные и более наглые, могли и дальше шагать по жизни, используя в своих корыстных целях все общество. Он понимал, как это несправедливо, понимал, что должен что-то сделать, как-то бороться с этим. Что-то написать.
Юлиан Габарка был последним метранпажем старой школы в типографии Пресс-центра. Он прожил свою жизнь среди типографских машин, привыкнув к тяжелому запаху свинца и типографской краски. Он работал еще ручным наборщиком, потом метранпажем, линотипистом, работал и на каландре, и на ротационной машине. Он лично знал почти всех братиславских журналистов и помнил время, когда газеты делались в «Люксорке» или в «Метропольке»[6]6
Кафе в Братиславе.
[Закрыть]. Теперь Юлиан Габарка мог бы спокойно сидеть за кружкой пива, весь день болтая с другими пенсионерами о футболе, о «Словане» или же разводить кроликов или, наконец, отремонтировать крышу, которая протекает уже несколько лет. Всем, чем угодно, мог бы заняться старый наборщик Юлиан Габарка, он честно свое отработал, чувствовал, что устал, что никак не может разогнуть спину, что у него болят глаза, а от них и голова, что у него низкое давление. Мало ли чем он мог заняться! Но он не занялся ничем.
За всю свою жизнь Юлиан Габарка прочитал столько газет, что они не уместились бы в товарном вагоне. Через его руки прошли тысячи рукописных страниц, и он пережил все бурные часы своего времени, он знает все политические и журналистские сенсации, скандалы и ошибки, знает типографского домового и его дурацкие проделки. Газеты и типография – это его мир.
За долгие годы, проведенные среди журналистов и наборщиков, у него сложился своеобразный юмор. Он прочитал уже столько комментариев, корреспонденции, репортажей, передовиц, рецензий и сообщений, что защитой от них мог быть только юмор. Юмор был заградительным заслоном от тревожных сообщений со всей планеты, от беспорядка и хаоса в журналистской работе, от непостоянства его профессии, от ожидания сообщений, результатов, фотографий, передовиц, без которых газета не могла выйти. Каждый день до самой полуночи наборщики страдали вместе с журналистами: все ли обойдется, выйдут ли газеты?
В конце концов все они выходили. Юлиан Габарка любовно повторял свое хорошо известное изречение: «Солнышко взойдет – выйдут и газеты!»
Габарке потребовалось некоторое время, прежде чем он приспособился к новой типографии Пресс-центра. Он стал диспетчером, он уже не был главным мастером, мэтром, как когда-то называли начальство в типографии, он стал заведующим производством.
Чтобы не ошибаться, он нарисовал на листе бумаги план расположения машин и путь прохождения рукописей. Он брал скомплектованные рукописи, укладывал их в папку и отмечал дату и время поступления. Пометив их шифром, он отдавал рукописи наборщикам или перфораторам. Старые наборщики набирали тексты на типографских машинах, а потом вручную набирали заголовки. Теперь же перфоратор отстукивал на «ЛИНОТРОНе» код, отвечающий тексту, и «Ослиный трон», как его здесь фамильярно называли, переносил закодированный текст на перфокарту. Потом ее закладывали в другую машину, где на телеэкране возникало изображение отпечатанного текста. Готовый текст выпадал из машины, сфотографированный на блестящей бумаге, и попадал в руки монтажника. До той поры вся работа проводилась метранпажем, теперь же монтажник разрезал тексты и укладывал их по макету редакции, потом с них делали оттиск, и страница была готова. Корректоры выправляли последние ошибки, потом вся полоса переснималась на специальную матрицу, которую закладывали в ротационную машину.
В здании Пресс-центра было примерно двадцать редакций. Нажим на типографию был огромным, и поэтому малейшая задержка нарушала весь график работы. Типография настаивала, чтобы редакции точно в срок сдавали материалы, но все было напрасно – таков характер журналистской работы, и выполнить эти требования было практически невозможно.
Так обстояло дело и с еженедельником «Форум». Если все пойдет как надо, то часа в два после обеда можно запускать машину, а к пяти уже рассылать первые оттиски. Если же «Форум» еще на час задержит работу, машина не будет запущена вовремя. Вечером же печатаются ежедневные газеты, они в любом случае должны выйти в срок, иначе ночной выпуск не поспеет к ночным поездам, идущим в Кошице, Прешов, Банскую Быстрицу, Михаловец, и на другой день половина Словакии останется без газет.
Габарка уже во второй раз звонил в редакцию «Форума», он обругал последними словами технического редактора и ответственного секретаря, но текст на третью страницу все еще не прислали.
Якуб Якубец шагал по грязным черно-серым плитам коридора во Дворце юстиции и внимательно читал таблички на дверях. На засиженных и захватанных деревянных скамейках вдоль стен разные люди ждали – кто судебного разбирательства, кто судью, кто адвоката. А он искал зал судебных заседаний номер шестьдесят четыре. Минуту назад он разговаривал с секретарем городского суда и объяснил ей, зачем пришел и чего ждут от него в редакции. Эта озабоченная женщина задумалась на мгновение, а потом послала его на второй этаж, в зал номер шестьдесят четыре.
В коридорах Дворца юстиции тихо и мрачновато, под сенью параграфов и статей закона людям не очень-то хочется разговаривать, как будто незримо и на них давит груз всех бед и страданий, споров и печалей, скрытых за обложками толстых папок. Они боятся заговорить, да к тому же их одолевают и собственные сомнения, робость, лишающая уверенности в себе. Однако Якубец не обращал особого внимания на холодную и тягостную атмосферу этих гулких коридоров, хотя все время чувствовал ее. Он торопился в зал судебных заседаний, чтобы там добыть материал для своего первого великого репортажа.
Шестьдесят два… Шестьдесят три… Еще несколько гулких шагов, и вот он здесь, зал номер шестьдесят четыре. Двустворчатая дверь выкрашена грязно-белой краской, местами уже облупившейся, напротив – две длинные скамейки и пепельница на высокой хромированной ноге. На скамейках не было никого, коридор – пуст. Рядом с дверью на стене висела прикнопленная бумага с расписанием судебных заседаний. Из нее Якуб Якубец узнал, что первым слушается дело о разводе – пани Грегорова против пана Грегора – и начало в девять часов. Он посмотрел на часы – было без десяти девять.
Он сел на скамейку против двери, нетерпеливо поглядывая на часы, словно хотел подстегнуть время. К пятнице репортаж должен быть написан и сдан в отдел, его будет читать заведующий Матуш Прокоп, а потом прочитает и шеф-редактор. Якуб Якубец хочет справиться со своей задачей так, чтобы в редакции все ахнули от удивления: такого у нас еще не было!
Еще будучи студентом отделения журналистики, Якуб сотрудничал в редакции «Форума», писал заметки, корреспонденции, а иногда и рецензии. Когда после окончания института он уходил в армию, ему позвонил главный «Форума» и спросил, не хочет ли он прийти в редакцию на постоянную работу. Якуб обрадовался, в Братиславе нелегко найти хорошее место. Однако это предложение и обеспокоило его, теперь ему надо серьезно взяться за дело, работать над каждой строчкой. Жаль, что отец не дожил до этого часа, он был бы рад за него безмерно.
По коридору приближался какой-то мужчина, его голова была опущена, словно он пересчитывал под ногами грязные плитки. Было ему лет тридцать пять, может, чуть больше, лицо уставшее, волосы над нахмуренным лбом поредели. У него под мышкой была зажата газета, в глазах – беспокойство. Якубец не обратил бы на него никакого внимания, но этот мужчина остановился как раз перед дверью номер шестьдесят четыре, недоверчиво посмотрел на ее закрытые створки, потом на пришпиленную бумажку и, прочитав ее, уселся на скамейке рядом с Якубом.
Когда будешь писать об этом, вспомнил Якуб слова Прокопа, запоминай, все, каждую мелочь, каждый жест и каждое слово, даже то, как человек выглядит и во что одет, иной раз вот такая деталь поможет тебе понять целое. Прокоп позвал его к себе сразу после редколлегии, сказал, что он советовался с главным и они решили, что Якубец начнет работать в его отделе и в его, так сказать, ведомство будут входить суды, законы, параграфы, судопроизводство. Для начала это лучше всего, убеждал Прокоп. Познакомься-ка ты основательно и с другой, более темной стороной общества – для молодого журналиста это хорошая школа, и, наконец, многие великие журналисты начинали именно с судебной хроники. Можно писать о преступности, о хозяйственных правонарушениях, о молодежи, об авариях или, например, о разводах, тема эта неимоверно широка и сложна. Возьми какой-нибудь конкретный бракоразводный случай, поговори с судьей, с психологом и социологом, познакомься со статистикой, с общественными последствиями разводов, с детьми в разведенных семьях и до конца недели – это, правда, не слишком большой срок – напиши аналитический, правдивый и волнующий материал о росте числа разводов.
Он услышал торопливые шаги, по коридору шла высокая стройная женщина и острыми каблучками выстукивала по плиткам какое-то спешное сообщение. В одной руке она сжимала сумочку, а в другой – держала ладошку маленькой девочки. Девочка худенькая, белокурые волосы непослушно вьются вокруг овального личика – между матерью и дочерью было не только внешнее, но какое-то еще и скрытое сходство, оно угадывалось в упрямом и непреклонном взгляде, в слегка устремленном вперед наклоне фигуры, в резкости и решительности движений. «Если это она, – подумал Якуб, – если это пани Грегорова, то в ней явно что-то истеричное и мало приятное». Когда женщина подошла ближе и кивнула на приветствие мужчины, сидящего на скамейке, Якубец подумал, что все-таки она красива и привлекательна.
Но зачем она привела на судебный процесс дочку, это же так жестоко и так бессмысленно! Зачем она пришла сюда с ней, в это мрачное здание, в это пугающее место, чего она хочет этим добиться? Произвести впечатление? Или же что-то продемонстрировать отцу и своему теперь уже бывшему мужу?
Женщина села на другой конец скамейки, так что Якубец оказался между двумя супругами. С напряженной шеей и застывшим лицом она смотрела на дверь судебного зала и, лишь изредка поворачивая голову, делала замечания девочке. Своего мужа она вообще не замечала.
– Инга, что ты делаешь?! Инга, поправь блузку! Инга, вынь палец из носа, слышишь?!
Инга бегала по коридору от отца к матери, вскарабкивалась на скамейку, прыгала и совершенно не понимала серьезности и остроты ситуации. Перебегая от отца к матери, она натолкнулась на нетерпеливо ерзающего на своем месте Якуба и без всякого стеснения заговорила с ним, глядя на него вызывающими, дерзкими глазами. Однако Якуб уловил в них какой-то призыв, просьбу согласиться с чем-то крайне важным, тайным и жизненно необходимым, чего взрослые никак не могли понять. Улыбнувшись, он ответил ей, но мать сгребла ее в охапку и притянула к себе, как будто хотела показать, что девочка принадлежит только ей и что она ни с кем не желает ее делить: ни с мужем, ни с этим случайным соседом по скамейке.
К удивлению Якуба, дверь отворилась изнутри, из нее выглянуло бледное, безучастное и совершенно равнодушное женское лицо («Наверняка секретарша!» – подумал Якуб) и неопределенно кивнуло сидящим на скамейке. Дверь, однако, снова закрылась, и в коридоре повисла напряженная тишина. Всех поразило, что дверь открылась изнутри, хотя никто из них не видел, чтобы кто-нибудь прошел в эту комнату по коридору. Словно кто-то уже запустил тайный механизм справедливости, отчужденный от людей, ожидающих в коридорах, и словно справедливость подчинялась, другим законам, доступным только ей и начисто исключающим какое-либо вмешательство человека.
