Текст книги "И придут наши дети"

Автор книги: Любош Юрик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Главный подождал, пока завотделами успокоятся и перестанут шелестеть своими бумагами.

– Проблема города требует комплексного подхода. Действительно… нам надо в контрольный день послать туда кого-то еще, – он взглянул на Клиштинца, а потом на Прокопа.

– Кого я туда пошлю? – спросил заведующий отделом экономики. – Весь отдел разлетелся кто куда.

Порубан перевел взгляд на Прокопа.

– У каждого полно работы, – неуверенно пробормотал Прокоп. – Разве что…

– Разве что поедешь сам, – быстро сказала Клара.

Прокоп нахохлился, он напоминал маленького зверька, защищающего свою нору от противника, он наклонил голову, а из-под насупленных бровей бросал взгляды то на главного редактора, то на Клиштинца, то на Клару Горанскую.

– Да я бы с удовольствием… Но у меня и без того выше головы… Надо закончить Буковую, потом беседа с академиком, я уж не говорю о рукописях… У меня их полный стол… Когда я все это успею?

– Если постараешься, до среды все успеешь, – сказал главный. – Поедете в среду. Дам вам редакционную машину…

– Если постараешься! – бормотал Прокоп. – Я стараюсь каждый день, что-то не очень мне это помогает…

– Ну ладно, пока оставим это, – сказал главный с легким упреком. – Будет у тебя время – поедешь, не будет – пошлем другого.

Комната переполнилась дымом, он стелился, скользил по косым лучам солнца, пробивающимся сквозь огромные окна, и, хотя гудел кондиционер, всем было жарко и душно в этом тяжелом прокуренном воздухе.

Заседание можно было заканчивать, Порубану хотелось поскорее захлопнуть блокнот, собрать разложенные бумаги, поблагодарить всех и подняться, чтобы дать возможность и остальным разойтись. Он устал, был голоден, в сердце отдавались тупые толчки и неприятное покалывание. Он вспомнил озабоченное лицо врача, осматривавшего его («Истории болезней журналистов очень похожи, как это ни странно! Вы только взгляните… Повышенное кровяное давление, сердечные приступы, испорченный желудок, нервное истощение… Будьте осторожны! Сердце – это вам не мотор!»).

Он пересилил себя, надо все-таки закрыть заседание.

– В течение недели мы еще вернемся к некоторым материалам. Придерживайтесь графика и не осложняйте работу секретариата. – Он помолчал, выждал, сосредоточился, пытаясь ухватить мысль, которая билась в голове, рвалась и путалась, он очень устал. Посмотрел на часы, пошевелил пальцами и хотел вытащить сигарету, чтобы чем-нибудь занять руки, однако взял карандаш и, пока говорил, все вертел его в руках. – Мы говорим о критике почти на каждом совещании, но мне кажется, что методом критического мышления мы все-таки так и не овладели. – Он остановился, понимая, что говорит почти тезисами, однако продолжал: – Мы должны, товарищи, мы должны стремиться к тому, чтобы критическое мышление стало привычной действительностью. И не только в газете. Повсюду. Естественно, я не имею в виду критику любой ценой, с пеной на губах. Мы можем критиковать только тогда, когда мы компетентны и основательно подготовлены. – Он снова остановился, в голове вдруг пронеслось, не говорит ли он давно известные истины, банальные и бесполезные. Он посмотрел на стену, где на полках стояли книги, купленные для редакционной библиотеки или подаренные знакомыми: стихи, научные публикации, деловые папки, энциклопедии, атлас мира. Резко тряхнул головой, словно хотел отбросить сомнения. – Мы должны говорить людям правду, даже если она неприятна. Наши читатели – образованные, толковые люди… Не забывайте об этом. Информация доступна каждому. Она приходит из эфира, по телевидению, пересекает границы… Чего не скажем мы, о том расскажут они…

Он переводил взгляд с лица на лицо, пытаясь прочесть, понимают ли его, соглашаются ли с ним, однако лица не выражали ничего, кроме обычной сосредоточенности.

– Мы уже научены опытом, – продолжал главный, – что люди плохо переносят критику, что это им не нравится… Да и кому понравится? Нас не приучили к критике. Нам это знакомо! Такие люди упираются, сопротивляются, ворчат, мол, это все вы, журналисты! Вы завариваете эту кашу! То одно, то другое! Словом, вы понимаете… Они не ищут, как исправить положение, а ищут способ ошельмовать нас. – Он медленно втянул воздух, пропитанный дымом, и также медленно его выдохнул. – Я хотел напомнить вам еще раз, о чем напоминаю каждую неделю. Газета – это что-то вроде печени в организме, своеобразный фильтр, который очищает дурную кровь, выводит шлаки и подает сигналы другим органам… Беда, если этот фильтр дырявый, если он испорчен и работает ненадежно, если он отравлен алкоголем, забит обещаниями, сладкими пилюлями… Это беда! Это не только его конец, это конец всего организма!

Он неожиданно замолчал, закрыл свой блокнот. Молчали и все остальные. Ему уже не хотелось больше говорить, ему захотелось распахнуть окна и подставить лицо солнцу и ветру.

– Думаю, на сегодня хватит, – он виновато улыбнулся сотрудникам. – Благодарю за внимание.

Заведующие отделами собирали рукописи, допивали кофе, тушили недокуренные сигареты, отодвигали стулья, шумели, покашливали.

– Мы можем идти? – спросила Клара и, не дожидаясь ответа, обошла стол и направилась к двери. Остальные двинулись за ней.

Главный редактор собрал свои вещи и, хотя все уже были в дверях и не могли его слышать, проговорил:

– Можете.

4

– Я уже и не надеялась, что вы когда-нибудь закончите, – сказала Катя Гдовинова, когда они оба сидели в полутьме маленького ресторана с названием «У доброго пастуха» под неоготическими сводами. Сквозь узкое запыленное окошко были видны силуэты домов, окрестности замка, канаты нового моста и серо-грязные воды реки.

– Как здорово, что мы тут сидим! – Она перегнулась через стол и легонько поцеловала его в щеку.

Матуш Прокоп невольно вздрогнул, дрожь прошла по телу, и, хотя лицо оставалось спокойным, он чувствовал себя возбужденным и неуверенным, как после долгого изнурительного пьянства. У него было желание доверить Кате какую-то головокружительную тайну, волнующую и несомненно прекрасную, но в сумраке из-за его спины вдруг приблизилась официантка, пожилая кругленькая женщина с добродушным лицом, напоминающая тот тип старушек, что помогали Снегурочкам и Красным Шапочкам в трудную минуту. Она с улыбкой наклонилась к столу да так и осталась стоять, поскольку отлично знала такие вот парочки, их тихие, доверительные разговоры над остывающими бифштексами.

– Две жареные печенки, – сказала Катя. – Только пусть не слишком зажаривают. Персиковый компот… Печенку, пожалуйста, с жареной картошкой… А после обеда – два кофе. И бутылку красного вина.

Официантка отошла в полумрак, который ее породил, и растворилась в нем, будто слилась с темным фоном зала.

– Скажи мне что-нибудь, Матуш. Скажи, очень прошу тебя, – Катя тронула его за руку.

Он смотрел на ее лицо, и ему казалось, что он видит только глаза, настойчивые, гипнотические глаза. Подыскивая слова, заикаясь и останавливаясь, так что его речь напоминала переход реки вброд по камням, он начал говорить, стараясь смотреть не на нее, а куда-то вдаль на задымленный город.

– Что я должен тебе сказать? Ведь ты в сто раз умнее меня. Я ничего не знаю и могу говорить только о газете. Я пишу о том, чего не могу испытать и чем не могу быть. А поскольку мне захотелось говорить правду, то я пишу о людях, которые ее постоянно ищут. Даже грусть я лечу писанием. Думаешь, я просто болтаю, да?

Он затих и с тревогой смотрел на нее, словно боялся, что она сейчас насмешливо улыбнется.

– Конечно, болтаешь, – кивнула она. – Но как великолепно ты это делаешь!

Они так и молчали бы, связанные одной и той же мыслью, но подошла официантка и принесла поднос с едой и вином. Она открыла бутылку, налила им обоим в бокалы вино, поклонилась и тихо отошла.

– Все, чем мы живем, подходит для газеты, – говорил тем временем Матуш, ободренный ее согласием и вдохновленный порцией жареной печенки. – И вся наша жизнь, и даже этот обед, и мы оба, и этот город, который отсюда кажется таким безликим.

– Это, наверное, действительно здорово, что мы делаем газету, – ответила Катя, с аппетитом хрустя жареной картошкой. – Здесь ты чувствуешь себя в курсе всех дел и в постоянном движении.

– Постоянное движение, – согласился Прокоп. – Постоянные изменения. – Он засмеялся с полным ртом. – Ведь и Хемингуэй начинал с журналистики.

Теперь засмеялась и она, и, глядя на ее смеющийся рот, он вновь ощутил внутреннюю дрожь, взглянул ей прямо в глаза, уши у него покраснели, и печенка застряла в горле. Он торопливо схватил бокал и выпил его залпом.

– Давай лучше пойдем отсюда.

Всю дорогу, пока петляли на машине по узким улицам города, они не проронили ни слова, замкнувшись каждый в себе и, однако, более чем когда-либо ощущая близость друг друга, связанность одними и теми же мыслями и желаниями. Они молча ехали по городу, сквозь его гул и шум, сквозь его судорожное дыхание, и сами становились его частью, оглушенные его лихорадкой, его постоянными переменами.

Так же молча они поднялись на пятый этаж панельного дома где-то в районе Дубравки, где у приятеля Прокопа была однокомнатная квартирка. Они поднимались пешком, хотя в доме был лифт, словно хотели утомить себя быстрой ходьбой, изнурить, избавиться от избытка энергии, подавить остроту нетерпения, которая заставляла их перескакивать через ступени. Войдя в квартиру, даже не сняв обуви, они быстро прошли маленьким захламленным коридорчиком и уселись на диван с неубранной постелью. Откинув одеяло, они помогли друг другу освободиться от тесных объятий одежды.

А потом, когда были смяты простыни, Катя нежно отстранила его лицо и он прочел в ее глазах мольбу: «Не спеши! Ради бога, не надо спешить, нет!» И они не спешили, наслаждаясь теплым дыханием друг друга и бешеным стуком сердец. А потом он даже закрыл глаза, стиснул зубы, но из легких прорвался хриплый стон, который он не был в силах сдержать. И тут он понял, ничто не может заменить ему этих мгновений, нет ничего во времени и пространстве, в которых он жил, нет ничего подобного этому мгновению и ничего подобного нежным пальцам Кати Гдовиновой.

Им было жарко.

Она закинула руку под голову, закурила сигарету и молча всматривалась, как комнату едва заметно заполняет сумрак, отбрасывая на стены сероватые тени наступающего вечера. За окном догорал день, первый день нового месяца, и солнце легким розоватым светом окрасило стены и оконные стекла.

– Почему мы не можем быть всегда вот так, вместе? – спросила она. – Тебе хотелось бы этого?

Он улыбнулся. Он видел вблизи капельки пота у нее над верхней губой, нежный пушок на руках, растрепавшиеся волосы, и снова в нем поднялась волна нежности, смешанная с нетерпением. Катя курила и размышляла вслух.

– Я могу себе представить нашу совместную жизнь. Думаю, я справилась бы. Меня саму это удивляет – жить так, как все остальные. Ах… неужели ты не можешь понять, что это единственное и настоящее признание в любви, на которое способно мое эгоистичное сердце? – Она засмеялась коротким горловым смехом, который перешел в рыдание. – Вот так, мой мальчик. Ну а ты? Ты бы смог все поломать и уйти со мной? Все разрушить, сжечь за собой все мосты, а? Что, если я попрошу тебя об этом? – Она была очень осторожна и, хотя старалась взять себя в руки, не смогла скрыть тревогу в голосе.

Он не повернулся, даже не шелохнулся, он смотрел на ее голову, лежащую на подушке, и лишь спустя минуту ответил ей:

– Ты же знаешь, это не так просто.

– И все-таки, – настаивала она. – Скажи. Ну, скажи мне…

Он взял у нее из руки сигарету, затянулся и погасил в пепельнице, стоящей возле дивана, потом потянулся к ее губам.

– Мне надо над этим подумать, – прошептал он ей на ухо.

Наступил вечер первого июньского дня, и он принес облегчение городу. После жары наступила прохлада, воздух над городом очистился, взвинченные нервы улиц успокоились понемногу, стихло движение, и за окнами жилых домов люди готовились ко сну.

Здание Пресс-центра продолжало светиться над пристанью и вечером, и тогда, когда все остальные здания были уже пустыми и темными, когда на реке утихли пароходы, а народ выходил из кинотеатров и кафе, и в домах выключались телевизоры. А в Пресс-центре по-прежнему стучали телетайпы, поступали сообщения со всей планеты, звонили корреспонденты, ежедневные газеты готовили второй и третий выпуски. Редакторы, дежурившие в этот вечер до самой ночи, сидели с сигаретами в руках и, допивая третью или бог знает какую по счету чашку кофе, редактировали сообщения, придумывали заголовки, меняли одну информацию на другую.

На первом этаже безостановочно гудела печатная машина, изрыгая тысячи газетных экземпляров, которых ждали уже грузовики, вечерние самолеты и ночные поезда, доставляя печатное слово во все города и села республики, в каждый дом, в каждую квартиру. Вот так газеты день за днем завоевывают мир с бешеной, сосредоточенной энергией, с отличной организацией дела и сознанием своего всемогущества.

Главный редактор «Форума» Михал Порубан еще долго, до глубокой ночи, оставался в своем кабинете, как оставался каждый день, перемежая работу с коротким отдыхом, размышляя, перебирая свои записи. Он заварил себе огромную чашку горячего чая, закурил сигару и так сидел, потягивая чай, попыхивая сигарой, чувствуя, как спадает усталость, и, хотя приближалась полночь, голова его была свежей, в сердце перестало покалывать, и мозг продолжал работать в полную силу. В полночь, прослушав ночной выпуск последних известий, он собрал бумаги и записи, аккуратно положил все на свои места и отправился спать. Дома, умывшись и надев пижаму, он погасил лампу и тут же заснул.

Директор нефтехимического комбината в Буковой Юрай Матлоха еще до полуночи вышел во двор своего домика и с опаской глядел на густые тучи, которые то сгущались над холмами, то, гонимые ветром, разлетались неизвестно куда. Он втянул ноздрями воздух, словно желая определить его влажность. Не обращая внимания на усиливающийся ветер и на беспокойно бегающего по двору пса, он думал о репортаже, о разговоре с Порубаном, о сегодняшнем совещании, о своих указаниях и о том, будут ли они выполнены как следует. Он не мог избавиться от ощущения, что забыл о чем-то крайне важном. Это было какое-то неясное, неопределенное чувство, напрасно он старался вспомнить все, шаг за шагом, докопаться до причин своего беспокойства и отогнать дурные предчувствия. Кроме того, болела нога, посылая телу мучительные сигналы. Он ходил по двору, волоча за собой непослушную ногу, до тех пор, пока не замерз до дрожи. Окрикнув пса, скачущего вокруг него, он вошел в спящий дом и улегся в постель. Спал он беспокойно, вздрагивал во сне, прислушиваясь к стуку сердца и пульсирующим толчкам крови.

Матуш Прокоп спал ничуть не спокойнее. Вечером он поиграл немного с детьми, помог Алисе выкупать маленького Мишку, а после ужина затворился в кабинете. Он просмотрел материалы, готовясь к беседе с академиком Кубенко об охране окружающей среды (встреча была назначена на вторник в одиннадцать часов в институте), потом бегло пролистал постановление правительства об охране и реконструкции исторических памятников в Банской Каменице, которое дала ему Клара Горанская, и, наконец, под тихую музыку стал набрасывать план статей и репортажей. У него ничего не получалось, он не мог сосредоточиться, и это его злило. В голову лезли другие мысли, он думал о репортаже, который ему надо завтра дополнить и выправить, о заседании редколлегии, об исторических памятниках и о Кате Гдовиновой.

Он никак не мог забыть ее настойчивый голос, требующий ответа, это ее: «Ну, скажи, мальчик мой, скажи!» Как будто все так просто – реши свои семейные проблемы, разведись с одной, живи с другой, можно подумать, что жена – это рубашка, которую можно поменять в любой момент. Он чувствовал, что натянутость между ним и Алисой все растет, отчуждение становится все более глубоким, она ждала от него тепла, слова, маленького шага, который помог бы им обоим восстановить утраченное доверие. Она надевала тонкую прозрачную ночную рубашку, под которой он видел ее стройное упругое тело, и каждый раз его мучили угрызения совести, когда они неподвижно лежали в постели и тишина в спальне была невыносимой. Он вставал и выходил, возвращался в кабинет и сидел там в пижаме в полной темноте, вытянув ноги.

Ему хотелось спать. Когда ночь перевалила за середину, ему захотелось закричать от злости, заплакать от внезапной уверенности, что ему, собственно, на все наплевать, что все бесполезно. Он вернулся в спальню. Алиса уже равномерно дышала, он лег рядом и положил руки под голову в ожидании сна. Засыпал он с сознанием, что спать осталось мало, потому что в пять утра за ним должен зайти Мики Гронец и что наконец-то они договорились сходить на рыбалку.

Когда в половине пятого утра его разбудил звонок будильника, он злился на себя, на рыбалку, на весь мир. С трудом поднялся с постели и тихонько, чтобы не разбудить Алису и детей, пошел готовить себе завтрак.

ВТОРНИК

1

Солнечные лучи лениво пробивались сквозь редкие клочья мглистых облаков, заливая красноватыми отблесками всю поверхность Дуная. Они окрасили берега реки, деревья на склонах, одинокие рыбачьи лодки, бакены, лениво качающиеся по краям неторопливого течения. Воздух был свеж, а у самой земли еще держались полоски тумана. Где-то за поворотом реки загудел пароход, и эхо гудка долго отзывалось в речных рукавах и излучинах.

В изгибе реки, где образовались неглубокие заливы и старицы, под раскидистыми деревьями сидели двое мужчин с удочками в руках, а рядом – на палке, воткнутой в землю, висела рыбацкая сеть. Ни одному из них не хотелось разговаривать. Матуш Прокоп медленно освобождался от дремоты, и постепенно его душу стал наполнять восторг от восходящего солнца, от рождения нового дня, от резких запахов реки. Он ужаснулся: как давно он забыл о солнечных восходах в краю своего детства, на равнинах южной Словакии, откуда был родом. Он позабыл, как выглядит этот огромный оранжевый шар, выныривающий из-за железнодорожной насыпи, как золотит он колодезные журавли, стебли пшеницы, кукурузы и табака, стога сена и пыльные дороги, ведущие из деревни в поля. Он уже не жалел, что дал себя уговорить на эту рыбалку, и, хотя веки его смыкались и он дрожал от холода, великолепное зрелище природы вызывало в нем вдохновенную радость.

Микулаш Гронец привык к восходам солнца на Дунае, он внимательно следил за поплавками, за движением воды и одновременно возился с одной из удочек, укрепляя наживку на крючке и проверяя прочность лески, намотанной на катушку. Он сидел на низком рыболовном стульчике, закутавшись в старое клетчатое одеяло, подогнув под себя ноги и посасывая короткую толстую трубку.

Из-за поворота вынырнул грузовой пароход, тащивший на буксире две барки, он медленно двигался против течения. Вспененная лента воды разлилась до самых берегов и раскачала поплавки. На палубе парохода никого не было, казалось, что он пуст и движется вперед лишь благодаря каким-то таинственным законам этого раннего утра. Оба рыбака смотрели ему вслед со странной тоской в сердце.

– Не клюет, – проворчал Гронец, и его слова прозвучали неожиданно громко, нарушая тишину природы.

– Да тут, вообще, водится ли рыба? – насмешливо спросил Прокоп.

– Да, водится! – Гронец, нахмурившись, смотрел на реку и не двигался, лицо его приняло угрюмое выражение, когда он со свистом раскуривал трубку.

Один из поплавков вдруг закачался, и оба насторожились, однако сине-красный пробковый поплавок замер и больше не двигался, может быть, его просто покачнула волна или плавающая щепка.

– Рыбы мало, – заговорил Гронец и вынужден был откашляться, чтобы прочистить голос. – В Дунай вытекает городская канализация, отходы «Словнафта» и «Димитровки». – Он замолчал, словно не зная, что говорить дальше, а может быть, потому, что его слова не сказали Прокопу ничего нового. Склонившись на стульчике, он уперся локтями в колени и засмотрелся на воду. – Загрязненные воды Дуная проникают в подземные источники и заражают питьевую воду. Ты можешь себе представить, – продолжал он монотонно, – что значит отравить питьевую воду?!. На новые источники нам потребовалось бы десять миллиардов! – Он глубоко вздохнул, словно готовясь произнести длинную и обстоятельную речь, но лишь выпустил из ноздрей весь втянутый в себя воздух.

По лицу Прокопа было видно, что такие деньги он не в состоянии достаточно ясно себе представить.

– Нефтеперегонный завод стоит на песчано-гравийных наносах Дуная, – продолжал Гронец, – и углеводород проникал в подземные воды…

– Проникал?

– Там поставили гидравлический заслон. Это целая система колодцев, которые препятствуют циркуляции подземных вод. Это стоило почти миллиард крон…

– Да не может быть! – Такое количество денег Прокоп не мог себе представить.

– Почти миллиард, – повторил Гронец и плюнул в сторону реки. – А вода все равно грязная…

– И воняет…

– Но в ней нет масла. По крайней мере, не так много.

– Как это нет? – заспорил Прокоп. – Вон, его же видно! Ты только посмотри хорошенько!

Гронец молча поправлял палочкой уголек в угасающей трубке, а Прокоп продолжал развивать свою мысль:

– Нас погубят наши изобретения… Ведь изобретение динамита тоже было великим открытием, разве нет? Или расщепление атома… В конце концов это все обернулось против нас самих… – Он совсем замерз, его трясло от холода, и он еще больше скрючился. – С химией дела обстоят точно так же. Ведь мы же знаем, как она опустошает природу и губит наше здоровье, и все-таки не можем без нее обойтись. В конце концов встанет вопрос – либо мы, либо химия…

– Да нет, это не так! – Гронец, наконец-то, снова раскурил свою трубку. – Речь идет лишь о том, чтобы мы были умнее… На заводе скопились отходы, это грозит ему лишением премии, и тогда – хоп! – все это спускается в реку… Да и воздушные фильтры… Они очень дороги, неэффективны, к тому же пожирают много энергии… Самое простое – это их выключить. Ничего не помогает, даже штрафы, поскольку в сметах предприятия предусмотрены и штрафы… Заколдованный круг! Деньги кочуют из одного государственного кармана в другой…

Он с усилием затянулся, да так, что у него из ноздрей и рта повалил густой сивый дым. – Хоть на ушах стой, все равно Дунай голубым уже не будет! – Он посмотрел на Прокопа, словно хотел заставить его поразмышлять вместе с ним. – Всегда найдется кто-нибудь, кому ровным счетом наплевать на все, он думает только о себе, ему наплевать, есть в Дунае рыба, нет ли… Да это относится ко всем рекам в Словакии. А ты, журналист, давай, ходи, стучись во все двери, возмущайся, добивайся правды!..

– За всеми не уследишь, – пробормотал Прокоп.

– Мне тоже хотелось бы что-нибудь сделать. Я напишу репортаж о реках…

Прокоп с улыбкой кивнул:

– Давай, пиши!

Над рекой повисла глубокая, почти церковная тишина, они вслушивались в нее, сливаясь с ней всем своим существом, чувствуя себя составной частью этого неподвижного простора. Когда за излучиной вдруг загудел пароход, они вздрогнули, словно у них за спиной разорвалась граната.

– Пойдем! – Гронец поднялся со своего стульчика. – Ничего из этого не выйдет. Раз не клюет, значит, не клюет! Когда-то я ловил здесь лосося… – Он вынул изо рта трубку и стал выбивать из нее пепел.

– Пошел ты к чертям со своими лососями! – заворчал Прокоп. – Из-за тебя я не выспался да еще вернусь с пустыми руками!

– Купим в магазине. – Гронец сложил удочки, стульчик и направился к своему «Трабанту».

Прокоп еще с минуту остался сидеть. Ему в спину били яркие лучи солнца, он еще окончательно не проснулся, но голова была ясной, а мысли спокойными. Он поднялся лишь после того, как Гронец окликнул его, неловко смотал удочку и неуклюжей походкой двинулся к машине. Посмотрел на часы, было почти половина восьмого. «Мог бы еще поспать!» – подумал он брюзгливо.

В это время Кароль Крижан еще только пробуждался. Первая мысль, которая пришла ему в голову в полутемной комнате, обрадовала его: не надо торопиться вставать, потому что сегодня в редакцию он не пойдет. Он будет писать дома. Время от времени редакторы «Форума» договаривались между собой и день или два не появлялись на работе.

В квартире было тихо, родители ушли уже на работу, сестра – в школу, район Полевой улицы, как всегда, погрузился в молчание, сюда долетал лишь отдаленный шум города. Крижан радовался – он будет почти весь день дома один, он будет писать без помех.

Он встал, прошелся по комнате, разминая конечности, поднял штору: был ясный солнечный день. Он смотрел на деревья, растущие под окнами дома, на кроны старых высоких лип на Ондрейском кладбище, на лужайку, поросшую кустами и свежей травой. Полевая улица со своими деревьями и скверами была одним из самых красивых мест в Братиславе, и Кароль Крижан каждое утро с удовольствием вспоминал об этом.

Не сняв пижамы, еще взлохмаченный и неумытый, он включил проигрыватель. Обычно он включал только радио, не обращая внимания на то, какую музыку слушает, однако сейчас он старательно выбрал пластинку, остановившись на Второй симфонии Брамса в исполнении оркестра Словацкой филармонии. Ему важна была каждая деталь.

Он распахнул все двери, чтобы квартира казалась светлее и просторнее, и, пока играла музыка, принял душ и вытерся досуха. Потом медленно, тщательно побрился, подстриг усики, причесал непокорные густые волосы. Надел на себя чистое белье, голубую рубашку, темно-синий вязаный галстук и шерстяной костюм в тонкую белую полоску. Костюм был приличный, элегантный, правда не слишком современного покроя. Мягкие коричневые ботинки были куплены еще для институтского выпускного вечера. Он застегнул на руке часы марки «Прим» (мамин подарок к окончанию школы) и надел на палец кольцо с печаткой (подарок родственников в честь окончания института). В этом торжественном наряде он пожарил себе яичницу из трех яиц.

Он поставил воду, чтобы сделать себе кофе, и достал из материнского сервиза тонкую фарфоровую чашку, разрисованную сценами из греческой мифологии. Обстоятельно размешал растворимый кофе марки «Голд», добавил консервированного молока и кусок сахара, достал из металлической коробочки тонкие черные сигареты «Уильям II», которые отец привез ему с книжной ярмарки во Франкфурте-на-Майне, и, развернув целлофановую обертку, положил одну рядом с чашкой на письменный стол.

Итак, можно было начинать.

Он обвел взглядом комнату, проверяя, хорошо ли она убрана, не осталось ли пыли на книжных полках, а на столе лишних предметов. Он любил, чтобы вокруг был абсолютный порядок. Иногда, если ему что-то не нравилось, он начинал пылесосить комнату, складывать книги и бумаги, вытряхивать ящики стола, потому что любой непорядок в комнате действовал ему на нервы так же, как немытая посуда в кухонной раковине. На этот раз все было в полном порядке, на улице светило солнышко, а на столе стояла чашка ароматного кофе и лежала сигара.

Он выключил проигрыватель и нашел в приемнике тихую, создающую настроение музыку. В пишущую машинку заправил чистый лист бумаги.

Работа для Кароля Крижана была таинством. Праздником. Событием. Он относился к ней с великим уважением и серьезностью. Работа для него была чем-то вроде торжественного банкета, концерта, выпускного вечера. Работа была самой прекрасной обязанностью, которую мог взять на себя человек. Труд надо уважать.

Крижан был братиславчанином, он и родился на Полевой улице. Он рос на ней, когда она была еще окраиной, но с годами город разросся, и улица оказалась почти что в центре. На Полевой улице всегда селились люди несостоятельные, живущие на задворках социального благополучия. Жизнь на Полевой улице была бесконечным и напрасным ожиданием, эта жизнь каждому что-то задолжала. Квартиры здесь были без центрального отопления, с темными лестницами, с общими двориками и общими туалетами. Мальчишки играли на лужайке в футбол, бегали по кладбищу или по Парку медиков, бренчали на гитаре. Сразу же за углом был трактир, который со временем превратился просто в пивную. Ребята иногда, от нечего делать, соберутся на углу в кружок и, потягивая пиво, делятся своими не слишком определенными представлениями о жизни.

– Эх, пацаны! Вот стукнет мне восемнадцать, со мной никто не справится – ни пахан, ни фараоны… Найду себе какую-нибудь бабу… Ага! Буду посиживать себе в «Метропольке» и потягивать сигарету…

Отцы вкалывают. Вечерами разглагольствуют в пивной за кружкой «Будвара». Политика. Женщины. Футбол.

– Оболтусы, мать вашу, учитесь! А не то будете всю жизнь надрываться, как мы… Работа, пиво, постель, работа, пиво, постель… Разве это жизнь?

Отец Кароля не рабочий, он служит в книжном издательстве, но и он ходит по вечерам на пиво. Он тоже принадлежит Полевой улице. – Уважай труд, сопляк! Учись как следует! Иначе всю жизнь будешь копать канавы, как отец Франи. Учись! Учись!

Ребята с Полевой улицы подрастали. Кое-кто из них смылся на Запад, трое-четверо схлопотали срок за воровство или хулиганство, а Кароль Крижан с грехом пополам окончил школу, но в институт его не приняли. Целый год он работал грузчиком, кидал щебенку, песок и шлак и безуспешно пытался доказать свою самостоятельность. Пальцы его загрубели, на ладонях затвердели мозоли. Вечер за вечером он просиживал в «Будваре», и мозг его постепенно тупел.

Отец твердит:

– Так тебе и надо. Надо было учиться. Теперь, по крайней мере, будешь уважать труд.

Через год он опять подал заявление в институт. С грехом пополам его принимают на отделение журналистики, поскольку у отца там оказались знакомые. В него никто не верит, да и он сам себе не верит и долгое время считает свое поступление приятным недоразумением – ведь он все-таки уроженец Полевой улицы, его руки привыкли к лопате и кирке. На отделении он знакомится с Матушем Прокопом и с Даниэлем Ивашкой, приехавшими откуда-то из провинции. Братислава ошеломляет их, но к учебе они относятся серьезно. Он знакомит их с городом, они его – с учебой.

Постепенно он свыкся с мыслью, что станет журналистом. Он обнаружил в себе необычную способность: он умеет терпеливо слушать, задавать умные вопросы и быть отличным собеседником. Однако читает он только то, что его интересует, то, что ему нравится, и совершенно не может подчиняться дисциплине.

Закончив институт и отмотав срок военной службы, он поступил на работу в «Форум» и очень скоро создал себе репутацию интервьюера.

Секрет успеха оказался прост: он представлял себе, что говорит сам с собой. Задает вопрос, на который не знает ответа. Он настойчиво домогается истины, используя чужой мозг, чтобы насытить свой собственный.