Текст книги "Картины Парижа. Том II"

Автор книги: Луи-Себастьен Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

255. Погребальные шествия

Перейдем теперь к более мрачным краскам, – пора! Все меняется, все проходит с устрашающей быстротой; об этом возвещает погребальный звон колоколов. Все это население вскоре истлеет в гробах; они открыты, они ждут своих жертв; покойницкие полны; известно, что число жертв никогда не уменьшится. Ежедневный опыт показывает, что смерть наносит быстрые и неожиданные удары, но нет другого города, где бы зрелище смерти производило меньшее впечатление. К похоронам здесь привыкли; тому, кто желает быть оплаканным после смерти, не следует умирать в Париже. Здесь на погребальное шествие смотрят вполне равнодушно.

Священники и могильщики рассчитывают на правильную периодичность смертей; они знают месяцы и времена года, когда погребальный звон должен раздаваться в воздухе особенно часто; знают, когда двухфунтовые восковые свечи будут особенно раскупаться в бакалейной лавке. Специальные глашатаи, извещающие о таких событиях, приезжают из окрестностей и заранее развертывают мрачный список. Могилы вырыты и зияют.

Плотники, изготовляющие нам последнее одеяние (нашу летнюю и зимнюю одежду, – как сказал Ла-Фонтен), получают заказы от церквей доставить побольше гробов. Священники и приходские советы подсчитывают, сколько дохода принесет им смертность.

В светских кругах повторяется слово в слово диалог из старинной басни, включенный впоследствии в комедию Кружок^{88}: «Господин такой-то умер… режу в червях». – «Очень жаль… Вы играете в трефах, сударыня…» – «Это был порядочный человек; от чего он умер?» – «Бубны… Он ухитрился умереть внезапно». И партия продолжается; лица попрежнему безучастны. Для вида хмурят брови, но сердца остаются холодными. Такое же равнодушие ждет и эти равнодушные существа.

Следовало бы, подобно древним, завести наемных плакальщиков, раз сами мы уже не проливаем ни единой слезы, хороня родных или близких… Человек узнает о том, что жена его только что утопилась; он топает ногой и говорит: Какая неприятность!

На протяжении ста лет два миллиона пятьсот тысяч человек должны сложить свои истлевшие тела на пространстве в шесть тысяч туазов в окружности; чтобы воспринять такое большое количество трупов, достаточно тридцати кладбищ. Каждый приход отстаивает своих мертвецов с ревнивой заботливостью, и нужны особые разрешения, чтобы отправиться гнить куда-нибудь немного подальше.

Поистине, нет поля битвы, где смерть более грозно произносила бы слова: Солдаты! Сомкните ряды! А ряды ежеминутно редеют от ударов, столь же быстрых и столь же непредвиденных, как удары ядер; но частые случаи смерти порождают нечувствительность души, и это отражается на лицах.

Погребение не представляет собою грустной церемонии; к услугам богатых имеется большое паникадило, все церковное серебро, полотнища, обвивающие колонны храма, великолепно расшитый покров, торжественный De profundis; восемьдесят священников в белых рясах несут зажженные свечи, в то время как звон колоколов далеко разносится в воздухе. Внушительно поют вечерню; распорядитель руководит и размещает собравшихся; красивое кропило переходит из рук в руки; все выстраиваются в ряд, кланяются и отвечают на поклоны почти с таким же изяществом, как в салонах.

Что касается бедняка, то его отпевают во время чтения часов или за утреней при бледном свете четырех уже початых свечей, поставленных в медные подсвечники; наспех произносится неизбежное De profundis, и те, кто несет гроб и деревянный крест, идут поспешным шагом, чтобы поскорее свалить покойника в могильную яму. Маленькое облезлое кропило погружается в грязную кропильницу, в которую скупо налита вода; чаще же всего она пуста, и сын или друг, – если таковой у покойника имеется, – может только слезами окропить место, где будут покоиться дорогие останки. Священник бывает уже далеко, когда сын отнимает носовой платок от увлажненных глаз; он один на могиле отца, и все, до хромого сторожа включительно, покинули кладбище, ропща на бедность покойника и тех, кто его хоронит.

Карточки, оповещающие о погребении, похожи на пригласительные билеты: Вас просят пожаловать… и т. д. Внизу пишется: от имени вдовы или же: от имени зятя. Следовало бы пометить возраст покойника, но в Париже считается чудовищным невежеством, спрашивать о возрасте мертвецов и живущих.

Обычно в церкви заранее оплачивают и похоронное шествие, и службу, и погребение. Вам предлагают печатный расценок, и вы выбираете сами число священников, свечей и подсвечников. Желаете вы большой или малый звон? – Это обойдется столько-то; вы получите при малом звоне три удара, при большом – девять.

 
Сударь умер, теперь дело за нами.
Вопрос только в деньгах.
 

Все учитывается особо: присутствие кюре и т. д.

Священник из церкви Сент-Эсташ берет гораздо дороже, чем священник из церкви Сен-Пьер-о-Бё, так как он более важный барин. Он хоронит только избранных: пятьдесят франков за то, чтобы выкопать могилу; столько-то за певчих, которые дерут глотку во время погружения гроба в могилу; столько-то за украшение главного алтаря: столько-то за маленький хор и столько-то за большой; столько-то за духовника или за его заместителя; столько-то за белые перчатки.

За покойником придут только после того, как все будет оплачено; вам не разрешается самому купить гроб у гробовщика; церковь имеет собственный склад, и вы можете купить его только там. Это своего рода барышничество, так как церковь нашивает на каждом гробе около половины его стоимости.

Едва человек испустил последний вздох, как его, еще теплого, стаскивают с постели. Заботятся только о том, чтобы поскорее избавиться от его тела. Ужасный и роковой закон двадцати четырех часов^{89} властно царит в этой последней катастрофе человеческой жизни, подобно тому, как царит в театральных вымыслах, которые мы так обожаем. Мы никогда не откажемся от этих жестоких и дурных правил.

Все разбегаются по домам, оставив тело на попечении старика. Старик – бедный заштатный священник, который охраняет покойника в течение ночи, за что получает двадцать су и бутылку вина. Иногда вместо молитвы он читает, сидя над прахом, стихи Тибулла^{90} или Орлеанскую девственницу. Он вполне освоился со смертью и, надев епитрахиль, одинаково равнодушно бодрствует и над красотой, уже не существующей, и над старцем, закончившим свой жизненный путь; погребальные свечи его не печалят; кропильница стоит в ногах смертного одра, а он вытаскивает бутылку, спрятанную под краем савана, и, опустошая ее, сокращает долгие часы ночного бдения. Не пройдет и суток, как тело будет раздето, завернуто в простыню, заколочено в гроб и положено в яму.

На другой день на этом гробе будут стоять уже четыре или пять новых гробов, – в чем можно легко убедиться, так как обычно гробы ничем не прикрываются; и, если только у вас хватит храбрости, вы собственными глазами сможете их подсчитать. Могильщик засыплет их землей только тогда, когда пирамида гробов достигнет положенного размера; собственно говоря, их предадут земле только тогда, когда их наберется достаточное количество и когда жадная яма совершенно ими наполнится. Много уже восставали против такой бесчеловечной поспешности, но все предостережения, в том числе даже предостережения естествоиспытателей, – ничто перед укоренившимися обычаями; чем эти обычаи хуже, тем они устойчивее.

256. Об одном бедняке

Но, быть может, нет также и города, где умирающие с такой охотой расставались бы с жизнью. Оба крайних полюса цивилизованного общества несчастливы: один – в силу томящей его скуки, другой – из-за нищеты. Один переутомил все свои чувства и не находит больше сил для наслаждений; другой слишком дорогой ценой покупает кратковременное удовлетворение своих потребностей; он устал от жизни, а первого она пресытила. По этому поводу я расскажу вам следующее.

В предместьи Сен-Марсель, где особенно преобладает нищета, плохой воздух, а следовательно и плохой хлеб, испорченное растительное масло, – горячка, кроме того, сотнями косила бедное население. У большинства даже нехватало времени дотащиться до Отель-Дьё. Духовники целыми днями не выходили из какого-нибудь дома и, совершая обряд соборования, спускались с чердака на седьмой этаж[15]15
  Так как чердак образует восьмой этаж. Я делаю это примечание для иностранца, которым могло бы быть непонятно – откуда это можно спуститься на седьмой этаж. Прим. автора.


[Закрыть].

У могильщиков опускались руки. Простой, грубо сделанный гроб уже две недели переезжал от дверей к дверям и ни секунды не оставался пустым. Обратились с просьбой прислать подкрепление для напутствия умирающих, так как обычный состав приходских священников не в силах был удовлетворить всех требований. Явился некий почтенный капуцин; он вошел в низкое помещение, напоминающее собой конюшню, в котором мучилась одна из жертв поветрия. Он увидел там умирающего старика, распростертого на отвратительных лохмотьях. Старик был один; охапка соломы служила ему и одеялом и подушкой. Никакой мебели, ни единого стула, – он все продал в первые дни болезни, чтобы добыть немного бульона. На черных, голых стенах висели только две пилы и топор – все его состояние, если прибавить к ним еще его руки, когда б он мог ими работать; но у него уже не было сил.

Мужайтесь, друг мой, – сказал ему духовник. – Бог оказывает вам сегодня большую милость: вы вскоре покинете этот мир, где не знали ничего, кроме страданий… – Кроме страданий? – переспросил умирающий едва слышным голосом. – Вы ошибаетесь. Я был доволен жизнью и никогда не жаловался на судьбу. Я не знал ни злобы, ни зависти, сон мой был спокоен. За день я уставал, зато ночью отдыхал. Инструменты, которые вы видите, давали мне хлеб, который я съедал с наслаждением, и я никогда не завидовал яствам, которые мне приходилось видеть. Я убедился, что богачи более подвержены болезням, чем кто-либо другой. Я был беден, но до последнего времени был всегда здоров. Если я поправлюсь, – чего я не думаю, – я пойду на лесной склад и опять буду благословлять руку божию, которая до сих пор всегда заботилась обо мне. Удивленный утешитель не знал, как ему вести себя с таким больным; он не мог согласовать слова умирающего с его жалким ложем. Но он все же сказал: Сын мой! Хотя эта жизнь и не была вам неприятна, вы должны, однако, решиться с ней расстаться, ибо надо покоряться воле божией… – Конечно, – ответил умирающий твердым голосом (взгляд его был совершенно спокоен), – все должны пройти через это, – каждому свой час. Я умел жить, сумею и умереть; я благодарю бога за то, что он даровал мне жизнь и дает теперь смерть, чтобы я мог притти к нему. Я чувствую, что миг этот приближается. Вот он… Простите, отец мой!..

На мой взгляд это – мудрец! А этого человека, вероятно, презирали богачи, не умеющие пользоваться жизнью и приходящие в малодушное отчаяние, когда настает смертный час.

257. К богачам

Пользуйтесь, пользуйтесь временем, которое у вас осталось, чтобы делать добро; скоро все ускользнет из ваших рук. Будьте милосердны, чтобы не испытать угрызений совести, которые неизбежно ждут вас, если вы ожесточите свои сердца. Слышите крики нуждающихся? Бедняки требуют, чтобы вы возвратили им отнятую у них долю средств к существованию; сами же бы гибнете от излишеств. Подойдите! Приблизьтесь! Какое ужасное зрелище! Если зло будет все возрастать, какая же участь ждет этот город?..

Здесь несчастная мать, будучи не в силах кормить своего младенца собственным молоком, видит, как ее истощенная грудь обманывает голодный ротик обожаемого ребенка. Но мать может только на несколько мгновений отдалить смерть, готовую его поглотить. Там пятидесятилетний человек, состарившийся раньше времени под тяжестью общественных работ, не имеет в будущем иного утешения, как только быть принятым в какое-нибудь убежище, чтобы в нем умереть… О вы, утопающие в роскоши, давящие людей своими лошадьми и смотрящие на несчастных раздавленных взглядом, полным презрения и гордости, – не думайте, что этому злу нельзя помочь! Не старайтесь убедить себя в том, что несчастье является неизбежной долей большинства людей. В начатых добрых делах усматривайте добро, которое еще остается сделать, и не думайте, что нет средств помочь страждущему человечеству.

Почти всякий, подавая милостыню бедным, отдает себе отчет в том, что эта милостыня еще далеко не достаточна и что весь избыток богачей по праву целиком принадлежит неимущим. Но этот тайный голос, являющийся в то же время и голосом справедливости и криком сострадания, люди стараются заглушить. Они стараются забыться и доводят свои потребности до размеров, выходящих за пределы необходимости. Стараются скрыть это от себя, – но все же в глубине души каждый признается себе, что его милосердие узко и несовершенно. Проблеск истины проникает в наше сознание, – до такой степени совесть представляет собой глубокое, устойчивое чувство, вооруженное против нас самих. Его можно ослабить, но заглушить его нельзя.

Я предоставляю своим читателям подумать об этом и убежден, что если они пренебрегут этой мыслью, – она в один прекрасный день грозно предстанет перед ними, и именно тогда, когда они захотят совершить добро; но будет уже поздно. Предупреждаю их, что единственным утешением может быть мысль, что они были в прошлом человечны, милосердны, и что только эта мысль смягчит страшный переход в вечность, страшный для каждого, кто не слушался своего внутреннего голоса – нашего первого и неподкупного судью.

258. Самоубийства

Нарисовать ли здесь картину мрачного отчаяния? Сказать ли, почему в Париже в последние двадцать лет люди нередко лишают себя жизни?

Хотели объяснить современной философией то, что по существу является, – беру на себя смелость это сказать, – делом рук правительства. Тяжелые жизненные условия, с одной стороны, а с другой – азартные игры и чересчур поощряемые лотереи – вот в чем кроется причина многочисленных самоубийств, о которых прежде почти не было слышно. Подати не уменьшаются, ввозные пошлины на съестные припасы попрежнему страшно высоки. Внутренняя торговля затруднена, или, вернее, ее вовсе и не существует, – так много ставится ей всяких препятствий. Таможенные пошлины безмерно ее изнуряют. Одна за другой засушены все ветви, питавшие население; все отдано в руки короля: деньги, должности, привилегии, ремесленные корпорации и проч. Современные финансовые агенты, безжалостные сборщики податей, напоминающие вампиров, которые высасывают кровь из мертвецов, наносят последний удар народу, уже лежащему в тисках. Народ изнемогает под всеми этими тяготами. Вечные запретительные законы окончательно сковали промышленность, лишенную последних сил.

Тех, которые кончают с собой, не зная как дальше существовать, можно назвать философами: это бедняки, усталые, измученные жизнью, ибо добывать средства к существованию стало тягостно и трудно.

Когда же наконец сделают съестные припасы более доступными? Когда же правительство, похожее на ребенка, делающего букет из цветов фруктового дерева и не думающего о плодах, перестанет обкладывать налогом съестные припасы, – другими словами, действовать против своих же собственных интересов? Ибо, если не кормить народ достаточно сытно, как же можно рассчитывать на его силу, на его здоровье, как рассчитывать на преданность граждан? Парижане будут изнурены, и большинство откажется воспроизводить себе подобных[16]16
  Отсюда пословица: «Плохая пища – дитя Парижа». Прим. автора.


[Закрыть].

Полиция тщательно скрывает все сведения о самоубийствах. Когда кто-нибудь кончает с собой, является пристав в штатском платье, потихоньку составляет протокол и обязывает приходского священника так же бесшумно похоронить покойника. Теперь уже самоубийц не волочат на салазках^{91}. А прежде нелепые законы преследовали этих несчастных и после смерти. Это было отвратительное и страшное зрелище, которое могло иметь опасные последствия в городе, где много беременных женщин.

Число самоубийств доходит в среднем до ста пятидесяти в год. В Лондоне, несмотря на то, что он гораздо больше, их насчитывается меньше. При этом надо принять во внимание, что среди англичан очень распространена чахотка, которой не существует в Париже. Это сравнение избавляет нас от дальнейших рассуждений.

Итак, в Лондоне лишают себя жизни преимущественно люди богатые, так как чахотка поражает англичан, живущих в роскоши; богатый англичанин – самый капризный изо всех людей, а следовательно и самый скучающий. В Париже самоубийства наблюдаются в низших классах; здесь это преступление чаще всего совершается на чердаках или в меблированных комнатах.

Некоторые самоубийцы взяли привычку писать предварительно письмо начальнику полиции, чтобы устранить всякие затруднения после своей кончины. В награду за это внимание полиция отдает приказ об их погребении. Ни в одной газете не печатается объявлений о смертях этого рода, и через какую-нибудь тысячу лет тот, кто будет писать историю на основании наших газет, сможет усомниться в правдивости того, что́ я здесь говорю; но, действительно, в Париже самоубийство – более частое явление, чем в каком-либо другом городе мира.

259. Сети Сен-Клу

Не всем несчастным утопленникам выпадает преимущество быть схороненными в величественном океане, как им этого хотелось бы. Обычно они задерживаются (за исключением месяцев, когда река скована льдом) сетями Сен-Клу, и тот, кто думал исчезнуть из этого мира, не оставив после себя никакого следа, бывает опознан; его останки, выставленные в морге, свидетельствуют о его поступке, о его несчастьи, о его заблуждении.

На одном народном празднестве, устроенном тридцать два года тому назад на берегу Сены, вздутой весенним половодьем, – из-за отсутствия порядка и по неосторожности несколько человек свалилось в воду и утонуло; число их оказалось настолько значительным, что пришлось снять сети Сен-Клу, чтобы ничто не свидетельствовало о таком большом количестве жертв.

В этих сетях часто находят самые странные обломки, случайно попавшие туда и вынесенные Сеной из столицы. Говорят, что это не замедлило сделаться доходной статьей для тех, кто ведает сетями.

260. Капиталисты

У народа нет больше денег, – вот в чем главное зло. Последние остатки вытягивают у него дьявольской губительной лотереей и займами, являющимися соблазнительной и беспрерывно возобновляющейся приманкой. В карманах капиталистов и их приспешников лежит не менее шестисот миллионов. При помощи этой массы денег они ведут непрерывную борьбу с гражданами королевства. Бумажники капиталистов составляют тесный союз, вследствие чего эти суммы никогда не попадают в общее обращение.

Этот неподвижный, так сказать, капитал притягивает еще новые богатства, создает законы, давит, уничтожает каждого конкурента; он враждебен земледелию, промышленности, торговле, даже искусствам. Он посвящен ажиотажу, он губителен, как в силу приносимого им опустошения, так и в силу бремени, которым он незаметно, но непрерывно отягощает народ. В течение пяти-шести лет все деньги целиком переходят (благодаря жестоким и насильственным операциям) в руки капиталистов, помогающих друг другу в пожирании всего, что не является ими самими.

И, несмотря на это, еще накладывают поборы на ремесла, обременяют налогами промышленность и торговлю, требуют денег с тружеников. Так как не слышно никаких других слов, кроме денег, денег, еще раз денег, то надо было бы дать возможность приобретать эти деньги; надо было бы, чтобы все принимали участие в том, чтобы дробить, резать, разрывать всю громадную массу металла, находящуюся теперь в небольшом числе рук; надо бы проложить пути, по которым весь этот долгожданный металл мог бы распространяться, а вместо того создают законы, статуты, нелепые правила и неизменные запрещения! Раз все достигается только деньгами, не ждите, чтобы общественные добродетели взросли на почве нищеты и страдания.

261. Откупное ведомство

Я никогда не прохожу мимо откупного ведомства без того, чтобы не вздохнуть глубоко. Я говорю себе: вот куда проваливаются деньги, насильно выхватываемые изо всех областей королевства, чтобы после долгого и трудного пути попасть в измененном виде в королевские сундуки! Какую разорительную сделку, какой гибельный и обманчивый контракт подписал монарх! Он согласился на народную нищету, благодаря которой сам становится беднее. Мне хотелось бы ниспровергнуть это колоссальное адское чудовище, которое хватает за горло каждого гражданина, выкачивает из него кровь, не давая ему возможности сопротивляться, и делит ее между двумя-тремя сотнями частных лиц, держащих в своих руках всю массу богатств. Перо каждого чиновника является орудием, разрушающим торговлю, промышленность, всяческую деятельность. Откупное ведомство – это пугало, которое душит все смелые, великодушные намерения. Среди всей этой анархии думают только о том, как бы стать на сторону воров; а грозное министерство финансов держится своими же вымогательствами. Там дают уроки утонченного грабежа; там создают планы один притеснительней другого.

Министерство финансов – это солитер, изнуряющий государственный организм. Этот червь высасывает все соки, вызывает ложный голод и наконец убивает организм, в котором живет.

Странно то, что у нас уже намеревались простить министерству финансов его грехи на том основании, что оно в настоящее время выкачивает меньше доходов, чем раньше; но добыча его, повидимому, все еще колоссальна, раз оно так рьяно борется за свое существование. Хорошо было бы, если бы наши провинциальные съезды, представляющие собой лучшие учреждения нашего века, более всех других способные содействовать наибольшему и столь желаемому благоденствию страны, – могли бы подточить это министерство – источник стольких зол и беспорядков! Только когда оно падет, начнут удивляться тому, что оно могло существовать так долго, во вред и монарху и народу. Человек, подготовивший такое великое и благое дело, может быть уверен, что память о нем никогда не исчезнет и что имя его останется в числе имен, которые произносятся с благодарностью и уважением. Бесспорно, это лучшее, что он мог сделать. Остальное… О!..