Текст книги "Картины Парижа. Том II"

Автор книги: Луи-Себастьен Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)

356. Предположение

Я поделюсь одним предположением, которое, наверное, назовут вздорным, странным, безумным, но у меня есть причины, почему я не хочу о нем умолчать. Если бы все государственные сословия, собравшись вместе, по зрелому обсуждению признали, что столица истощает королевство, опустошает деревню, держит крупных землевладельцев вдали от их поместий, подрывает земледелие, укрывает множество разбойников и бесполезных ремесленников, постепенно развращает нравы, отдаляет эпоху образования правительства, грозного для иностранцев, которые живут свободнее и счастливее нас; если бы, повторяю, все сословия, учтя и взвесив всё, постановили поджечь Париж с четырех концов, предупредив об этом за год всех жителей… что получилось бы в итоге этой великой жертвы, принесенной родине и будущим поколениям? Было ли бы это действительной услугой провинциям и королевству в целом? Предоставляю вам, читатель, обдумать и решить эту интересную задачу. Имейте в виду, что к сожжению я предназначаю и Версаль, который является лишь ответвлением этого чудовищного города: ведь Версаль существует только Парижем, как и Париж существует, повидимому, только для Версаля.

Итак, поразмыслите, дорогой читатель. Своего мнения я вам сегодня не скажу: я буду осторожен. С помощью хороших глаз, вроде ваших, можно увидеть вещи, которые другие не видели или видели плохо, что сводится к тому же.

А вы, мои милые парижане, согласились бы быть сожженными, – я подразумеваю, конечно, только дома и здания? Но не имея понятия о том, как я вас люблю, вы готовы меня самого обречь на сожжение, предполагая, что… Ну, соберите же скорее все ведра, все городские пожарные трубы, чтобы потушить этот страшный пожар. Вот уже остался только дым. Хорошо! Теперь вы можете быть спокойны за свои восьмиэтажные дома. Будем же, как и раньше, продолжать есть гонесские булки^{257}, и кривая вывезет как-нибудь!

357. Ответ газете «Курье де л’Ероп»

В Курье де л’Ероп от 3 июля 1781 года помещен нижеследующий отзыв о первом издании настоящего труда. Чувство уважения заставляет меня ответить.

«На свете больше таких вещей, которые нас пугают, чем таких, которые причиняют нам зло, – говорил один муж древности, Сенека, если не ошибаюсь. Это верное положение особенно применимо к людям, одаренным большой чувствительностью и крайне живым воображением[45]45
  Исключают ли эти качества способность правильного суждения? Прим. автора.


[Закрыть]; они во всем видят крайности; пустяшных неприятностей, пустяшных зол для них не существует. Один писатель только что выпустил в свет книгу, называемую: Картины Парижа. Это отнюдь не портрет, потому что все черты тут преувеличены[46]46
  Не думаю. Призываю в свидетели всех, кто хорошо изучил предмет, исследовав его так же внимательно, как я. Прим. автора.


[Закрыть]. Все, что говорили наши проповедники, начиная с капуцина, поучающего по деревням, вплоть до оратора, произносящего речи в присутствии короля, все, что написали моралисты против роскоши, дурных нравов, злоупотреблений богатством и тщеславия великих мира сего, – все это бледно по сравнению с тем, что говорит автор в этих двух томах. Не знаешь, смеяться ли, негодовать ли[47]47
  Это – как будет угодно критику. Я старался быть правдивым, я не хотел ни льстить, ни оскорблять; трудно было итти по этой узкой тропе. Прим. автора.


[Закрыть], ибо ни один пророк не упрекал Израиля за его беззаконие с большей силой, с бо́льшим жаром и рвением.

«А между тем, это отнюдь не пасквиль[48]48
  Критик ко мне весьма милостив! Вы, читавшие мою книгу, скажите: может ли мое сочинение вызвать хотя бы отдаленное сравнение с такой мерзостью, как пасквиль? Зачем было упоминать это слово? Оно меня тяготит. Прим. автора.


[Закрыть]. Это труд чувствительного и отважного гражданина, которого не останавливают мелочные соображения. Он захотел видеть то, на что обычно никто не смотрит, он устремлял свой взгляд на такие предметы, от которых все старательно отворачиваются. Он наблюдал подонки населения и на Крытом рынке, и в тюрьмах, и в больницах, и в Бисетре[49]49
  Я сказал о Бисетре лишь несколько слов, но я еще поговорю о нем в следующих томах. Прим. автора.


[Закрыть], везде, вплоть до кладбища Кламар. Проникая в эти клоаки человечества, он наблюдал ужасающие страдания, преступления и такие положения, которых в другом месте нельзя себе представить и описания которых не найдешь ни в какой другой книге[50]50
  Вот похвала, которая мне очень лестна; постараюсь заслужить ее и в дальнейшем. Прим. автора.


[Закрыть], потому что немногие обладают достаточной силой, чтобы отправиться в поиски таких скорбных наблюдений. Он пришел к заключению, что неравенство состояний – причина всех зол[51]51
  Да, отвратительное неравенство. Кто может, подумав о нем, не согласиться со мною? Прим. автора.


[Закрыть], и обрушился с исключительным жаром на богачей, на их черствость, на их постыдную жизнь. Он заканчивает свой труд советом сжечь Париж[52]52
  Я не советовал жечь Париж; прочтите главу Предположение. Автор не сумел или, вернее, не захотел меня понять. Само название главы указывает на суть дела. Зачем приписывать мне мысль, которой я не имел? Нет, я не бредил, когда писал это сочинение. Какое счастье, если бы это был бред! Прим. автора.


[Закрыть]. Все это кажется бредом. Если бы Париж был таким, каким его описывает автор, он не смог бы просуществовать и двух недель. Читатель это чувствует, а потому впечатление, на которое рассчитывал автор, пропадает. Разумеется, каждый человек родится для того, чтобы страдать и умереть – как в хижинах, так и на троне, но всюду, где страдание преобладает, начинается разрушение, что и заставляет почти всех философов утверждать, что прирост народонаселения свидетельствует о благоденствии данного народа. Эта книга страдает отсутствием плана и метода[53]53
  Иначе и не могло быть. Лишь бы мысли были правильные – вот главное. Прим. автора.


[Закрыть], и напоминает Париж только заключающимися в ней противоречиями. Часто в одном месте автор отрицает то, что утверждает в другом[54]54
  Слова иногда противоречат друг другу; факты – никогда. Если сопоставить две отдельные фразы, выхваченные из обширного сочинения, любого автора можно уличить в противоречии. Водворите фразы на их место, и к ним вернется их логика. Прим. автора.


[Закрыть].

«…Выступая в одной из глав как истинный богослов с горячей проповедью против богатства, он говорит в другой: Собираемая в Париже милостыня весьма обильна. Если число частных бедствий уменьшилось, то мы этим обязаны тем светлым душам, которые таятся, делая добро. Порок, безрассудство и гордость любят красоваться на виду у всех; нежное участие, щедрость, добродетель прячутся от глаз пошляков, чтобы служить человечеству в тишине, без гласности и чванства, довольствуясь взором Предвечного.

«…Все это верно, справедливо и хорошо выражено, но как же это согласуется с предыдущими разглагольствованиями?[55]55
  Напыщенность – это порок стиля; но можно напыщенно защищать и добро и зло. Я не отрицал, что существуют милосердные души; но разве этим исключается наличие большего числа душ черствых, нечувствительных и разве это опровергает утверждение, что нищета – удел большинства горожан? Прим. автора.


[Закрыть] В двадцати главах он говорит о женщинах так, точно весь Париж представляет собой публичный дом, где целомудрие и благопристойность не смеют показаться[56]56
  Вот образ и выражения, которых я не употреблял. Я с удовольствием отметил, что добрые нравы нередки в среде буржуазии, и я мог после этого, не впадая в противоречие, изобразить порок, шествующий с высоко поднятым челом. И чем постыднее порок, чем обнаженнее и наглее разврат, тем дольше мне приходилось останавливаться на его изображении. Описывать контрасты не значит себе противоречить. Критики спешат торжествовать при помощи неправильных сопоставлений. Прим. автора.


[Закрыть], а между тем есть глава, в которой говорится: Тем не менее, существует класс женщин, вполне достойных уважения, – это класс мелкой буржуазии. Они привязаны к своим мужьям и детям, заботливы, бережливы, хорошие хозяйки; они представляют собой образец мудрости и трудолюбия. Но эти женщины не обладают материальными средствами, а потому стараются их копить; у них нет внешнего блеска, они мало образованы, и в обществе их не замечают, а между тем в Париже именно они-то и делают честь своему полу.

«Это опять-таки верно, но класс мелкой буржуазии составляет почти две трети всего населения Парижа. Таким образом, строгий судья потратил так много сил только на знать, которая все равно слушать его не будет[57]57
  Почем знать? Разве не следует предлагать их вниманию картины и мысли, которые могут произвести впечатление на их надменные души, ибо души эти, хотя и одурманены чрезмерными наслаждениями, все же не умерли для добра? Прим. автора.


[Закрыть], и на простонародье, которое его не поймет, а следовательно надеяться ему решительно не на что. Почти все таланты выходят из среды мелкой буржуазии, в которой нравственность еще существует и будет существовать всегда. Mediocritas aurea[58]58
  Золотая середина^{269} (лат.).


[Закрыть], говорил Гораций еще тогда, когда, как и в наши дни, этот класс был единственным носителем добродетели и счастья.

Немец-знахарь. С гравюры Гельмана по рисунку Берто.

«Меня особенно удивило то, что в своем рвении автор самым решительным образом оспаривает господина Бюффона, аббата д’Экспийи^{258}, господина Моо́ и всех, кто делал подсчет народонаселения королевства и Парижа[59]59
  Я не опровергал этих писателей. Я меньше их наблюдал, но я наблюдал и высчитывал по-своему. Ниже я отвечаю на это обвинение, – единственное, основанное на фактах. Прим. автора.


[Закрыть]. Все они согласны в том, что население Парижа составляет от шестисот семидесяти до восьмисот тысяч жителей, а двое последних утверждают, что за время царствования Людовика XV народонаселение королевства увеличилось по крайней мере на два миллиона душ. Эти три истинных философа не произносят громких речей; они вымеряют, высчитывают. Они произвели опись, составили кадастр, поскольку это можно было сделать, и, не сообщив друг другу о своих работах, все трое единогласно заявили, что во Франции никогда еще не было столько вспаханной земли, как сейчас; что болота Ониса и Фландрии, так же как и часть пустошей в окрестностях Бордо, превращены в наши дни в пастбища и посевы и что скалы Прованса, совершенно бесплодные пятьдесят лет тому назад, теперь покрыты виноградниками[60]60
  Все это не имеет никакого отношения к количеству парижского населения, о котором идет в данном случае речь. Прим. автора.


[Закрыть]. Но так как автор книги желает непременно представить нас нищими и несчастными и утверждает, что Париж пожирает королевство[61]61
  Не все королевство в целом, а то, что окружает столицу на сорок льё в окружности. Узнайте, что говорят на этот счет соседние провинции. Прим. автора.


[Закрыть], quærens quem devoret, то ему пришлось опровергнуть подсчеты ученых, правдивых людей и заменить плодами своего возбужденного воображения точные арифметические данные. Не разрешит ли нам этот писатель, предлагающий сжечь Париж или сделать из него морской порт, – а он серьезно предлагает и то и другое[62]62
  Критик несколько ошибается; пусть прочтет, что у меня написано, чтобы убедиться в этом. Прим. автора.


[Закрыть], – посоветовать ему сжечь свою книгу[63]63
  Вместо того чтобы ее сжечь, я увеличил ее объем втрое. Это, пожалуй, одно и то же. Прим. автора.


[Закрыть] или, лучше, изъять из нее некоторые преувеличения и напыщенность? Тогда эта вещь, написанная с благородной непринужденностью, свойственной защитникам человечества, не только окажется шедевром философии и красноречия, но заслужит быть принятой во всех судах, дабы судьи, познакомившись с ее содержанием, поспешили исправить все чудовищные злоупотребления, против которых автор восстает с такой благородной отвагой и которые – надо надеяться – будут исправлены, тем более, что он и сам говорит, что многие из них уже уничтожены за время его работы над этой книгой – другими словами, со времени вступления на престол Людовика XVI».

Так как главный упрек моего критика касается того, что я раздул цифру народонаселения Парижа, подняв ее до девятисот тысяч жителей, то я отвечу более или менее подробно только на этот упрек, и не потому, чтобы я пренебрегал остальными, а потому, что данный упрек не представляет собой ловушки для моего самолюбия.

Данные изучения народонаселения Франции господином Моо́ могут быть применимы к ее народонаселению вообще, но ни в коем случае не к нашей столице, так как здесь первенствующее значение имеют не физические, а нравственные факторы. Сравнения количества смертей и рождений недостаточно; прилив иностранцев образует особый класс жителей, про которых можно сказать, что они не родятся и не умирают. Провинции вливают в столицу толпы путешественников, бывающих в ней только проездом и беспрерывно сменяющихся. Иной общественный праздник привлекает тысяч пятьдесят иностранцев. В настоящее время Париж насчитывает гораздо больше жителей, чем шестьдесят лет тому назад. Подсчет продолжительности жизни, служащий за основу изысканиям этого рода, – всегда ошибочен, когда дело касается Парижа. Всех рождающихся в нем детей отсылают кормилицам; половина из них умирает, но в метрических книгах городских приходов их смерть не отмечается. Следовательно, нельзя руководствоваться ни записью рождений, ни записью смертей.

В настоящее время не так уже верят докторам, как раньше; аптекаря разоряются, так как к ним уже не бегают попрежнему часто за разнообразными ядами; они становятся химиками, чтобы совесть не упрекала их за смерть сограждан; они сами осуждают докторов, которые уже не решаются с прежней самоуверенностью хвастаться своими смертоносными системами. Благодетельная химия упростила лекарства. Только некоторые старые и невежественные лекари из Сен-Кома продолжают прописывать больным обильные кровопускания да ужасные, сложные микстуры, – этот позор медицины и фармакопеи, – которые глотали наши отцы, несмотря на естественное отвращение. Смертность в наши дни значительно уменьшилась даже в больницах.

В настоящем труде я не занимался арифметическими вычислениями, но, тем не менее, мои выводы основаны не на догадках, а на новых, возводимых в столицах зданиях, на увеличившемся населении некоторых кварталов, на отодвигаемой все дальше и дальше городской черте, на множестве рантье, приезжающих веселиться в Париж.

К тому же, как точно определить пределы столицы? Не относятся ли теперь Гро-Кайу, Нувель-Франс, Куртий, Пти-Жантийи, Вожирар и прочие предместья к самому городу, раз дома их соприкасаются и сливаются с городскими?

Итак, несмотря на критику Курье де л’Ероп, я все же считаю, что население Парижа доходит до девятисот тысяч душ, и останусь при своем мнении до тех пор, пока Курье де л’Ероп не докажет мне противного; причем могу заверить его в том, что с целью подойти насколько возможно ближе к истине мною сделан ряд изысканий, которых он не предпринимал.

Если включить сюда же население больших сел, расположенных вокруг столицы и посылающих в город ежедневно своих жителей, которые остаются здесь всего несколько дней и непрерывно сменяются новыми, то народонаселение столицы окажется действительно колоссальным. Повторяю, достаточно иметь глаза, чтобы убедиться в этом.

Меня упрекают, наконец, в том, что я преувеличил народную нищету. Должен на это ответить, что я не раз умышленно сдерживал свою кисть, чтобы не показалось, что я сгущаю краски. Вот что мы читаем в Журналь де Пари, находящемся под строгой опекой и наблюдением придирчивого цензора:

«Одна бедная женщина, обремененная детьми и находящаяся в самой ужасной нищете, написала господину кюре церкви Сент-Маргерит: Вот уже два дня, как у меня нет ни куска хлеба; дети мои умирают с голоду, а у меня нет сил притти к вам, чтобы на коленях молить вас о помощи. Уважаемый пастырь спешит на помощь несчастной семье. Среди бледных, искаженных страданием лиц он видит четырехлетнего ребенка, лежащего на полу и обращающегося к матери со следующими душераздирающими словами: Мама! Так значит я должен есть свой стул?» – Журналь де Пари, вторник, 14 января 1777 года[64]64
  Я мог бы, пользуясь официальными документами и частными письмами привести в ужас сомневающихся, если бы обнародовал все дошедшие до моего сведения подробности. В этой книге я изложил только выводы из этих данных и утверждаю, что я ничего не преувеличил. Прим. автора.


[Закрыть].

Этой несчастной была оказана широкая помощь; но она лишь одна из тысячи таких же несчастных, находящихся в самой крайней нужде.

_____________

О богач! Если, прочитав эту книгу, ты найдешь в ней хоть одну мысль, которая тебе понравится; если этот труд или одно из моих предыдущих сочинений тебя чему-нибудь научили или доставили тебе хотя бы самое маленькое удовольствие; если они хоть слегка взволновали твой ум или сердце, – ты мой должник, и я имею право на твою признательность. Хочешь расплатиться со мной, чтобы я был вознагражден за все свои бессонные ночи? Дай от своего избытка первому страждущему, первому несчастному, которого встретишь. Дай моему соотечественнику в память обо мне. Подумай о том, что, чем больше ты дашь, тем большее благо принесешь самому себе. Дай, чтобы я мог с радостью сказать себе, что в этом мире я подал повод совершить доброе дело, и пусть этот великодушный дар будет единственной похвалой моему труду.

Конец