Текст книги "Картины Парижа. Том II"

Автор книги: Луи-Себастьен Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

281. Недоповешеняая служанка

Лет семнадцать тому назад молодая крестьянка, довольно приятной внешности, поступила в услужение к одному человеку, страдавшему всеми пороками, свойственными испорченным нравам большого города.

Хозяин, прельщенный ее прелестями, испробовал все средства, чтобы соблазнить ее. Она была честной девушкой и устояла. Ее благоразумие только усилило страсть хозяина, и он, не будучи в состоянии подчинить служанку своим желаниям, придумал самую черную и отвратительную месть.

Он тайком положил в шкатулку, куда девушка клала свои вещи, несколько принадлежащих ему предметов, а потом принялся кричать, что его обворовали, позвал полицейского и составил протокол. Когда шкатулку открыли, то нашли в ней все вещи, о которых он говорил.

У арестованной девушки не было в защиту ничего, кроме слез, и на допросе она твердила только, что невиновна. Нельзя строго судить судопроизводство, если принять во внимание, что судьи никак не подозревали подлости обвинителя и что они неуклонно исполняли закон; а закон исключительно строг. Эту строгость следовало бы устранить из нашего уголовного кодекса и заменить ее более простым наказанием; тогда меньше краж оставалось бы безнаказанными.

Ни в чем неповинная девушка была приговорена к повешению. Ее повесили неудачно, так как это был пробный опыт сына палача. Один хирург приобрел ее труп и велел отнести его к себе. Но вечером, когда он уже готов был вскрыть тело скальпелем, он почувствовал, что оно еще теплое. Стальное острие выпало из рук хирурга, и он уложил в постель ту, которую только что собирался вскрыть.

Его старания вернуть ее к жизни не остались бесплодными. Одновременно он послал за священником, в скромности и опытности которого был уверен, чтобы посоветоваться с ним об этом странном случае, а также и для того, чтобы иметь свидетеля.

Когда несчастная девушка открыла глаза, ей представилось, что она уже в другом мире, и, видя перед собой священника, у которого была большая голова и крупные черты лица (я его знал и от него-то все это и слышал), – она, дрожа всем телом, сложила руки и воскликнула: Отец небесный! Ты знаешь, что я невиновна. Смилуйся надо мной! Она продолжала взывать к священнику, думая, что видит перед собой самого бога. Пришлось долго убеждать ее в том, что она не умерла, до такой степени мысль о казни и смерти потрясла ее воображение! Нельзя себе представить ничего трогательнее и выразительнее этого вопля невинной души, обращенного к тому, кого она считала верховным судией. Если бы даже она не была так красива, все равно, это единственное в своем роде зрелище должно было бы поразить чувствительного и наблюдательного человека. Какая картина для художника! Какая тема для философа! Какой урок для юриста!

Дело не было пересмотрено, как об этом сообщалось в Журналь де Пари. Служанка оправилась от потрясения, а вернувшись к жизни и признав простого смертного в том, кого она боготворила и кто научил ее направлять все молитвы к единому существу, достойному поклонения, – в ту же ночь ушла из дома хирурга; а он вдвойне беспокоился: и за ее участь и за свою. Она, скрылась в одной дальней деревне, боясь встретить судей или исполнителей их решения, боясь виселицы, мысль о которой ее неотступно преследовала.

Гнусный клеветник остался безнаказанным, потому что его преступление, очевидное для окружающих, – не являлось таковым в глазах судей и закона.

Народ узнал о воскресении этой девушки и осы́пал проклятьями злодея, виновника гнусного преступления. Но в таком громадном городе этот случай был скоро забыт, и отвратительное чудовище, возможно, до сих пор еще живо. Во всяком случае, человек этот не понес заслуженной кары.

Интересно было бы написать книгу о всех невинно осужденных, чтобы выяснить причины судебных ошибок и избежать их в будущем. Не найдется ли, наконец, чиновник, который занялся бы этим важным вопросом?

282. Бастилия

Государственная тюрьма! Этим все сказано. Этот замок, – сказал Сен-Фуа^{117}, – не будучи крепостью, является самым страшным во всей Европе.

Кому известно, что́ делалось в Бастилии, что́ она заключает, что́ заключала в себе? Но как писать историю Людовика XIII, Людовика XIV, Людовика XV, не зная истории Бастилии? Все самое интересное, самое любопытное, самое странное произошло в ее стенах. Таким образом, самая интересная часть нашей истории останется для нас навсегда скрытой: ничто не просачивается из этой бездны, как не просачивается из безмолвной могилы.

Генрих IV хранил в Бастилии королевскую казну. Людовик XV велел запрятать туда Энциклопедический словарь, который и гниет там по сие время. Герцог Гиз, властитель Парижа^{118} в 1588 году, был также хозяином Бастилии и Арсенала. Он назначил комендантом Бастилии Бюсси Леклера^{119}, парламентского стряпчего. Бюсси Леклер, окружив войсками парламент, отказавшийся разрешить французов от присяги в верности и послушании, арестовал всех председателей и советников в судейских мантиях и четыреугольных шапочках и посадил их в Бастилию на хлеб и на воду.

О, толстые стены Бастилии, принявшие в течение трех последних царствований вздохи и стенания стольких жертв! Если бы вы могли говорить, как опровергли бы ваши страшные и правдивые повествования робкий и льстивый язык истории!

Рядом с Бастилией расположен Арсенал, в котором находятся пороховые склады, – соседство столь же страшное, как и сама тюрьма.

В Венсенской башне^{120} тоже содержатся государственные преступники, которые, повидимому, и кончат там свои печальные дни. Кто мог бы точно подсчитать указы об аресте, изданные в течение трех последних царствований!

Существует история Бастилии в пяти томах, в которых можно найти несколько частных курьезных анекдотов, но ровно ничего из того, что так хотелось бы знать, ничего такого, что могло бы пролить некоторый свет на те или иные государственные тайны, покрытые непроницаемой завесой. Если верить историку, то во времена некоего Аржансона^{121} там обращались с неслыханной строгостью и жестокостью с заключенными, уже и без того достаточно наказанными потерей свободы.

Нынешнее правительство, значительно более мягкое и гуманное, чем оно было когда-либо со времен Генриха IV, без сомнения сильно смягчило эту жестокость, и теперь в Бастилии уже не прибегают к чудовищным и совершенно ненужным наказаниям.

Когда кто-нибудь из заключенных умирает, его хоронят в три часа ночи в Сен-Поль. Вместо священников гроб несут тюремщики, а при погребении присутствуют офицеры. Итак, тела избавляются от угнетающей их страшной власти, только когда их приносят на кладбище.

Как только в Париже заходит речь о Бастилии, тотчас же начинаются рассказы о Железной маске^{122}. Каждый рассказывает эту историю по-своему, и к фантастическому рассказу примешивают собственные, не менее фантастические соображения.

Впрочем, народ больше боится Шатле, чем Бастилии. Он не боится ее потому, что она ему чужда; у него нет данных попасть в эту тюрьму. В силу этого он не сочувствует тем, кого там держат, и в большинстве случаев не знает даже их имен. Он не выражает никакой признательности благородным защитникам его интересов. Парижане предпочитают купить себе хлеба, чем слушать речи о том, что они имеют право на лучшую жизнь. В прежние времена в Бастилию сажали писателей за самые ничтожные мелочи, но потом убедились в том, что как сочинитель, так и книга и ее идеи приобретают от этого только бо́льшую известность, и предоставили вчерашним идеям быть стертыми идеями следующего дня; поняли и то, что когда располагаешь силой, то можно не беспокоиться о политических и моральных идеях, непостоянных и изменчивых по самой своей природе.

Стонет ли еще там или уже умолк знаменитый Ленге? Этого никто не знает.

Последствия страшны, причины неизвестны (Вольтер).

283. Анекдот

При вступлении на трон Людовика XVI новые, гуманные министры составили милостивый и справедливый указ о пересмотре списков заключенных в Бастилии и об освобождении многих из них.

В числе узников находился один старик, в продолжение сорока семи лет томившийся в четырех холодных и толстых стенах. Закаленный несчастиями, укрепляющими человека в тех случаях, когда они его не убивают, – он переносил тоску и ужасы тюрьмы с мужественным и непоколебимым терпением. Его редкие, седые волосы стали жесткими, как железо, а тело, заточенное в продолжение столь долгого времени в каменном гробу, приобрело такую же плотность и твердость.

Но вот низкая дверь его могилы поворачивается на громадных петлях, отворяется, но не наполовину, как обычно, а настежь, – и незнакомый голос говорит ему, что он свободен и может уходить.

Узнику кажется, что это сон. Он колеблется, потом приподнимается, ступает дрожащими ногами и удивляется, что прошел такое большое пространство. Тюремная лестница, приемная, все кажется ему обширным, громадным, почти бесконечным. Он останавливается, чувствуя себя потерянным, заблудившимся. Глаза его с трудом переносят дневной свет; он смотрит на небо, как на нечто новое; его взгляд неподвижен; он не может плакать; он поражен возможностью передвигаться, ноги немеют, как и его язык. Он минует наконец страшную калитку.

Когда он почувствовал, что катится в повозке, которая должна привезти его к его старому жилищу, он стал испускать нечленораздельные крики; он не в силах был выносить это необычайное для него движение; пришлось остановиться и высадить его.

Он называет улицу, в которой жил когда-то, и, опираясь на милосердную руку, идет туда; дома, в котором он жил, уже нет; его заменило общественное здание. Он не узнает ни квартала, ни города, ни предметов, которые когда-то там видел. Дома́ его соседей, запечатлевшиеся в его памяти, приняли другие формы. Тщетно взоры его вопрошают встречных, – ни один из них ничего не говорит его памяти. Он останавливается в ужасе и испускает глубокий вздох; как бы ни было велико население столицы, для него все эти люди мертвы. Никто его не знает, и он не знает никого. Он плачет и жалеет о своей камере.

При слове Бастилия, которую он называет своим убежищем, при виде его одежды, говорящей о прошлом веке, народ окружает его.

Любопытство и жалость влекут к нему; старики заводят с ним разговор, но они не имеют никакого понятия о событиях, которые он вспоминает. К нему приводят, наконец, бывшего привратника его дома – слабого старика с подгибающимися ногами, который последние пятнадцать лет просидел в своей каморке и имел силы только тянуть шнурок от засова входной двери. Он не узнает хозяина, которому когда-то служил, но сообщает ему, что его жена скончалась уже тридцать лет тому назад от горя и нищеты, что его дети отправились в неведомые страны, что из всех его друзей никого не осталось в живых. Все это он рассказывает с безучастным видом, как говорят о давно минувших и почти бесследно исчезнувших из памяти событиях.

Несчастный стонет, но стонет один; многочисленная толпа, состоящая из чужих ему лиц, дает ему почувствовать весь ужас его несчастья сильнее, чем страшное одиночество, в котором он жил до сих пор.

Удрученный страданием, он идет к министру, который даровал ему свободу, столь тяготящую его теперь. Он кланяется и говорит: «Прикажите отвести меня обратно в тюрьму, из которой вы меня извлекли. Легко ли пережить своих родных, своих друзей, все свое поколение? Кто может, узнав о кончине всех близких, не пожелать смерти? Все эти утраты, которые поражают других людей постепенно, одна за другой, – потрясли меня сразу. Удаленный от общества, я жил наедине с собою, – здесь я не могу жить ни наедине с собою, ни с новыми людьми, для которых мое отчаяние – только сон. Не смерть страшна, страшно умереть последним».

Министр был растроган. К несчастному приставили старого слугу, который еще мог говорить ему о его жене и детях. У него не было другого утешения, кроме этих бесед. Не желая иметь ничего общего с новым поколением, появления на свет которого он не видел, – он построил себе в городе убежище, не менее уединенное, чем камера, в которой он жил в течение почти полувека; и горечь от сознания, что он никогда уже не встретит человека, который сказал бы ему: Мы с вами когда-то виделись, – не замедлила положить конец его дням.

284. Места заключения

Помимо Бастилии и Венсенского замка, предназначенных для государственных преступников, министр может собственной властью отправить вас еще в Бисетр и Шарантон^{123}. Шарантон предназначен для умалишенных и маниаков. Но под этим названием отправляют туда и некоторых государственных преступников; тюремщиками там являются монахи ордена Шарите.

Молодых кутил по жалобе семьи сажают в Сен-Лазар; женщин же (а их тоже сажают) отправляют в Мадлен^{124}, в Сент-Пелажи^{125} и в Сальпетриер^{126}.

Аресты вызываются иногда важными обстоятельствами, но было бы желательно, чтобы арест граждан не зависел от воли одного чиновника и чтобы вопрос о законности подобной меры разбирался судом.

Некоторые отступления от формальностей иногда бывают полезны, так как существует целый ряд преступлений, которых наши медлительные судьи не в состоянии ни расследовать, ни пресечь, ни наказать. Смелый или ловкий преступник всегда одержит верх в лабиринте законов. Законы полицейские, менее сложные, держат его под более внимательным надзором. В данном случае отступление от буквы закона идет рука-об-руку с пользой, – согласен с этим. Многие насилия и низкие, постыдные проступки бывают подавлены бдительной и решительной властью полиции которой, тем не менее, следовало бы составить соответствующий кодекс и представить его на рассмотрение просвещенных граждан.

Полицейские инспекторы, неопытные в нашем законодательстве, пользуются большим доверием у начальника полиции, особенно когда дело идет об исключительных и запутанных случаях. Но их донесения могут быть ошибочными, преувеличенными, пристрастными. А между тем первые впечатления остаются в сознании чиновника, который, из-за обширности своих обязанностей, не может уделять каждому отдельному случаю много внимания.

Торговка печеными яблоками. С гравюры неизвестного художника по рисунку Грёза (Гос. музей изобраз. искусств в Москве).

Полицейские инспекторы, которые очень часто прибегают к арестам (так как это в их интересах), должны были бы только расследовать преступление и добиваться признаний, а между тем, за отсутствием тщательного следствия, инспекторы превращаются в судей, поскольку на основании их донесений устанавливается факт преступления и назначается то или иное наказание. Инспекторы чаще всего обрушиваются на ту часть населения, которая лишена и голоса, и защиты, и прав; они заинтересованы в том, чтобы находить виновных, а потому не трудно себе представить, насколько их ошибки и даже само их усердие, не говоря уже о других побуждениях, могут помешать проявлению строгой справедливости. Недоброжелательство и поспешность чреваты опасными последствиями.

В провинции всего лишь тридцать лет назад бывали случаи, что епископы приказывали арестовать дочерей протестантов, чтобы заключить их в монастырь и удалить от влияния родителей. В столице такие случаи всегда были очень редки.

285. Подследственные отделения

Это новый вид тюрем; они основаны с целью быстро очистить улицы и дороги от нищих, чтобы не было видно вопиющей нищеты рядом с наглой роскошью.

Нищих бесчеловечно сажают в темное и зловонное помещение и предоставляют самим себе. От бездействия, дурного питания, заброшенности и скученности они постепенно, один за другим, покидают этот мир.

Подследственные отделения, какими бы благими намерениями их ни оправдывали, противоречат одновременно и простейшей справедливости, и гражданским законам, и здравой политике, и религии, и чувству человечности. Нужна чрезвычайная убогость средств и изобретательности, чтобы приговаривать к медленной смерти столько несчастных, вместо того чтобы, лишив их свободы, так или иначе заставить их работать. Никакая земная власть не имеет права держать в заключении нищего, если она не предоставляет ему тотчас же какого-либо занятия, которое, однако, нисколько не угнетало бы заключенного.

Эти предосудительные и ничем не оправдываемые притеснения огорчают даже нечувствительные души, и можно было бы привести в связи с этим факты, способные поразить самые равнодушные сердца. Но с нас достаточно вскрыть эти ужасы и указать на них справедливым и могущественным людям. И вполне возможно, что они прекратятся при нашем правительстве, хоть и легкомысленном, но все же добром и человечном. Оно поймет, что нельзя так относиться к беднякам, не совершившим никакого преступления, и что не стоило вырывать их из рук добровольной или вынужденной праздности для того только, чтобы обречь их на такую же праздность, но превращенную в пытку, вслед за которой приходят отчаяние и смерть.

Когда министр дает тайный приказ или устное распоряжение арестовать кого-нибудь в силу каких-либо ему одному известных причин, арестованного отсылают не в Бастилию, а везут в Шатле, где жертва и сидит в качестве подследственного. Это совершенно новое выражение, созданное применительно к новому роду притеснений. Иностранцев необходимо обучить богатству нашего языка! Итак, слово подследственный имеет несколько значений, что и требовалось доказать.

Приказ об аресте хватает и переносит человека из его дома в застенок, предоставляя ему гнить там до конца жизни. Но приказ бессилен лишить человека его имущества. Все принадлежащие заключенному вещи переходят к его прямым наследникам; таким образом, деньги у нас более священны, чем личная свобода.

286. Жизнь сановника

Министр встает с постели. Его приемная уже полна просителей. Он появляется в дверях; тысячи прошений передаются в руки его секретарей, которые бесстрастно и неподвижно стоят возле него. Он выходит из дому. Просители ждут его у подъезда и сопровождают до кареты. Он обедает; справа и слева к нему обращаются с просьбами о родственниках и друзьях, а во время десерта ему что-то шепчут на ухо женщины. Он возвращается в свой кабинет; на конторке он находит сотни писем, которые должен прочесть; помимо того его мучают еще частные аудиенции.

«Как может он так жить?» – спросят иные. Как? – Он рассеянно слушает то, что ему говорят, и забывает все, что было сказано! Отвечать на письма и просьбы да и вообще всю свою огромную работу он доверяет секретарям, а сам только подписывает. В этом заключаются почти все его обязанности. Но он оставляет за собою несколько придворных интриг, которые обдумывает с большим искусством и с большой настойчивостью ведет к желанной развязке. Всю свою жизнь он думает не о служебном долге, а о том, как бы удержаться на своей должности.

Все важные чиновники отличаются ледяной серьезностью. Разговор их – воплощенная сухость. Они объясняются только односложно. Но все это делается только для публики. В частной жизни, когда им нечего бояться себя скомпрометировать, они забывают свою спесь, которая помешала бы их удовольствиям, и тут можно не надолго увидеть важного сановника, который перестал быть жертвой собственного тщеславия.

Лакей министра имеет иногда до сорока тысяч ливров годового дохода. У него у самого есть лакей, у которого в свою очередь имеется помощник; на обязанности этого младшего слуги и лежит чистить платье и приводить в порядок парик вельможи, еще горячий от щипцов. Старший лакей получает парик уже из четвертых рук и возлагает его на министерскую голову, в которой скрыты великие судьбы государства. Покончив с этой священной обязанностью, лакей в свою очередь отдает себя в распоряжение своих слуг, которые его и одевают. Он зовет их громким голосом, делает им выговоры, потом принимает знакомых, оказывает покровительство и, наконец, дает приказание запрягать лошадей. Лакей лакея не имеет своей челяди, но и ему живется недурно.

В то время как слуга короля с успехом заменяет его в Версале, слуга министра делает то же в Париже и обещает своим знакомым всякие блага, ибо находится у самого источника милостей.

Всемогущество министра особенно наглядно видно в одиннадцать часов утра. Он дает тогда аудиенцию просителям, и его приемная в это время бывает переполнена. Одним быстрым взглядом он может облагодетельствовать человека. Счастливы те, на ком этот взгляд остановится! Их сердца бьются надеждой и радостью. Всемогущий человек приглашает этих прохвостов с ним отобедать; они униженно кланяются, и их лица краснеют от удовольствия. В час к министру является некий человек, приглашает его в кабинет и лишает его портфеля. Сановник сразу становится ничем. Он шопотом дает распоряжение запрячь пару лошадей в самую скромную свою карету и покидает Версаль, так и не увидев лица изгоняющего его государя, и отправляется обедать в Париж, наедине со своим горем, вдали от блестящей толпы, награждавшей его поклонами и лестью. Узнав эту новость, толпа расходится, все едут обедать в другое место, и каждый говорит про себя: Завтра я поеду к его преемнику с визитом и поздравлением.

Каким образом часть царственной власти, которую держал в своих руках этот могущественный человек, внезапно из них ускользает? Это похоже на сон, на сказку. Не являются ли все важные сановники картонными плясунами, как сказал Дидро? Подрежьте нитку, которая приводит плясуна в движение, и он замрет.

Что же делает плясун, предоставленный самому себе? Он старается в свою очередь свалить того, кто был причиной его падения; он предается новым мечтам о славе, он не может примириться со своим ничтожеством. Он ненавидит спокойствие и праздность, которые составляют теперь его удел. Все это доказывает, насколько упоительна возможность править людской толпой, внушать ей то страх, то надежду, получать в качестве могущественного человека корыстные похвалы, знаки уважения, льстивые поклоны.

Какова, например, жизнь начальника полиции? Ни минуты он не принадлежит самому себе; он вынужден все время наказывать; он боится сделать малейшую поблажку, так как не уверен, что ему не придется в этом раскаиваться. Ему необходимо быть строгим и итти наперекор велениям сердца; ни одно преступление не проходит без того, чтобы ему подробно не доложили об этом позорном и жестоком проступке. С ним говорят только о пороках и порочных людях. Ему ежеминутно сообщают то об убийстве, то о самоубийстве или насилии. Ни один несчастный случай не проходит без того, чтобы ему не надо было принимать каких-нибудь мер, и притом самых спешных; в его распоряжении всего какая-нибудь минута на обдумывание образа действий; ему приходится одинаково опасаться и злоупотребить предоставленной ему властью и недостаточно воспользоваться ею. Народные волнения, нелепые разговоры, охрана театров, фальшивые тревоги – все его касается.

Стоит ему лечь отдохнуть, как известие о пожаре заставляет его вскочить с постели. Нет пожара? Да, но кучка молодых дворян производит на улице невообразимый шум и не подчиняется распоряжению квартального. Приходится будить начальника, чтобы рассудить этих ветреников. Двор, город, провинция обращаются к нему со множеством вопросов; ему нужно на все ответить, нужно выследить разбойника, неизвестного убийцу, совершившего преступление, так как отвечать будет он, начальник полиции, если не сумеет скоро передать его в руки правосудия; количество времени, которое потратят полицейские на поимку убийцы, тоже будет учтено; устроить все так, чтобы между преступлением и арестом виновного прошло как можно меньше времени, является делом чести начальника полиции. Какие страшные обязанности! Какая тяжелая жизнь! И этого места добиваются!

В наши дни, – говорил Дюкло^{127}, – ведут интриги только из-за денег: подлинные честолюбцы становятся редкостью. Теперь добиваются таких мест, на которых и не рассчитывают долго удержаться; но богатство, которое они доставляют, утешает за их потерю. Наши предки жаждали только славы; если хотите, их век не был просвещенным веком, но он был зато веком чести.

Один современный нам царедворец сказал:

Надо подавать министрам ночной горшок, пока они занимают свой высокий пост, и выливать его им на голову, как только они этот пост теряют^{128}.

Добавим, что царедворцы так и поступают.