Текст книги "Картины Парижа. Том II"

Автор книги: Луи-Себастьен Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

322. Великосветский тон

В высшем свете не встречается людей с яркими характерами. Все странное там смягчено, а предрассудки, хотя и существуют, но как бы рассеиваются на все то время, которое великосветские люди проводят вместе.

Благородная простота обращения искусно маскирует самолюбие, и судейский, архиепископ, военный, финансист, придворный – все точно заимствовали нечто друг у друга. Существуют только оттенки, а отнюдь не краски. Можно различить отдельные профессии, но все они находятся как бы в расплавленном, смешанном состоянии и не образуют резких контрастов.

Именно здесь общество можно сравнить с прекрасным концертом. Все инструменты отлично настроены, диссонансы крайне редки и общий тон быстро восстанавливает гармонию.

Доверие и дружба не господствуют в этом обществе; сердечные излияния ему чужды; но вместо прелести добродушия там можно наблюдать обмен мыслей и мелких услуг, что сближает воззрения и чувства и устраняет несогласия, а это особенно важно в обществе, где притязания непомерно велики и где гордость, – как только с нее спадает личина, – становится чудовищной.

Ум питается мыслями, а чтобы мысли могли возникать, необходимо собрать воедино несколько фактов. Одного природного ума в наши дни недостаточно: нужно быть образованными уметь говорить о высоких предметах в легком, приятном тоне.

Некоторые женщины, усовершенствовав свой ум общением с высококультурными людьми, совмещают в себе качества обоих полов и решительно превосходят знаменитых людей, у которых они заимствовали часть знаний, выделяющих их из толпы.

У женщин отсутствует педантизм, способный подорвать доверие ко всякому знанию; его заменяет способность смело мыслить и правильно рассуждать; способность, основанная на изучении людей.

Мольер, желавший в своих Ученых женщинах^{175} осмеять педантизм, а в действительности осмеявший стремление к образованию, наверно пожалел бы, что задержал на время развитие знаний, если бы видел наших современниц, украшающих разум прелестью чувств.

Менуэт новобрачной. С гравюры Дебюкура по его же рисунку (Гос. музей изобраз. искусств в Москве).

Можно вообще сказать, что в Париже женщины, одаренные умом, умнее самых остроумных мужчин; но таких женщин можно встретить только в высшем кругу.

Знание светского обращения дается только навыком; он один позволяет с первого взгляда разбираться в тысячах правил приличия, которым не смогут обучить никакие уроки. Благодаря привычке даже глупый человек оказывается нередко в более выгодном положении, чем какой-нибудь умница. Последний будет чувствовать себя неловко, в то время как первый будет уверен в каждом своем жесте, интонации, выражении; он точно и безошибочно улавливает все, что касается светского обращения.

Когда в 1778 году господин де-Вольтер приехал в Париж^{176}, люди высшего света, опытные в этих делах, заметили, что за время своего столь продолжительного отсутствия из столицы знаменитый писатель утратил способность верно определять, когда нужно быть порывистым, когда сдержанным, когда сосредоточенным и когда веселым, нужно ли молчать или говорить, хвалить или шутить. Он потерял равновесие и то поднимался чересчур высоко, то опускался чересчур низко, и при этом все время испытывал определенное желание казаться остроумным. В каждой его фразе чувствовалось усилие, и это усилие переходило у него в какую-то манию.

Некоторые представители большого света драпируются в свой сан, чтобы скрыть свое духовное убожество; они прячутся за свои титулы. Надо при этом заметить, что нигде с такой легкостью не прощают глупости, как в этом обществе: до такой степени внешние формы, манеры, тон и язык, принятые там, приходят на помощь тому, у кого недостает ума.

323. Отмена глупых обычаев

У одних только представителей мелкой буржуазии существуют еще скучные церемонии, бесконечное, ненужное жеманство, принимаемое буржуа за учтивость, но до-нельзя утомляющее людей, знающих светское обращение.

Вам уже больше не расточают тысячи извинений за плохой обед, которым вас угостили; не уговаривают выпить еще вина; не мучают гостей, желая доказать им, что умеют принять, не упрашивают их спеть. Все эти нелепые привычки, дорогие нашим предкам, несчастным приверженцам неприятных и стеснительных обычаев, называвшихся у них благопристойностью, теперь оставлены.

Обеденный стол был тогда ареной, где тарелки неуклонно совершали круг, пока, наконец, не сталкивались и не разбивались в учтивых руках, старавшихся передать их своим соседям. Ни минуты отдыха! Спорили и до и во время обеда с педантическим упрямством, и знатоки в такого рода церемониях приветствовали эти пустые словопрения.

Девицы, прямые, молчаливые, неподвижные, туго затянутые в корсеты, с вечно опущенными глазами, не притрагивались к тому, что лежало на тарелках, и чем усерднее их уговаривали съесть что-нибудь, тем упорнее они отказывались, считая, что тем самым лучше всего докажут свою умеренность и скромность.

За десертом они обязаны были петь, причем большую трудность представляло петь, сдерживая слезы, и отвечать на расточаемые похвалы, не поднимая глаз на того, кто хвалит.

В наши дни девицы за обедом едят, за десертом не поют, пользуются благопристойной свободой, смотрят по сторонам, говорят немного меньше, чем их матери, и не так громко, и улыбаются, вместо того чтобы смеяться. Их сдержанность вполне соответствует их возрасту и способна только усилить очарование невинности.

Истинная учтивость изгнала нескромную жеманность, столь дорогую сердцу наших предков. Основанная на здравом смысле вежливость никого не стесняет и кажется непринужденной, она подчиняется обстоятельствам, легко применяется к любым характерам, ничему не мешает, скрывает то, что бывает нужно скрыть, приводит в хорошее настроение и никогда не делает промахов потому, что руководствуется не какими-нибудь нелепыми правилами, а тем, что ей подсказывает разумная благожелательность.

В наши дни такая вежливость даже не требует большого опыта, так как трудно обидеть человека, если не желаешь этого сделать и особенно если не выказываешь ни самодовольной гордости, ни неуместных притязаний. Эти два порока, конечно, не уничтожены, но они редко проявляются в обществе, а если и проявляются, то окружающие тотчас же дают это почувствовать, и тем самым исправляют неучтивого и подчиняют его общему тону.

324. Поверхностные замечания

Среди парижан очень многие картавят. Больше того, они не замечают этого недостатка у актеров, и когда последние лишены этого счастливого дара, то стараются поскорее приобрести его, чтобы больше нравиться публике.

Парижанину стоит неимоверных трудов мягко выговорить два l, и он никогда не в состоянии правильно произнести таких слов, как: bouillon, paille, Versailles.

Парижанки очень худощавы, и в тридцать лет у них уже нет груди; они приходят в отчаяние, когда начинают толстеть, и пьют уксус, чтобы сохранить тонкую талию.

В провинциальном обществе кричат, в Париже говорят тихо. Со словом мадам обращаются ко всем женщинам, начиная с герцогини и кончая продавщицей цветов, и скоро всем девицам будут тоже говорить мадам, – такое здесь изобилие сомнительных старых дев.

Иностранцу трудно понять, как возможно, чтобы в королевстве имелись принц или принцесса, которые не имеют другого имени, кроме Мсьё и Мадам^{177}, наравне с простыми смертными. Не значит ли это, что все прочие являются узурпаторами этих двух высоких титулов? Один поэт, очень этим смущенный и не знавший, как выйти из затруднения, написал в конце одного из своих стихотворений: Остаюсь, Монсеньёр, покорнейшим слугой Мсьё, и т. д.

Всех молодых девушек, с которыми не говорят на ты, называют мадмуазель. Теперь они начинают выезжать в свет одни, без матерей.

Вкус и искусство проявляются скорее в дамском дезабилье, чем в нарядных туалетах.

Мужчины в Париже к сорока годам начинают уже сдавать.

Все берется в кредит, так как без этого торговец не мог бы распродать своего товара. Он предпочитает потерпеть некоторый убыток, чем допустить, чтобы в лавке залежался товар; набавив немного цену, он тем самым наверстывает потерянное.

В Париже вас не оскорбит ни господин интендант, ни его уполномоченный, ни губернатор, ни комендант округа, ни кто другой. Вы не встретите здесь ни господина председателя, ни королевского прокурора с надменным и гордым лицом. В Париже между людьми существует большее равенство, чем во всех других городах.

Четыре человека продолжают еще носить длинные мантии, но их нигде не встретишь. Это: канцлер, первый председатель, гражданский судья и судья по уголовным делам.

Когда встречаются лицом к лицу с каким-нибудь принцем крови, ему смотрят прямо в глаза, не кланяясь, и дают дорогу, как этого требует вежливость: он лишь более важный вельможа, чем остальные, вот и все. Он ничего не имеет против того, что на него смотрят, так как это доказывает, что его знают в лицо.

Самые необычайные события занимают столицу не больше недели. Талантливых людей (а таких очень много) чествуют только в минуты возбуждения: на следующий день переходят уже к другому счастливцу, торопящемуся использовать эту искру энтузиазма. А какой талант ценится особенно высоко? Умение забавлять людей.

Всякий, у кого имеется в доме швейцар, отказывается платить долги, как только это ему вздумается, и в печати чванливо заявляет о своем разорении.

Существуют застольные друзья, обещания которых уносятся вместе с скатертью. Угостив вас, они считают себя вправе не держать своего слова.

Женщины больше уже не берут в руки ни иголки, ни вязального крючка; они или делают филе или вышивают на пяльцах.

Все деньги провинций текут в столицу, и почти все деньги столицы проходят через руки куртизанок.

Хорошенькие женщины дружат с некрасивыми, так как последние оттеняют их.

Мебель сделалась теперь главным предметом роскоши и больших затрат: каждые шесть лет здесь меняют обстановку с тем, чтобы окружать себя всем самым красивым, что только изобретает изящный вкус наших дней. Необходимо иметь роскошные кровати, стены комнат должны быть обшиты резной панелью, покрытой дорогим лаком и украшенной золотым багетом, а современный гипс с таким совершенством имитирует мраморные колонны, что их нельзя отличить от настоящих.

Ногами топчут ковры в тридцать тысяч ливров, которыми раньше покрывали лишь ступеньки алтарей.

В домах нигде больше не видно балок: их сочли бы за ужаснейшую непристойность. Во всех комнатах стены продырявлены для провода звонков; это особая наука. Иная женщина, уронив платок, звонит, чтобы ей его подняли.

Гостиная считается никуда негодной, если высота ее меньше шестнадцати-двадцати футов. В наши дни у представителей буржуазии обстановка лучше, чем была у монархов двести лет назад; табуреты можно встретить теперь только у короля, королевы^{178}, ювелиров-оправщиков да у сапожников.

Лакей вельможи носит чеканного золота часы, кружева, бриллиантовые пряжки и содержит скромненькую модистку.

Очень многие легко и хорошо рассказывают только потому, что для них не составляет никакого труда говорить то, над чем не приходится задумываться.

Мне кажется, что инвентарь нашей современной обстановки крайне удивил бы какого-нибудь предка, если бы он вдруг вернулся в мир. Язык судебных исполнителей, которые знают названия всего этого множества лишних вещей, чрезвычайно богат, хорошо разработан и совершенно неизвестен бедному люду.

Женщины больше не вмешиваются в хозяйство; составляют исключение только жены ремесленников.

Честь девушки является ее собственностью, она смотрит за ней в оба; честь замужней женщины – собственность ее мужа, она заботится о ней меньше.

Наш век значительно упростил всякие церемонии, и теперь только среди провинциалов можно еще встретить церемонного человека.

Изо всех пошлых старинных обычаев продолжает существовать только один: приветствовать чихающего.

В наши дни подчас осмеливаются хвастаться здоровым желудком, чего двадцать лет тому назад никто не решился бы сделать. Теперь лакеи, подав десерт, не уходят из столовой, а остаются до конца обеда или ужина, которые в наше время уж не затягиваются ни спорами, ни забавными анекдотами.

Общество обычно произносит два приговора: один всегда тороплив и предшествует подробному знакомству с делом; второй следует спустя некоторое время, он более обоснован и большей частью не подлежит обжалованию.

Я не советую порядочному человеку, не имеющему своего лакея, итти обедать в богатый дом. Там вы всецело во власти прислуги. Если вы пожелаете чего-нибудь выпить и скромно заявите об этом лакеям, то не замедлите увидеть, как они, повернувшись на каблуках, побегут к буфету за вином для кого-нибудь другого. Вскоре сухость глотки лишит вас возможности повторить свою просьбу; ваши умоляющие взгляды окажутся столь же бессильными. Жажда будет палить огнем ваше нёбо, и вы уже не в состоянии будете притронуться ни к одному из расставленных на столе блюд. Придется ждать конца обеда, чтобы промочить горло стаканом воды. Такой способ введен с целью устранения из числа обедающих всех, не имеющих собственных слуг. Таким образом богатые ограждают свой стол от чересчур большого наплыва гостей.

Большинство женщин начинают обедать только с антрме^{179}.

В Париже заболеть значит создать себе особое положение; оно особенно ценится женщинами, считающими его интереснее других.

Иметь внешность придворного значит иметь, как у литераторов, одно плечо выше другого.

Мужчины носят теперь крупный бриллиант на воротничке, но больше уже не украшают бриллиантами своих часов.

Только совсем одинокие, всеми покинутые люди проводят лето в Париже. Считается хорошим тоном сказать, идя по Пон-Роялю: Я ненавижу город, я живу в деревне.

Неучтивых, грубых людей в Париже уже нет, но фатов еще много.

Женщины самого высшего круга со спокойной дерзостью плутуют иногда за карточной игрой и в то же время имеют дерзость говорить тому, чьи деньги поставили на выигрывающую карту, что они ничего не ставили. И подобно тому, как это бывает, когда играешь с принцами, им нельзя отомстить иначе, как только разгласив на следующий же день этот случай по всему Парижу. Женщины обычно делают вид, что эти слухи до них не доходят.

Обращение женщин знатного происхождения стало до крайности высокомерным, между тем как тон вельмож очень вежлив.

Парижанки покупают себе на четыре нарядных платья одну рубашку. В провинции полотно, в столице – блонды.

Многотомное произведение в Париже читают только после того, как провинция и заграница дадут о нем одобрительный отзыв.

Реже всего можно встретить среди наших монахов человека с лицом кающегося грешника; у большинства же молодых людей цвет лица мертвенно-бледный, что, однако, не всегда является следствием разврата, а часто происходит и от недостатка движения.

Наши мысли становятся такими тонкими, что испаряются, не оставляя следа; в наши дни изо всех наук усерднее всего изучают химию.

Иной журналист может быть, из корыстных видов, и самым подлым льстецом и самым наглым критиком.

В общем, у вельмож в наши дни ум такой же вульгарный, как у простонародья; они презирают все, чего не понимают, все их интересы до крайности жалки и мелочны.

В Париже невозможно найти управу на знатного человека: он тотчас же добивается соответствующего судебного постановления, и следствие прекращается.

Один торговец, прочитав наклеенное на столбе объявление о новой книге, озаглавленной Трактат о душе, спросил, что же это за трактат, касающийся единственной вещи, которой он никогда не торговал и природы которой совершенно не знает!

В прежние времена епископов называли ваше преосвященство и ваше высокопреосвященство; теперь их называют монсеньёрами и никто не отказывает им в этом титуле, хотя и стараются скрыть улыбку, когда его произносят. Ничего не может быть забавнее, как слышать двух епископов, которые напыщенно величают друг друга этим титулом.

Принцессы и герцогини обладают более ровным, более приятным, более покладистым характером, чем маркизы, графини и другие знатные женщины, которые в общем в достаточной степени дерзки.

 
Ползти, как низкий раб, отвагу показуя,
Жиреть от грабежей, подтасовав закон;
Тайком душить друзей под видом поцелуя —
Вот честь, вослед царей, венчающая трон.
 

Эти стихи Вольтера мало кто знает, а между тем они заслуживают известности.

В провинции стараются подражать манерам и тону парижан, но в то время как в Париже он прост, легок, естествен, повсюду в других местах он тяжел, однообразен, утомителен.

Клеон называет Дамиса своим другом; он познакомился с ним всего двадцать четыре часа перед тем. А один парижанин сказал: Я приобрел себе в этом году триста шестьдесят четыре друга. Он говорил это 31 декабря.

Париж не дает покоя всем остальным городам королевства: он возбуждает в них и зависть и любопытство. Самому же Парижу нет дела ни до какого другого города во всем мире, его занимает только то, что происходит в нем самом и что делается в Версале.

Сюда доходят разговоры о Лионе, о Бордо, о Марселе и Нанте, здесь охотно верят богатству этих городов, но никто не верит в их увеселения, развлечения, еще меньше в их вкус. Титул провинциального академика вызывает смех, и иной стихотворец, не бывающий нигде, кроме кофейни, пожмет презрительно плечами при имени почтенного писателя, который покажется ему смешным только потому, что творит в провинции.

Париж желает быть единственным средоточием искусств, мыслей, чувств и литературных произведений, а между тем печатать здесь разрешается теперь только глупцам.

Большинство богатых парижан, сидящих безвыходно в своих гостиных и любующихся на себя в зеркала, не видит никогда ни небесного свода, ни звезд. Они смотрят на солнце без благодарности и восхищения, вроде того, как смотрят на лакея, освещающего путь.

325. Хлеб из картофеля

Говоря о пище бедняков, число которых вселяет ужас, я не могу обойти молчанием одного друга человечества, который в то самое время, когда столько служителей роскоши работают для стола богачей, подумал о столе неимущих.

Воздадим благодарность господину Пармантье^{180}! Что из того, что его способ не нов, что им пользуются в других странах? Он нас с ним познакомил, а мы так в этом нуждались! Он делает опыты превращения картофеля в хлеб, и если они окажутся, как он надеется, успешными, если ему удастся хоть отчасти заменить этим растением (культура которого так проста и надежна) пшеницу, выращиваемую ценой столь тяжелого труда, то этим ученым будет сделано необыкновенно полезное открытие, неоценимый подарок многочисленному классу нуждающихся.

Особенно в Париже будет ощутима польза этого корнеплода, который, спокойно развиваясь и не боясь несчастных случайностей, уничтожающих посевы, будет верной защитой и от недорода хлебов и от ужасов еще более губительной монополии.

Существование народа, особенно близкого моему сердцу, тогда не будет уже зависеть ни от климатических условий, ни от спекуляции купцов. Картофель, не боящийся ни морозов, ни дождей, ни гроз, ни града, ни бурь, сможет уродиться всегда, в любой почве, чтобы затем превратиться в питательный, вкусный хлеб.

Если бы только его обработка оказалась такой же простой, как и его культура! Это мучнистое вещество, легко распространяющееся по поверхности почвы, одержит верх над пшеницей, так часто обманывающей ожидания человека и потом исчезающей из рук земледельца, чтобы стать предметом самой пагубной и алчной спекуляции.

Вот почему я с нетерпением ожидаю успеха нового способа, который, будучи упрощен и сделавшись общим достоянием, усовершенствует процесс превращения в хлеб этих драгоценных корнеплодов. Если новый Триптолем^{181} сумеет оградить существование народных масс от алчного монополиста, он заслужит мою глубочайшую благодарность, и я буду громко заявлять о выгодах, которые усматриваю в этом открытии, несмотря на то, что оно было отвергнуто невежественными и легкомысленными людьми со злобным высокомерием, характеризующим наш век.

Что касается меня, то я считаю, что это открытие – из числа тех, которым суждено оказать самое большое влияние на человека, на его независимость и счастье. По этому вопросу я разделяю взгляд господина Ленге^{182}, умеющего быть столь красноречивым, когда он прав. Я, так же как и он, думаю, что хлеб, питающий человека, является в тоже время и его палачом; я считаю, что химия, самая полезная из наук, могла бы дать нам другой хлеб, приобретаемый менее дорогой ценой и находящийся в меньшей зависимости от крупных землевладельцев, этих тиранов общества, которые всегда покровительствуют алчным дельцам, делящимся с ними прибылью.

Опыт доказал возможность делать хлеб из другого вещества, кроме пшеницы; это уже большое достижение. Кто же может оставаться равнодушным к такому открытию и не видеть громадных выгод, которые оно может доставить человечеству?!

Вскоре после первого издания этой статьи были сделаны пробные бисквиты из картофеля, больше того: батат^{183} был превращен в хлеб и бисквиты! Какое это сокровище для колоний, подвергающихся страшным конвульсиям природы, ураганам, уничтожающим все урожаи, – для колоний, страдающих кроме того и от опустошительных войн и от страшных капризов океана!

Картофельный бисквит превосходит пшеничный, но хлеб из батата имеет преимущества перед картофелем в том отношении, что батат мучнистее, менее водянист и содержит сладкое и питательное вещество, способствующее его превращению в хлеб и усвоению нашим организмом.

Не знаю, может быть мои горячие надежды меня обманут, но я думаю, что химия в один прекрасный день научится извлекать питательное начало изо всех тел и что тогда человеку будет так же легко добывать себе пропитание, как черпать воду из озер и фонтанов.

И что станется тогда с борьбой, внушаемой гордостью, честолюбием и скупостью, со всеми жестокими установлениями больших государств! Легкая, без труда добываемая и изобильная пища будет залогом спокойствия человека и развития его добродетелей. Все наши жалкие политические системы тогда ниспровергнутся. Трудитесь же, трудитесь, славные химики!