Текст книги "Картины Парижа. Том II"

Автор книги: Луи-Себастьен Мерсье

Дыни, выращиваемые в окрестностях Парижа, хороши только с виду. Тот, кто едал превосходные ломбардские или вкусные голландские дыни канталупки, не может прикоснуться к этой дряни, присвоившей себе название одного из лучших плодов мира. У нас дыни до такой степени выродились и сделались столь вредными для здоровья, что в осеннее время, около 25 сентября, полиция бывает вынуждена запрещать их продажу и предписывает выбрасывать их в реку.

Оранжереи, выстроенные по новому образцу, с приподнятыми стеклами, лучше концентрирующими солнечные лучи, смогут, без сомнения, доводить эти фрукты до той зрелости, которая сделает их менее вредными.

Но самое вредное для здоровья – это тыква, если не считать устриц, которых привозят в конце октября из Дьеппа или Канкаля. Никому не советую есть устриц в это время года, до наступления первых холодов. Полиции следовало бы в данном отношении присматривать за парижскими гурманами, как нянька смотрит за детьми.

Число перезрелых девушек громадно. Нет ничего труднее заключения брачного контракта, и не столько потому, что эти узы вечны, сколько потому, что нужно нотариальным порядком выделить невесте соответствующее приданое. Некрасивые перезрелые девушки изобилуют, но и хорошеньким не без труда достается замужество. Быть может, следовало бы возобновить в Париже обычай, существовавший у вавилонян. Там всех девушек, достигших брачного возраста, приводили на городской базар. Являлись юноши; они, естественно, покупали самых хорошеньких, а вырученные деньги шли на приданое дурнушкам.

Мы видим, что брак превратился в тяжелое ярмо, которого всеми силами стремятся избежать; видим, что с недавних пор в безбрачии стали усматривать более приятное, более надежное и спокойное положение. Девушка, по собственному желанию не вышедшая замуж, представляет теперь далеко не редкое явление в среднем классе. Сестры или подруги устраиваются на совместную жизнь и преумножают свои средства, помещая их в пожизненную ренту. Не представляет ли собой это добровольное отречение от уз, искони дорогих женскому сердцу, эти противобрачные воззрения в высшей степени замечательного явления в наших нравах?

У лакедемонян женщины ежегодно секли в храме Венеры холостяков. Что сказал бы Ликург, если бы узнал, что наши современные барышни пренебрегают брачным алтарем, избирают безбрачие, которое они всячески защищают и восхваляют, и пользуются свободой почти наравне с мужчинами, свободой, которая ни у одного народа в мире никогда не была уделом женщин!

Что же получается в результате такого странного непорядка? Обеспеченные люди, не вступающие вовсе в брак, или вступающие в него поздно, почти не имеют детей; отважные нищие, женящиеся слишком рано, производят их множество, а в силу этого богатства сосредотачиваются все в меньшем и меньшем числе рук, и в классе, которому они были бы наиболее нужны, их меньше всего.

Все слои общества изобилуют старыми девами, которые пренебрегли обязанностями жен и матерей и только и делают, что бегают из дома в дом. Избавив себя от горестей и радостей брачной жизни, они не должны притязать на внимание и уважение, которое заслуживают матери семейств, окруженные потомством; и было бы правильно считать старых дев бесплодными лозами, которые, вместо того чтобы приносить плоды, – выращивают под солнечными лучами только скудные желтые листья.

Вход в кабачок Рампоно. С гравюры неизвестного художника.

Все эти престарелые девы обычно более злобны, хитры, надоедливы и скупы, чем женщины, имевшие в свое время мужа и детей.

Следовало бы обложить холостяков и старых дев особой податью; разрешать подросткам обоих полов давать обеты (принудительные или безрассудные) не иначе как по достижении определенного возраста, и притом более зрелого сравнительно с тем, какой допускается теперь, и отменить безбрачие солдат, вызывающее безбрачие девушек, тем более, что женатые солдаты были бы храбрее и крепче привязаны к своей родине. И наконец, законодателю следовало бы вновь вызвать к жизни былые браки с левой руки^{159}, чтобы уменьшить препятствия к заключению браков. В прежние времена наложница не считалась бесчестной женщиной. Желая чрезмерно обуздать свободу мужчины, его толкнули на новые заблуждения. Здесь уместно будет напомнить, что зачастую сам закон порождает грех.

Визиты отнимают много времени. Мало того, что вы расписываетесь у швейцаров: бывают дни, когда вы принуждены путешествовать из дома в дом, чтобы раскланяться, присесть, произнести несколько ничего не значащих слов и затем исчезнуть, чтобы проделать то же самое в соседнем доме. Ходить из особняка в особняк является особым занятием и трудом.

Всем нуждающимся в протекции приходится поневоле делать визиты великим мира сего. Долг, гордость, алчность заставляют проходить целый ряд передних. Просители страдают, ворчат себе под нос и терпят общую участь. Лакей, который непременно обязан обладать прекрасной памятью, громко произносит фамилии входящих: предусмотрительный обычай! При входе женщин раскрывают настежь обе половинки двери. Вот когда звание и титул ласкают слух их обладателя: одно голое имя заключает в себе нечто постыдное.

В настоящее время формулы первых приветствий значительно сокращены. Вы можете, если желаете, сесть, не произнося почти ни слова. Вновь прибывшая занимает ближайшее к хозяйке кресло; потом уступает его в свою очередь следующей и так далее. Женщины оглядывают друг друга с ног до головы, строя друг другу гримасы. Это момент, когда сообщаются последние новости, так что то или иное событие, случившееся в восемь часов вечера, в десять делается достоянием всего Парижа. Его передают уже со всевозможными комментариями и остроумными словечками, которые становятся его приговором, а на другой день о нем уже неудобно будет говорить.

После обмена новостями переходят к обсуждению каких-нибудь новых теорий, но разговор этот быстро иссякает, если только не выступает какой-нибудь морской офицер, который пользуется случаем прочесть публичную лекцию о лоцманском искусстве[24]24
  Известен ли морским и пехотным офицерам стиль Тюренна^{262}? Вот как он писал, выиграв большое сражение: Неприятель атаковал нас, мы его разбили; слава всевышнему! Мне пришлось трудновато. Желаю Вам спокойной ночи; ложусь спать. – Прим. автора.


[Закрыть].

Женщины стараются скрыть овладевающую ими скуку и ловко переводят разговор па новую оперу. С рей грот-мачты приходится спуститься к фаготам оркестра и беседовать о гармонических бурях. Сейчас, когда я это пишу, происходят бесконечные споры о музыке и о морском флоте. Почему эти споры длятся так долго? Потому что в обществе никак не могут сговориться.

У профессиональных говорунов имеется определенный репертуар, которым исчерпывается весь их ум. Они не считают нужным его разнообразить; многие из них способны вас поразить, но всегда лишь на один раз. Я сам, как и многие другие, попадался на эту удочку.

Живя в Париже, вы всегда, если хотите, можете уединиться, что совершенно невозможно в других городах. Вы объявляете, что на месяц уезжаете в деревню, и можете быть уверены, что в течение этого месяца никто не будет вам досаждать. Привратник прекрасно помогает вам путешествовать, в то время как вы в одиночестве дуетесь в своем углу. Привратник в таких случаях исполняет роль почтовых лошадей.

Я прочитал как-то стихотворение, озаглавленное: Послание к моему дверному замку. Идея была довольно забавная: какой-то философ крупными буквами написал на двери своего кабинета три слова: Щадите мое время. Но помогло ли это ему избавиться от надоедливых гостей? Сомневаюсь. Против докучливых посетителей существует только одна крепость – дверной замок. А потому не следует сочинять к нему никаких посланий, а следует просто-напросто его запирать.

Какое множество ненужных связей, ненужных дружб! В жизни благоразумного человека наступает время, когда ему следовало бы на чем-нибудь остановиться; когда он должен был бы испытать своих знакомых и освободиться таким путем от тысячи забот, которыми так называемые друзья обременяют человека в ущерб друзьям настоящим. Мудрость и философия от этого только выиграли бы, а человек научился бы беречь время и тем самым избежал бы поздних сожалений о его потере.

Некоторые люди так устали от своего собственного общества, что могут существовать, только когда в комнате находится еще три-четыре человека, присутствующие при их вставании и туалете.

Ежедневно, с раннего утра, появляются афиши о пьесах, которые вечером будут даны в трех главных театрах, а этому примеру следуют также бульварные и ярмарочные театры. Рядом появляются: Аталия и Жанно у выводчика пятен. Кастор и Поллукс^{160} и Пляска дьяволенка. Есть чем удовлетворить все вкусы. А когда дело идет об удовольствиях, я считаю, что всякий прав по-своему, лишь бы только пьесы не были непристойными. И они перестанут быть такими, когда актеры не будут одновременно и блюстителями нравственности.

Кто поверит, что существует множество бедных людей, которые не ходят в театр, а ограничиваются чтением афиш и утешают себя тем, что знают, где какую пьесу ставят! Они берут ее у кого-нибудь взаймы, прочитывают перед сном и в мечтах представляют себе, что видели ее на сцене.

Запрещено вывешивать какие-либо объявления без разрешения начальника полиции, и, чтобы объявить о пропаже собаки или браслета, вы должны получить подпись соответствующего чиновника.

Правда, существует особое бюро, где продаются бланки с заготовленной подписью; это содействует скорейшему розыску пропавших болонок, попугаев, муфт и тросточек.

В Париже можно печатать без разрешения только два рода объявлений: уведомления о похоронах и пригласительные билеты на свадьбы. Но подобная вольность не сможет долго существовать при правительстве с безукоризненно поставленной полицией, и скоро строгие правила, несомненно, подчинят и эти билеты наблюдению какого-нибудь цензора и одобрению господина канцлера или господина министра юстиции, ибо нельзя же допустить, чтобы вступающий в брак или мертвец, как бы они ни спешили, печатали билеты без спроса. Это неуместная дерзость, прямое посягательство на власть!

Некоторые частные лица (я их выдаю), берут на себя смелость печатать без особого мандата и без привилегии свои визитные карточки, называя себя графами, маркизами, баронами, кавалерами и даже просто адвокатами. Но ведь они могут незаконно присваивать себе эти титулы! Скорей же сюда королевского цензора, чтобы он рассмотрел и одобрил все эти карточки, которые потом будут оставлены у привратника или всунуты в дверной замок. Какая, в сущности, разница в том, на чем печатать – на карточке или на бумаге? Типографский шрифт не должен никогда касаться клочка бумаги, если на то нет требуемой подписи и скрепы. Ведь мало ли что можно поместить на визитной карточке! Об этом обычно забывают, и очень некстати: чиновников министерства юстиции это крайне тревожит…

Расклейщик объявлений должен иметь на животе медную бляху, которая дает право прибивать и приклеивать к стенам театральные афиши и прочие объявления, касающиеся продажи книг, владений и тому подобного. Эти же расклейщики[25]25
  Их сорок, как и членов Французской академии. Прим. автора.


[Закрыть] выкрикивают и продают объявления о приговорах над преступниками и радуются казням, так как это дает возможность и им и типографу заработать немного денег.

Все эти афиши на следующий день срываются и заменяются новыми. Если бы рука, которая их приклеивает, не уничтожала их впоследствии, то, в конце-концов, все улицы оказались бы заваленными своего рода картоном, плодом грубого смешения возвышенного и низкого: епископское послание, шарлатанские объявления, приговоры парламентского суда, приговоры совета, отменяющие их, наложение ареста на имущество, распродажа после покойника, торги, церковные послания, пропавшие собаки, приговоры Шатле, обращения к набожным душам, марионетки, проповедники, истолкование таинства евхаристии, драгунский полк, эластичные бандажи и проч. и проч. – словом, множеством самых разнообразных бумаг, которые публика всегда имеет перед глазами, но никогда не читает и которые служат только для прикрытия голых стен.

Если бы народ привык читать эти объявления, он, может быть, научился бы менее уродовать орфографию. Но ему нет дела ни до орфографии, ни до всего того, о чем гласят бесчисленные афиши.

Некоторые судебные приговоры достигают шести футов в вышину и трех в ширину, причем напечатаны они бывают очень мелко. Какой чудовищный поток никому ненужных слов! На эти плакаты смотрят с удивлением, и никто их не читает. В них говорится о запутанной тяжбе между двумя лицами, дошедшими до полного разорения, и всего-то ради того, чтобы оклеить исписанной бумагой часть стены! Эта ненужная литература обходится иной раз в шестьдесят тысяч франков. Одни только судебные регистраторы да акцизные находят этот стиль превосходным и необходимым.

Имена нотариусов, прокуроров, судебных приставов и других крупным шрифтом написаны на всех перекрестках, но от этого все эти господа не стали знаменитостями. Они у всех на виду и все же никому неизвестны. За недостатком известности они набивают себе карманы деньгами: переписанная набело опись имущества приносит куда больше, чем хорошая книга.

Театральные афиши делаются в красках, но их прибивают слишком высоко. Семь-восемь таких афиш располагаются лестницей: наверху Гранд-Опера, канатные плясуны и акробаты – в самом низу. Но чаще, из уважения, афиши о бульварных спектаклях помещаются поодаль от афиш трех главных театров. Вот что значит порядок и субординация!

Дорого обходящаяся и бессмысленная мания коллекционирования картин и рисунков, за которые платят бешеные деньги, мне совершенно непонятна. Нет более мелочной и нелепой роскоши, если не считать бриллиантов и фарфора. И не потому, чтобы та или иная картина не стоила заплаченных за нее денег, а потому, что дико, смешно и непристойно, тратить их на произведения живописи, приносящие человеку лишь весьма ограниченную пользу и наслаждение.

Пусть принцы устраивают себе всевозможные коллекции, – это их долг по отношению ко всякого рода искусствам. Но когда этим начинает заниматься частное лицо, то колоссальные затраты на коллекцию, которая все же будет неполной, несомненно мешают ему быть хорошим отцом, хорошим другом, щедрым гражданином: все его деньги идут на размалеванные холсты. И чем больше у него будет картин, тем больше ему захочется приобретать. Его дом, семья, все окружающие почувствуют на себе громадные жертвы, которые он будет неизменно приносить своей мании, а особенность этой мании состоит ведь в том, что она никогда не удовлетворяет того, кто ею одержим.

Так как здесь всегда возможны и очень часты оплошности и ошибки, то создается новый источник беспокойства и огорчений; упрямство заменяет художественный вкус и безумная жажда новых приобретений мешает спокойно наслаждаться уже приобретенным.

Я никогда не мог понять, почему нельзя довольствоваться хорошей копией за неимением оригинала. Часто самый изощренный глаз колеблется, не зная, которой из двух картин отдать предпочтение, и если есть возможность приобрести тридцать прекрасных картин за те деньги, каких стоит одна подлинная, то для чего разорять себя, приобретая эту единственную?

Некто продал свои дома и земли, чтобы составить коллекцию эстампов. Он держит их в папках, которые открывает не чаще четырех раз в год. И до сих пор, с трудом волоча ноги, он все еще является на аукционы, кричит судебному приставу задыхающимся голосом: Одно су! и, обозвав самого себя вслух сумасшедшим, уносит домой приобретенный лист. Ему нужны сильные очки, чтобы любоваться своей покупкой. После его смерти все это попадет в разные руки, и дело, на которое он потратил столько сил, никогда не будет завершено.

Старой картине, наполовину стертой временем, так что на ней нельзя уже ничего разобрать, отдается предпочтенье перед современной, интересной картиной, краски которой свежи и приятны. В чем же заключается недостаток этой последней? В том, что написавший ее художник еще жив!

Частные лица должны предоставить привилегию вкладывать громадные суммы в картины и статуи принцам и великим мира сего, богатства которых чрезмерны. Тратить все свое наследство на разные редкости – безумие; забывать же родных и друзей ради картин и гравюр – порок. Искусства созданы для того, чтобы красоваться в общественных залах, а не в частных кабинетах. Неумеренный их любитель – не кто иной, как маниак.

До сих пор на наших сценах еще не высмеивали это разорительное безумие; оно безусловно заслуживает кисти комедиографа.

Но наши вельможи под именем любителей редкостей в большинстве случаев являются только сановными старьевщиками, покупающими по держаные вещи без надобности, без страсти, только для того, чтобы приобрести по дешёвке драгоценности, лошадей, картины, старинные эстампы и прочее. Они устраивают у себя конские заводы или кунсткамеры, которые вскоре превращаются в склады. Их принимают за страстных любителей искусств; в действительности же они любят только деньги.

Эти вазы, бронза, картины, все эти шедевры, которыми они будто бы дорожат и пред которыми преклоняются, сделаются собственностью каждого, кто только захочет освободить от них их владельца, дав ему золота. Самая древняя медаль не останется в медальном шкапце, несмотря на всю пышность обстановки ее владельца: она будет продана. Эти украшенные орденами торговцы перехватывают таким образом прибыль настоящих коммерсантов, и, хотя они и говорят, что покупают исключительно для того, чтобы поддерживать художников, в действительности они являются для них подлинными тиранами.

Впрочем, настоящая цена картин выясняется именно на аукционе, где они не производят ложного впечатления, как в салонах своих гордых владельцев. На аукционах выгодная роль этих захватчиков и неучей кончается; там мнимые знатоки видят, как их баснословная оценка сводится к нулю; там высокомерная французская школа учится сбавлять спесь. Художник может называться сколько ему угодно первым придворным живописцем, – его картина в четыре фута вышиной идет за десять экю (стоимость холста). Судебный пристав не делает ей никакого снисхождения, и безжалостно отдает ее покупателю, который украсит ею свою закоптелую переднюю или столовую.

Филипп, герцог Орлеанский^{161}, регент королевства, любил забавляться художеством, но рука его высочества, так искусно приводившая в движение Европу, в живописи не превосходила талантом самого жалкого маляра. Что же получилось? Главная его картина, хотя и украшенная его именем, последовательно изгонялась из всех собраний и в настоящее время находится в одном из коридоров Тюильри, тщетно надеясь привлечь покупателя, который приютил бы ее. Ее осматривают, читают августейшее имя, улыбаются, но никто не желает дать за нее тридцать шесть ливров, что доказывает, что в области искусств, которыми руководит гений, подкупить публику титулами нельзя.

Парижанин с одинаковой легкостью меняет свои взгляды, свои причуды и моды. Форма наших шляп, как и все человеческое, пережила целый ряд изменений. Головные уборы, красующиеся в шляпных лавках, сменяют друг друга, подобно новым методам в царстве науки. В течение некоторого времени высокая и остроконечная шляпа одерживала верх над всеми другими, подобно тому как это было с академическим стилем, который теперь начал, наконец, сдавать и которому больше уже не подражают.

Эта склонность к разнообразию, эта страсть, толкающая нас к созданию новых мод, заставляет нас принимать все, что в шутку или из пустой прихоти выдумывают принцы, будь то пряжки громадных размеров или фрак. Так, Алкивиад дал свое имя башмакам особого фасона, и его тщеславие бывало польщено всякий раз, когда при нем говорили, что эти башмаки – его созданье.

Иногда та или другая мода создается в силу особых соображений и выгод. Первообраз современных панье^{162} был выдуман, чтобы скрывать от глаз публики незаконную беременность и маскировать ее до самого последнего момента. Большие манжеты были введены шулерами, чтобы удобнее было плутовать за игрой и передергивать карты.

Мы понемногу убавляли поля широких фетровых шляп, сделали из больших маленькие и кончили тем, что совсем уничтожили все три до крайности неудобных угла. Сейчас наши шляпы совершенно круглы, – именно это и модно.

Их больше уже не носят подмышкой по утрам: они покрывают благороднейшую часть нашего тела, для которой и сделаны. Разве видали когда-нибудь турка, который держал бы свой тюрбан подмышкой, или епископа с митрой в руках? Будем же постоянно носить шляпу на голове, чтобы предохранять свои слабые мозги от солнечных лучей, и пусть этот бесценный купол препятствует испарению наших мозгов. Не смешно ли было постоянно держать шляпу в руке, выделывая ею всевозможные манипуляции, согласно правилам вежливости и жеманства?

Я не собираюсь писать здесь историю шляп, я не коснусь засаленных шляп Людовика XI, который носил их такими в силу своей неопрятности и скупости; равным образом не буду говорить о волшебной силе, присущей некоторым шляпам: одни превращают плохого священника в знатного вельможу, другие – идиота в доктора. Вы знаете, какой эффект производит подбитая мехом шляпа на голове гренадера?! И наконец, разве корона не представляет собою убора, вызывающего своеобразное опьянение?

В юности я видел шляпы с очень большими полями, которые в отогнутом виде были похожи на зонты. Поля шляп то поднимали, то опускали при помощи особых шнурков. Позднее им придали форму лодки. В наши дни круглая и ничем не украшенная форма является господствующей. Шляпа – это Протей, принимающий все формы, какие ему желают придать.

Это могут подтвердить женщины, которые после многократных проб окончательно остановились на английской шляпе, несмотря на всю свою ненависть к Англии. С своей стороны я советую им придерживаться этого фасона. Пусть они при желании украшают ее жемчугом, бриллиантами, перьями, шнурами, лентами, кисточками, пуговицами, цветами, пусть поэты в своих творениях подвязывают к ним звезды, кометы, пусть они будут всех цветов – красные, зеленые, черные, серые, желтые, – но только пусть женщины никогда не расстаются с английской шляпой: дурнушки от этого только выиграют и красивые – тоже.

У нас, таким образом, вывелись и шляпы-пигмеи и шляпы-колоссы. Когда мужчины начали носить маленькие шляпы, дамы стали делать до смешного высокие прически. Теперь же, когда мужские шляпы увеличились в объеме и округлились, – женские прически сделались несравненно ниже.

Один поэт написал:

 
Я видел Кларису, Елену младую:
Головка повязкой тугой обвита,
А тело стонало, на плен негодуя,
Как в клетке охвачено усом кита.
Их кудри над ними вздымались высоко,
Макушку венчал горделивый султан,
И вдруг Медицейской красы без упрека —
Венеры узрел я пленительный стан;
Округлые формы ласкали мне око,
Как все было стройно, естественно в ней!
Любуясь, я думал: «Кларисе моей
Искусство внушает быть много дурней».
 

Сейчас мужчины и женщины носят шляпы гораздо лучше прежних. Во всяком случае, сидя в карете, мы можем откинуться в самый угол, не боясь выколоть соседу глаз острыми концами треуголки. Ее еще продолжают носить подмышкой в парадных случаях, но это случается теперь не чаще двух раз в неделю – в дни торжественных приемов. Теперь даже во время спектакля вы можете увидеть людей из общества со шляпой на голове.

Последний каприз моды, по-моему, самый лучший: он касается цвета шляп. Они теперь больше уже не черные, а белые, как у кармелитов и у фельянтинцев, принявших этот цвет более века назад. Летом это особенно удобно, так как в белой шляпе солнце не так печет голову. Сначала это кажется немного странным, но глаз ко всему привыкает. Какие бы шляпы ни носили – красные, синие, яркозеленые, – все равно привыкли бы ко всему: каждый выбрал бы себе цвет по вкусу. Получилось бы совершенно своеобразное зрелище.

Обычно начинают с того, что новую моду забраковывают; каждый негодует на безрассудное пристрастие к новшествам; но через месяц даже самые ярые критики с ней примиряются, и тот, кто еще вчера не признавал ее, завтра будет отстаивать то, против чего он только что возражал.

Нам суждено наводнять мир новыми чепцами, так воспользуемся своим изобретательным гением и станем надевать и мужские шляпы нашего изделия на швейцарские и голландские головы. Будем попрежнему законодателями в этой области. Все женщины носят наши шляпы. Нужно, чтобы они окончательно укоренились и в Вене, и в Берлине, и в Петербурге. И кто знает, не расширим ли мы и дальше, в качестве счастливых победителей, наши славные завоевания?!