Текст книги "Картины Парижа. Том II"

Автор книги: Луи-Себастьен Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

311. Свадьбы

Пусть тот, кто когда-нибудь присутствовал на деревенской свадьбе и видел молодую пару, рука-об-руку, с любовно переплетенными пальцами, с простодушным желанием во взглядах, направляющуюся из своей хижины в церковь, кто видел родителей, провожающих жениха и невесту в церковь, где они и сами когда-то венчались, кто видел парней-дружек, разодетых по-праздничному, с лентами на шляпах и с приколотыми сбоку букетиками, молодых девушек в белых корсажах, бросающих в этот день на своих возлюбленных более уверенные взгляды, кто слышал немного резкие, но веселые звуки скрипки, замыкающей шествие, – тот пусть не рассчитывает увидеть под великолепными портиками наших храмов ни живой, искренней веселости, ни всей этой светлой картины откровенной, простодушной и непринужденной радости.

Выставка картин в Лувре в 1787 г. С гравюры Мартини по его же рисунку (Гос. музей изобраз. искусств в Москве).

Здесь на празднование Гименея тратят большие деньги; направляясь к алтарю счастья, здесь не идут по зеленому лугу вдоль цветущих изгородей. Здесь едут в закрытых каретах, надевают дорогие наряды; все утро занято парикмахерами. В церкви все уныло оглядывают друг друга, каждый шаг подчинен строгому церемониалу, и великолепная пара, в раззолоченных платьях, уже несет на челе печать скуки, которая будет ее спутницей во все дни жизни. Крестьянка, прежде чем закрепить свою клятву в верности перед деревенским священником, искренно полюбила. Парижанка, получая дорогое кольцо, клянется, еще не полюбив, что будет любить вечно.

Деревенское свадебное пиршество тоже резко отличается от столичного. Где простодушный смех, разостланные на траве скатерти, радость родных, до краев полный жбан вина, целый жареный теленок, разрезанный на куски? Где оживленные пляски и проявления неподдельного веселья? Где вы увидите седых старцев, вытирающих глаза, затуманенные слезами нежности? Где прочтете в бросаемых украдкой взглядах новобрачной ожидание близких наслаждений? Где взволнованный муж не скрывает своего нетерпения скорее увидеть первую загоревшуюся в небе звезду? Где молодая жена появляется на следующее утро слегка побледневшей, смущенной и счастливой, удивленной и торжествующей?.. Во всяком случае, не в городе.

Собрание родственников, которые долго перед тем не виделись и, едва пройдет этот день, снова надолго разъедутся, старики, скрывающие свою дряхлость, взаимный показ нарядов, размеренные реверансы и поклоны, злобные замечания, холодные комплименты, чопорные манеры, угрюмая и степенная важность – вот что составляет неотъемлемую сущность столичных свадеб.

Чтобы увидеть нечто похожее на свадьбы прежних времен, надо спуститься в среду мелкой буржуазии. Там они менее блестящи, но зато оживленны и шумны. Присутствует на такой свадьбе от восьмидесяти до ста человек, и все приглашенные по очереди отплачивают новобрачным таким же пиршеством. Эта цепь пирушек продолжается месяца три.

Трактирщики громко жалуются на то, что свадебные пиры с каждым днем становятся все реже, что теперь большинство молодых сразу же после свадьбы уезжает в деревню, чтобы не делать угощений. Трактирщики говорят, что радость исчезает, что в народе начинает господствовать тоска, раз находят возможным отказывать себе в хорошем обеде и выпивке в самый торжественный в жизни день, который наши предки праздновали безудержным пьянством, не боясь осуждения. Деревенские скрипачи в свою очередь жалуются, что в наши дни не пляшут как плясали в прежние времена.

У трактирщиков, недовольных современными свадьбами, пустуют громадные залы, в тщетном ожидании гостей и танцоров. Места хватило бы на бесконечно длинный стол и на веселый хоровод.

Простонародье еще танцует с воодушевлением и подолгу. Оно позже всех расстается с веселыми обычаями старины, несмотря на то, что у нас всячески стараются испортить все его развлечения.

На буржуазных свадьбах царит полная свобода выражений. Если бы собрать воедино все, что там произносится, то большинство шуток оказалось бы не очень-то тонкими, но они, во всяком случае, оригинальны, чего в высшем кругу не бывает. Буржуа в эти дни так хохочет, что все прохожие узнают, что он пирует.

Один небогатый гражданин, от природы большой лакомка и, следовательно, любящий хорошо поесть (чего нельзя себе позволить, не имея порядочной ренты), придумал забавный способ ежедневно угощаться на чьей-нибудь свадьбе. Одевшись во все черное и очень чистенько, он все утро проводил или в церкви Сент-Эсташа, или Сен-Поля, или Сен-Сюльписа, или Сен-Рока, – словом, в больших приходах, и когда видел многочисленное свадебное шествие, спешил смешаться с толпой. Иногда ему приходилось даже выбирать, так как в день бывает нередко по три-четыре свадьбы разной руки в одной и той же церкви.

По окончании церковной службы начинается неизменное пиршество, заказанное заранее в каком-нибудь трактире. Обычай требует, чтобы родственники обоих молодых пировали за одним общим столом, причем часто случается, что многие из них видятся здесь в первый раз. Этим объясняется то, что родные мужа, видя в церкви незнакомца, думали, что он родственник жены; а родные жены полагали, что он со стороны мужа. И, пребывая в этой двусмысленной роли, наш герой прекрасно ел, сыпля направо и налево шутками; а вы, конечно, не сомневаетесь, что модный разговор и разные злободневные словечки были ему известны в совершенстве.

Такая комедия продолжалась около четырех или пяти лет, пока однажды один из присутствующих, видевший нашего приятеля в третий раз на протяжении недели, решил спросить его, с чьей он стороны. Со стороны двери, – ответил тот, вставая и бросая на стол салфетку. В это время уже ели сладкое.

Если празднование Гименея в деревне обходится дешево, если деревенский житель тратит на освящение брачных утех очень немного, то иначе обстоит дело в Париже. Там жених погружается в целое море расходов, связанных с требованиями роскоши и приличия, чтобы угодить своей будущей супруге и удовлетворить глупое тщеславие ее родни. А неделю спустя после свадьбы начинаются сожаления и жалобы. Счета поставщиков следуют друг за другом непрерывной чередой: от бриллиантщика, от торговца тканями, от золотых дел мастера, портного, трактирщика, белошвейки, модистки, обойщика, зеркальщика, парикмахера. Плати, бедный муж, плати! За тебя только для этого и вышли. Неужели ты думал, что будешь наслаждаться даром?

Все это послужило сюжетом для красноречивой картины, где изображено, как приданое жены разлетается на части и попадает в руки и карманы великому множеству крупных и мелких торговцев. Муж грустным и удивленным взором следит за неуклонным исчезновением своих денег и горестно ощупывает пустые мешки, а вознаграждением за понесенный убыток ему служит навек связанная с ним жена, сверкающая мишурой своих уборов.

Первый ребенок поглощает последние остатки приданого; разочарованный муж становится раздражительным, начинаются взаимные упреки, и каждый в глубине души проклинает обманувший его брак и разорительную свадьбу, устроенную в угоду тщеславию.

312. Брак. Прелюбодеяние

Нерасторжимость брака ведет к прелюбодеянию. Когда узел развязать нельзя, его разрубают. Что тут удивительного? Одна и та же форма брачного контракта существует для самых различных людей, не имеющих ничего общего ни по своим физическим качествам, ни по материальным средствам, ни по положению, ни по воззрениям! Здесь цепь была натянута слишком слабо; там – слишком туго; здесь она приобрела тиранический характер; там послужила покровом корыстолюбию. Солдат, матрос, земледелец, судья, военный, писатель, торговец, почтальон – все порабощены одними и теми же обычаями.

И после всего этого – человека, следящего за поведением своей жены, называют ревнивцем и осуждают! Если же она ему изменяет, над ним издеваются. Закон, запрещающий развод, несмотря на несоответствие характеров, – весьма странный закон. Он царит в Париже, а что из этого получается? Сами знаете!

Какой переворот происходит в душе влюбленного мужа на другой же день после свадьбы или, самое позднее, неделю спустя! С какой высоты низвергаются надежды какого-нибудь честного ремесленника! Он думал жениться на бережливой, порядочной, внимательной к своим обязанностям женщине и неожиданно находит в ней расточительную особу. Она не желает сидеть дома; страсть к мотовству сочетается у нее с леностью. Легкомыслие, ветреность, сумасбродство являются на смену полезным занятиям, к которым ее приучали с детства. Вместо того чтобы упрочить в своем доме достаток и мир путем разумного труда, она предается безумной страсти к нарядам.

Кто бы мог подумать, что брак в такой степени изменит все ее природные задатки? Застенчивая, робкая девушка, трудившаяся в родительском доме, превратилась в требовательную, высокомерную женщину, думающую только о собственных удовольствиях, ибо она вбила себе в голову, что домашние обязанности должны всецело лежать на муже, а роль жены заключается в том, чтобы предаваться рассеянной жизни.

Как бы ни был тот ремесленник трудолюбив и экономен, постоянная беспечность его жены подрывает дом, незаметно приходящий в полное разорение потому, что хозяйке недостает внимательности, нежности и бережливости.

Одно упущение обычно ведет за собой ряд других. Дети наследуют нищету родителей – и вот история половины браков, совершаемых в Париже в кругу второразрядной буржуазии.

В прежние времена прелюбодеяние каралось смертью; в наши дни всякий, кто заговорил бы об этом суровом старинном законе, был бы изрядно освистан.

Посмотрите все наши комедии, – не смеются ли в них всегда над мужьями; почитайте стихи наших поэтов легкого жанра, – они постоянно высмеивают брак, и их язвительность всех веселит. Эти шуточки представляют собой как бы беспрерывную апологию прелюбодеяния: словно хотят, чтобы женщины поскорее поняли, что их прелести созданы не для того, чтобы принадлежать одному избраннику.

Все искусства восхваляют неверность, стараются внушить ее женщинам и уничтожить в их душе последние сомнения на этот счет. Что представляют собой наши картины, статуи, эстампы? Всевозможные удачные и ловкие штучки, проделываемые с бедным богом Гименеем! Наша живопись не целомудренней нашей поэзии.

Но в наши дни, – о преступная утонченность! – пошли дальше прелюбодеяния, исказили самое священное установление, воспользовались самыми законами для того, чтобы освятить распутство и дерзко взрастить его плоды. Это растление нравов, этот небывалый срам – создание нашего века; это еще новое преступление, порожденное роскошью!

Богач сходится с девицей; он имеет от нее детей, которые признаются незаконными. Желая дать им имя и положение, он приказывает разыскать какого-нибудь человека, дворянина по рождению, но с душой, искалеченной разными невзгодами. Такого находят; с ним торгуются. Он происходит из семьи с очень хорошим именем, но неимущей; он был воспитан в гордой праздности и не имеет средств к жизни. Доведенный до крайности, он считает честь пустым звуком. Ему предлагают жениться на этой девице и признать ее детей своими. За это он получит пенсию, которой и будет кормиться в тиши какой-нибудь отдаленной провинции.

Сначала дворянин чувствует к этому некоторое отвращение; но золото – этот могущественный двигатель всех недостойных поступков, – золото убеждает его согласиться. Его ведут к нотариусу, где он подписывает контракт, действительно обеспечивающий ему пенсию, но предварительно устанавливающий раздел имущества между супругами.

Представьте себе человека, встречающего на следующее утро в полутемной часовне четырех свидетелей, а перед алтарем молодую, прелестную девушку, которую он никогда раньше не видел: вот его будущая жена, но при условии, что она никогда не будет ему принадлежать.

Она только что вырвалась из объятий сладострастия с тем, чтобы по окончании обряда броситься в них снова. Супруг единственный раз коснется ее руки, когда священник будет произносить священные слова. Пройдет это мгновенье, и муж будет навсегда разлучен с нею, так что, может быть, и не узнает лица той, с которой заключил брачный контракт… Кольца обменены, да произнесено той и другой стороной или, вернее, клятвопреступление и святотатство – совершены.

Выйдя из часовни, новобрачная, не поклонившись мужу, садится в экипаж, и через несколько минут она уже снова в постели, которую только что покинула; мужу платят за год вперед и у него теперь есть жена, но он не только не смеет явиться в ее дом, но не может даже жить в одном с ней городе. У него есть и будут дети, которых он в глаза не видал и не увидит, но которые будут носить его имя.

Он обрекает себя на изгнание и едет проедать постыдную пенсию в провинциальный городок, в то время как жена, выставляя напоказ брачный контракт и церковное свидетельство, публично хвастается купленным ею именем. Оно вырезано золотыми буквами на мраморной доске, красующейся на фасаде ее великолепного особняка, в то время как муж стыдится произнести его в своем уединении.

Вот что совершается на глазах у самого законодательства! И поруганный закон вынужден молчать, потому что против него с преступной ловкостью обратили его же собственные статьи; человек точно захотел в свою очередь отомстить неумолимому, не в меру строгому закону.

Не лучше ли было бы не осуждать старинных смешанных, непринужденных браков, при которых женщина не бывала обесчещена, а ни в чем неповинные дети не страдали под гнетом отверженности и стыда?

Скажут, что нужен стиль Ювенала, чтобы громить такую распущенность, но что тут мог бы сделать самый пылкий сатирик?! Чем он помог бы? Упадок нравов чаще всего происходит от несовершенства законов, от ошибок и противоречий.

313. Книги маленького формата

Мания маленьких форматов сменила любовь к громадным полям, которые так ценились пятнадцать лет назад. Тогда приходилось ежесекундно перевертывать страницы; вы покупали больше чистой бумаги, чем текста. Но это нравилось любителям.

Некоторые граверы все еще продают эстампы или портреты так называемых знаменитых людей, знаменитых и к тому же еще живых; но все эти граверы далеко не стяжали себе той известности, какой пользовался господин Дора^{163}, первый начавший торговать эстампами и разорившийся на этом деле. Именно он-то и пустил в ход гравюры, составляющие главное достоинство некоторых книг и ценящиеся дороже, чем все вместе взятые лучшие авторы древности.

Мода переменилась; теперь увлекаются только маленькими форматами; в таком виде переиздали всех наших милых поэтов. Преимущество этих книжечек в том, что их можно носить в кармане, что они служат отдыхом во время прогулок и разгоняют скуку путешествий. Но необходимо иметь при себе лупу, так как печать в этих изданиях настолько мелка, что требует превосходного зрения.

Дидо^{164} напечатал для графа д’Артуа^{165} собрание избранных авторов именно в таком формате. Это шедевр типографского искусства, но издание чрезвычайно редкое и в продаже не бывает.

Нельзя ли было бы обмануть литературную инквизицию, столь страстную и беспокойную, противящуюся распространению наиболее ценных философских сочинений, путем издания их в виде книжечек маленького формата, в которых четкость печати достигалась бы высоким качеством шрифтов и бумаги?

Благодаря этому новому способу философская мысль приблизилась бы, если можно так выразиться, к состоянию невидимости, – можно было бы целое издание уложить в мешочек для пудры. Если бы автор с своей стороны присоединил к типографской ловкости лаконический стиль, то такой красноречивый экземпляр мог бы легко переходить из рук в руки, ютясь в табакерке или в коробочке для мушек или в какой-нибудь крошечной бонбоньерке. Литературные чиновники, ожидающие прибытия тюков товара с запечатленными в нем мыслями, чтобы захватить их своими невежественными, грубыми руками, были бы сбиты с толку. Произведение гения, сделавшись неосязаемым, посмеялось бы над всеми этими подлыми врагами, ведущими с ним непрестанную войну. Видимые брошюры стали бы носить на себе с этих пор печать осуждения, и глупость выдавала бы себя своими большими размерами. Философия же, наоборот, подобно мудрецу, заняла бы в мире самое маленькое место.

Потом следовало бы обратиться к оптикам и получить от них стекла, которые при надобности увеличивали бы крошечные буквы, не утомляя зрения. Книгопечатанье и оптика, подав друг другу руку, сделались бы неразлучными братом и сестрой. Таким образом, благодаря сочетанию, эти две науки приобрели бы изумительную, почти безграничную силу.

Мы приглашаем словолитчиков развить мысль, которую мы сейчас поверхностно набросали; мы призываем фабрикантов изготовить возможно тонкую и легкую бумагу, чтобы наши мысли перестали быть легкой добычей неукротимых опустошителей царства литературы и философии. Возьмем ловкостью то, что у нас хотят отнять силой; постараемся, чтобы материя, приведенная нашими стараниями в более утонченное состояние, соответствовала быстроте полета наших мыслей, которые по самой природе своей созданы для того, чтобы презирать тех, кто их преследует по невежественности или из страха.

Мы знаем, что можно было бы обратиться не к оптике, а к химии, чтобы в мгновение ока на белом листе бумаги появился ряд красноречивых, грозных, громящих слов, которые через некоторое время сами собой улетучились бы; но, поразмыслив, мы должны признать, что так как наш секрет может быть легко открыт, в то время как материя не подвергнется разрушению, то нам лучше придерживаться первого проекта. Но что я говорю! Весьма возможно, что прибегать к его исполнению окажется ненужным, принимая во внимание новые знания, приобретенные правительствами. Наши мысли не только не вредят правительству, а, наоборот, будут весьма полезны, если только стоящие у власти сумеют, подобно искусным лоцманам, правильно воспользоваться ветром. А в этом заключается все искусство государственного деятеля.

314. Мастера письма

Речь идет здесь не о Корнеле, Паскале, Ла-Фонтене, Ла-Брюйере, Фенелоне, Вольтере, Жан-Жаке Руссо, Бюффоне, Ренале, Пау, – речь идет о Пайясоне, Дотрепе, Ролане и Ливерло. Они выписывают каждую букву спокойной, твердой рукой, великолепно чинят перья, делают росчерки и устанавливают отличительные признаки круглого письма, косого и скорописи. Они велики в искусстве письма, но не в искусстве писать.

Уметь хорошо выписывать буквы необходимо, так как плохой почерк можно сравнить с неясным бормотаньем; однако достаточно иметь разборчивый почерк. Вельможи, хорошенькие женщины и писатели любят хвастаться плохим почерком, и напрасно. С другой стороны, важное значение, какое учителя чистописания придают красивому почерку, – весьма забавно. Писать разборчиво – вот все, что требуется. Стараться сравняться в этом искусстве с Россиньолем – даром потраченное время. Если у этих мастеров письма прекрасный почерк, то в большинстве случаев они пишут медленно; какой-нибудь клерк нотариальной конторы или дворцовый писарь сделает вам выписку таким легким и изящным почерком, к какому все эти знатоки с их точным, размеренным и холодным вырисовыванием каждой буквы никогда и не приближались.

Недавно союз писарей возведен в академию; но ведь Людовик XIV основал же в свое время вслед за Военной академией – Академию танцев. Одна только Академия причесок пока что не успела еще пустить корни, но и это придет со временем, в век изящных искусств.

Существует целый ряд академий, основанных королевскими указами. Так, в Тулузе имеется Академия фонарщиков^{166}. У древних тоже было множество академий. Элиан^{167} сообщает, что с целью защиты этих академий от насмешек на заседаниях было строжайше запрещено смеяться. Поостережемся же смеяться под сводами Королевской академии письма, где так хорошо выводят всякие О, М и Ф и где к тому же пишут еще и цифры.

Самая важная функция этих присяжных мастеров письма заключается в сверке почерков, подлинность которых оспаривается в судебных процессах; это дело серьезное. Энциклопедия утверждает, что такая сверка представляет собой нечто весьма гадательное; эксперты же говорят, что существуют определенные и достоверные способы изобличения подделывателей. Эксперты пользуются в таких случаях очень сильными лупами; не требуется ли еще что-нибудь для дачи правильного заключения? Вспомните последний процесс маршала Ришельё^{168}, всю путаницу и противоречивость свидетельских показаний.

Таким образом, человеческая жизнь зависит порой от этих экспертов-сверщиков. Заявить, что не существует достаточно верных способов для изобличения подделывателей подписей, значило бы предоставить последним чересчур обширное поле деятельности. Но нужно признать, что возражения, выставленные Энциклопедией, убийственны и что было бы желательно одновременно прибегать и к помощи мастеров письма и к помощи писателей-философов.