Текст книги "Картины Парижа. Том II"

Автор книги: Луи-Себастьен Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

326. Милостыня

В Сен-Жерменском предместьи производили сбор в пользу несчастных погорельцев. Сборщики подаяний зашли в дом одного человека, слывшего большим богачом. Он принял их в очень холодной комнате, – дело было в декабре; пока они развязывали шнуры своих кошельков, хозяин бранил служанку за то, что она употребила целую спичку для разжигания вязанки хвороста и указывал ей на полуобгорелые спички^{184}, оставленные для этой цели и хранившиеся в уголку камина.

Сборщики не ждали большой щедрости от хозяина, читавшего такую нотацию, но он подошел к потайному шкапу и извлек из него сумму, совершенно необычную для такого рода подаяний. Сборщики не могли не высказать ему своего удивления, особенно в связи с только что сделанным выговором прислуге.

Господа, – сказал им на это благотворитель, – да будет вам известно, что только путем таких сбережений я и могу подавать бедным крупную милостыню[27]27
  Весьма возможно, что этот анекдот английского происхождения, но меня уверяли, что такой случай был и в Париже. Для распространения добра нет ничего лучше хорошего примера. Прим. автора.


[Закрыть].

Собираемая в Париже милостыня весьма обильна. Возблагодарим за это бога, источник всяческого добра. Милосердные души содействуют общественному порядку и спокойствию больше, чем все строгие законы и полицейские меры. Без таких благотворителей общественная узда поминутно рвалась бы под влиянием отчаяния и злобы. Если число частных бедствий уменьшилось, то мы этим обязаны тем светлым душам, которые таятся, делая добро. Порок, безрассудство и гордость любят красоваться на виду у всех; нежное участие, щедрость, добродетель прячутся от глаз пошляков, чтобы служить человечеству в тишине, без гласности и чванства, довольствуясь взором Предвечного[28]28
  Приведем в качестве примера доктора Брейе. Каждое первое число месяца он тайком приносил своему кюре мешок с десятью тысячами франков для приходских бедных. В течение пятнадцати лет подряд он совершал это путешествие; в общем итоге он пожертвовал сто восемьдесят тысяч ливров. Делать добро – это уже много, а тут какое постоянство в добре!.. Прим. автора.


[Закрыть].

Советчик в делах туалета. С гравюры Вуайе по рисунку Лоренса (Гос. музей изобраз. искусств в Москве).

Не будь деятельной любви к ближнему, которая помогает в горе, несет радость обитателям чердаков, утешает нищего на его убогом одре, поддерживает его силы, доказывая ему, что он не забыт в своем жалком одиночестве, – не будь такой любви к ближнему, ежедневно находили бы умерших от голода людей, чердаки домов были бы всегда полны трупов, число преступлений увеличилось бы во сто раз. Своим спокойствием город в значительной степени обязан чувствительным душам, которые в то время, как закон карает преступления, заботятся о том, чтобы предотвращать их, и служат государству и королям, врачуя страдания и успокаивая жалобы и ропот. Эти редкостные люди должны быть ценимы правительством, которое, возможно, утратило бы свою власть, если бы они прекратили свои благодеяния. Будем же их чтить, воздадим им все уважение, какого они заслуживают. Никто не оспаривает презрения и негодования, заслуженного подлым или жестоким злодеем. Зачем же отказывать добрым и великодушным поступкам в уважении и славе? Зачем умалять и отрицать присущую человеку доброту? Ведь отрицанием нельзя поддерживать эту врожденную человеку добродетель. Софисты окажутся бессильными перед опытом. Жестокость в человеке – это та же болезнь. Тот, кто ни во что не ставит людей, представляет собой существо с изъяном, и мне хочется верить, что таких не много. Злоба порождается насилием; сострадание же – явление вполне естественное. Если мы заботимся о собственных интересах, то нередко заботимся и об интересах себе подобных; в молодости эта черта превращается даже в своего рода страсть, и это доказывает, что природа сотворила нас скорее добрыми, чем злыми. В жизни разбойника можно насчитать больше великодушных поступков, чем случаев проявления жестокости в жизни добродетельного человека.

Чувствительные души с умилением замечают, что человеколюбивые поступки в наши дни все умножаются; что достаточно сообщить о каком-нибудь бедствии или несчастном случае, чтобы пробудить в людях сострадание и милосердие; что бездну нищеты стараются заполнить благодеяниями. Она глубока, но не бездонна.

Журналь де Пари сделался вестником бедствий и проводником помощи, доставляемой несчастным. Ни одна жалоба до сих пор не осталась втуне. Такая роль делает этот листок бесконечно ценным и достойным уважения; деятельности его редакторов можно позавидовать.

В 1781 году рождение дофина^{185} было как в столице, так и в провинции поводом ко множеству великодушных и патриотических поступков. Выпускали на свободу заключенных, выдавали приданое бедным девушкам, усыновляли сирот. Итак, добрые дела совершаются и, несмотря на все наше легкомыслие и непоследовательность, благотворительность царит среди разлагающихся нравов. Ибо люди почувствовали, что доброта души представляет собой высшую добродетель; что в удовольствии оказывать ближним услуги заключается нечто небесное и божественное, что величайшее и, быть может, единственное преступление – жестокосердие и что, в конце-концов, нужно рассматривать скупость как самый презренный и самый пагубный изо всех пороков.

Никто не избавлен от обязанности делать добро, самый бедный, и тот должен приносить свою лепту несчастному. Иной раз сущий пустяк может вернуть человека к жизни, тут дело не всегда в одних только деньгах, нужны бывают заботы, посещения, советы, хлопоты, своевременное заступничество…

Пускай же писатели, верные своей самой благородной задаче, непрестанно поддерживают в людях спасительную склонность к благотворительности!

327. Приход Сен-Сюльпис

Мне повезло: я набрел на счастливый след, которого и буду придерживаться. Я описываю пороки и горе только потому, что изображаемая мною картина может послужить лекарством для людей, которых я считаю не безнадежно испорченными, а лишь невнимательными, рассеянными или чересчур преданными своим удовольствиям. Нет слов достаточно сильных, чтобы восхвалить деятельность прихода Сен-Сюльпис, направленную к оказанию помощи бедным. Помимо сборов на пеленки, на жалование кормилицам, на бесплатные школы, на обучение и одежду, здесь нашли еще возможность доставлять работу тем, кто может работать, и обучать ремеслам тех, кто их не знает.

Это прекрасный пример для остальных приходов столицы, так как мало еще упразднить нищенство: на смену ему нужно поставить труд. Нет ничего увлекательнее, чем ежедневное наблюдение за тем, что́ совершается в этом приходе. Если бы его полезные начинания могли умножиться, то со временем были бы осушены слезы всех несчастных; их вырвали бы из того жестокого состояния полной беспомощности, в котором находится большинство из них, и избавили бы от необходимости унижать себя теми или другими низкими поступками, на которые толкает некоторых из них нужда и которые всегда близки к преступлениям.

Учреждениям Сен-Сюльпис чужды недостатки больниц; они правильнее понимают задачи милосердия и потому предотвращают отчаяние бедняка, праздность детей и немощь стариков.

Мы берем на себя смелость указать на эту удивительную организацию, считая ее более других способною служить человечеству, не унижая его, руководить им, не вызывая в нем возмущения, и мягко направлять его на путь честности, прямодушия и труда. Религиозный культ вызывает всеобщее уважение, когда место, где взывают к Предвечному, является убежищем неимущих, приютом слабых, пристанищем для немощных и становится для всех гостеприимным храмом.

328. Убежище младенца Иисуса ^{186}

Это полезное заведение, образец человечности и здравомыслия, обязано своим возникновением знаменитому Ланге, кюре церкви Сен-Сюльпис. Свыше восьмисот бедных женщин и девушек находят там приют и пищу, занимаясь пряжей хлопка и льна. Этим они зарабатывают на жизнь, а тем временем их обучают, затем устраивают на места.

На скотном дворе содержатся коровы, молоко которых идет в пищу двум с лишком тысячам детей прихода Сен-Сюльпис. Заведение имеет свою булочную, которая раздает ежемесячно более ста тысяч фунтов хлеба приходским бедным, разводит домашнюю птицу, содержит несколько кабаньих берлог, продает вепрёнков и имеет аптеку, где делаются очень прибыльные настои. Порядок, царящий в этом заведении, может служить образцом для религиозных общин, владеющих обширными землями.

Это заведение, внешне менее пышное, чем сама церковь Сен-Сюльпис, в глазах чувствительного наблюдателя во сто раз более привлекательно. Постройка великолепного здания церкви стоила страшно дорого, но, не принося действительной помощи человечеству, оно представляет собой пышную декорацию, и только. В убежище же младенца Иисуса, в его скромных стенах непрестанно претворяется в жизнь первая изо всех добродетелей – милосердие. Это заставляет прощать ненужную роскошь обширного храма.

О, как мне приятно встречать на своем трудном пути подобные учреждения! Но обычно я вижу вокруг одни только бесплодные монастыри, всевозможные Sacré Cœur de Jésus, Assomption, Capucines и т. п.

Спрашивается, на что нужны все эти монастыри и все эти монахини, большинство которых самым серьезным образом молится о восстановлении в Англии римско-католической веры, о чем гордые адмиралы этой доблестной республики ни мало не думают?

329. Рекомендательные конторы. Кормилицы

В Париже матери не кормят своих детей, и я осмеливаюсь утверждать, что они хорошо делают: в тяжелом, смрадном воздухе столицы, среди городской суматохи, среди слишком деятельной или слишком рассеянной жизни, которую там ведут, невозможно исполнять обязанности материнства. Нужна деревня, нужна правильная сельская жизнь, чтобы, вскармливая собственным молоком детей, окончательно не разрушить свое здоровье.

Вот почему мы видим множество кормилиц, приезжающих в столицу, чтобы предложить внаём свои груди. Не легко было устранить различные злоупотребления, возникавшие на почве торговых переговоров между родителями и бедной, продающей себя матерью, но, тем не менее, все это удалось наладить предусмотрительно и безболезненно.

Многочисленные рекомендательные конторы представляют собой образцы разумного, деятельного и заботливого руководства. Эти учреждения заслуживают всяческих похвал; зло, приносимое избытком населения, исправляется, если можно так выразиться, господствующим в них порядком, до такой степени разумное руководство видоизменяет человеческий род и дополняет природу.

Здесь мы видим, как садовник, другими словами – правительство, заботится о семенах и думает о грядущих поколениях.

330. Часы дня

В шуме городского водоворота различные часы дня являют нам попеременно картины спокойствия и движения. Это как бы ряд подвижных сцен, отделенных друг от друга почти что одинаковыми промежутками времени.

В семь часов утра все огородники с пустыми корзинами отправляются верхом на клячах к своим огородам. Кареты попадаются в это время редко. В такой ранний час одних только писарей можно встретить уже одетыми и завитыми.

Около девяти часов вы видите бегущих парикмахеров, с головы до ног покрытых пудрой (откуда их прозвище мерланы^{187}); в одной руке они держат щипцы для завивки, а в другой – парик. Мальчики, торгующие лимонадом, надев свои неизменные куртки, разносят по меблированным комнатам кофей и баваруаз. Тут же встречаются ученики-наездники в сопровождении лакеев; они направляются к бульварам, причем нередко заставляют прохожих расплачиваться за свою неопытность в верховой езде.

Около десяти часов члены судебного ведомства начинают черной тучей двигаться по направлению к Шатле и к Пале. Вы видите одни только брыжжи, адвокатские мантии, портфели[29]29
  Говорят, что в Пале надо итти сразу с тремя портфелями: в одном должна быть бумага, в другом – деньги, в третьем – терпение. Прим. автора.


[Закрыть] и бегущих за ними вслед просителей.

В полдень все маклеры и биржевики толпой отправляются на биржу, а праздные граждане – в Пале-Рояль. Весь квартал Сент-Оноре, квартал финансистов и чиновников, в это время на ногах, мостовая запружена; это час всевозможных ходатайств и просьб.

В два часа все, обедающие вне дома, причесанные, напудренные, разодетые, ступая на цыпочках, чтобы не запачкать белых чулок, отправляются в разные концы города. Все извозчичьи экипажи в это время находятся в движении, на площади не найти ни одного свободного; из-за них спорят, и иногда случается, что два человека одновременно открывают дверцы кареты, влезают и садятся. Приходится отправляться к комиссару, чтобы он рассудил, кому в ней остаться.

В три часа на улицах народу мало: все обедают, это время затишья; но ему не суждено долго продолжаться.

В четверть шестого начинается ужасающий, адский шум. Улицы полны, экипажи катятся по всем направлениям; одни спешат на различные зрелища, другие – на прогулку. Кофейни наполняются публикой.

В семь часов снова наступает затишье, глубокое и почти всеобщее. Лошади напрасно бьют о мостовую копытами: город безмолвствует, шум точно заколдован чьей-то невидимой рукой. Но осенью это в то же время и самый опасный час, потому что на улицах еще нет сторожей, и с наступлением сумерек бывают случаи грабежей[30]30
  В 1769 г. один грабитель успел за шесть дней убить при помощи короткой пращи трех человек, пока, наконец, не был задержан. Прим. автора.


[Закрыть].

Начинает смеркаться, и в то время, как в Опере поднимаются декорации, толпы чернорабочих, плотников и каменщиков направляются к городским предместьям, к себе домой. Их башмаки, запачканные известкой, оставляют на мостовой белые следы, по которым можно узнать рабочих. Они ложатся спать в тот самый час, когда маркизы и графини приступают к туалету.

В девять часов вечера снова поднимается шум: это час разъезда из театров. Дома сотрясаются от грохота экипажей, но этот шум скоро смолкает. Высший свет в ожидании ужина делает краткие визиты.

Это также час, когда проститутки с обнаженными шеями, высоко поднятыми головами, накрашенными лицами, дерзкими взглядами и такими же жестами, не обращая внимания на огни освещенных лавок и реверберов, преследуют вас по грязной мостовой. Они обуты в шелковые чулки и плоские туфли. Их речь соответствует их жестам. Говорят, что невоздержание служит охраной целомудрия, что наличие этих бродячих женщин предотвращает случаи изнасилования; что не будь гулящих девок, мужчины стали бы соблазнять и увозить честных девушек. Правда, случаи похищения и изнасилования стали теперь редки.

Как бы то ни было, этот совершенно невероятный для жителя провинции срам происходит нередко у самых дверей какого-нибудь почтенного буржуа, и его дочери являются свидетельницами непостижимой распущенности. Они не могут не видеть и не слышать всего, что позволяют себе говорить распутные женщины. И что станется с рассуждениями философа о стыдливости?

В одиннадцать часов вечера – опять тишина. Это час, когда кончают ужинать. Это также час, когда все кофейни выпроваживают праздных посетителей, всех бездельников и рифмоплетов, отправляющихся домой, в свои мансарды. Публичные женщины, которые перед тем слонялись по улицам, осмеливаются теперь появляться только возле своих домов из боязни попасться на глаза сторожам, которые в этот неурочный час подбирают их. Это очень употребительный термин.

В четверть первого раздается стук карет тех, кто не играет в карты, а уже разъезжается по домам. Теперь город больше уже не кажется пустынным. Скромный буржуа, успевший было заснуть, просыпается от шума, но его дражайшая половина на это не сетует. Не один малютка-парижанин обязан своим появлением на свет неожиданному грохоту экипажей. Гром и здесь, как и в природе, является великим оплодотворителем.

В час ночи приезжают шесть тысяч крестьян с овощами, фруктами и цветами. Они направляются к Крытому рынку; лошади их устали, измучились; они сделали не меньше семи-восьми льё. Крытый рынок – это место, где Морфей никогда еще не отрясал своих маков. Здесь никогда не бывает отдыха, спокойствия, передышки. На смену огородникам являются торговцы рыбой; за ними – продавцы домашней птицы, позже мясники, специалисты по разделке мясных туш. Все парижские рынки получают провизию только с Крытого рынка: это всеобщий склад. В колоссальных корзинах, образующих целые пирамиды, переносится всякая снедь с одного конца города на другой. Миллионы яиц лежат в плетушках, которые поднимают, опускают, переносят с места на место, и, – о, чудо! – ни одно яйцо не разбивается.

Водка широкой рекой течет в харчевнях. Ее разбавляют водой, но зато сильно сдабривают для крепости перцем. Крестьяне и рыночные носильщики напиваются этой настойкой, более же воздержанные пьют вино. Стоит неумолчный гул. Ночные торги происходят в полном мраке. Получается впечатление, что все эти люди бегут от солнечного света, что они боятся его.

Продавцы свежей рыбы, можно сказать, никогда не видят дневного светила, так как уходят домой только тогда, когда огни реверберов начинают уже бледнеть. Но если на рынке никто друг друга не видит, зато все друг друга слышат, ибо кричат там во всю глотку, и нужно хорошо знать местное наречие, чтобы разобрать, откуда раздается зовущий вас голос.

Подобные же сцены и в тот же самый час происходят и на набережной ла-Валле. Там, вместо лососины и селедок, дело идет о зайцах, о голубях.

Этот беспрерывный шум представляет собой полный контраст со спокойным сном, каким спит остальная часть города, так как в четыре часа утра там бодрствуют только грабитель и поэт.

Дважды в неделю в шесть часов утра гонесские булочники^{188}, эти кормильцы Парижа, привозят громадное количество булок; всем им надлежит быть съеденными в городе, так как увозить их обратно торговцам не разрешается.

Вскоре рабочие срываются с жалких коек, берут орудия своего ремесла и отправляются в мастерские.

Кофей с молоком (кто бы мог это подумать!) полюбился этим силачам.

На перекрестки улиц, при бледном свете фонарей, женщины приносят на спине большие жестяные сосуды с этим напитком, разливают его в глиняные горшочки и продают их по два су. Сахара в нем немного, но, тем не менее, рабочие находят этот кофей с молоком превосходным. Представьте себе, что артель лимонадчиков, ссылаясь на существующие уставы, всеми силами добивалась, чтобы эта вполне законная торговля была запрещена. Лимонадчики хотели сами продавать ту же чашку по пять су в своих зеркальных лавочках. Но рабочим нет надобности любоваться на себя в зеркала во время завтрака.

Как бы то ни было, обычай пить кофей с молоком укоренился и так распространился в народе, что напиток этот сделался постоянным завтраком всех ремесленников, работающих на дому. Они находят его выгоднее, вкуснее и питательнее всех прочих. Поэтому они пьют его в несметном количестве и говорят, что в большинстве случаев он служит им поддержкой вплоть до самого вечера. Таким образом, у них только две трапезы: завтрак и вечерний мясной винегрет с петрушкой, о котором я говорил выше.

Утром распутники выходят из публичных домов, выходят бледные, потрепанные, унося скорее страх, чем раскаяние; весь день они будут сожалеть, вспоминая о проведенной ночи. Но склонность к разврату или привычка – это тиран, который завтра вновь завладеет ими и медленным шагом потащит к могиле.

Игроки, еще более бледные, выходят из безвестных или знаменитых игорных домов. Одни бьют себе в грудь и в голову, бросая в небеса отчаянные взгляды, другие дают себе обещание снова вернуться к тому столу, за которым им сейчас повезло; но завтра он обманет их.

Запретительные законы всегда будут бессильны против этой злосчастной страсти, которая движется жаждой золота; она замечается во всех слоях общества. Ее поддерживает само правительство, устраивающее так называемые лотереи, но преследующее ее в то же время под другими названиями.

Удары кузнечного молота тревожат сон лентяев, пребывающих еще в постели. Если бы послушаться наших сибаритов, пришлось бы изгнать из города всех ремесленников, работающих напильником, запретить котельщикам паять кастрюли, каретникам – набивать крепкие железные обручи на колеса, а всем разносчикам – издавать на улицах громкие и резкие возгласы, которые бывают слышны как в самом верхнем этаже дома, так и в задних корпусах. Пришлось бы заглушить весь городской шум, чтобы не нарушать покоя нежащихся в постели бездельников и дать им возможность не расставаться с пуховиками вплоть до полудня, когда солнце находится в зените своего пути.

По тем же причинам им не хотелось бы слышать ни запаха шляпных мастерских, где валяют сукна, ни запаха кожевенных лавок, где употребляются растительные масла, ни мастерской лакировщика, ни парфюмерной лавки (хотя сами они пользуются косметикой), ни запаха лавок, где растирается нюхательный табак, так как он заставляет их чихать, когда они проходят мимо. Если бы выслушивали все притязания богачей, в столице оставили бы в покое одни только ворота, а улицы стали бы устилать войлоком до часу дня, то есть до того часа, когда лентяи расстаются с пуховиками или кушетками; в воздухе не должны были бы звучать колокола, и барабаны караульных, проходящих мимо их окон, должны были бы умолкнуть, так как только их экипажам полагается стучать, катясь по мостовой, и беспокоить по ночам спящих.

Каждое десятое, двадцатое и тридцатое число месяца с десяти до двенадцати часов дня вы всегда встретите на улице носильщиков с большими денежными мешками на спине, согнувшихся под тяжестью этой ноши. Они бегут, точно неприятельская армия собирается захватить город; это служит лишним доказательством того, что у нас еще не сумели создать те удобные и разумные денежные знаки, которые должны были бы заменить металл, предоставив ему, вместо того чтобы путешествовать из сундука в сундук, спокойно лежать в качестве недвижимого капитала.

Горе тому, кто должен в этот день платить по векселю и не имеет на руках денег! И пусть считает себя счастливым тот, кто смог расплатиться и у кого после этого осталось еще хоть одно шестиливровое экю.

Почти ежегодно около середины ноября наступает период катарральных заболеваний, вызываемых холодным сырым воздухом и туманами, задерживающими испарину. Многие от этого умирают, но парижанин, привыкший надо всем смеяться, называет эти опасные простуды гриппом, кокеткой, а два дня спустя грипп хватает весельчака и сводит его в могилу^{189}.

Переход из жарких помещений и зрительных зал на свежий воздух делает задержку испарины почти неизбежной. Новая мода носить длинные манто в этом отношении превосходна: она уберегает от холода. Какие-нибудь быстрые движения были бы еще более верным предохранительным средством. Женщины, вынужденные ждать некоторое время своих экипажей, – очаровательные и хрупкие женщины (я вижу, как они дрожат от холода, стоя на ступеньках лестницы или под аркой подъезда) должны бы подумать о том, что их манто недостаточно теплы, чтобы уберечь от простуды.