Текст книги "Песчаные замки"

Автор книги: Луанн Райс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

Глава 5

Хонор чувствовала дрожь во всем теле, электрический заряд в воздухе, почти как при смене времен года, будто с севера хрустко шла осень. Но стоял конец лета, трава и камни источали жар, вода была тихая, небо безоблачно-голубое. Моя у кухонного окна посуду после завтрака, она увидела вышедшую из боковой двери Реджис и окликнула дочку.

– Мне с тобой надо поговорить.

– Питер заедет минут через десять, отвезет меня в библиотеку – нельзя ли попозже?

– Зайди ненадолго.

Хонор заметила, как дочь застыла с мрачным взглядом и неохотно направилась к кухонной двери.

– В чем дело? – спросила Реджис.

– Хочу поговорить с тобой наедине. О письме твоего отца. С глазу на глаз, без девочек.

– Почему?

Хонор набрала в грудь воздуху. Разговоры о Джоне – пустыня Сахара. Без воды, без деревьев, нестерпимо обширная; им ни разу не удалось безопасно ее пересечь.

– Потому что хочу узнать, как ты себя чувствуешь.

– Отлично, мам, – заверила Реджис.

– Расскажи.

– Что ты хочешь от меня услышать? Наконец папа едет домой, я уже больше ждать не могу. А ты?

– Речь идет не обо мне. Именно ты…

– Что? Я виновата в том, что он попал в тюрьму? Знаю, мам.

– Я вовсе не то хотела сказать! – выдохнула Хонор и удивилась, как дочери удается так быстро вникать в суть. – Я имею в виду, что именно ты меня беспокоишь. Знаю, ты долго ждала этого дня. Просто хочу спросить…

Дочь напряженно смотрела на нее и слушала, поэтому Хонор не хватило духу сказать то, что хотелось: посоветовать Реджис не питать особых надежд.

– Что?

– …не стоит ли нам пойти к доктору Корри? – договорила она вместо этого.

– Я больше не нуждаюсь в лечении, – заявила Реджис. – Выздоровела полностью. Три года не ныряла в Дьявольскую пучину, как минимум, четыре года не лазала на церковный шпиль, держу обещание больше не плавать к Норт-Бразер и выхожу замуж.

– Я не уверена в положительности последнего пункта.

– Что ты говоришь? – гневно переспросила Реджис.

– Детка, ты слишком молода. Вот и все, что я могу сказать. Позволь мне договориться с доктором Корри и…

– Если тебе самой больше не хочется замуж, это не означает, что никому другому не хочется, и что я должна вернуться в психушку!

– Реджис, милая…

– В том, что отец сел в тюрьму, одно хорошо – это в каком-то смысле облегчило дело. Тебе не пришлось взашей его выгонять.

Хонор глубоко вздохнула. Реджис уставилась на мать в ожидании возражений. «Девочка разрывается, видя идиллическую любовь между родителями и ее обреченность», – подумала Хонор.

– С другой стороны, – продолжала Реджис, хотя мать не сказала ни слова, – ты, похоже, вновь хочешь заниматься живописью.

У Хонор гулко стукнуло сердце. Она даже не думала, что кто-нибудь об этом догадывается. Искусство превратилось в работу, в предмет преподавания. Ее собственные произведения кажутся замшелыми.

– Да, – призналась она, – кое-что новое начала. Это приятно.

– Он тебя вдохновил, – усмехнулась Реджис. – Все возвращается. Вы оба художники. Никогда друг без друга не сможете жить.

Хонор отвела глаза. Реджис задела чувствительный нерв, не зная, что любовь к Джону превратила для нее практически любую другую любовь в мелкую и пустую. Она его любила всем своим существом. На радость и на горе он самый желанный на свете мужчина, и при известии о его возвращении на нее потоком нахлынули мысли, которые хотелось запечатлеть на холсте.

– Только больше не держи на него зла, – сказала Реджис.

– За что?

– Сама знаешь. За то, что я была на утесе. В этом я виновата, не он.

– Тебе было четырнадцать, – напомнила Хонор.

– Знаю! Я была уже достаточно взрослая, сама могла о себе позаботиться. Поэтому ни в чем не вини папу. Во всем я сама виновата…

– Скажешь мне это, когда у тебя будут дети, – ответила Хонор.

– Скажу, – пообещала Реджис. – Надеюсь, что скоро.

Мать не пожелала проглотить наживку. Хотя на самом деле проглотила, глубоко вонзив ногти в ладони. Но ничего не могла с собой поделать – Реджис настолько целеустремленная, что когда ей взбредет в голову какая-то идея, она полностью ей отдается.

– Это было бы очень серьезной ошибкой, – предупредила она. – Фактически я думаю, что свадьбу надо отложить. Октябрь слишком близко…

– В том-то и дело! Ты знаешь, что мы с Питером любим друг друга, знаешь, что всегда будем вместе, знаешь, что я верю в любовь больше всего на свете, и поэтому говоришь неприятные вещи?

– Потому что ты не все продумала. Потому что… – Голос дрогнул, прервался. Хонор не знала, какими словами высказать свое тревожное подозрение, что Реджис спешит выйти замуж из страха, побуждаемая ей самой непонятным инстинктом.

– Мама, если ты пытаешься отговорить меня от замужества, считаешь, что я должна сначала получить диплом или что-нибудь вроде того, то забудь. Мы с Питером хотим пожениться, создать семью, иметь детей, найти счастье друг с другом. Теперь папа приедет и выдаст меня замуж!

– Это очень важное событие в жизни, Реджис, а ты еще совсем молода. Как можно рассуждать о детях, когда сама еще не выросла?

– Выросла! – Она угрожающе повысила тон.

– Знаю, – поспешно поддакнула Хонор, решая другую задачу. – Знаю, выросла. Но, по-моему, двадцать лет слишком мало. Детка, ты старшая, сестры во всем равняются на тебя. Мне бы хотелось, чтоб ты чуть помедлила, обрела уверенность в себе, хорошо поняла, чего хочешь. Разве тебе не хочется, чтобы точно так же вели себя Агнес и Сес?

– Хочется, чтобы они точно так же безумно влюбились, как я в Питера.

– Я вовсе не утверждаю, будто ты не любишь Питера, – оговорилась Хонор.

– Тогда почему не должна выходить за него?

– Потому что в двадцать лет не всегда понимаешь, чего тебе нужно. Думаешь, что понимаешь…

– Ты же понимала. Любила папу.

– Но мы поженились, когда повзрослели…

– Но ты все понимала. И вы были вместе, просто выжидали общепринятый срок.

Хонор поморщилась при слове «общепринятый».

– Мы ждали, когда закончим учебу, когда твой отец убедится, что сможет зарабатывать на жизнь. Он предпочел стать художником, и хотя я взялась за преподавательскую работу, считал безответственным просто жениться, заводить семью, не зная, может ли себе это позволить.

– Питер ответственный!

– Он студент колледжа, – медленно проговорила Хонор, понимая, что должна соблюдать осторожность. – Знаю, подрабатывает на поле для гольфа, но сейчас его обеспечивают родители. Ты работаешь в двух местах, он частично. Что будет после вашей женитьбы?

– Он найдет хорошую работу! Непременно! Мы оба! – воскликнула Реджис, расхаживая по кухне. – Вам с папой трудно было после женитьбы. Помню рассказы, как вы занимались уборкой в домах, прежде чем ты стала преподавать, а он продавать свои снимки, фотографировать в школах, снимать на открытки детей с Санта-Клаусом…

– Нам было нелегко, – согласилась Хонор. Неужели они с Джоном внушили детям романтическое представление о голодных годах своей артистической жизни? Но, даже думая об этом, она ощутила острую тоску по тем дням, когда они жили на хлебе с сыром, диком винограде и яблоках, жили мечтами, полетом к звездам.

– Да, но вы любили друг друга, верили друг в друга, – твердила Реджис. – Как мы с Питером.

Хонор потянулась к руке дочери. К ее удивлению, та позволила взять ее за руку, они взглянули друг другу в глаза.

– Мы с твоим отцом хотели стать художниками. Знали это и стремились к этому. Поэтому понимали, чего хотим, что должны делать. – Она удержалась и не сказала, что почти отказалась от истинного искусства, когда Джон преуспел. – А вы с Питером знаете, чего хотите?

Реджис долго смотрела в глаза матери, и Хонор вдруг с болью поняла – перед ней уже не ребенок, а взрослая дочь.

– Мы хотим быть вместе, – ответила Реджис, выдернула свою руку, чмокнула мать в щеку и выскочила в дверь.

Питер ждал на подъездной дорожке. Хонор смотрела, как Реджис бежит к машине, садится, он наклоняется и целует ее, она прижимается к нему через рычаг переключения передач. Обнявшись, они долго сидят в машине, а потом уезжают…

Хонор высунулась в окно, глядя им вслед. Все тело ныло от страсти дочери к своему парню. Не столько потому, что она этого не одобряет, сколько потому, что помнит себя в двадцать лет. Помнит, что точно так же любила Джона.

Оставив раковину с грязными тарелками, Хонор пошла к себе в мастерскую. Кончики пальцев покалывало от желания писать. Сесла свернулась клубочком на подоконнике, прикрыв одной лапой глаза. В косых лучах солнца старая кошка стала ярко-белой. Хонор помедлила, почувствовав, как заколотилось сердце. На секунду Сесла показалась ей тем самым котенком, которого они с Джоном нашли когда-то на каменной стене.

Реджис была совсем маленькой, только училась ходить. Они отправились на виноградник на этюды и пикник. Взяли с собой мольберты и краски, карандаши и бумагу для Реджис. Вдруг услышали писк и увидели крошечного котенка, в полном одиночестве сидевшего на плоской верхушке стены, словно поджидая их. Джон подошел, и кошечка практически прыгнула ему в руки, мяукая от голода.

– Проголодалась, – сказал он.

Хонор порылась в корзинке, отщипнула кусочек копченой лососины, протянула. Котенок съел и попросил еще.

– Киска, – проговорил Джон, предлагая Реджис ее погладить.

– Ки-ка, – попробовала повторить малышка.

– Правильно, солнышко, – подтвердил Джон, как обычно, довольный всем, что делает дочка. – Ки-ка.

– Сесла, – вымолвила Реджис, пытаясь удержать котенка.

– Это еще что такое? – удивилась Хонор, умиляясь вместе с Джоном радостному изумлению в детских глазках.

– Понятия не имею, – пожал он плечами.

А потом на обратном пути домой по дорожке мимо монастыря Реджис со смехом ткнула пальцем на Берни в черном монашеском одеянии среди группы послушниц, похожих на ангелов-учениц в белых одеждах и покрывалах, и крикнула:

– Сеслы!

– Сестры, – уточнил Джон, переводя взгляд со своего гениального ребенка на крошечную белую кошечку, высунувшую голову из-под локтя Реджис.

– Она назвала кошку в честь Берни, – догадалась Хонор, беря дочку за руку. Отец нес ее, она держала котенка. – И юных монахинь, – добавила Хонор, глядя на них.

Теперь, спустя почти девятнадцать лет, Сесла лежит, свернувшись клубочком, на солнышке, постоянно напоминая о старом драгоценном времени. После ареста Джона Хонор долго не могла видеть кошку. До сих пор с трудом выговаривает ее имя, которое слишком напоминает тот день, когда они были вместе, втроем и безоблачно счастливы.

– Ох, Сесла, – сказала она теперь, поглаживая кошку. Та замурлыкала, вытянула шею, требуя почесать под подбородком.

Через минуту Хонор подошла к серванту, открыла верхнюю дверцу. Внутри лежала старая коробка с красками. Она принадлежала Джону – Хонор подарила ему ее, когда они были в возрасте Реджис; этими красками он писал в тот день, когда они нашли Сеслу.

Джон отказался от них – не только физически, но и духовно, бросив живопись ради фотографии. Хонор иногда открывала коробку, принюхивалась к запаху старой краски и льняного масла, вспоминала те дни, когда они ходили на пляж писать и плавать в полном одиночестве.

Он сохранил в коробке несколько ее записок. Она вытащила одну и прочла:

Ох, умный мальчик!

Новые образы действительно интригуют. Меня, как всегда, впечатляют плавные переходы, цветовые эффекты, эмоциональная цельность. Почему ты решил писать серию каменных стен? Твои картины словно рассказывают истории. Тайны реки Коннектикут, тайны пролива Лонг-Айленд, тайны Ирландии…

Мне было интересно поговорить с твоей матерью. Рада, что она расспрашивала о «художестве». Я взяла это слово в кавычки, потому что оно намекает на хобби – знаю, на самом деле вовсе не так. Это просто кровь, которая дает тебе жизнь. Спрашивать, как идут дела с художеством все равно, что спрашивать, есть ли еще у тебя красные, белые клетки и тромбоциты. Все равно, что спрашивать, не обескровел ли ты в последнее время.

Глаза наполнились слезами, слова расплылись. Хотела перечитать и не смогла. Мать Джона не одобряла, что он стал художником; отец стыдился, что сын не пожелал заняться торговлей, продолжить семейное дело. Вспомнилось, как они с Джоном посмеивались над его родителями, не понимавшими подобной их непрактичности и считавшими, что если дело сразу не приносит денег, нет смысла им заниматься.

Ради денег Джон не работал никогда, хоть и добился большого успеха. В отличие от других художников, он не черпал сюжеты извне, не полагался на собственный глаз. В произведениях отражался царивший в его душе мрак; он давно балансировал на краю темной бездны.

Из всего найденного в замурованной в стене шкатулке одно особенно распалило фантазию Джона – корешок билета на пассажирский пароход, отплывавший из Кова в Нью-Йорк. Он воображал своих предков, умиравших от голода в Западном Корке, чудовищные условия, заставившие их эмигрировать. Воспламененный революционным учением Торриса, преследуемый мыслями о страданиях своей семьи, он, видимо, считал, что тоже должен пережить все, что они пережили – невосполнимые утраты, расставание с домом, изгнание, странствия…

И это ему удалось в полной мере.

Джон с Томом нашли шкатулку жарким летним утром, расчищая поле, на котором монахини собирались разбить виноградник. Это было за много лет до Сеслы. Дети еще не родились. Джон и Хонор еще не поженились. Берни еще не стала монахиней, никому, кроме Хонор, не сообщив, что подумывает уйти в монастырь.

На расстеленной в тени подстилке она помогала Берни писать акварель. Расчистка двух футов верхнего участка земли на лугу над ледяной мореной оказалась убийственно тяжкой, Джон вспотел, разгорячился, повесил футболку на ветку, работая кайлом, выворачивая камни руками и бросая в кучу.

Берни с гордостью смотрела на брата, который перестал копать и принялся складывать из камней пирамиду. Набрал на опушке упавших сосновых шишек, выложил вокруг камней треугольник, в чем Хонор увидела древний символ, полный силы земли и леса. Потом пошел за фотоаппаратом, они с Берни отправились следом, посмотреть, как он будет снимать.

– Господи Боже, монахини никогда не посадят тут виноград, если ты не развалишь свою пирамиду, – воскликнул Том, вытирая потную шею.

– Монахини будут делать вино, – фыркнула Берни. – Думаете, сами пьют?

– Ваши предки перевернутся в гробах, – объявил Том, – увидев, что Джон создал художественное произведение из проклятых камней.

– По-моему, поймут, что это у него в крови, – возразила Берни.

– Эти камни – проклятие их земледельческой и строительной жизни, а он тут еще добавляет работы. Знаешь, как я на это смотрю?

– Как? – спросил Джон, делая очередной снимок.

– Ты вдвое усложнил дело. Превратил выкопанные из земли камни в шедевр Пикассо, и нам теперь придется таскать их к стенам, создавать впечатление, будто они всегда там лежали.

– Ты каменщик нового поколения, – рассмеялся Джон. – Отказался пользоваться банковским семейным счетом, занялся чепухой… Может, покажешь нам, как это делается?

– Обязательно.

– Погубишь мой шедевр?

– Правильно, черт побери.

Они принялись подталкивать друг друга, словно готовясь к драке, и Джон увернулся от Тома, воскликнув со смехом:

– Лишь в одно место можно вонзить топор!

– Прямо промеж глаз, – расхохотался Том еще громче, и они продолжали поддразнивать друг друга, что проделывали с момента первого знакомства.

– Ну, давай, – кивнул Джон.

– Правда? – с удивлением переспросил Том. – Ты же только что ее сложил… я просто пошутил…

– Это сама природа… – проговорила Хонор.

– …а в природе ничего не вечно, – заключил Джон и заработал руками, сбрасывая камни, нагружая в тачку. Камни звякали о металл, друг о друга. Тома поразило его стремление сразу уничтожить собственное творение, но Хонор уже познакомилась с манерой работы Джона, черпавшего вдохновение в эфемерных природных явлениях и объектах.

– Ладно, значит, с абстракцией справишься сам, – сказал Том. – А потом посмотрим, сумеешь ли уложить камни в стену, чтобы они казались на месте.

– Ты парень богатый. А я потомок лучших в Ирландии строителей стен, – ответил Джон. – Думаю, что сумею.

– Деньги заткни себе в рот, Салливан.

Берни, глядя на них, улыбалась. Пряди медных волос выбились из-под шляпы от солнца, сияя на свету. Оглянувшись, Хонор заметила, что Берни не сводит глаз с Тома. Их взаимное влечение всегда было столь очевидным, что Джон с полной уверенностью предрекал обручение к Рождеству. Однако Берни призналась подруге в ужасной, терзающей ее проблеме – она любит Тома, но чувствует в душе непреодолимое призвание стать сестрой монастыря Богоматери Победоносицы. Хонор молчала, храня тайну Берни, взявшей с нее обещание.

Девушки весело хохотали, пока Джон с Томом нагружали тачки и на полной скорости мчались по холму к самой длинной стене, тянувшейся от часовни к воде – к той самой, где через несколько лет Хонор, Джон и Реджис найдут Сеслу.

Они пошли навстречу юношам.

– Кое-что никогда не меняется, – заметила Берни, заправляя под шляпу растрепанные ветром волосы. – С двенадцати лет без конца задирают друг друга.

– Помню, – кивнула Хонор. – Ты только посмотри на них. Джон старается доказать, что у него гены каменщика…

– …а Том бравирует героической принадлежностью к рабочему классу, – подхватила Берни. – Хочет, чтобы все забыли, что вся эта земля принадлежала его прадеду. Хотя, смотри, кажется, здорово поработал.

Стена в пять футов высотой и в полтора толщиной была сложена из камней без раствора. Древние камни поросли лишайником. Они наблюдали, как Том выбирает участок пониже на склоне, кладет на стену сверху новые камни, как будто на землю, с профессиональной сноровкой избегая непрерывных зазоров между ними, выравнивая верхний край по линии подъема холма.

– Неплохо, Келли, – одобрил Джон. – В конце концов, тебе, может быть, лучше было бы заняться скульптурой.

– Что еще за собачий бред, Салливан? Скульптура – твое хобби, а это настоящая мужская работа.

– Да ну? Я сейчас покажу тебе настоящую мужскую работу.

Джон послал Хонор сверкающую улыбку, вытаскивая из тачки самый крупный камень. Колени подогнулись под тяжестью. Она смотрела, как он с трудом дошел до стены и запрыгнул, держа камень над головой. Видно, ладони стали влажными от пота, он перебросил в руках камень, как баскетбольный мяч, чуть не выронил, сумел удержать, с силой бросил на старую стену, сам упал и ударился головой.

Хонор вскрикнула, Берни бросилась к брату, но Том успел раньше, подал Джону руку, стащил его вниз.

– Молодец, – проворчал он. – Ты цел?

– Угу, – буркнул Джон, поднявшись, осматривая ссадину на локте, разбитом об острый камень. В желудке у Хонор защемило при виде крови.

Берни протянула носовой платок.

– По-моему, тебе больше не стоит устраивать спектакли для Хонор, – заявила она. – Я абсолютно уверена, что ты ей и так уже нравишься.

– С тобой все в порядке? – спросила Хонор, держа его за руку, помогая перевязать платком рану.

– Я идиот, – признал он, наклонился, целуя ее, споткнулся, схватился за стену, смеясь над собой. Рука попала в какое-то отверстие, и Джон тихо свистнул.

– Посмотрите-ка.

– Что там? – спросил Том, подходя поближе.

Все четверо сгрудились у стены, стараясь разглядеть. Джон сунул руку в выбоину, вытащил грязную рваную синюю тряпку, старую, пересохшую, с обтрепавшимися краями, в которую был завернут почти квадратный предмет. На глазах у всех он развернул ее. Тряпка была сплошь в паутине, в мелких белых коконах, расползалась в руках. С нее сыпались паучки.

– Точно, старая, – заключил он.

– Рассыпается, – прошептала Берни.

И правда – ткань просто исчезла, просыпавшись пылью на землю. Остался какой-то каменный ящичек с кельтскими крестами на крышке и надписью, кажется, по-латыни.

– Ох, открывай, – воскликнула Хонор, схватив Джона за руку, взволнованная невероятной находкой, сделанной вместе с любимым и лучшими друзьями.

И он открыл шкатулку, навсегда изменившую четыре жизни.

Теперь она глубоко вздохнула, вспоминая те годы. Глубже покопалась в коробке с красками, доставая пришедшее совсем недавно письмо Джона, доставленное прямо к дверям. Вытащила из конверта, перечитала конец, которого не прочла вслух Берни и девочкам.

Вот чего я хочу, Хонор. Постоянно задаюсь вопросом и хочу знать:

Ты мне позволишь увидеть тебя?

Если да, то и на все другие вопросы есть ответ. Помнишь найденную шкатулку, наши переживания в тот день, открывшиеся тайны?.. Мы даже не представляли, что будем решать их не вместе. Любили друг друга невероятной, глубокой любовью. Поехали в Ирландию, зная, что не бывает любви сильней нашей, желая отыскать предшественников.

Нашли способ жить с этим дальше.

Разреши мне приехать домой, Хонор. Если не навсегда, то хотя бы для того, чтобы услышать от тебя прощальное слово, поверить по-настоящему. Разреши присутствовать на свадьбе Реджис. Прошу тебя, как отец, как человек, до сих пор любящий ее больше любого другого.

Точно так, как до сих пор люблю тебя.

Джон

Она не знала, что ответить. Точно не знала, что скажет и сделает в момент новой встречи. Положила письмо в коробку, присела рядом с Сеслой на подоконник.

Поглаживая старую кошку, смотрела в окно, на каменную стену, тянувшуюся вдоль гребня далекого холма. Возникла фигура – Том с тачкой.

Пальцы легонько перебирали шерстку Сеслы, кошка тихо мурлыкала, мольберт манил. Взглянув на него, она вспомнила давний день, когда они с Джоном летом писали на воздухе, лелея вдохновенные мечты, твердо решив заниматься искусством. В душе вновь возникла решимость.

– Где он? – шепнула она кошке.

Сесла мяукнула, как мяукал изголодавшийся крошечный котенок, пока Салливаны не нашли его на старой каменной стене. Хонор гладила ее, глядя на мольберт, чувствуя в груди камень вместо сердца. Потом схватила палитру, начала смешивать краски.