Текст книги "Песчаные замки"

Автор книги: Луанн Райс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Глава 12

Агнес понимала, что с ней творится что-то странное, но никому не хотела говорить об этом. Одно дело – видения, но это даже для нее чересчур. После травмы головы она повсюду видит белые крылья – в кухонном окне, поджаривая ломтики хлеба, в зеркале в ванной, когда умывается, в ночном небе под лунным светом.

Она долго разглядывала изображение на дисплее фотокамеры, пытаясь понять, что там запечатлелось. Порой смотрела на экранчик, ожидая, что священный образ вот-вот улетит. Наконец, решила обратиться к матери и спросить у нее.

– Мам, – позвала она, войдя в мастерскую. Сердце застучало при виде матери, полностью погруженной в работу, с засученными рукавами. В мастерской царил полный хаос. Уборка в студии входила в обязанности Агнес, а она об этом даже не позаботилась.

– Что, детка? Как ты себя чувствуешь? – спросила мать, не сводя глаз с холста.

– Хорошо, – ответила она, сдерживая улыбку.

– Правда? Голова не болит?

– Нет.

Агнес пробежалась по комнате. Всегда приятно здесь бывать, слышать запах красок, видеть яркий свет, льющийся в выходившие на север окна, спавшую на подоконнике Сеслу, счастливую и довольную мать. Совсем маленькой девочкой она каким-то образом поняла, что ничто так не умиротворяет и не успокаивает мать, как работа. Наверно, поэтому она не бросает преподавание в Академии. Агнес схватила швабру, принялась подметать.

– Сес по-прежнему сидит на месте? – поинтересовалась мать. – Я пригласила ее после завтрака пройтись со мной по берегу, а она отказалась.

«Почему, как ты думаешь?» – хотела спросить Агнес. Младшей сестре до смерти хочется видеть отца, средней тоже. Мать загадочно о нем умалчивает, уклоняется от ответа на вопрос о том, когда вся семья будет вместе. Даже выходя на берег, идет не в обычное место, где Агнес прыгала со стены, а совсем в другую сторону, к бухточке, еде растут устрицы.

– Ма-ам, – протянула она, вертясь вокруг мольберта.

– Минуточку, солнышко. Дай закончить.

Она прищурилась на холст, выдавливая на палитру красный кадмий из тюбика, накладывая мастихином каплю краски. Агнес со шваброй придвинулась ближе, взглянула и охнула.

Картина изображала ее саму с отцом. Очень четко выписаны глаза, волосы, плечи; та самая ночь, когда она бросилась в воду под звездным пологом над головой и с кружевными волнами за спиной; широкая темная песчаная коса, куда отец вынес ее на руках, как малое дитя. На стене со слюдяными прожилками виден призрак белой кошки. Красный кадмий – ее кровь на отцовской рубашке.

– Мама… – повторила она и, не дожидаясь ответа, сунула швабру в угол, выбежала из мастерской. Сердце сильно билось, готовое выскочить из груди. Агнес помчалась по коридору в спальню. Сес там не оказалось, поэтому она положила фотоаппарат на полку, вышла на веранду, где и нашла сестру.

– Что ты тут делаешь? – спросила та. – По-моему, тебе велели лежать.

– Я устала лежать. Надоело.

– Надоело не прыгать со стен по ночам?

Агнес попыталась улыбнуться. Что-то в картине матери прохватило ее до костей. Она до сих пор видит написанные ею глаза отца – трагические, полные ужаса, скорби. Эти глаза говорят все, что можно сказать об их семье.

– Мама наверняка сотрет тебя в порошок, если ты еще когда-нибудь подойдешь к той стене, – предупредила Сес.

– Потому что я расшиблась?

– Нет! Потому что не хочет, чтобы мы виделись с папой! Разве не ясно? Зачем она это делает?

На подъездной дорожке с визгом затормозил джип Питера. Агнес и Сес наблюдали, как Реджис целует его, дотянувшись со своего сиденья, а потом выскакивает. Он быстро уехал, оставив за собой облачко пыли.

– Эй! – воскликнула Реджис, поднявшись по ступенькам. – Как вы тут, мои девочки?

– Куда это Питер поехал? – спросила Сес вместо ответа.

– Рыбачить с ребятами из Хаббард-Пойнт.

– А ты?

– Не захотела.

– Почему у тебя такой радостный вид? – подозрительно спросила Агнес, ибо Реджис без Питера никогда не была счастлива, а теперь сияла – не то, что утром.

– Расскажу через минуту, только сначала вы мне объясните, почему у вас обеих такой несчастный вид?

– Почему мама нам не позволяет видеться с папой? – спросила Сес. – Что за дикость? Он мой отец, я люблю его и хочу его видеть.

– Она там пишет, как сумасшедшая, – Агнес кивнула на мастерскую.

– Правда? – переспросила Реджис. – Давно по вечерам не писала.

– Знаю! И ты должна увидеть, что она пишет, – добавила Агнес. – Может быть, лучшую свою картину. О нем. Как он меня выносит на берег. Но главное, кого сразу видишь – папу.

– Правда? – Реджис посмотрела на ярко освещенную студию, откуда на кусты и траву лился янтарный свет. – Папу?

– Да, – кивнула Агнес.

– Кстати, я с ним сегодня виделась, – объявила Реджис с сияющим взглядом.

– Как? – воскликнула Сес, подскакивая на коленях.

– Это просто чудо! Они с Томом пришли в «Рай»…

– С тобой повидаться! – воскликнула Агнес.

Реджис кивнула.

– И он обеих вас хочет видеть. Сгорает от желания прийти домой, сразу видно. Старается угодить маме, только… не понимает, чего она хочет! Это ясно, особенно, если она его пишет. Нам надо уговорить ее…

Тут из-за круглой каменной стены и живой изгороди из кустов бирючины вынырнули фары, выехала машина. Сес охнула, Реджис громко рассмеялась. Машина старая – «вольво» или «фольксваген», – какая-то округлая, и каждый дюйм поверхности разрисован крошечными фигурками миллиона ярких цветов.

– Кто это? – удивилась Сес.

– Архангел, – улыбнулась Реджис.

– Брендан, – вымолвила Агнес, увидев, как он вылез из машины.

Ярко-рыжие волосы вспыхнули на свету. Он широко улыбнулся всем, а глазами – одной Агнес. Она залилась румянцем, когда он подходил, не сводя с нее взгляда, и сказала:

– Привет.

– Привет, Агнес, – ответил он.

– Привет, Брендан, – подхватила Реджис. – Что тебя сюда привело?

– Заехал проведать Агнес.

– Удачный момент выбрал, – кивнула Реджис. – Мы с Сес как раз уходим.

– Нет, не уходим! Мы о папе говорили, и…

– Пошли, Сес. – Сестра обняла ее за плечи. – В шахматы сыграем.

– Ты меня всегда обыгрываешь. Так неинтересно.

– Я старшая, значит, меня надо слушаться. Кроме того, если хочешь присутствовать на моей свадьбе, должна ходить по струнке.

– Жестоко и нечестно! – заныла Сес, однако пошла в дом следом за Реджис.

Оставшись на веранде наедине с Бренданом, Агнес поправила повязку на голове, надеясь, что выглядит нормально. Хотелось отчасти придушить Реджис за то, что оставила ее одну с парнем из больницы, а отчасти – поблагодарить. Голова кружилась, она пошатнулась, хотя и сидела, приложила ладонь ко лбу.

– Что с тобой? – спросил Брендан.

– Все в порядке. Голова закружилась.

– Не такая уж редкость после закрытой черепной травмы.

– Чего? Я думала, что лоб разбила.

– Правильно. – Брендан сел рядом. – К счастью, трещина просто линейная, а вот сотрясение – дело серьезное. Ты получила тупой удар о камень. Отсюда судороги, а теперь головокружение. Пройдет, когда поправишься.

– Ты рассуждаешь прямо как доктор.

– Хочу стать врачом. Только что сдал вступительные экзамены в медицинскую школу. Учился на курсах санитаров, потому что больше ничего не мог себе позволить. Всегда хотел заняться медициной. Не могу видеть, как люди страдают, хочу, чтобы им было лучше.

Агнес взглянула в горевшие огнем глаза Брендана, вспомнила, как Реджис назвала его архангелом, задумалась, правда ли это. Так долго ждала явления, что почти потеряла надежду. Теперь, глядя на Брендана, почувствовала мурашки на коже.

– Кто из твоих близких страдал? – спросила она.

– Брат, – ответил Брендан. – У него была лейкемия.

– Ох, как жалко. – Агнес бессознательно потянулась к его руке.

– Мы оба были еще маленькими. Мне было семь лет, а ему два года. Он только начинал бегать, не ходить – бегать. Мяч бросал… как сам Роджер Клеменс. Его звали Патрик, а мы его звали Падди.

Агнес сдержала волнение, зная силу прозвищ. Они племенные, зовут прямо к семейному очагу, как барабанный бой. Взглянув в окно, увидела, как Реджис и Сес выглядывают, интересуясь происходящим. «В детстве отец прозвал Реджис "совой", потому что она никогда не спала», – вспомнилось ей.

– Что же случилось с Падди?

– Он заболел. Сначала мы не понимали, в чем дело, думали, что это сильная простуда, которая никак не проходит. Ему становилось все хуже, мама повезла его в больницу. Там сделали анализ крови, и все стало известно.

– И ты ему старался помочь…

– Сколько мог. Играл с ним в мячик, даже когда он в постели лежал. Только у него от малейшего прикосновения синяки возникали. Мне запрещали бросать ему мяч. – Он помолчал. – Иногда даже в комнату не пускали. Он был слишком восприимчив к инфекции.

Агнес прищурилась, представляя, как тяжело братья переносили разлуку.

– Я хотел дать ему свой костный мозг, знаешь, братья иногда служат друг другу донорами. А у нас оказалась несовместимость. Так я узнал, что меня усыновили – родители долго не могли ребенка зачать и поэтому взяли меня.

– А раньше ты не знал?

Брендан покачал головой.

– Мы, ирландцы, стараемся ни о чем не рассказывать.

Агнес кивнула, очень хорошо это зная.

– От химиотерапии у Падди вылезли волосы, – продолжал Брендан, – и я подарил ему красную бейсболку. Он еще учился говорить, показал на нее, сказал «сапка». Страшно ей гордился. После смерти мы ее с ним и похоронили.

– Мне очень жаль, что он умер, – пробормотала Агнес.

– Знаю. Мне тоже. Он был замечательный парень.

– Поэтому ты станешь врачом. И поможешь многим другим детям.

– Надеюсь, – кивнул Брендан.

– Родители будут очень гордиться тобой.

– Они этого не увидят, – покачал он головой.

– Почему?

Брендан опустил глаза, взглянул на ее ладонь, по-прежнему лежавшую у него на руке. Она кожей чувствовала его пронизывающий взгляд. Он посмотрел ей в глаза, и у нее точно так же защекотало лицо, веки.

– Есть два способа справиться с горем, – сказал он. – Один заключается в том, чтобы открыть свою душу, больше прежнего любить людей и мир, зная, как коротка и драгоценна жизнь. А другой…

Агнес ждала, сидя на самом краешке кресла. Думала о своей семье, зная, что они переживали горе каждый сам по себе. Когда отец сел в тюрьму, те, кем они были прежде, умерли. Она себя чувствовала такой одинокой, будто все хорошее в мире исчезло, а плохое надвигается, выжидая момент, когда можно будет ударить больнее.

– Другой плохой, – сказала она. – Чувствуешь себя отрезанным, запертым в одиночестве, лишенным всякой помощи. В темноте.

– Да, – кивнул он. – Как в тюрьме.

У нее больно кольнуло сердце при мысли об отце, запертом в стенах тюрьмы Портлаоз вдалеке от любимых. Что может об этом знать Брендан?

– Ты имеешь в виду, в настоящей тюрьме? – уточнила она. – С решетками и засовами?

– Нет, – тряхнул он головой. – Я имею в виду ту тюрьму, куда ты сам себя посадил. Каждый может в такую попасть. Каждый. Одни садятся на наркотики, другие пьют, как мои родители. Строишь стены, запираешься в своей беде, пока не остается одно, о чем можно думать. Сидишь там наедине с демонами, любимые туда не могут проникнуть, ты со своими демонами выйти не можешь…

– Твои родители сидят там со дня смерти Падди?

– Почти постоянно. Время от времени пытаются бросить и всегда возвращаются к бутылке. Так им легче. Понимаешь, как только привыкнешь к такой наглухо запертой жизни, настоящая жизнь начинает казаться ужасно жестокой. Если они когда-нибудь действительно бросят пить, им придется признать правду. Понять, что Падди умер. Настоящий сын умер, а я остался.

– Ты им тоже настоящий сын, – возразила Агнес. – Если они тебя усыновили…

– Хорошо бы, чтобы они тоже так думали.

– Ты тоже ирландец. Рыжий.

– Угу, – кивнул он. – Об этом они позаботились. Выдвинули такое условие служащим католического попечительского общества и органам опеки. Рассказали мне после того, как Падди заболел. До того, как привязались к бутылке и заперлись. Из тюрьмы со временем люди выходят…

– Знаю. – Агнес опустила голову, думая об отце. Так долго они не были вместе и до сих пор не вместе…

– Ну, я ведь зашел проведать тебя, – резко сменил тему Брендан. – И еще из-за того, что ты говорила тем вечером в больнице.

Агнес улыбнулась, но в душе забеспокоилась. Что она тогда говорила? Постаралась сосредоточиться, вспомнить. Вспомнила бивший в глаза резкий свет, врачей, зашивавших рану на лбу, давящую боль в голове, биение в висках. Вспомнила, как плакала, желая увидеть родителей. Потом тьма, падение в какой-то туннель… Она умирала.

Сердце остановилось. Кругом черно. И голос, четкий голос. Что он сказал? И что она ответила?

– Ты… – пробормотала она, – хочешь стать врачом… помогать детям, больным лейкемией?

– Нет. Хочу стать психиатром. Помогать семьям.

– Но Падди…

– Падди умер. А мы живы. Мои родители и я. Ты и твои родители. Я хочу, чтобы живые жили на земле, а не умирали в тюрьме.

– Что я говорила в реанимации? – шепнула Агнес.

Брендан бережно и уверенно обнял ее одной рукой.

– Ты сказала, что молишься о видении. Чтобы понять, что делать. Сказала, что ждешь с двенадцати лет, когда твой отец сел в тюрьму. И попросила меня помочь.

– Чем?

– Снова свести вас в одну семью.

Глава 13

– Мам, можно позвать папу к обеду? – спросила Реджис, застыв в ожидании.

Мать не подняла глаз от раковины, в которой мыла помидоры с монастырского огорода. Держала каждый под холодной струей, потом клала на свернутое бумажное полотенце для просушки, рассеянно уставившись в окно. Один вопросик, и мать ушла куда-то.

– Мама!

– Не сегодня, Реджис.

– Почему? Он вернулся, сейчас здесь, на берегу, почему же не может прийти пообедать?

– Сложный вопрос, – ответила мать.

Реджис вытаращила глаза – руки матери дрожали, когда она брала очередной помидор. Это было видно даже издалека. Ей было трудно сдерживаться, но она взяла себя в руки, подставила томат под кран, положила на полотенце.

– Мама, мне двадцать лет, я выхожу замуж. По-моему, сумею понять.

Мать принялась за базилик, крупный растрепанный пучок с острым лакричным запахом. Одна из новых послушниц принесла его утром вместе с помидорами и цукини – молоденькая монахиня, не намного старше Реджис, если не ровесница; волосы спрятаны под белым платом.

– Мама! – настаивала Реджис.

– Девочки, мне не хочется отягощать вас своими проблемами, – сказала мать. – А это непростая проблема.

– Папино возвращение – непростая проблема? – переспросила дочь.

– Не надо сарказма, Реджис-Мария.

– Прости, – выдохнула Реджис. Хочется, чтобы все двигалось скорей: родители помирились и счастливо зажили, Агнес совсем поправилась, настал бы день свадьбы. Чтобы жизнь текла гармонично, как следует. Кошмар последних шести лет кончился, правда? От ощущения несправедливости из ее глаз брызнули слезы. Мать заметила.

– Нет, детка, ты меня прости. Я знаю, как тебе тяжело. Просто нам с твоим отцом необходимо кое-что уладить.

– Да ведь вы даже не пытаетесь! – воскликнула Реджис.

– Почему ты так думаешь? Я пытаюсь, он тоже. Мы разговариваем.

– Ругаетесь, ты хочешь сказать? Все слышали, как вы скандалили на берегу. По ветру неслись крики.

Мать несколько опешила.

– В самом деле?

Реджис кивнула, сердито вытерла глаза.

– Ты даже не понимаешь, что происходит.

– Ты о чем это? – переспросила Хонор.

– Мама, ты больше шести лет не была так счастлива. Постоянно работаешь в мастерской, обо всем забывая. Музыка играет. Мы ее по ночам слышим, радуемся. Заходили взглянуть на картину – она изумительна!

– Да? – нахмурилась мать.

– Да! И ты начала ее после папиного приезда.

Она уставилась на помидоры и базилик. А потом, к удивлению Реджис, заговорила. По-настоящему заговорила.

– Мы с твоим отцом полюбили друг друга совсем молодыми. Он был полон творческих сил и страстно жаждал жить. Я не знаю другого такого художника. – Хонор помолчала, подыскивая слова. – Он окунулся в жизнь с головой и меня увлек за собой. Превратил в искусство нашу семейную жизнь и вообще все остальное. Даже прогулка вон по тому холму оборачивалась удивительным приключением.

– Папа всегда такой, – пробормотала Реджис, вспоминая, каким холодным и тусклым был мир без него.

– Но, детка, меня это просто измучило. Я все время за него боялась. Жила, словно на тонком льду. Никогда не знала, где он поскользнется, а когда ты выросла, стала его повсюду сопровождать, то я начала постоянно бояться, что ты упадешь вместе с ним.

– Он меня удержал бы, – возразила Реджис.

– Вспомни, что случилось в Ирландии. Ты была в полном шоке, тебя двое суток била неудержимая дрожь. До сих пор видишь кошмарные сны. Знаешь, как часто кричала во сне?

– Потому что тосковала по папе. Потому что он был в Ирландии, а мы не имели возможности часто его навещать.

– Потому что ты чуть не рухнула в море с утеса, – напомнила мать. – И видела, как отец убил человека.

– Но почему же он не может прийти пообедать? – допытывалась Реджис.

Хонор взглянула на нее, как на маленького ребенка – с безнадежным сожалением.

– Забыла? – продолжала Реджис. – Ты снова пишешь, в глубине души зная, что это произошло потому, что твое сердце вновь ожило. Папа наполнил мир красками, сделал его живым, прекрасным, волнующим. Тебе это нравится ничуть не меньше, чем нам.

Глаза матери потемнели, словно старшая дочка задела чувствительный нерв.

– Утром пришла сестра Юлия с помидорами и базиликом, – продолжала Реджис, – и я пробовала угадать, сколько ей лет. Двадцать, максимум, двадцать один, чистая, благочинная в белых одеждах. Я смотрела ей в лицо и думала об Агнес. О своей святой любимой сестре, которая чуть не погибла в поисках чуда.

– Что ты хочешь сказать?

– Шутишь, мама? Не понимаешь? Агнес жаждет, чтобы ей явилось видение, как тете Берни. Верит, что нашу семью сведет вместе только Божественное вмешательство. Мы хотим, чтобы папа вернулся домой.

– Ох, Реджис…

– Мне известно одно: у нас с Питером не случится ничего подобного. Мы вечно будем вместе.

– Надеюсь, – сухо бросила мать, отчего Реджис пришла в ярость, в глубине души зная, что та думает иначе.

Она схватила ключи от машины и выбежала с кухни. Проезжая по длинной подъездной дорожке, смотрела на Академию, строго выдержанную в готическом стиле. Даже в яркий солнечный день крутом один камень, серый, темный, величественный. Шиферная крыша главного здания поблескивает сталью на жарком солнце. Шпиль капеллы темной иглой вонзается в небо. Монахини в черном, направляющиеся от монастыря к винограднику, напоминают тени. Хотя Реджис любит их, считая добрыми тетками, они вызывают у нее дрожь.

Она сказала, что отец вернул в мир краски. Но не в этот мир. Ей всегда нравилось жить здесь, но в данный момент тут темно, непонятно, обманчиво. Реджис промчалась мимо по пыльной дороге, проехала две с половиной мили от Академии до Хаббард-Пойнт. Остановилась перед железнодорожным шлагбаумом, сказала два слова охраннику, тот махнул, разрешая проехать, она дважды свернула налево.

Этот район Хаббард-Пойнт строился прямо на горном хребте, спускавшемся к проливу Лонг-Айленд. Коттеджи изящных пропорций, обшитые гонтом, с жалюзи леденцового цвета, стоят близко друг к другу в тени белых сосен и падубов, в окружении великолепных небольших садов, словно строители представляли их обитателей ближайшими друзьями.

Здесь живут счастливые семьи. По-соседски устраивают барбекю, пекут моллюсков, отмечают дни рождения. Дети дикими стаями гоняют на велосипедах, повизгивая только от удовольствия. Родители вместе ходят на пляж. Отцы стригут газоны, красят стены, одалживая друг у друга приставные лестницы, секаторы и прочее. Родители не расстаются, жизнь течет абсолютно нормально.

У Реджис пересохло во рту. Она везде чувствует себя чужой – дома с матерью, здесь, в Хаббард-Пойнт. Мать выросла на этом тихом безопасном берегу. Если ей нужно именно это, наверно, вообще не надо было уезжать отсюда.

Здесь впервые целуются подростки. Реджис знает, что до нее у Питера были подружки. С одной он позапрошлым летом обменивался любовными письмами. Она живет в Нью-Йорке. Недавно Реджис познакомилась с Алисией, признав ее самой шикарной в округе: она училась в одной школе с юными кинозвездами, однажды каталась на мотоцикле с Джошем Хартнетом. Ее отец, хирург, оперировал знаменитостей, играл когда-то в гольф с Дереком Джетером.

В худшие минуты Реджис гадала, зачем она нужна Питеру после такой девушки из Нью-Йорка. А когда спросила, он просто посмотрел на нее, как на полную идиотку, и объяснил:

– Затем, что я тебя люблю. Ты не такая, как все.

В желудке у нее что-то сжалось. Поэтому мать вышла за отца? Потому что он был не таким, как все? Реджис знает, что они с отцом во многом не такие, как все – мать права, это похоже на ходьбу по тонкому льду. Вдруг Питер, как мама, устанет от этого? Вдруг Реджис его замучит?

Но тут она вспомнила, с каким удовольствием он бегал под дождем и нырял в воду. Она видела в его глазах восторг, зная, что пробудила в его душе такую любовь и безумство, каких он себе даже не представлял.

Реджис довольно долго вела себя примерно, сдерживалась – не ныряла со скал, не лазила на шпиль, не плавала через пролив. Слишком долго уже была паинькой и теперь чувствовала, что вот-вот может что-нибудь выкинуть.

Она остановила машину у бровки тротуара и вышла. Услышав гремевшую в окнах верхнего этажа музыку, поняла, что Питер дома, набрала горсть гальки, бросила в стекло. В тот же миг заметила соседку, миссис Хили, которая стояла за своей живой изгородью, поливая сад. Они помахали друг другу, Реджис улыбнулась.

– Привет.

– Он у себя. – Миссис Хили кивнула на верхние окна. – Я просто… просто… – смущенно пробормотала Реджис.

– Просто думаешь, будто так романтичней, – заключила миссис Хили, улыбаясь все шире, отчего на ее щеках образовались ямочки. – Понятно.

Реджис кивнула, поежилась, смутилась. Задумалась, станет ли когда-нибудь такой, как миссис Хили в мужниной рубашке поверх бирюзового купальника, в шлепках, безмятежно поливающая квадратный метр ярких розовых петуний. Неужели ангст [21]21
  Ангст – страх (нем.), одно из основных понятий теории психоанализа Зигмунда Фрейда. – Примеч. пер.


[Закрыть]– наследственный дар Салливанов?

– Реджис, – окликнул ее Питер, выскочив из задней двери.

Увидев его она испытала облегчение и чуть не заплакала. Высокий, загорелый, темноволосый, в меру мускулистый, он схватил ее в объятия, прижался губами к ее губам, и Реджис в его руках обмякла.

– В чем дело? Почему ты дрожишь?

– Просто очень рада тебя видеть, – вымолвила она, сдерживая слезы. – Даже не представляешь, какое безумие творится дома.

– По-моему, представляю, – возразил он. – Отец вернулся из тюрьмы.

Она дрогнула, сморщилась, как от пощечины. Заверила себя, что Питер это сказал не нарочно. Он еще не знает отца – никто не знает его, изгнанного с берега.

– Как вчера порыбачили? – спросила Реджис, стараясь вернуть беседу в нормальное русло.

– Выпили много пива, поймали много рыбы, отлично провели время.

Она схватила его за руку, желая из него вытянуть что-то – любовь, понимание, в чем отчаянно сейчас нуждалась. Бросилась бежать – он за ней – по тенистой Каввью-роуд, к эстакаде, где поезда шли вдоль узкой полоски частного пляжа. Под ярко сиявшим солнцем думала, что если удастся остаться вдвоем с Питером, наедине, то к ним вернется чувство, испытанное в волшебный дождливый день.

Взобравшись на берег, они увидели стаю птиц-песочников, вспорхнувших вдоль поднимавшейся приливной волны, и пошли рядом с рельсами мимо заливных болот, позолоченных илом, заросших высокой травой. Глядя вниз, Реджис видела голубоватых крабов, которые копошились на мелководье, прячась в мелкие норки. Перед высоким ржавым железнодорожным мостом сердце ее затрепетало. Мост тянулся над Дьявольской пучиной – речкой в скалистом ущелье с бешеными водоворотами и воронками, образующимися во время прилива.

– Когда следующий поезд? – нервно уточнил Питер.

– Хочешь, чтобы мы в него сели? – спросила она, стиснув его руку.

– Ходить по эстакаде опасно.

– В любом случае вместе погибнем, – сказала она, и он мрачно взглянул на нее.

Они приближались к самому опасному месту. Если поезд пройдет раньше, можно сбежать либо с одной стороны на берег, либо с другой в болото. Но если грохочущий локомотив появится прямо сейчас, останется только прыгать в Дьявольскую пучину. У Реджис колотилось сердце. Раньше она уже прыгала и теперь испытывала неудержимое, бешеное желание.

Питер, озираясь по сторонам и прислушиваясь, не стучат ли колеса, несся во весь опор по высокой узкой эстакаде. Реджис разочарованно наблюдала, желая внушить ему свой восторг. Старые перекладины между рельсами потрескались, сквозь трещины виднелся бурный поток. В Дьявольскую пучину не ныряют даже самые храбрые парни из Хаббард-Пойнт, которые в полночь пробираются по кошачьим тропкам по мосту над рекой Коннектикут, хватаясь, пока руки держат, за тросы, а потом прыгают на глубокую середину реки. Ей хотелось произвести на Питера впечатление, удивить его.

Однако она не решилась. Вскочила на гладкий гранитный валун, откуда они по каменному склону взобрались на вершину, поросшую соснами. Скала даже сейчас была усеяна сломанными ветками, с которых содрал кору сильный морской ветер. На самом пике среди вьющихся лоз и маленьких дубков была пещера индейского вождя. О ней почти никто не знал – отец показал ее миру на снимках. Реджис с Питером перебрались через склон и обнялись в пещере. Ее сердце билось сильно и часто. Питер остолбенел.

– Потрясающе, правда? – спросила она.

– Почему обязательно надо… – начал он и умолк.

– Что?

– Ничего. – Он обнял ее крепче и поцеловал.

Потом они легли на холодные камни, глядя в глаза друг другу, успокаиваясь. Питер прижался губами к ее согретой солнцем коже над ключицей, она ощутила вкус его соленого пота. Хотела прямо здесь и сейчас утонуть в его объятиях, никогда уже не выходить из пещеры.

– Кто был с тобой на рыбалке?

– Целая куча ребят.

– Только ребят?

– Реджис, брось.

– Признайся. Девчонка из Нью-Йорка тоже была? – Возникшее в глубине души беспокойство заклокотало.

– Слушай, я собираюсь не на ней жениться, а на тебе.

– Твоим родителям она нравится больше, чем я?

– Хватит.

– Поэтому они недовольны, что мы собираемся пожениться? – Реджис была не в силах остановиться.

– Ты знаешь, почему. Мы еще слишком молоды. По их мнению, могли бы подождать.

– Твои родители очень счастливы, – проговорила она. – Оба были первой любовью друг друга.

– Угу, но всегда повторяют, что поженились только после окончания юридической школы, – заметил он, обнимая ее и как-то сердито поглаживая по спине.

– Разве это не пустая трата времени? Они все это время могли быть вместе, но не были.

– Ну, наверно, заканчивали учебу и прочее.

– И мы закончим учебу. – Она поцеловала его, а потом отодвинулась, посмотрела в глаза. – А по ночам будем вместе. За завтраком, за обедом и ночью.

– Можно бы обождать… три года до выпуска.

– Три года? – с болью переспросила Реджис.

– Я же не говорю, что это обязательно, – быстро оговорился Питер. – Попросту пересказываю, что родители говорят. Знаешь, они нам помогут деньгами и прочим, но все время задают практические вопросы. Страховка, машина, всякое такое…

Она затрясла головой, отчего из глаз выкатились горячие слезы. Реджис зажмурилась, стараясь их сдержать. Кого волнуют подобные вещи? Разве Питер не знает, что упущенного времени не воротишь? Три года – половина шести; каждый день, каждая минута жизни уникальны, другие их никогда не заменят.

– Когда кого-то любишь, – проговорила она, по-прежнему зажмурившись, едва узнавая собственный голос, – с ним хочешь все время быть вместе. Если очень хочешь, то отбрасываешь всякие практические соображения.

– Реджис…

– Страховка, машина… Кому это нужно? Любовь наполняет мир красками, а потеряв любимых, просыпаешься в черно-белом кино.

Питер погладил ее по щеке, поцеловал в губы, горячие, мягкие. Они слились воедино.

– Можно было сделать это на Литл-Бич, – сказал он, когда они оторвались друг от друга. – Гораздо проще. И не менее красочно.

– Но не так волшебно, – возразила она. – Там не было бы такого уединения, такого вида.

Реджис махнула рукой на вершины деревьев у пролива, на свет, сиявший всеми оттенками синего – лазурным, свинцовым, бирюзовым, кобальтовым, цвета морской волны. На поверхности воды сверкало солнце, в ярком небе медленно кружили белые птицы – чайки и крачки.

– Только… – запнулся он, – зачем ты все превращаешь в какое-то жуткое испытание?

– В какое испытание?

– В прогулку по рельсам над Дьявольской пучиной. В Хаббард-Пойнт куча мест, куда можно пойти. На Литл-Бич, к болотам, даже на кладбище. А тебя всегда тянет к опасности.

Реджис крепко закрыла глаза. «На тонкий лед», по выражению матери. Почему Питер не чувствует сладости и волшебства, как в тот дождливый день?

– Из-за отца? – расспрашивал он. – Потому что он тебя когда-то сюда привел? Откуда такое желание подражать ему?

– Не желание, – шепнула Реджис. – Я и есть такая, как он.

Питер прав. Без отца она этого места не знала бы. Он однажды собрался на эту скалу, чтобы создать здесь скульптуру из камней и сучьев.

– Пап, я с тобой пойду, – взмолилась она. Мать и Агнес сидели на изгибе берега, он повесил фотоаппарат на плечо, готовясь нести инструменты через железнодорожный мост. – Помогу строить замок.

– Знаю, детка, – кивнул он. – И тоже хочу, чтобы ты со мной пошла. Только помнишь, что я говорил? Детям нельзя ходить по рельсам.

И Реджис с содроганием вспомнила. Когда ей было пять лет, отец взял ее на руки, показал на рельсы и рассказал о гибели мальчика, с которым они с сестрой в детстве дружили.

– Тогда и ты не ходи!

– Я взрослый, – объяснил он. – Делаю свое дело. Посмотри на упавший ствол вон там, на камнях. Хочу сегодня поспешить, поснимать до заката. Разве не здорово будет, когда весь Пойнт протянется в заводь?

– Тогда возьми меня!

– Реджис, – сказал он, – не во всякое место отец может взять с собой дочь. Это меня огорчает, но такова жизнь. Я рассказывал тебе о мальчике, которого сбил поезд. Хочу, чтобы ты пообещала никогда, ни в коем случае не ступать на рельсы.

– Не дам, если и ты не дашь, – заявила она.

– Джон, – сказала мать, и Реджис даже тогда расслышала напряженный натянутый тон, – может быть, твоя дочка права.

Ей навсегда запомнились глаза отца, улыбнувшегося в ответ – сверкающие, синие, невероятно счастливые. Она видела, как он колеблется, желая угодить и жене, и дочери, потом переводит взгляд на гранитную скалу за железнодорожным мостом. Хотел пообещать и не смог, выбрав работу, связанную с риском. Или любовь к риску заставила его выбрать работу.

Реджис предстояло сделать свой собственный выбор: спокойно жить с матерью на берегу или взлетать с отцом к небу. Она равно любила обоих, но знала, что жажда приключений у нее в крови и в душе.