Текст книги "Носорог для Папы Римского"

Автор книги: Лоуренс Норфолк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 59 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

Колонна, прищурившись, вглядывается во мрак под собой, который не в состоянии полностью рассеять даже накупленные на две сотни серебряных джулио восковые свечи. Там от дальнего левого угла расползается какое-то серое пятно, причем те, кто находится на переднем его крае, донельзя агрессивны и кого ни попадя колотят по головам – против этого Колонна не возражает, ведь день Филиппа и Иакова как раз и знаменит всякого рода бесчинствами, – но на тех, кто находится внутри этого агрессивного санитарного кордона, словно бы нисходит какое-то странное спокойствие. Кажется, там не дерутся. Они, собственно, преклоняют колена. Они, собственно, молятся. И они преклоняют колена и молятся потому, что когда кто-то из них пытается подняться или перестает молиться, один из облаченных в серое монахов бьет его по голове. Хотя этим занимаются не только монахи. У них есть помощники, отнюдь не монашеского вида, и серое пятно молящихся распространяется все дальше по нефу. До сих пор Колонна был спокоен. Присутствие Диего и Вителли несколько его приободрило, и даже эта ведьмочка, жена Вителли, оказалась довольно забавной, несмотря на все слухи, к тому же она не подпустила к Колонне Серру, который немало ему докучает. Его рана ныла не сильнее, чем обычно. Но это, это…

– Монахи! – рявкает Колонна.

Толпящиеся поодаль лизоблюды ворчанием выражают свое неодобрение, словно и сами придерживаются того же мнения. Дон Диего отрывается от размышлений по поводу собаки, запутавшейся в свиных кишках, и смотрит вперед. Да, монахи. Его взгляд, скользящий через неф, вбирает в себя и других. Вон те двое: огромный детина и парень поменьше. По всему его телу пробегает дрожь. Как холодно было в том болоте, на подступах к Прато. Он кричит, но вместо крика вырывается какое-то карканье. Он чувствует прикованное к себе досужее внимание окружающих, на фоне которого его собственный внезапный голод предстает волчьим, лютым, отталкивающим. Ему наплевать. Он тычет перед собой пальцем, неподвижно глядя вперед и все еще не веря собственным глазам. Точно, они. Приказ раздается резко и непроизвольно, тем самым тоном, которым они лишили его возможности командовать.

– Взять их!

– Взять их? – Колонна отчасти раздосадован, отчасти обрадован этим незначительным самоуправством. – Да, почему бы и нет?

Он поворачивается к своим людям, взмокшим, проклинающим надетые на них кирасы и шлемы:

– Доставить их сюда!

– Арест? – осведомляется кардинал Ceppa, полный возвышенных фантазий.

– Да, притащите их сюда, – говорит синьора с огненными волосами, обращаясь к маленькому собранию возле Колонны. Она, кажется, раскраснелась, но, возможно, так действует цвет ее волос. – Притащите сюда и оттяпайте им причиндалы.

Вителли, приподняв бровь, глядит на жену. Кто-то смущенно кашляет. Солдаты уже скрылись из виду – спускаются.

Вот они появляются снова, уже в гуще крестящихся и убивающих домашнюю птицу прихожан: общение с Христом через посредников и прочие виды деятельности, уместные на литургии, отодвигаются на задний план перед маленьким отрядом, пробивающимся по кратчайшему пути через свиные внутренности, капустные листья, принадлежности скотобойни и молочной фермы, через весь этот вопящий карнавал веры. Они ударяют прихожан по голеням, бесцеремонно отпихивают в сторону хромых и колченогих, хотя большинство благоразумно отступает, чтобы дать им пройти. Так и продвигается группа захвата, по диагонали пересекая церковь Сантиссими-Апостоли в день Филиппа и Иакова, в год Господа нашего тысяча пятьсот четырнадцатый. И наконец добирается до монахов.

Неистовая свалка.

Свет из жирандолей, пробивающийся сквозь струи дыма, падает на пузырящуюся штукатурку и соединяет воедино расплывчатые фигуры, никак не облегчая и без того трудной задачи демона Титивуллуса. Все эти монахи очень похожи друг на друга, то же самое относится и к солдатам, чья роль на этой мессе в любом случае весьма двусмысленна. Можно считать их прихожанами или нет? Раньше их здесь не было. Теперь они, безусловно, здесь присутствуют, с трудом волоча одного монаха и двоих (мирских) помощников и сообщников обратно через церковь, ведя беспорядочные арьергардные бои с остальными монахами, которые, похоже, против этого возражают. Ну так? Он вздыхает, снова берется за свое невидимое перо и начинает записывать:

«Уф! Ах ты мелкий ублюдок!»; «Хватай его за ногу!»; «Ась?»; «Вот этого, хватай его!»; «А-а-а-а-а!»; «Да не за яйца, за ногу!»; «Это совершенно без надобности»; «Заткни пасть!»; «Я ничего не имею против того, чтобы проследовать с вами»; «Еще одно слово, и я…»; «Пускай идет»; «Чего?»; «А-а-агр!»; «Пускай его идет сам, чтобы мы управились с этим здоровенным!»; «У-уф!»; «Дерьмо!».

Поначалу кажется, что запруженная народом галерея всем скопом движется к окружению Колонны, из которого навстречу им выталкивают Фьяметту, словно притупленный нос корабля, но затем означенный нос раскалывается пополам, обращаясь в подобие ненасытной пасти, когда около десятка солдат угрюмо повисают на каком-то неправдоподобно здоровенном детине – он невероятно шумлив и неистово дергается. Следом продвигается группа поменьше, а затем – сравнительно спокойно – в сопровождении сержанта Колонны идет какой-то монах. Полы его грязной рясы окаймлены розовой смесью молока и свиной крови.

– Всыпать им! – приказывает Колонна, и оставшиеся солдаты, которые с таким трудом пробрались сквозь толпу, принимаются руками и ногами колошматить того, что поменьше, а тот отвечает воодушевляющими выкриками и проклятиями.

Здоровяк же только рычит – в сущности, его достигают лишь несколько ударов: поскольку удерживать его приходится по крайней мере восьмерым солдатам, то открытой остается совсем небольшая площадь тела. Что до монаха, тот стоит прямо и молча, глядя на все происходящее с полным презрением. Солдат, подошедший к нему с задранным кулаком, при виде такого полного непротивления обнаруживает, что ничего не в состоянии сделать. Рука его готова к удару, но чувствует он себя совершенно по-дурацки… Монах, не обращая на него никакого внимания, смотрит на алое одеяние кардинала Серры.

– Да врежь ты ему! – орет Колонна, разъяренный такой нерешительностью.

Но монах начинает говорить:

–  Misere mei Deus secundum miserecordiam tuam, iuxto multitudinem miserationum dele iniquitates meas. – И после паузы добавляет: – Legit? [30]30
  Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои… Грамотный? (лат.)


[Закрыть]

Последнее адресовано кардиналу Ceppe, который до тех пор избегал смотреть ему в глаза, очень опасаясь, что вот это и случится.

–  Legit– неохотно подтверждает Ceppa, после чего поворачивается к Колонне. – Он грамотен, мой господин. Церковнослужитель. Вы не можете его тронуть.

Вид у Колонны весьма раздраженный.

– Тогда ступай и разделайся с остальными! – орет он солдату, который с готовностью отправляется исполнять приказание.

– Стоять! – велит ему монах.

Солдат, снова обескураженный, останавливается. Несколько других, оглянувшись, следуют его примеру.

– Не смейте трогать ни меня, помазанника Божьего, ни моих пророков! – говорит монах.

– Что он несет?! – взрывается Колонна.

– Никакие они не пророки! – кричит кардинал Ceppa. – А ты, монах, не Давид!

– Я – отец Йорг из Узедома, – резко отзывается монах, – и я требую…

– Оч-чень интересно! Бейте их!

Избиение возобновляется.

– И я требую для этих моих слуг такой же privilegium clerici [31]31
  Привилегии для клириков (лат.).


[Закрыть], как и для себя самого, – продолжает монах.

– Требуй, сколько тебе угодно, – отвечает кардинал Ceppa, на отрывая глаз от извивающейся перед ним свалки. – А мы тем временем продолжим их колотить. Валяйте! Да посильнее, лентяи! Пусть вас пот прошибет!

– Правильно, Ceppa, – сварливо бормочет Колонна.

– Я настаиваю на своем требовании!

– Со мной это бесполезно. Давайте-давайте и не забывайте бить их ногами!

– Узедом относится к епархии Штеттина, а поскольку Штеттин, во-первых, пользуется особыми привилегиями, а во-вторых, в настоящее время является sede vacante [32]32
  Вакантным (лат.).


[Закрыть], я настаиваю на omisso medio [33]33
  Обращение к Папе, минуя посредников (лат.).


[Закрыть].

– Нечего цитировать мне канон, жалкий ты монашек! – Ceppa раздражается все сильнее. – Как ты смеешь противопоставлять свои познания познаниям кардинала! Кроме того, – он старается успокоиться, – требования omisso medioбыли отменены на Базельском совете еще три десятка лет назад.

Один из солдат пытается просунуть ногу под мышкой у какого-то из своих товарищей, чтобы ударить Сальвестро по лицу.

– В таком случае я вынужден буду настаивать на significavit [34]34
  Указ о заключении липа, отлученного от Церкви и не раскаявшегося (лат.).


[Закрыть], а поскольку Штеттин, как я уже говорил, является sede vacante, то подам его лично и как архиепископ, и как митрополит.

Это заставляет Серру призадуматься. Неожиданно лицо его проясняется.

– Говоришь, significavit?

– Да, причем подам его дважды, – растолковывает Йорг.

Ceppa снова мрачнеет.

– Я здесь судья! – кричит Колонна, разъяренный этим самонадеянным обменом софизмами.

– Юстиниан говорит, что если дело касается духовных лиц и церкви, то гражданские судьи не должны в него вмешиваться. Поправка сто двадцать третья, если память мне не изменяет, – холодно возражает Йорг.

Несколько солдат опять прерывают избиение, прислушиваясь к этой перепалке. Тот, чья нога застряла под мышкой другого, подпрыгивает на свободной ноге, другие запутались в странных переплетениях, образовавшихся в свалке на полу. На этот раз в дело вступает – в буквальном смысле – рыжеволосая синьора, нанося удар ногой в кожаном сапоге в ничем не прикрытый бок того, кто поменьше, – хрясь! – и сопровождая это собственным возбужденным вздохом. Солдаты воспринимают это как призыв и снова принимаются за дело.

– Оборот просто превосходный, – возобновляет пререкания кардинал. – А что, дело действительно касается церкви? Потому что мне кажется…

– Обычные дебоширы! – вопит Колонна. – Что в этом духовного или церковного? Это же просто дебоширство!

Кардинал Ceppa вздыхает.

– Дебоширство… – начинает он.

– …в церкви, – заканчивает за него Йорг. – Дело, безусловно, церковное.

Ceppa обескуражен, Колонна лишь слегка смущен.

– Но, – неожиданно воспрянув духом, говорит Ceppa, – действительно ли они клирики? Мне еще надо бы услышать от кого-нибудь тот стих, что ты сам так ловко прочел. Кто они такие, монах?

Вокруг теперь раздается дикий рев.

Наступает черед Йорга приумолкнуть. Кто они такие, на самом-то деле?

– Они явились к нам как бродяги и головорезы, – начинает он; по лицу Серры расползается ухмылка. – И все же они стали нашим спасением, пускай и невольно, поскольку нашей церкви угрожали… некие опасности. Наше положение на Узедоме было весьма ненадежным. Так что нам необходимо обратиться с прошением к его святейшеству. А поскольку мы ничего не знали ни о Риме, ни о том, как до него добраться, эти люди помогали нам в наших странствиях – в странствиях, которые завершились только сегодня.

– Так они проводники! – торжествующе вскрикивает Ceppa. – Проводники, а не клирики! Проводники – они люди мирские, ни к каким приходам не относящиеся…

– Проводники, да. А еще, при случае, защитники…

– Это тоже дело мирское!

– …и фуражиры, и повара, и часовые…

– Все – мирское! Мирское! Мирское!

– …обычно, когда мы останавливались на ночлег, они усаживались неподалеку от нашего бивака, и тогда их роль была, по сути, распорядительной, касаясь в основном входа и выхода… – (Ухмылка Серры внезапно исчезает. Он хмурится, начиная догадываться, что именно за этим последует.) – Таким образом, в данном их качестве, я должен назвать их…

– Нет! – тщетно пытается перебить его Ceppa.

– …привратниками. Которые, как я полагаю, обыкновенно считаются клириками.

Смятение, охватившего Серру, говорит о том, что достигнуто нечто важное.

– Все равно бейте их! – кричит Колонна.

И это его «все равно» помогает определить, что именно произошло. Обращение Серры к решениям Ваннского собора, с целью санкционировать призыв Колонны, сталкивается, что достаточно предсказуемо, с апелляцией Йорга к двадцать восьмому апостольскому канону.

– Даже Господь не судит за одно и то же дважды, – добавляет он, ссылаясь на пророка Наума, и, чтобы прибавить своим словам больше веса, продолжает цитировать «At si clerici» Александра III.

– Это было полностью отменено Иннокентием Третьим, – возражает Ceppa, у которого все еще кружится голова из-за неудачи с «привратниками». – В декреталии «Novimus», полагаю. И, по-моему, Пий Первый постановил, что непокорные клирики могут быть преданы мирским судам. Да, я уверен, curiae tradantur [35]35
  Предание суду (лат.).


[Закрыть], так звучит эта фраза…

–  Suo episcopo inobedens.В том и только в том случае, если они ослушаются своего епископа. Так звучит эта фраза, – парирует Йорг. – И даже тогда только cum consensu episcopi sui, то есть только с согласия своего епископа – это в соответствии с Фабианом, – а значит, при условии sede vacante, как мы установили, означенного епископа, за его отсутствием, представляю я, только я и могу дать свое согласие. А я его не даю.

– Конечно не даешь, – спокойно отвечает Ceppa. – А зачем тебе вообще его давать? Ведь, поскольку ты незнаком с декретом Иннокентия Третьего, как могло бы быть одобрено подобное деяние? С другой стороны, если бы ты был с ним знаком…

– К делу, иерей! – гаркает Колонна, теряя терпение.

– А дело в том, что мой монашествующий приятель действительно имеет право отправлять в таких случаях правосудие – и он обязан это сделать. Причем немедленно, смею добавить. И тогда эти подонки будут в ваших руках. Saecula potestati tradantur, что я истолковываю как «они должны быть переданы мирскому суду». Ха! – Ceppa покачивается то к Колонне, то к Йоргу, и челюсть у него ходит ходуном. – Считайте, что они ваши, мой господин.

Колонна, смягчаясь, кивает. Кивает и Вителли. Жена его ухмыляется. Йорг тоже ухмыляется, хотя и осторожно.

–  Saecula potestati tradantur? Так вы сказали? Иннокентий Третий? Дайте-ка подумать… Мы ведь установили, что они не умеют читать, не так ли?

– Не начинай все сначала, монах.

– Конечно, конечно. Теперь насчет этого декрета Иннокентия. Кажется, я помню его из «Tertia Compilatio» [36]36
  Третье собрание (документов и т. п.) (лат.).


[Закрыть]. Это ведь седьмой канон собрания? Десятый раздел этого канона?

Ceppa теряет дар речи.

– Я так и думал. Кардинал, этот декрет, несомненно, позволяет передавать клириков мирскому суду, но только за подделку папских писем. А поскольку они не умеют читать, представляется маловероятным, чтобы они умели писать, а уж тем более – подделывать слова его святейшества…

– Бессмысленное пустословие! – кричит Колонна. – Я сделаю с ними все, что пожелаю! – Он поднимает свою палку и ударяет двоих ближайших из своих людей. – За дело! – Он продолжает размахивать палкой. – За дело!

Поощряемые таким образом солдаты сбрасывают с себя усталость и принимаются за «дело». Вскоре галерея вновь оглашается проклятиями, стонами и тягостными вздохами. Вителли наблюдает за всем этим совершенно бесстрастно. Рядом с ним корчится его жена, ахая при ударах, наносимых солдатами, и подстрекая их к большему усердию. Поодаль от нее стоит дон Диего – он не произносит ни слова, а лицо его ничего не выражает.

– Отпустите их! – Эти слова, совершенно неожиданные, раздаются из уст кардинала.

– Здесь я хозяин, – осаживает его Колонна.

– Монах доказал свою правоту. Вам следует отпустить их.

Ceppa как-то преобразился – теперь в нем больше от облачения, нежели от человека. Взгляд у него остекленел, и ведет он себя так, словно им кто-то или что-то управляет извне.

– Они принадлежат церкви. Нанесете удар им – стало быть, нанесете удар по всему христианству! – Голос у него тоже стал другим – бесплотным, исполненным новой властности; Колонна смотрит на него, сначала изумленный, а потом пораженный таким предательством. – Не я здесь распоряжаюсь, господин Колонна, – неумолимо продолжает Ceppa, – но сама церковь, каждый камень, каждый святой, каждый Папа. Вы ни единым пальцем не смеете касаться ни ее слуг, ни ее помазанников. Ни единым пальцем, слышите! Ни единым!

Колонна, раскачиваясь в своем кресле, бормочет себе под нос:

– Будь проклята эта церковь, и вы будьте прокляты, каждый из вас!

– Отец! – восклицает Виттория, пробравшаяся сквозь давку на галерее, через безмолвную ныне толпу зрителей, и теперь стоящая перед ним с видом обвинителя, разъяренная, красная от гнева. – Отец, как ты мог!

Жена Вителли холодно ее разглядывает, а люди Колонны смотрят на своего хозяина.

На галерее не раздается ни звука. Во всей церкви сделалось тише, народу все меньше, люди по одному, по двое тянутся к выходу. Запричастная молитва всегда довольно утомительна. Несколько человек сидят возле стены. Плиты пола загажены всякими обрывками и осколками, капустными листьями, куриными перьями, молоком и кровью. Собака исчезла, равно как и свиные внутренности: съедены. За ширмой алтаря отец Томмазо бормочет: «Per Christum Dominum Nostrum» [37]37
  «Ради Христа Господа нашего» (лат.).


[Закрыть], a Фульвио и Бруно в последний раз выговаривают: «Аминь». Монахи, взирающие снизу на безмолвную сцену, тоже не произносят ни слова. Двоим избитым помогают подняться на ноги. Тот, что крупнее, нетерпеливо сбрасывает с себя мнимых помощников. Второй тяжело опирается на предложенную руку, хватается за ребра, театрально гримасничает. Лицо у него распухло от ударов. Один глаз не открывается. Другим он видит старика в странной конической шляпе, сидящего в изысканно изукрашенном кресле, красные одеяния кардинала, серую рясу отца Йорга, рыжеволосую женщину, ее пожилого спутника. Лица позади них размываются в полумраке. А потом появляется лицо, выглядящее несколько темнее всех остальных, лицо человека, который после первоначальной своей вспышки оставался совершенно неподвижным на протяжении всей экзекуции, терпеливо ожидая этого мгновения, будучи уверенным, что оно непременно наступит. Глаза человека уставлены прямо на него, не позволяя ему отвернуться. Этот человек ему знаком.

– Добро пожаловать в Рим, Сальвестро, – говорит дон Диего.

– Перевернись-ка.

Из церкви они возвращались молча, пересекая пьяцца Навона, залитую лунным светом и безлюдную, если не считать пьяниц. Окна на близлежащих улочках по большей части были закрыты ставнями, виделись лишь немногие тусклые огни, да во дворе каменщика она заметила нескольких ангелов, уложенных друг на друга. Больше ничего. Ничего такого, что позволило бы Фьяметте завести разговор, легкий и остроумный, который, возможно, поднял бы ей настроение. Эти арагонцы такие бесчувственные, подумала она тогда и то же самое думает сейчас, когда, подчиняясь ему, перекатывается на живот и, подавляя легкую тошноту, поднимается на четвереньки. Он ухватывает ее за лодыжки. Что, немного раздвинуть ноги? Она подчиняется. Перед ее лицом появляется большой палец. Она его сосет.

– Еще.

Фьяметта наудачу изгибает спину – чего еще? – представляя себе, как должны выглядеть ее обращенные кверху ягодицы, желтоватые в свете свечей, будто слоновая кость. Его рука одобрительно треплет ее по загривку. Большой палец исчезает, и тут же она чувствует его снова. Там у нее все готово, все так и пылает. Ему это нравится, нравится выжидать. Посол Вич. Она сжимает его палец, давая понять о своем нетерпении легкой дрожью и постаныванием. Она протягивает руку назад, пытаясь его ухватить, – что, разумеется, невозможно. Это ему тоже нравится. На мессе он был с нею холоден, был занят чем-то совсем другим. Теперь он весь внимание. Его рука поглаживает ее по губам – вверх, медленно-медленно, и вниз. Она подается назад, но он отодвигается. Пока еще нет.

– Сегодня днем…

А, эта игра. Сегодня днем… Что ему предложить? Сегодня днем они стояли там в одних сорочках, и лицо у маленькой черномазой все еще подергивалось, когда он ворвался в комнату… Ему хочется узнать об этом побольше. О ванне? Да, расскажи ему о ванне, о паре, пахнущем лепестками роз, о теле девчонки, о поте, сбегающем по нему. Конечно, ему хочется побольше услышать и о девчонке, о ее оцепенелом молчании, о ее черноте, но спросить об этом впрямую он не смеет… Так что она развертывает все это перед ним, сопровождая свои «И тогда…» и «Так что я…» сдержанными вздохами. Наполовину выдуманное воспоминание и саму ее возбуждает – голос у нее слабеет, а слова застревают в горле, когда девчонка делает ей вот так, а сама она делает ей вот этак…

Внезапно он в нее входит. У нее перехватывает дыхание, и она умолкает посреди фразы. Он замирает, почти каменеет, прежде чем начать двигаться назад – медленно и упруго, будто натягивают тетиву или цыпленка снимают с вертела, – и она размягчается, куда-то уплывая. Она уходит от него и снова зовет его к себе или же представляет себе что-нибудь – все перемешано и бессмысленно, являясь частью ее ухода: белье, что колышется под легким ветерком, пара лошадей, призывно ржущих на привязи, доносящийся откуда-то смех, крошечная ложечка, позвякивающая в серебряном кубке, перезвон колоколов, лицо Христа, запах красных и желтых роз, кресло Колонны, покачивающееся по мере продвижения по галерее, смеющиеся над ней люди, шлепок по заду, угольно-черный глаз девчонки, приникший к щели в полу мансарды и наблюдающий, как она изгибается ради его удовольствия и, стеная, качается из стороны в сторону. Он трудится усердно: его тело постоянно шлепается о ее собственное. Потом она чувствует, как он дергается и дрожит. Дело сделано, он кончил.

Невесть откуда приходящий сквозняк через неравномерные промежутки времени играет со свечой, стоящей возле их кровати, и тогда пламя кренится и снова выпрямляется, пока весь воск не оплавляется, лужицей собираясь в блюдце. Слишком поздно, думает она, поворачиваясь к своему любовнику. Тот дремлет, то соскальзывая в сон, то выплывая из него. Она забавляется тем, что накручивает себе на мизинец то одну, то другую скользкую прядь лобковых волос. Он замирает, а его семя тем временем тонкими струйками стекает у нее между бедер – не очень-то приятное ощущение. Он вдруг открывает глаза, отвечая на ее взгляд. Она замечает, что его орган все еще наполовину тверд.

– А кто такая эта рыжеволосая? – спрашивает он, разрушая сонливую тишину.

– Жена Вителли?

Вместо ответа он просто продолжает на нее смотреть. Раньше он так не вел разговор.

– Она была под опекой то ли его брата, то ли кузена. Вителли женился на ней, когда она достигла совершеннолетия.

– Там о ней ходили всякие пересуды…

– Люди неосторожны. Как и она сама. Вителли во всем ей потакает.

Снова воцаряется вопросительное молчание.

– Предпочитает своей постели какой-нибудь мешок: ей чем ниже, тем и лучше. Кое-кто называет ее шлюхой, а некоторые утверждают, что на самом деле тон всему этому задает сам рогоносец.

– Вителли?

– Может быть, он от ее амуров получает столько же удовольствия, сколько и она сама. Она молода, он стар… Хотя я не уверена, что эти дела стоит называть амурами, – ловко ввертывает она, угадывая его настроение.

– Почему же нет?

Теперь он весь обратился в слух – сна ни в одном глазу. Она смотрит вниз. Член у него затвердел, сделавшись жестким, как кол.

– А ты знаешь, какое у нее прозвище? В некоторых кругах, и здесь и в Болонье, где служит Вителли, синьора Вителли известна как Всадница. А порой ее называют и Кровавой Всадницей…

– Что-то я не улавливаю смысла.

Она ласкает его, ухватив за комель и медленно водя рукой то вверх, то вниз. Я не улавливаю…

– Ей доставляет удовольствие носить шпоры.

Это застает ее врасплох: после единственного предупреждения, заключающегося в высоком сдавленном вопле, их обоих забрызгивает внезапная струя. Вич корчится и стонет. «Ну-ну», – успокоительно бормочет она, скользя кончиком мягкого своего языка вниз по его груди и животу, смутно припоминая когда-то слышанную ею шутку об испанских наездниках, – мол, раз забравшись в седло, они проводят в нем дни напролет. Маленькие расплавленные бисеринки, кисловато-сладкие. Она слизывает их, оставляя широкую влажную полосу, холодно-горячую стрелу, указывающую на его пах. Легонько на нее дуя, она чувствует, что бедра его раздвигаются. Ее волосы касаются головки члена, пожалуй, такого же твердого, как прежде.

– Шпоры, мой посол, лишь одна из версий…

Она изворачивается, чтобы обхватить его член ртом.

– Одна из версий? Это как понимать? – доносится до нее его хриплый голос.

Но когда она пытается приподняться, чтобы ответить, его рука снова толкает ее вниз. Она чуть не задыхается, а потом снова принимается за работу, искусно и терпеливо. Где-то за окном церковный колокол звонит к поздней мессе. По булыжникам цокает лошадь. Голова ее покоится у него на животе, и они нашли ритм, лениво двигаясь друг навстречу другу. Потом стук копыт прекращается. Мгновением позже прекращает свои движения и посол. Она вопросительно приподнимает голову, и на этот раз он не толкает ее обратно. Нет, он садится, и оба прислушиваются. Лошадь всхрапывает. Снаружи спешивается всадник. Посол вдруг выскальзывает из-под нее, и она понемногу догадывается, в чем дело. В ее голосе проскальзывают жалобные нотки, которые никак не убрать.

– Опять он? Посреди ночи?

Он кивает и принимается влезать в свои лосины. Член у него по-прежнему напряжен, но он о нем позабыл.

– Вели ему подождать, – настаивает она.

– Это невозможно.

– Тогда скажи мне…

– Не могу, – обрывает он ее. – Не сейчас. – Он уже у дверей. – Спи. Я разбужу тебя, когда мы со всем разберемся.

Она слышит, как мягко шлепают по лестнице его обтянутые чулками ступни, как отодвигаются задвижки, как скрежещет в замочной скважине ключ. Потом из прихожей до нее доносится приглушенное бормотание – обмен приветствиями.

Теперь они проследуют в буфетную: вот все, что ей известно. С той поры, как год пошел на убыль, состоялись пять или шесть таких же ночных встреч. Она сама сказала как-то: «Мой дом полностью в твоем распоряжении». В последнее время Вич стал внимательнее, заботливее, справлялся о ее долгах и при случае даже оплачивал их. Теперь он сопровождал ее в общественных местах, где прежде предпочитал появляться один, время от времени позволял себе провести в ее постели всю ночь напролет, тогда как раньше, поимев ее, имел обыкновение театрально вскакивать, притворяясь, что его ждет неотложное дело в посольстве. Даже любовью с ней он стал заниматься более изысканно. Тем не менее в каком-то смысле – это чувствовалось – он от нее отдалился.

Поначалу она принималась зевать и делалась подчеркнуто равнодушной, когда он свободно разглагольствовал о своих занятиях. Это лишь поощряло его к тому, чтобы еще больше облегчать душу, рассказывая об испытываемой им неприязни к своему увертливому секретарю, Антонио, о тревоге, которую внушал ему Диего, злобного вида вояка, приставленный к нему в прошлом году, о нечестности слуг, о мелких унижениях, доставляемых кардиналами, другими церковниками, папскими бюрократами и даже их повелителем, самим Папой. Изможденный, взволнованный, неосмотрительный, он изливал все свои горести в приступах раздражения или во внезапных вспышках бессмысленной ярости. Но отдаленным от нее он тогда не был. Это было для нее внове, точнее, стало заметно недавно, несколько месяцев назад, и то лишь по изящным оборотам фраз, которыми он ее с тех пор удостаивал. Он понимал, что она все понимает.

Так что сейчас, когда она сдергивает с постели простыню, чтобы обмотаться ею, и на цыпочках направляется к двери, совсем не любопытство заставляет ее спускаться по лестнице, потому что вряд ли что-то могло интересовать ее меньше, нежели то, что именно они обсуждают. И вовсе не какая-нибудь обида ведет ее мимо поленницы, уложенной в передней, и редко используемых кастрюль, подвешенных высоко на стене, которые так отдраены песком, что тусклое лунное сияние, проникающее через зарешеченную фрамугу над дверью, отражается в них и как бы удваивается. Ни разу на протяжении всех месяцев, приведших к нынешней ночи, она не ощущала в его сдержанности пренебрежения к ней. Она вспоминала неотесанных мелких аристократишек из окрестностей, обыкновенно наводнявших город в пасхальную неделю, краснолицых простаков с большими сердцами, которых она в целости и сохранности сопровождала по римским невидимым лабиринтам, через неописуемые таинственные места. Синьор Дерьмоглот, граф Кошель-Нараспашку. Желторотики, легкая добыча для шлюх Рипетты, для их сутенеров, для карманников Навоны, для маклаков, толкущихся в соборе Святого Петра. Она же опекала их, оберегала, безопасно доставляла из церкви в какой-нибудь трактир, в постель. Трудясь с каждым изо всех сил, насыщая их душу, желудок и член, в конце концов она отправляла их восвояси как завоевателей Рима, нежно маша рукой на прощание. Они, ее любовнички, были совершенно невинными недотепами. Вич же хотел знать больше, чем его любовница… вот глупец. Он сделался слишком искушен, говорит она себе. Или думает, что сделался.

Босыми ногами она ступает по прохладным плитам пола. Они в любовниках вот уже почти год, но она все еще не оправилась от мелких жестокостей Киджи, от кончины Аккольти. По крайней мере, его вдова по-прежнему сдает ей дом. Вич тоже словно не имел пристанища и мотался по всему Риму, как мелкий завоеватель, словно дубинкой, размахивая своим норовом. Его высмеивали, никто не воспринимал его всерьез. Новый посланник Фернандо был неистовым клоуном. Она слышала о нем задолго до того, как они познакомились. Она обучила его манерам, римским манерам, тем, что поначалу сидели на нем, словно плохо подогнанные доспехи, но которые впоследствии он научился носить не хуже самого изысканного аристократа. И шуточки насчет его необузданного нрава прекратились, совершенно иссякли, и это, конечно, только ее заслуга. Она знает его лучше, чем любой из его окружения, даже лучше, чем он сам себя знает. У него нет от нее тайн. Не должно быть. Так что она прижмется ухом к двери, приникнет взглядом к замочной скважине. Она прочтет его, словно книгу. И тайн не останется… Затем она вздрагивает и едва не вскрикивает, мгновенно позабыв о недавних своих мыслях: в конце коридора на коленях стоит у двери Эусебия.

Странно очерченная полосками света, пробивающимися сквозь плохо подогнанные друг к другу доски двери, девчонка, кажется, предпочла бы исчезнуть с лица земли, чем обернуться на приближающуюся к ней хозяйку. Она на мгновение поднимает голову и тут же снова приникает к двери. По-видимому, ее ничуть не смущает то, что ее застукали за таким занятием. Поначалу ошеломленная, затем исполненная подозрений, а после решившаяся соучаствовать в этом подслушивании, Фьяметта, даже шепотом не осмеливаясь выразить свое недовольство, опускается на колени рядом со служанкой. Так и стоят они бок о бок, подглядывая через щели.

– …да уж, очень забавно, живот со смеха надорвать можно, – кислым тоном говорит Вич, перемешивая угли в очаге.