Текст книги "Носорог для Папы Римского"

Автор книги: Лоуренс Норфолк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 59 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]

А сейчас, в темноте, в неосязаемой ее субстанции, заключенный в ней, он снова тянется к своей сабле. Нынешний вечер все изменил. Кардона, Медичи, «сержант Руфо»… А теперь? «Теперь – четвертого игрока». «Поднять его…» Сабля взмывает над белой шеей, над восковой плотью. Вытащите его из-под этих дрессированных горилл Колонны, поставьте его на ноги, этого Сальвестро. Он-то думал, что тот пропал, сбежал. Ан нет – вот он, тут как тут. «В мирное время люди вроде нас всегда делаются глупцами…» Нет, не всегда. А ну, поднимите-ка его да посмотрите ему прямо в глаз, в тот, что не заплыл от побоев настолько, что вообще не открывается. Обратите внимание: перед вами еще более жалкая пешка, чем Диего. Глядите, как убегает он по улицам Прато, увлекая за собой этого своего ручного великана. За ними гнались всадники; Диего и сам был в их числе – какая глупость! Позволить ему укрыться в болоте и убежать. Остальное Диего понятно: эта золотая пешка – ответ на вопрос «как?», если не на вопрос «зачем?». На самом ли деле нож был в руках Сальвестро? Кто в действительности устроил ту резню? Не имеет значения. Его окутывает безбрежное спокойствие.

Бродяга все еще стоит перед ним в опасливом ожидании. «Я возлагаю на тебя огромные надежды, – говорит он бедолаге. – Парень ты вроде бы находчивый, из тех, кто везде выживает. Найдешь меня снова, как только мне понадобишься». Диего – воин великодушный, сабля покоится у него в руках. «Сейчас можешь идти восвояси… Ты вернешься ко мне, – кричит он вослед человечку, который успел уже отбежать на порядочное расстояние, – от меня не укрыться…» Шаги на лестнице – его превосходительство соизволил вернуться. Как долго ему теперь оставаться мастифом его милости? Секретарь честолюбив, он поможет. Вот, теперь почти спит. Почти отдыхает… Вернись! Что, это он кричит? Возможно, потому что шаги застывают теперь уже над ним, в апартаментах Вича. Тишина: звук, порождаемый вслушиванием. Что-то вроде смешка – его собственного. Ты только посмотри на возвращенного бедолагу! Несся, бежал, улепетывал – ты только посмотри на него… костлявый, взъерошенный, немытый, некормленый. Смотри, как он бежит, с заплывшим глазом, в засаленном тряпье! Смотри, как удивляется, когда его поднимают на ноги и он впервые замечает Диего!

«Добро пожаловать в Ри-им, Сальвестро…»

Мой спаситель, думает Диего, смеясь про себя. Мой избавитель, головорез. Он добьется, чтобы правду выкрикивали на всех улицах, он оправдается, он обратится к королю. Он восстанет из праха.

Опять темнота, хотя и другого рода – более плотная, – непроницаемая для зрения чернота угольной шахты или корабля, погруженного в воду на пятьдесят морских саженей; задняя комната трактира – что-то вроде чернильной ямы, и сейчас ее тревожит только слабый шепот.

– Не он.

– Он.

– Не он.

Когда ближе к вечеру отец Йорг, Сальвестро, Бернардо, Ханс-Юрген и остальные монахи расспрашивали о том, как добраться до «Посоха паломника», им сказали, что от площади надо повернуть налево в «мерзкую крысиную нору сбоку от Альберго дель Соль», потом – снова налево, в «открытую сточную трубу, именуемую виа дель Элефанте», и «пройти через три самых гнусных переулка, ведущих на восток, пока не почувствуете, что вам вот-вот крышка», и наконец оказаться перед тем, что «выглядит как Содом после исхода Лота – вы опознаете это место по его мрачному виду». Вскоре выяснилось, что это описание было чересчур лестным.

За исключением нескольких труднодоступных чердачных комнат, окон в трактире нет. Днем главный вход оставляют открытым – это помогает, однако громадный дом, стоящий напротив, на целый этаж выше, сам дверной проем защищен портиком, а фасад здания обращу на север. Морось, ливни и сырость находят гостеприимное пристанище в растрескавшейся черепице и разошедшихся швах: раскрошившийся материал убогого приземистого здания на виа деи Синибальди проницаем для почти всех атмосферных явлений… Но освещение? Коридоры и продуваемые сквозняками лестницы почернели от свечной копоти, потолки сделались липкими из-за смолистого дыма масляных ламп, носимых постояльцами, которые переходят из комнаты в комнату, волоча за собой огромные тени – изломанные привидения, преследующие своих хозяев, неслышно, словно убийцы, скользя по стенам, испещренным прожилками сажи. Борго – самый сырой район в городе, виа деи Синибальди – самая сырая улица в этом районе, «Посох паломника» – самое отвратительное здание на этой улице, а самая задняя комната – темнее всех остальных помещений. Известные поэты проводили здесь ночи в поисках подлинной «стигийской тьмы». Солнечный свет ковыляет сюда только для того, чтобы умереть.

«Окна замуровали, – объяснил хозяин, показывая на кирпичные заплаты. – А то некоторые ублюдки норовили уползти, не заплатив. Меня зовут Лаппи. Сзади у меня тут большая комната, все разместитесь без труда. А еще там хороший замок. Соломой запаслись? – Спальня обойдется им в двадцать три джулио в неделю, плата вперед. – Там, сзади, немного мрачновато, но вы ведь немцы. Для вас это дело привычное». Лаппи был приземистым, длинноруким, с жесткими волосами. Лицо его напоминало воловью кожу, с силой втиснутую в мешок. Оно мимолетно разгладилось, когда отец Йорг откинул крышку сундука, протянул ему тяжелый серебряный кубок и спросил, на сколько недель это потянет. «Где вы раздобыли такое богатство?!» – пролопотал он при виде серебряной и золотой утвари.

«Значит, вот чтотам было!» – воскликнул Бернардо, который тащил сундук на протяжении большей части их странствий.

Задрав высоко над головой единственную свечу, Лаппи проводил их во чрево здания. Перед ними зияло нечто вроде пещеры. Фолькера, Хеннинга и еще кого-то отец Йорг отправил за самыми дешевыми соломенными тюфяками, а потом велел снова позвать Лаппи.

«Мне хотелось бы знать, где мы можем воздать благодарение», – сказал он трактирщику.

Первоначальное изумление Лаппи уже уступило место подозрительности. «Но вы ведь уже сделали это, разве нет? – быстро ответил он, поедая глазами самых новых постояльцев. Потом вспомнил о сундуке. – А впрочем, это разумно. Благодарение – чудесное дело, совершенно чудесное. Сам уже долгие годы делаю пожертвования, направо и налево. Не могу утверждать, что у меня для этого имеется какое-то особое место, хотя… – Он выдавил из себя еще несколько корявых импровизаций. – Почему бы вам не воздать благодарение прямо здесь? Сейчас, правда, немного темно, но у меня в запасе есть несколько свечей. Могу выделить вам парочку, по дешевке. Или у вас есть свечи?»

«Мы хотим отслужить мессу», – сказал отец Йорг, и при этих словах в лице Лаппи засветилось наконец понимание – и, по мнению Сальвестро, что-то еще. Он разглядывал Лаппи, как разглядывал всех трактирщиков на протяжении всего их путешествия – от Штеттина и, вниз по долинам Одера и Нейсе, до Гёрлица, Дрездена, через Хемниц и Цвиккау к Плауэну, затем к Нюрнбергу и Регенсбургу, где Альпы сначала возвышались над ними, затем оказались под ними, а еще позже – позади них, и последовали Пьяченца, Карраро, Витербо… И вот наконец они в Риме. И повсюду – трактирщики.

«Мессу! – воскликнул Лаппи. – Что ж, тогда вам повезло! Сегодня как раз служат мессу в честь Филиппа и Иакова. Сам, бывало, ходил на нее… – Он принялся рассказывать, как пройти. – Прежде всего надо покинуть эти мрачные трущобы и перебраться через реку…»

Сальвестро смотрел, как Лаппи указывает то туда, то сюда. Трактирщики, давно пришел он к выводу, делятся на две категории. Одни – туповатые, по большей части они хранят молчание и склонны к нечастым, но впечатляющим приступам гнева, когда они на людях избивают своих жен и оскорбляют кого ни попадя. Обычно они здоровенные и краснолицые. Другие всегда готовы оказать услугу, подскочить с каким-нибудь предложением или растолковать, как куда добраться. Они внимательны к постояльцам за столом и с радостью вытаскивают из постелей всех своих работников, чтобы те предоставили комнату припозднившимся усталым путникам. Такие обжуливают своих гостей, крадут их пожитки и устраивают неожиданные засады на дороге через час-другой после расставания с постояльцами. Лаппи, подумал Сальвестро, из вторых.

«…перебрались, значит, через реку. Потом идете на север мимо башни Сангуинья, она высоченная и квадратная, но только не спутайте ее с какой-нибудь другой, похожей, потому как нужна вам именно Сангуинья. Держитесь по левую сторону от Читорио, а потом сворачивайте на восток и ступайте мимо Митре, знака там нет, но вы распознаете его по запаху гниющей капусты – в жизни не мог понять, откуда он там берется, – принимаете вправо, переходите виа Лата у Святой Марии, потом снова направо, оказываетесь на пьяцца Колонна, а уж там церковь Сантиссими-Апостоли – прямо перед вами. Предупреждаю: лучше приходить пораньше. Обычно там давка».

«Благодарю вас», – промолвил отец Йорг.

«Там уж месса так месса. – Видно было, что Лаппи готов пуститься в сладостные воспоминания. – Не то что большинство нынешних. Вы уже куда-нибудь ходили?»

Отец Йорг отрицательно помотал головой.

«Ну, ничего. Как говорится, церковь есть блудница, – с прищуром сказал хозяин трактира. – Вот и наслаждайтесь ею».

– Это он.

– Нет, не он.

Сальвестро не прекращает шептаться с Бернардо. Это темнота склоняет их к перешептываниям.

Монахи, покинувшие трактир, когда уже вечерело, будучи исполнены самых радужных предвкушений, вернулись подавленными, потрясенными, сбитыми с толку. Вульф плакал навзрыд. «Мы отправились туда, чтобы вознести благодарение, – выговаривал ему отец Йорг. – Мы его вознесли. Так что изволь замолчать». Ему бы следовало сказать нечто большее, что-то такое, что позволило бы им воспрянуть духом, подумал Сальвестро. Среди mêlée [41]41
  Свалки (фр.).


[Закрыть], устроенной в церкви, Йорг погрузился в себя, слепо глядя перед собой и молясь. Сальвестро смотрел на него, ожидая хоть какого-нибудь знака, повеления, но ничего так и не последовало. Бесстрашно выступил не кто иной, как Герхард, силой принуждая безобразничавших прихожан опускаться на колени. Теперь лицо его выражало безмолвное презрение, а Сальвестро был занят совсем другим – пульсирующей болью от ушибов. Каждый ушел в свои мысли, и, готовясь ко сну в сокрушенном молчании, они избегали смотреть в глаза друг другу, как если бы не справились с неким совместным испытанием, а посему оказались отделенными друг от друга, чтобы каждый переживал свой провал в одиночку. Тишина была насыщена недоумениями и потрясениями, у каждого своими. К Риму они оказались не готовы.

Когда наконец они покинули церковь, то шествие возглавил Герхард, как будто Йорг исчерпал свои силы и проиграл в споре с кардиналом, а не победил, как оно было на самом деле. Бернардо замешкался у дальней стены и присоединился последним к толпе монахов, перестроившейся снаружи. «Глянь, что у меня есть, – довольно пробормотал он, украдкой приподнимая полу куртки и показывая огромный кочан капусты. – Насадился на канделябр, да так там и висел…» Сальвестро разглядывал кочан, недоумевая, почему тот такой мокрый, когда разразился взрыв смеха, нервного и пронзительного. Йорг вышагивал в нескольких ярдах от них и споткнулся о колдобину. Кто-то рассмеялся, вот и все.

Когда погасили свечи, комнату наполнили звуки дыхания бодрствующих монахов. Сальвестро, когда он улегся, не давали покоя его ребра. Одна сторона его лица казалась натянутой и непомерно огромной – так она распухла. Но удары и пинки ничего не означали в сравнении с тем, что за ними последовало. Он, снова и снова думал Сальвестро, но не смея переступить через узнавание как таковое, сшибавшее его с ног всякий раз, как он к нему приближался. Постепенно дыхание братьев вокруг него изменилось. Вдохи стали глубже, выдохи – дольше, и раздались первые похрапывания. Шуршание по другую сторону от Бернардо завершилось приглушенным взвизгом. Кто-то, бессвязно разговаривавший во сне в дальнем конце комнаты, утихомирился, – то ли сам, то ли с помощью соседа. Нервное напряжение ослабевало, тела расслаблялись, веревка разматывалась, ведро погружалось в колодец забвения. Сальвестро молча бодрствовал, ожидая, когда уснет последний из них, прежде чем, превозмогая боль, дотянуться до Бернардо и растолкать его.

– Это был он, – шепчет Сальвестро.

Великан ерзает, приводя себя в чувство.

– Кто – он?

– Полковник. В церкви.

Рот у него тоже распух, и шептать очень больно.

Следует недолгое молчание: Бернардо обдумывает услышанное.

– Не он, – говорит он.

– Он.

– Не он.

–  Он.

–  Не он.

После этого кто-то – возможно, приор – шевелится, и оба они умолкают. Сальвестро выжидает, считая бесконечные минуты, а потом снова протягивает руку, чтобы растолкать Бернардо. На сей раз это оказывается еще больнее – плоть, окружающая его ребра, словно окаменела. Но Бернардо уснул и немного погодя начинает храпеть, а Сальвестро из прошлого опыта известно, что храпящего Бернардо разбудить нелегко. По крайней мере, без неистовой встряски здесь никак не обойтись. Сам же он далек от сна, и никого нет с ним рядом, кроме седовласого монстра, вздымающегося из глубин памяти. Ковыляя обратно к Борго, он все оглядывался через плечо, проверяя, не следует ли кто за ними. Когда его сотоварищ спросил, кого это он выискивает, Сальвестро сказал, что никого. И вот теперь оказывается, что Бернардо его не узнал.

И неудивительно – Бернардо невежествен. Сальвестро и сам невежествен, но его невежественность совсем другого рода. Полковника Диего не раз видел всякий, кто выжил тем летом на марше от Болоньи к Прато. В отличие от многих командиров, ехал он налегке, без сопровождения. Его палатка, постельные принадлежности и доспехи перевозились в обозе, а все остальное было при нем. Он скакал взад-вперед на быстром и выносливом чалом коне, всегда просто одетый, всегда при шлеме, а седельные его мешки топорщились от разного снаряжения. Среди мягких очертаний долины Мугелло он служил своего рода подвижным ориентиром, и его появления и исчезновения отмечались всеми – почти невольно. Даже сицилийцы, будучи спрошены, где в этот день находился такой-то из их соотечественников, могли, не оглядываясь, ответить, что тот был ближе к голове колонны, «примерно в броске камня от полковника» или «примерно там, где сегодня полковник проскакал на другую сторону колонны, сразу за пушкой». Он держался на пологих склонах долины, то с одной стороны, то с другой. Иной раз он исчезал, не показываясь бóльшую часть дня, и тогда люди начинали спрашивать друг у друга, не видел ли кто полковника, или сердито восклицать: «Куда, черт возьми, подевался этот клятый полковник?» – словно тот опаздывал на свадьбу. Зловоние и пороки лагеря никак его не касались. В дни, предшествовавшие их приходу в Барберино, самые худшие из всех дней, когда Сальвестро, Бернардо и Гроот спали сидя, спина к спине, чтобы уберечься от головорезов, когда даже сицилийцы ненадолго прекратили резать друг друга – инстинкт самосохранения породил среди них подобие солидарности, – полковник появлялся в неизменном и неизменяемом виде, словно вычеканенный на медали.

Однако его лицо, глаза, нос, рот, волосы, равно как и обтягивающая скелет плоть, – все это будто усохло, стало еще неприметнее. Слово «полковник» вызывало в памяти вполне узнаваемый образ, но хотя вид всадника, уверенно двигавшегося среди них, был всем привычен, человек этот оставался как бы за скобками. Для солдат, бредущих через Мугелло, он ничего не означал. Ехал он обычно где-нибудь посередине колонны. Его броня словно держала солдат на некоторой дистанции, а иначе они и не знали бы о его существовании. «Я лишь раз видел, как он все это с себя снял», – думает Сальвестро.

Но гомон, окружавший то мгновение, казался отдаленным шумом, воплями возбуждения и ужаса, которые издавали совсем иные люди. Ночное бегство и ошеломляюще голое лицо полковника, когда он погнался за ними, предстают перед ним в дышащей тьме, как сон о побеге без побега, о сокрушительном ударе преследователя, раз за разом чуть-чуть не достигающем цели. А если гонится не полковник, то островитяне, если не они, то селяне, преследовавшие Отряд вольных христиан по объятым сумраком полям, или собаки, щерившие зубы при виде его… Лес был своего рода беспамятством, желанным способом забыть обо всех, кто дышал ему в спину. Ему постоянно представляется некий человек – он сам, бегущий из последних сил. А позади – преследователи, чьи грубые пальцы царапают ему хребет, и он мчится вперед и вперед, а те бегут и мчатся вслед за ним. Он бежит в никуда. Вот, само собой, и полковник опять появился. «Добро пожаловать в Рим…» Есть холодные воды, где он в безопасности, воды, почти лишенные приливов, – но они очень, очень далеко. Он не доберется до них, прежде чем чьи-нибудь пальцы не сомкнутся у него на шее.

И существует еще одна возможность, кроме его поимки, единственный выбор: остановиться. Представь себе, как заяц поворачивается к собакам и устремляется на них, безрассудно и решительно. Или как ты сам выныриваешь из воды или бросаешься на толпу. Представь себе их изумление! Представь себе, как резко ты останавливаешься, как поворачиваешься, как бьется обуянное ужасом сердце. Повернись сейчас, в это мгновение, в эту ночь, отмеченную повторным явлением полковника, и это будет тем же беспорядочным поиском пищи, который привел их к Прато. Повернись к ним.

Но это ничего не принесет. Храп Бернардо все продолжался, изредка прерываясь бульканьем и сдавленным сглатыванием. На марше с ними был один тип – аркебузир по имени Яджетто, который всегда носил при себе холщовый мешок, перекинутый через плечо. Каждую ночь он исчезал, а когда на следующее утро появлялся, то мешок его вновь был полон, содержимое так и выпирало через тонкую ткань. Когда становилось жарко, от мешка воняло. Никто с ним об этом не заговаривал, никто не пытался ему воспрепятствовать. Его избегали, он был в стороне от всех. То, что кто-то может, что могли бы люди вообще, и они сами, если бы… При таких обстоятельствах отпускаются поводья. Когда смотришь на то, на что смотреть нельзя, у тебя безвольно открывается рот. Это возможно, но лишь потому, что этого никогда не случится: такая возможность лишь мыслима, но мысль об этом отвратительна. Бесполезно думать об этом. Они втроем, он, Бернардо и Гроот, стояли с пиками наготове, и вся их рота подтянулась тоже, все войско раскинулось на равнине перед стенами города и замерло в ожидании, изнуряемое липкой жарой. Бóльшую часть утра бухала и выпускала клубы дыма пушка, установленная в стороне от их левого фланга, и время от времени попадала в воротную башню. Тогда они приободрялись, но канонада была беспорядочной – так, для вида. Им никто ничего не говорил.

Сержанты, сбившись в кучку, стояли перед своими людьми. Сальвестро думал о часах, проведенных под стенами Равенны, но то, что было у них впереди, мало чем напоминало Равенну. На стенах перед ними не виднелось защитников, и хотя брешь благодаря редким попаданиям ядер постепенно увеличивалась, позади нее так никто и не обнаружился. Одну из рот, солдаты которой, в память об отчаянной стычке, случившейся несколько лет назад в ущелье к северу от Казерты, называли себя «тифатани», выдвинули впереди остальных. Из-за жары и долгого ожидания их одолевало беспокойство, а может, и нервозность; это было все то же ожидание облегчения, которое выкашивало их в седловине, расщеплявшей гору Тифата, то же ожидание, когда они съеживались, опасаясь, что вот-вот их отыщет арбалетная стрела и последуют укус и содрогание, когда плоть сморщится, собравшись складками вокруг древка. А потом, несколькими мгновениями позже, возникнет боль и раздадутся вопли тех, кто не в силах ее переносить. У каждого из тех, кто выжил, на правой щеке имелся длинный шрам – на память. И среди них всех свирепствовал голод, пожиравший их изнутри и переносимый теперь только благодаря обещанию его удовлетворить. Тогдашнее ожидание было подобно вдоху, после которого задерживаешь дыхание, пока воздух в легких не раздуется настолько, что они взорвутся…

Вот так они там и стояли, грязные и оборванные, и на их покрытых струпьями лицах двигались только глаза, языки же так и норовили ощупать расшатавшиеся зубы. Но вот шеренги дрогнули, качнувшись вперед, и сержанты завопили, веля всем вернуться на место. Теперь сержанты расхаживали вдоль шеренг, следя, чтобы никто даже кончика башмака не выставил вперед, и обмениваясь отрывистыми вопросами, если проходили друг мимо друга. А вот приказов так не было. И это не могло продолжаться долго. Битва, которую армия вела сама с собой едва ли не от самой Болоньи, была в эти часы проиграна, и оставалось лишь немного подождать. Вот где-то сзади завязалась потасовка, раздались крики. Случилось это чуть позже полудня. Крики, долетев до тифатани, подействовали на них, словно град стрел. Тифатани, скомкав свои ряды, понеслись к пролому в стене. За ними последовали другие, а затем и все вообще. Вот так все это началось.

Утес тел расщеплялся и крошился, опрокидывался и дробился на черепки, комки и крупицы, пока то, что некогда было твердым и целым, не достигло изголодавшихся вод в виде бесформенного хаоса обломков, что всасывались в грязь. Брешь поглотила всех. Откуда-то появился и полковник – некоторое время он балансировал на разрушенной каменной кладке. Тела все напирали, все вламывались в узкий пролом, сталкиваясь друг с другом, словно песчинки в песочных часах, чтобы протиснуться сквозь горловину. Справа от бреши распахнулись ворота, и от кома стали отслаиваться цепочки людей, пытавшихся к ним пробраться. Тяжеловооруженные всадники взяли в руки поводья и поскакали через давку, пришпоривая своих лошадей, чтобы оттеснить пехотинцев. Со стен не было выпущено ни простой, ни арбалетной стрелы, не раздалось с них и ни единого выстрела. Люди вливались и вливались внутрь города. Зима сковывает ледники на утесах и горных склонах; те взирают на недоступное для них озеро. Потом приходит весна, а с нею и освобождение, и тогда озеру остается только ждать, когда распростертые в прострации глыбы и напластования обрушатся и возникнут опять в виде бурлящих потоков, резво несущихся вниз по оврагам, чтобы вонзиться в спокойные озерные воды, заставить их вспениться… Но, лежа во тьме, Сальвестро вновь и вновь вспоминает о непроницаемом спокойствии Йорга, когда на него замахнулся солдат, о том, как солдат был этим озадачен и в конечном счете побежден. Может быть, жители Прато думали, что они смогут спастись подобным образом?

Через несколько мгновений их троица оказалась среди незнакомцев, бежавших мимо воротной башни, где несколько солдат с помощью поперечины противостояли невольному давлению снаружи; мимо других, державших на остриях сабель нескольких местных; потом выбежали на мощеную площадь, сужавшуюся, обращаясь в улицу; затем последовали улицы с приземистыми домами из дерева и кирпича, в которых арочные окна нижних этажей были наглухо заколочены досками; стали перебегать по деревянным мостикам, пересекавшим затхлые каналы, на которых их ноги секунду-другую грохотали, словно копыта; на часто расходившихся в стороны улицах от них отделялись по нескольку человек, пока наконец они не оказались втроем на улочке шириной с телегу, где остановились перевести дух: Сальвестро и Бернардо оперлись на свои пики, а Гроот пыхтел, согнувшись пополам. Если не считать их собственного тяжелого дыхания и далеких криков солдат, в городе царила полная тишина. Город был пуст. Некоторое время они озирались, стоя на узкой улочке.

«Давайте-ка пойдем назад», – предложил Гроот.

Они повернулись и стали осторожно возвращаться по своим следам. Вторя навязчивому молчанию города, их собственные голоса понизились едва ли не до шепота, а потом и вовсе умолкли – в пустынных переулках слышались лишь звуки медленных шагов. Свернув за угол, они перешли через ветхий пешеходный мостик. Сальвестро все время глядел на окна верхних этажей и слегка спотыкался: земля была изрыта колеями. Он не видел ни единого лица. Потом его предплечья коснулась ладонь Гроота, и Сальвестро посмотрел вперед.

Узкую улочку целиком запруживала группа солдат – человек двадцать или больше. Солдаты стояли к ним спиной, сбившись в тесное кольцо и глядя на что-то в центре его. Один или двое безучастно оглянулись при их приближении, подталкивая локтями соседей, которые тоже окинули новоприбывших невыразительными взглядами и вновь переключили свое внимание на зрелище. Все были безмолвны, как эти улицы, как весь этот город. Когда они подошли, Гроот коротко кивнул в знак приветствия и получил в ответ такой же кивок. Собравшиеся неохотно расступились, пропуская Сальвестро, потом снова уставились вниз. На земле была распростерта женщина, которун насиловали.

Двое человек, опустившись на колени, удерживали ее за ноги. Они сосредоточенно хмурились, и по их лицам пробегали быстрые гримасы, когда судорожное подергивание женщины подсказывало им, что необходимо снова усилить хватку: тогда они откидывались назад, чтобы раздвинуть ей ноги еще шире. Третий сидел на корточках, зажав коленями ее закинутую назад голову. На руках у него были плотные кожаные перчатки, и женщина не издавала ни звука, потому что одной рукой он зажимал ей и нос, и рот. Странно обрамленные перчаткой и тканью мужских рейтуз, глаза ее дико вращались в орбитах. Что касается ее рук, то, видимо, они были связаны за спиной. На женщине лежал солдат с коротко остриженными черными курчавыми волосами и неуклюже изгибался, шаря рукой у себя в паху.

«Верно, парень. Оприходуй ее как следует, не трать зря времени», – сказал тот, что удерживал голову. Женщина снова задергалась, и он сильнее надавил на ее лицо.

«Смотри, чтоб она дышала, Чиппи», – сказал один из тех, что держали ее за ноги.

«Я свое дело знаю», – отозвался тот.

Когда же солдат выпростал из-под себя руку и его бедра быстро задергались, Чиппи одобрительно проговорил: «Давай, парень, давай!» Тот, к кому относилось это поощрение, повернул голову в сторону. прочь от лица женщины, и Сальвестро увидел, что он очень молод – почти мальчишка. Когда он кончил, Чиппи опять поднял взгляд, вобрал в него вновь прибывших, а затем обвел им кольцо безразличных лиц. «Кто следующий?»

Женщину поимели еще двое. Все начиналось с кивка, адресованного тому, кого звали Чиппи. После чего солдаты осторожно обходили женщину, опускались на колени, плевали себе на ладони и проникали в нее. Казалось, больше всего она мучилась в интервалах между ними: торс ее тщетно извивался, а дыхание делалось очень частым. Последний из всех оказался грубее своих предшественников. «Вот так! Вот так!» – подгонял его Чиппи, и ягодицы мужчины вздымались и обрушивались в такт этим словам.

Голос Чиппи и быстрые удары тела о тело были единственными звуками, раздававшимися на улице. Трое тех, что по очереди совокуплялись с женщиной, делали это совершенно безмолвно. Молчали и зрители. Наконец последний солдат осторожно поднялся с распростертого на земле тела. Чиппи оглядел его. Сальвестро чувствовал, что его лицо странно отяжелело – как мешок с гравием. А белые ноги женщины почему-то выглядели как дубинки, тяжелые и жесткие. Те, что их удерживали, были слишком изможденными, слишком безжизненными, чтобы их отпустить. Так это выглядело. Он был слишком слаб. Молчание казалось рукой, давным-давно зажавшей ему рот.

«Так, ну а где же он? Где наш белокурый юнец, э?» – говорил между тем Чиппи. Несколько человек ухмыльнулись. Последний из солдат пучком травы вытирал кровь со своего члена. Земля между ног женщины была влажной. Женщина успела обмочиться. Чиппи снова придавил ее голову. Когда он повернулся, Сальвестро увидел на правой его щеке шрам – отличительный знак тифатани.

«А вот и он!» – с фальшивой радостью воскликнул Чиппи, когда в круг втолкнули светловолосого паренька. Бледный как смерть, он уставился в землю у себя под ногами.

«Чиппи, ты там поосторожнее», – предостерегающим тоном произнес тот же из его помощников, что и раньше. Подергивания женщины становились все слабее.

«Ты, Пьетро, не указывай, что мне делать», – огрызнулся в ответ Чиппи, однако слегка отодвинул руку, и тело женщины резко выгнулось, она стала с усилием втягивать в себя воздух. Белокурый паренек уже стоял на коленях у нее между ног, опустив голову и шаря у себя в паху. Сальвестро заметил, что пятки у женщины были исцарапаны в кровь. Это показалось ему очень странным: земля на улице была утоптанной, твердой, но совершенно не зернистой. Как можно было так сильно изодрать о нее пятки? Потом он увидел, что паренек, отчаявшись от бесполезных трудов, расслабленно уронил руки и стал плакать, по-прежнему склонив голову.

«Ну ты, блондинчик бесхвостый, – с отвращением прорычал Чиппи, – вставай давай и пшел вон. Да сопли вытри». Паренек поднялся и, все еще плача, протолкался прочь из круга зрителей. «Кто-нибудь еще?» Чиппи переводил взгляд с лица на лицо. Женщина почти замерла, ноги ее в хватке Пьетро и его напарника расслабились. «Может быть, наши гости, э?» Он обращался к Бернардо, и тот с глупой ухмылкой, выдающей смущение, слегка подался назад. «Ну что, здоровяк? На пару палок она еще сгодится. А ежели кол у тебя такой же, как ты сам, то это ее слегка встряхнет». Бернардо помотал головой. «Нет?» Он повернулся к Грооту. «Ну а ты как?» Теперь на них смотрели все солдаты, и в их ухмылках сквозила толика презрения.

«Я для этого староват», – ровным голосом отозвался Гроот. Чиппи долго его рассматривал, затем взгляд его скользнул по Сальвестро и опустился на женщину. Все молчали.

«Значит, больше никто? – спросил он, не поднимая головы. – Э?» Никто не ответил. «Ладно, значит, пользы от тебя теперь немного, так или нет?» – обратился он к женщине, потом поднял взгляд, и глаза его отыскали Сальвестро. «Нет от нее никакой пользы, так ведь?» – напористо спросил он. Сальвестро молчал. «Я сказал, никакой пользы, э?» – повторил он, на этот раз агрессивнее. Последовала долгая пауза. Потом Сальвестро помотал головой. Чиппи помрачнел и отвернулся. «Ну, парни, держитесь», – предупредил он тех, кто держал ее за ноги, после чего всем своим весом навалился на ее лицо.

Поначалу никакой реакции не последовало. Женщина лежала, как раньше, вялая и беспомощная, даже глаза у нее слегка двигались. Сальвестро осознал, что ведет про себя счет: раз, два, три… Чиппи снова на него посмотрел. Одиннадцать, двенадцать. Агония началась совершенно внезапно: плечи стали извиваться, голова, придавленная Чиппи, задергалась. «А в ней еще что-то теплится», – пробормотал Чиппи, отворачиваясь и усиливая давление. «Держитесь, ребятки», подбодрил он двоих остальных, потому что женщина начала молотить ногами, точнее, пыталась это сделать, и оба они вспотели. «Ты когда-нибудь мертвую драл? – с улыбкой спросил Чиппи у Пьетро через некоторое время. Пьетро, лоб у которого от усилия избороздился морщинами, отрицательно помотал головой, не поднимая взгляда. – Совсем, знаешь ли, недурственно». Он навалился еще сильнее. Постепенно движения его жертвы стали делаться спазматическими – не то чтобы менее сильными, но менее регулярными. Она то корчилась, то какой-то миг лежала неподвижно, то сотрясалась, то снова какой-то миг лежала неподвижно. Чиппи вполголоса наставлял остальных: «Теперь держите изо всех сил, они под конец брыкаются, теперь уже недолго, поднапрягитесь…» Женщина едва шевелилась.