Текст книги "Это все монтаж"

Автор книги: Лори Девор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

– Неправда, – говорю я.

– Еще как правда. Тебе с ним поначалу тоже было легче, так ведь? Я этого терпеть не мог. Что ты с ним вместе. Потом не мог терпеть, насколько сам одержим этим. Он использовал то, что я ему дал, чтобы сделать больно Шейлин, а теперь использовал то же самое против тебя. Мне от этого тошно было.

Мы смотрим друг на друга, и я знаю, что он тоже сейчас гадает, о чем я думаю. Мы всегда гадаем. Наконец я говорю:

– Почему ты не мог раньше мне это сказать?

– Моя мама умерла, – отвечает он как-то сдавленно и продолжает после слишком долгой паузы: – Ты спросила, как я дошел до жизни такой? Моя мама умерла, и я от горя начал работать на «Единственной».

– Вот это твоя трагическая история? – знаю, что звучит это очень черство, но скольких участников и участниц с такой же историей он продюсировал на этом шоу?

– Думаешь, я не знаю, насколько это слабо? Думаешь, я просто так не люблю о себе говорить? Все, что ты кому-то расскажешь, будет использовано против тебя, – говорит он. – Это первое, чему я научился на «Единственной». Так что нет, я не говорю о своей мертвой матери. – Он делает глубокий вдох, берет себя в руки. – Это был рак, если тебе интересно. Поджелудочной.

– Мне жаль, – бесполезно, запоздало говорю я.

– Мне тоже, – он смотрит перед собой, и у него дергается челюсть. – Та женщина, сильная, умная, яркая женщина, которая меня вырастила, угасла и обратилась в ничто. Мне все время приходилось ей лгать, говорить, что она выглядит будто идет на поправку, и от этого мне стало казаться, что обман делает больнее обманщику, нежели обманутому. Но как я мог о таком говорить? Я мог только не вылезать с площадки «Единственной» и питаться чужими эмоциями и алкоголем, пока не начал чувствовать себя на краю человечности. Мне приходилось играть, когда покидал площадку, понимаешь? На шоу были только эмоции и проецирование, и… – он качает головой, – и как-то так вышло, что я растерял все остальное по пути.

Я почти смеюсь.

– Чертова ирония, – говорю, – наслаждаешься чужой болью, потому что только так можешь позволить себе ее чувствовать.

– Это бред. Называть смерть матери поворотным моментом в моей жизни. Знаешь, что хуже всего? Под конец меня сломала даже не ее смерть, а ожидание. Я был студентом на другом краю страны, пил, принимал наркотики и, честно говоря, спал с невообразимо большим числом девчонок, а потом она заболела, и я вдруг вернулся в эту забытую богом пустыню. Она так долго умирала. Плакала каждую ночь, твердила, что хочет домой, в Малайзию. Перестала говорить по-английски, чтобы я не понимал ее – замечательная вышла смесь боли и стыда. У нее выпали все волосы, мне приходилось ее мыть, и я ничего не испытывал, когда видел ее голой, или когда она ходила под себя, или глядя на то, как отец спивается до смерти вместо того, чтобы помочь. Я даже научился готовить пан ми^[42], как ей нравилось раньше. Она съедала немного, улыбалась, говорила, какой я хороший сын, а потом ее этим тошнило. Она знала, что умирает, и я тоже знал. Она была готова уйти, но не могла. За две чертовы недели до конца она прекратила есть. Пить. Говорить. Она продолжала жить, но от нее ничего не оставалось, и от этого почему-то было только хуже. Потому что вдруг она перейдет в следующую жизнь только с этими остатками? Это несправедливо.

Он проводит свободной рукой по лицу, почти царапая, оставляет темно-красные полосы на коже. Я представляю, как он делает то же самое двенадцатью годами раньше, на другом солнечном пляже, в одиночестве. Хватаю его за руку и не даю пустить кровь. Он сжимает мою ладонь.

– Это просто, – говорит он, – отдать им свои чувства. Легко сказать: «Эй, помнишь, как твой дед покончил с собой? Ты не смотрела тогда на свою кожу с мыслью: а не разрезать ли мне ее, чтобы посмотреть, есть ли там внутри еще кто-то живой?» А потом притворяться, что эта идея не имеет ко мне никакого отношения. Она всегда принадлежала им.

Тишина вокруг нас кажется живой, дышит, как будто не может без этого. Я чувствую свое сердцебиение там, где соприкасаются наши руки, где он держит меня, как будто боится, что я его отпущу.

Я глубоко вздыхаю.

– Это ты, – говорю, принимая осознание. – Речь Маркуса об умирающем отце. Ты научил его, как и что сказать.

Он пристыженно пожимает плечами.

– Я узнал в нем себя, и он говорил со мной о раке своего отца так долго, что под конец я почти не мог дышать, потому что вернулся в прошлое, заново переживал мамину смерть. Я был так уверен, что смогу помочь ему, что ему будет легче, чем было мне.

– Почему ты не сказал мне об этом? – спрашиваю, сжимая его руку. Он сжимает мою в ответ. Смотрит мне в глаза. – Ты же знал, что я из-за этого чувствовала к Маркусу, но все равно позволил мне думать, что это его рук дело? Даже после всего?

– Хочешь сказать, ты бы мне поверила? – спрашивает он. – Что бы я тебе ни ответил, ты не смиришься с тем, кто я на самом деле.

– Ответ неверный, – говорю я.

– Нет, – отвечает он, – я и не думал, что верный.

– Хорошо.

– Ты права, знаешь? – говорит он. – На мой счет. У меня как будто выключатель для этого. Для любви? Наверное. Не знаю.

Он на меня не смотрит. Хочет, чтобы я все сказала за него, а я не могу.

Я двигаюсь к нему по песку, забираюсь к нему на колени. Его пальцы скользят в мои волосы, убирают их от лица.

– Почему? – спрашивает он.

– Потому что… – сглатываю, – потому что мое сердце болит при виде тебя.

Его губы накрывают мои, больше не мешкая. Рука забирается под завязки моего бикини. Я прижимаюсь к нему, нависаю над ним. Есть в этом что-то иное, открытое, как будто мы связаны как никогда раньше. Его ногти скользят по моей спине, не царапают, но напоминают, как он впился в меня зубами в Чикаго.

Он подается мне навстречу, и я чувствую бешеный ритм его сердцебиения. Его свободная рука забирается в мои трусики, и его пальцы тотчас находят мое самое чувствительное место. Он легко привлекает меня к себе, отвлекает от того, что творит его рот, входит и выходит, пока у меня не сбивается дыхание.

– Не кончай пока, – шепчет он мне на ухо.

– Не указывай мне, – умудряюсь ответить я, но все равно позволяю ему взять контроль. Генри вжимает меня в песок, скользит языком от пупка к самой кромке трусиков, от которых он живо избавляется, и слизывает воду с моей кожи. Он упирается плечами в мои бедра и проникает в меня языком. Больше жара, больше влажности. Я хватаюсь пальцами за его бронзовые обнаженные плечи, сжимаю, впиваюсь ногтями до крови и наконец кончаю, прижимаясь к нему и содрогаясь.

Он кладет лицо мне на живот. Я пытаюсь перевести дыхание. Делаю несколько вздохов и даже не думаю останавливаться, не могу этого и представить. Тяну его за волосы, велю подняться по мне, а потом переворачиваю нас. Возвращаю себе контроль. Стягиваю с него плавки, обнажая его эрекцию. Дотрагиваюсь до него везде, сначала только руками, потом – губами, провожу по всей длине языком, прежде чем взять его в рот. Его тело напрягается подо мной.

– Не кончай пока, – с широкой улыбкой говорю я, когда он начинает извиваться.

Генри закрывает глаза и откидывается головой на песок.

– Не тяни, – выдыхает он.

Приближается ко мне, грудь к груди, и жадно стягивает с меня купальник.

– Это публичное место, Жаклин, – шепчет.

С улыбкой отрываюсь от него и ныряю обратно в воду, зная, что он последует за мной. Я не ошибаюсь. Он в воде по пояс, легко входит в меня, и у меня на миг перехватывает дыхание. Я смотрю, как запекается кровь у него на коже, а он входит и выходит – и сам не отдается ощущениям, и мне не дает, пока наконец ни он, ни я не можем больше терпеть. Мы трахаемся как двое сломленных людей с разбитыми сердцами, которые не могут толком ни уступить, ни отпустить.

Когда все кончено, я падаю на него. Мы с ним липкие от пота, дышим отрывисто, а наши лица и волосы и все, что выше талии, – в песке. Я с головой ухожу под воду. Мои волосы снова намокают и теряют весь объем. Генри плывет за мной, хватает сзади и прижимается своим обнаженным телом к моему.

– Эй, – спрашиваю шепотом, – что-то не так?

Он прижимается щекой к моему теплому плечу и смеется.

– Прости меня, – говорит он, но не объясняет за что.

«Женские откровения»

[Рекламный перерыв заканчивается. Бекка и Брендан улыбаются на камеру. Они сидят в двух креслах, друг напротив друга, на приподнятой платформе, лицом к лицу с участницами. Их улыбки окостенелые от количества ботокса, которым накачаны их лица.]

Бекка: Добро пожаловать на «Откровения» 32-го сезона «Единственной». С нами снова прекрасные участницы сезона.

[Камера оборачивается и показывает всех участниц. Они сидят в два ряда, каждая в красивом платье, по порядку, в котором покинули шоу. Рикки занимает последний стул в нижнем ряду как последняя выбывшая участница на момент выхода «Откровений» в эфир. Зрители довольно аплодируют.]

Брендан: Думаю, нельзя и дальше игнорировать слона в комнате.

[Аалия прикрывает лицо, она уже смеется.]

Бекка: Вот именно! Давайте поговорим о девочке, которую все так любят ненавидеть. Жак Мэттис.

[Зрители неодобрительно гудят. Начинается монтаж: Жак выходит из лимузина и кричит приветствие Маркусу.]

Ханна, за кадром: Она такая расчетливая.

Жак, во время интервью: Другие девочки? Я о них совсем не думаю.

[Клип быстро показывает, как Жак наезжает на Стейшу на первом свидании, говорит Ханне, что той ни за что с ней не сравниться, и отмахивается от Кэди во время ее последней коктейльной вечеринки.]

Жак, у бассейна в особняке, ночью: Ты должен мне такое говорить, чтобы я не потеряла интерес к этому дурацкому шоу.

Кендалл, рыдая во время интервью: Она просто ужасна!

Жак, снова у бассейна: Кажется, я плохой человек.

[Кадр меняется: Жак плачет во время интервью в Канкуне.]

Жак: Видимо, я просто очень хочу быть любимой.

[Маркус, во время интервью в родном городе Жак.]

Маркус: Две другие девочки уже признались, что любят меня. Жак – пока что нет. [Застенчиво улыбается.] Наверное, она хочет, чтобы я понервничал, как всегда.

[Шэй, у бассейна, в окружении других девочек.]

Шэй: Как думаете, на что она готова ради победы?

[Кадр меняется: закрытая дверь, плеск воды, затем – шепот, на экране субтитры.]

Жак, шепотом, за кадром: Отправь Энди домой. Сегодня.

[Черный экран, затем – обратно к девочкам на сцене. Некоторые ухмыляются, некоторые выглядят удивленно. Ханна одними губами говорит: «Вау».]

Бекка: Энди, хочешь начать?

[Энди сглатывает, будто готовясь что-то сказать, но останавливается, прижимая руку к груди. Кэди нежно поглаживает ее по плечу.]

Энди: Мне было очень тяжело снова переживать свое расставание с Маркусом, потому что на экране видно, насколько я была тогда потрясена. Это было как гром среди ясного неба, а теперь, когда я знаю, какие негативные намерения это вызвали? Мне просто очень, очень тяжело.

Брендан: Что бы ты сказала Жак, будь она здесь сегодня?

Энди: У твоих действий есть последствия. Мы не фигуры на доске, чтобы так от нас избавляться.

Ханна: Жак ни за что не хотела видеть в нас всех людей, а теперь требует, чтобы мы ей сочувствовали из-за того, как она выглядит на шоу? Меня это убивает. Мы все видели!

Рикки, оборачиваясь к Ханне, сидящей в ряду за ней: Жак никого не просит ей сочувствовать. Насколько мне известно, она вообще ни слова не сказала с премьеры шоу.

Кэди: Потому что она слишком большая трусиха, чтобы взглянуть в лицо своим поступкам.

Рикки: А может, потому, что, вопреки всем вашим обвинениям, она пришла на шоу не ради подписчиков в «Инстаграм»?^[43]

Аалия: Да ладно, Рикки. Не надо ради Жак с цепи срываться.

Грейс-Энн: Мы все слышали, что ты ей сказала на прощание. Она сказала, что тебя любит [Бонни ядовито усмехается], а ты ответила: «Но не настолько, чтобы меня не использовать». Что это вообще значит? Что она тебя заставила сделать?

[Рикки отворачивается и скрещивает руки на груди.]

Рикки: Разве ты не ушла домой в четвертом эпизоде?

[Толпа ликует.]

Брендан: Но это интересный вопрос, Грейс-Энн! Рикки, не хочешь рассказать, что произошло между вами с Жак? Может, скажешь еще что-нибудь в защиту подруги?

[Рикки поджимает губы, тщательно все обдумывает.]

Рикки: На этом шоу всем приходится несладко, но я знала, что Жак всегда будет на моей стороне. Она всегда готова заступиться за тех, кто ей дорог, но ей сложно доверять другим людям.

Рикки: Обо всем остальном лучше пусть расскажет она сама.

[Под жиденькие аплодисменты камера возвращается к Бекке, прекрасной и беременной, одетой в оранжевое платье-кафтан. Она кивает.]

Бекка: Отлично сказано, Рикки.

[Бекка и Брендан представляют следующий сегмент: неудачные дубли.]

21

Промежуток^[44]

На следующее утро я просыпаюсь в номере Генри, прижимаясь к нему всем телом. Мы оба голые. Я не раздумывая седлаю его и опускаю руки ему на живот.

– Доброе утро, – бормочет он, не открывая глаз. Я приникаю губами к его груди, приваливаюсь к нему головой. – Кажется, в прошлый раз мы с тобой совсем не так проснулись.

– Стокгольмский синдром, – бормочу в ответ, и он смеется, запуская руки мне в волосы. – Мне надо вернуться в свой номер и успеть принять душ до вылета.

– Не сейчас, – он притягивает меня к себе, хотя я и не пыталась уйти.

– Ладно, – отвечаю я, – но если хочешь целоваться, то дай мне сначала почистить зубы.

– Подожди-ка, – говорит он, поднимая вибрирующий телефон. Мы видим имя на экране. Шарлотта. Он велит мне быть потише, как будто я сама не знаю, и отвечает на звонок.

– Генри, – ее знакомый голос как старый друг. Точно стокгольмский синдром.

– Доброе утро, – жизнерадостно говорит Генри. – Разве ты не должна сейчас рожать?

– Не ломай комедию, – раздраженно отвечает она. – Дай мне поговорить с Жак.

Он встречается со мной глазами, и мы молча пялимся друг на друга. Нам крышка. Между нами всеми, включая Шарлотту, повисает молчание.

– Все не… – начинает Генри и кажется куда худшим обманщиком, чем он есть на самом деле.

– Боже, да просто дай ей трубку, – перебивает его наконец Шарлотта. – Мне до лампочки, ясно? Передай ей телефон.

Он безмолвно повинуется.

– Ну, – говорю я в трубку, помолчав немного.

Я слышу, что она улыбается.

– Так и знала! Все поняла, когда позвонила в твой номер, а ты не ответила.

Вздыхаю.

– Ну хоть это немного утешает. Я думала, ты все знала еще в Чикаго.

– Ага, в Чикаго я уже догадывалась. Начала догадываться уже на пятый день, когда ты стала изливать ему душу. Мне за это платят. Если бы я не догадалась, пришлось бы искать другую работу.

– И что теперь? – интересуюсь я. Генри легко проводит пальцем по моему бедру, и по мне пробегает дрожь. Интересно, хорошо ли это для него? Что больше не нужно притворяться. Может, теперь мы с ним снова сможем дышать.

– Ну, – говорит Шарлотта, – будь я на месте, я бы сделала из вас двоих главную историю сезона, но меня там нет, и я не смогу объяснить Джону, что делать, он все испортит. К тому же вы настолько не умеете это скрывать, что он наверняка уже что-то подозревает, но не знает наверняка. В отличие от меня. На твоем месте я бы серьезно подумала, что ты хочешь получить в итоге. Тебя сожрут, если всплывет правда.

Я смотрю на Генри. Он старательно притворяется, что ничего не слышит.

– Знаю, – говорю, и меня снова душит веревка на шее. Скоро я вернусь к Маркусу, вернусь на «Единственную».

– Все еще не веришь, что я на твоей стороне? – спрашивает она.

Сглатываю.

– Я не уверена, – признаюсь ей.

– Ну уже прогресс. Но с Прией будь поосторожнее. Она хочет сделать себе имя, и если узнает, то у нее получится. Она нацелилась на повышение.

– Мы были неосторожны, – говорю я. Пальцы Генри замирают.

– Да, – говорит Шарлотта, – очевидно. Просто закончи сезон. Не дай им заснять вас на камеру, ради всего святого. А потом делайте что хотите. На этом проклятом шоу случались вещи и пострашнее.

– Маркус знает, – сообщаю ей.

– Ну, – говорит она, делая глубокий вдох. – Дерьмово.

– Но он не хочет со мной расставаться.

Шарлотта тяжело вздыхает.

– Маркус сам не знает, чего хочет, кроме внимания. Раз он позволяет, лови волну.

Крепко сжимаю телефон.

– Хочешь поговорить с Генри? – спрашиваю я.

– Нет, с Генри я могу поговорить когда угодно. Тебе пора возвращаться в свой номер.

– Ладно, – говорю и чувствую себя ребенком, которого отчитывает мать.

– Увидимся на «После Единственной», – говорит Шарлотта.

– Жду с нетерпением, – бормочу в ответ.

– Что, не спросишь? – говорит она.

– О чем?

– Ладно, – говорит Шарлотта. – У меня родилась девочка.

Вечер следующей церемонии исключения выдается самым холодным на моей памяти. Никто из девочек не делится подробностями о своих свиданиях, по крайней мере – со мной. Мы сидим перед Маркусом и камерами, трясемся и ожидаем свою судьбу. На мне облегающее кобальтово-синее платье с тонкими лямками и разрезом до бедра. Я берегла его на конец сезона, но когда увидела себя в зеркале и поняла, как потрясающе выгляжу, то не почувствовала ничего. Между дублями мы надеваем куртки, но этого недостаточно, и холод пробирает нас до костей. Я смотрю на Маркуса и всем сердцем желаю ему страданий, мечтаю с воплем сбежать от всего этого.

Свобода была так близко. У воды, с Генри, в двадцати пяти сотнях миль отсюда, я была готова сбежать.

Теперь девочка, которую я отыскала в себе тем днем, кажется мне дальше далекого.

– Жак, – зовет Маркус, размахивая приглашением остаться, и я улыбаюсь, предавая саму себя. Я победила. От меня ничего не осталось, но зато я продолжаю лидировать в игре.

Возвращаюсь на место и мельком смотрю на Генри, который старательно за мною не наблюдает.

– Кендалл, – говорит Маркус, и она выдыхает, вся затянутая в черно-белое платье, потрясающе смотрящееся на ее миниатюрной фигуре. Мне в голову приходит дурацкая мысль: будь мы подругами, я бы попросила ее одолжить мне это платье.

Бекка и Брендан выходят на сцену в парных оранжевых костюмах и торжественно говорят, что одна из оставшихся участниц – не единственная Маркуса. Затем Маркус называет имя Шэй, и Юнис выглядит сокрушенной. Я не знаю ее, не буду тосковать по ней, как по Рикки, но так я на шаг приближаюсь к концу.

Ужас облегает меня, как вторая кожа, когда мы пьем за тройку финалисток.

– Ты в порядке? – тихо спрашивает Шэй. Маркус и Кендалл разговаривают с группой продюсеров.

– Просто… немного расклеилась, – вру я.

– Понимаю, – говорит она, – от всего этого устаешь не на шутку, правда?

Я не отвечаю. Уже поздно заводить друзей, которые помогли бы мне на пути.

– Что теперь? – спрашиваю у Прии, когда она проходит мимо меня.

– Теперь? – отвечает она. – Париж.

Заметка в «Weekly Reprint»

СРОЧНЫЙ ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЙ ТИРАЖ ПОПУЛЯРНОГО ИЗДАНИЯ: в связи с растущими заказами через Readerlink и Amazon допечатывается 50 000 экземпляров романа «Конец Пути» Жаклин Мэттис, плюс 20 000 дополнительных обложек для дальнейших изданий.

Отправить со складов к прямым поставщикам и покупателям не позднее конца пятницы.

ОБРАТИТЕ ВНИМАНИЕ НА РОСТ ЦЕНЫ: раньше $15,99, теперь $18,99

Франция

22

Слишком глубоко^[45]

Мы летим негуманным ночным рейсом из Лос-Анджелеса в Атланту, оттуда – в аэропорт Шарль-де-Голль в Париже. Нас сажают вместе с продюсерами, так что мне хотя бы удается вытянуть ноги, тут они не поскупились. За время в пути я успеваю целиком прочитать «Доводы рассудка», мой книжный эквивалент уютного пледа. Мы с Кендалл и Шэй грузимся в микроавтобус и едем, вместе с Прией и Генри, в наш отель недалеко от парижского округа. Каждой из нас предоставляется собственная комната, с холодильником, душем и одной раковиной. Для наших обычных междусобойчиков есть отдельная комната. Здесь мы с Кендалл и Шэй можем разговаривать и снимать дополнительные материалы, но даже это строго регулируется продюсерами. Я разговариваю с Кендалл, когда Шэй отправляется на свидание с ночевкой, а через два дня, когда настает очередь Кендалл, разговариваю с Шэй. Парижа мы не видим. Не гуляем по улицам, не уезжаем на весь день в Версаль, хотя Генри обещал, что постарается добиться разрешения свозить нас туда в один из свободных дней.

Моя жизнь сжимается. Она состоит из средненького номера в отеле, продюсеров, Генри и двух прекрасных девочек, с которыми мы поочередно исчезаем.

Когда я впрягалась во всю эту историю, я думала – идиотка, – что так хотя бы на мир посмотрю, освобожусь от замкнутости, которую начала чувствовать в жизни. Вместо этого я заперта в крошечной комнате. Какая непревзойденно жестокая шутка.

Вчера Генри вытащил меня немного прогуляться с еще одним членом съемочной группы, у которого был выходной. Я была настолько сосредоточена на том, как мы с Генри выглядим со стороны, что ни о чем другом думать не могла. Сегодня последний день перед моим свиданием с ночевкой, и Генри приносит мне новую книгу, уже в который раз за неделю. Небольшой утешительный приз.

– Это ты, – говорю, когда он заходит ко мне с сумкой на плече и закрывает за собой дверь.

– Это всегда я. – Он достает из сумки бутылку красного вина, которую купил мне на одном из парижских рынков, и новую книжку. Это роман Кертис Ситтенфилд, и я его уже читала, но Генри хотя бы знает, что мне нравится.

– А где мой фромаж? – спрашиваю я.

– Мило. Только я знаю, что ты почти ничего не ешь. У тебя в холодильнике уже два фромажа, а вчерашний багет вовсю черствеет. Хочешь, я все это принесу, и мы перекусим?

Я откидываюсь на диван и складываю руки на груди.

– Кто вообще может есть в таких условиях?

Он молчит, только вздыхает, подходит к холодильнику и кладет туда пару бутылок воды.

– Что ты сегодня делала? – Я слышу его вопрос, но не могу отвести глаз от своих ладоней, от своих рук. Какой же жалостливо-маленькой и слабой я выгляжу и чувствую себя сейчас! Пытаюсь сделать глубокий вдох, но у меня не выходит. На глаза наворачиваются слезы. Я тянусь рукой ко рту, пытаюсь заставить себя вдохнуть, выдохнуть – хоть что-нибудь. Теперь я действительно не могу дышать, мое тело физически отражает мои мысли, как будто у него больше власти, чем у меня.

– Эй, – Генри опускается передо мной на корточки, обхватывает мои запястья. Я все еще пялюсь на них. – Жак.

Машинально шарахаюсь от него. Генри отпускает мои руки, но не уходит.

– Жак, послушай меня, – говорит он, опуская ладони на мои бедра. Я задыхаюсь на вдохе и не поднимаю голову.

– Дыши, – говорит он, слегка сжимая меня пальцами. Я концентрируюсь на боли, хрипло дышу и как могу сдерживаюсь, чтобы не расплакаться при нем. – Ты в порядке.

– Я, – начинаю, но не могу договорить. Еще один поверхностный вдох, – я не в порядке. – Прижимаю ладонь к груди и опускаю руки.

– Ладно, – соглашается он, – ты не в порядке.

Смотрю в его темные глаза, на его спокойное лицо. И думаю: он видел такое уже тысячи раз. У тысячи участниц.

Той ночью, в его номере в Шарлотт, он смотрел на меня точно так же. Открыто. Не боясь, что нас поймают. С каким-то первобытным выражением в глазах, когда запускал пальцы в мои волосы. Мы занимались сексом, а потом пили красное вино, запутавшись в его простынях.

– В общем, – сказал он тогда, – мой отец свалил во Вьетнам буквально через полгода после маминой смерти и еще через месяц женился на моей ровеснице, – он перестал гладить меня по обнаженной спине и сделал эффектный жест рукой, – короче, моя мачи^[46] – мамина сестра – позвонила мне в жутчайшей истерике, когда об этом услышала.

Я поднялась на локти, лежа грудью на подушке, и посмотрела на него.

– Почему же ты тогда остался в Лос-Анджелесе?

Он пожал плечами:

– Понятия не имею. Наверное, было неплохо жить где-то, где все напоминало мне о маме. Сложно объяснить, но в первые несколько лет мне это было необходимо. Плюс работа. Так было легче. Я полностью погрузился в работу.

– Понимаю, – сказала я, хватая свой бокал с тумбочки.

– Помнишь «семейные обстоятельства» в день, когда мы должны были познакомиться? Мне пришлось лететь во Вьетнам, потому что мой отец напился в баре, подрался с кем-то, а потом заявил жене, что пойдет топиться в Южно-Китайском море. Как любой нормальный уравновешенный человек, знаешь.

– Ой, – сказала я. – Соболезную.

– Я тоже, – с горечью ответил он. – А теперь рассказывай свою печальную историю. Нью-Йорк.

– Мое падение, – ответила я.

Он приподнял бровь:

– Но Нью-Йорк же был твоей землей обетованной?

– Ага, – сказала я, отрываясь от вина и кивая. – Поначалу. И опубликованный роман был моим горшком золота по ту сторону радуги. Чтобы не смешивать метафоры.

– Ни за что, – усмехнулся он. Я выудила из-под себя подушку и ударила его. – Эй! – Он навалился на меня сверху, притворяясь, что борется, а потом привлек меня к себе за подбородок, наклонился и поцеловал. – Так что там с Нью-Йорком? – переспросил он.

– Как ты можешь в такой момент думать о Нью-Йорке? – шепнула я в ответ, убирая с его лба темную прядь волос.

– Расскажи мне, – сказал он. – Расскажи мне без камер.

Эти его слова что-то для меня значили.

– Нью-Йорк был моей Страной Чудес. На каждом углу новая кроличья нора, и я думала, что исследую их все. Стану сотней тысяч разных людей, напишу миллион разных историй. Не буду такой, как все остальные.

– И?

– И… – я рассмеялась, – все равно стала. Вышло очень утомительно. Я ничем не отличалась от любой другой одинокой девчонки в Нью-Йорке, которой всю жизнь твердили, что она не похожа на других, что она – особенная.

Он придвинулся ко мне поближе, обнимая меня одной рукой и нависая надо мной, облокотившись о кровать.

– Чего вообще хорошего в том, чтобы быть особенным? – спросил он.

– Ну, – я легко улыбнулась, – я смотрела это шоу. Разве это не верный способ завоевать девушку?

Он рассмеялся и снова поцеловал меня.

Тот вечер в номере как будто существует в своем собственном измерении, куда можно добраться только через червоточину, которой мне, увы, скорее всего, не воссоздать. Вот о чем я размышляю, сидя в этом крошечном французском номере, как в ловушке.

– Что, если я просто сделаю это? – говорю я, когда мой пульс немного успокаивается. – Сознаюсь во всем, пока Маркус на нас не донес? – неровно вздыхаю.

Сложно не заметить, как он дергается.

– Хочешь доиграть до конца?

– Не знаю, – говорю я. Он поднимается на ноги и идет к холодильнику. Возвращается и вручает мне бутылку воды. Я беру ее, делаю большой глоток и только потом снова на него смотрю. – Хочу ли?

– Ты говоришь, мы с тобой… – Он оглядывается, как будто ожидает, что кто-то сейчас выскочит из какого-нибудь потаенного места за мебелью.

– Мы с тобой… – говорю я.

– Ага, – отвечает он. – Вот именно. Чего, в таком случае, ты этим добьешься?

Его вопрос заставляет меня опешить. Когда я вообще в последний раз думала, что добьюсь в этом бедламе чего-то, кроме боли и стыда?

– Не знаю, – признаюсь я. – Избавлюсь от этого кошмара.

– И окажешься посреди нового, – быстро отвечает Генри. – Просто… Мне кажется, что так ты себе только хуже сделаешь, Жак. Войдешь в историю как та девчонка, которая трахнула продюсера на «Единственной». Это не ты. Ты – автор. Ты из тех женщин, на которых равняются другие женщины.

– Говорит продюсер, которого я трахнула, – отвечаю я.

Генри смотрит на меня и медленно сглатывает.

– Не поддавайся на его блеф. Пережди. Не будет же он делать тебе предложение, просто чтобы мне насолить.

– Ты в этом так уверен? – спрашиваю. – Как по мне, так он уже предостаточно сделал, только чтобы тебе насолить.

– Маркус слишком озабочен своим имиджем, чтобы пойти на такое. Он хочет как можно дольше оставаться на слуху, а это возможно только с по уши в него влюбленной девочкой. Всем прекрасно видно, что это не ты. Продолжай играть, дай ему себя бросить и выиграй. Книжные продажи, сочувствие – и не идя при этом на шаг, который, я знаю, тебе совсем не хочется делать. Ты не хочешь светить на публику грязным бельем.

Я чувствую, как уступаю, поддаюсь этой идее, идее снова стать собой. Жаклин Мэттис, автор бестселлеров по версии New York Times.

Ее никогда не существовало, но, боже, как я об этом мечтаю!

– Хорошо, – говорю я. – Ты прав. Это была плохая идея. Главной героиней они меня ни за что не сделают, но, возможно, у меня еще есть шанс получить из этого бардака хоть что-то, прежде чем забуду наконец обо всей этой франшизе.

Протягиваю ему пустую бутылку, и он ее забирает.

– Думаю, тебе нужно сделать еще кое-что, – говорит Генри.

– Я слушаю, – отвечаю.

Он сглатывает, как будто собирается с духом.

– Ты должна сказать Маркусу, что любишь его, – говорит он.

Его совет заставляет меня отшатнуться.

– Разве мы не обсуждали только что, как я собираюсь уйти с шоу?

Он кивает – видимо, ожидал такой реакции.

– И, если меня не подводит память, мы пришли к выводу, что тебе пока что лучше здесь задержаться. На самом деле это правильный ход по нескольким причинам – когда еще от тебя избавиться, если не после твоего признания в любви? С точки зрения повествования это успех. Выйдет красивое шоу, и остальные продюсеры от нас отстанут.

На этом этапе я сама поднимаюсь, иду к холодильнику и достаю пиво. Опираюсь о столешницу и размышляю. На минуту прикладываю холодную бутылку к шее, чтобы прочистить мысли и собраться.

– Подходящая концовка для злодейки, правда? Она находит любовь, но тут настает момент расплаты.

– Видишь? – отвечает Генри. – Мы с тобой все еще рассказываем одну и ту же историю.

Смотрю на наши руки на столешнице в крошечной кухоньке, так близко, что мы почти касаемся друг друга.

– А потом? – спрашиваю я.

– Нам придется продержаться еще две недели. А потом разберемся, как подать все остальное. Наша цель – выбраться из этой истории и при этом не спалиться на весь чертов мир и не навлечь на себя весь гнев «Единственной» как учреждения, потому что тогда тебе придется в сто крат хуже, чем сейчас. Ты сама понимаешь.

Я закусываю губу и внимательно рассматриваю отклеивающиеся обои на противоположной от него стене.

– На этом этапе шоу участникам и так непросто, даже без наших дополнительных трудностей. Без нас. То, что ты сейчас чувствуешь – нормально, а вот вся эта ерунда со мною и Маркусом, разумеется, нет.

Я наблюдаю за ним. Он смотрит на меня, просчитывает мои ходы. Я просчитываю его ходы в ответ.

Звонко опускаю бутылку из-под пива на столешницу.

– Хорошо, – говорю я, – ты прав. Я это сделаю. Но не смей со мной играть, Генри.

– Было бы неплохо, поверь ты наконец, что я на твоей стороне.

Я опрокидываю бутылку, и она катится по столу, приземляясь в раковину.

«Комната писателей» Закрытый канал в «Slack»

К. Данкан

«Поймай мою любовь» – уже в магазинах!

Окей, объявляю начало просмотра недели ночевок на «Единственной» в прямом эфире

Аника К. Райт

Автор серии бестселлеров «В твоих объятиях»