Текст книги "Это все монтаж"
Автор книги: Лори Девор
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)
Папа радостно хлопает его по плечу.
– Генри не так уж плох для голливудского парня, – говорит он со своим сильным южным акцентом.
Наклоняю голову и присматриваюсь к нему.
– Генри… ты что, пьян?
Он расплывается в улыбке:
– Хорошая была игра. И бурбон хороший. – И добавляет, будто оправдываясь: – Большинство ребят из съемочной группы тоже пьяные!
– Это… правда, – соглашается папа, почесывая подбородок, как будто сам не знает, как же так вышло. Я смотрю на Остина за отцовской спиной. Он встречается со мной взглядом и кивает. Эйлин рядом с ним смеется.
– Ладно, – говорит мама, растягивая слова, как папа. – Я как раз приготовила всяких закусок. Мы их еще называем тейлгейт[39] –закусками, Маркус.
Маркус охотно улыбается.
– Мэм, я родом из округа «Большой Десятки»[40], меня от тейлгейтинговых закусок за уши не оттащишь.
Мама умиляется, и я знаю почему. Маркус очарователен и хорош собой: с сильным подбородком, до смешного широкоплечий и высокий. Последние два года моей жизни были чередой катастроф, а теперь у меня есть это. Она ни за что не признается, но именно такого мне и желает.
Наконец мы вшестером, плюс Генри, Брендан, операторы и все остальные, перемещаемся на кухню, собираемся вокруг островка и притворяемся, что едим халапеньо попперс.
– Где вы двое были? – спрашивает мама, привлекая к себе внимание камер.
– Посмотрим-ка, – говорю я, – в особняке в Лос-Анджелесе, и в Малибу тоже, в Канкуне…
– В Чикаго, – любезно подсказывает Маркус. Наши взгляды встречаются, и я киваю.
– Точно, в Чикаго.
– Может, пока Генри навеселе, он поделится вашей следующей остановкой? – говорит Эйлин, заговорщически улыбаясь. Она смотрит «Единственную» и, в отличие от брата и родителей, знает достаточно, чтобы понимать, в чем заключается работа Генри.
– Увы, но в этой просьбе мне вам придется отказать, – отвечает он.
– Ты всегда становишься Шекспиром, когда напьешься? – не могу не подколоть я.
Он отвечает слегка заторможенно:
– Смотри, мы все нашли общий язык, пока ты была на свидании, Жаклин! – Мои родные так на него смотрят, что я понимаю: он прав. Маркус выглядит слегка раздраженным, а Прия анализирует ситуацию.
– Так, сейчас снимем несколько бесед тет-а-тет по группам. Жак, давай начнем с тебя и твоей мамы? Кэрол, если не возражаете, просто попросите Жак на камеру пойти поговорить.
Мама светится.
– Жак, милая, пойдем-ка поболтаем на воздухе? – она берет свой стакан, я – свой, и мы уходим. Я улыбаюсь Маркусу через плечо. Генри бросает нам вслед:
– Замечательно получилось, Кэрол! У вас талант!
– Какой очаровательный юноша, – говорит мама, хлопая меня по плечу. У меня волосы дыбом встают, но я ничего не говорю. Мы выходим на освещенное тысячами ватт крыльцо и садимся на небольшие садовые качели. Учитывая такое странное местоположение, скорее всего, продюсеры привезли их с собой.
– Отлично выглядишь, солнышко, – говорит мама. Это ложь. Я выгляжу уставшей и слишком худой, и мне это известно, потому что я разглядывала себя в зеркале значительно дольше, чем должна бы.
– Я так рада тебя видеть, – говорю я, снова чувствуя, что вот-вот расплачусь.
– Знаю, милая, знаю, – говорит мама и обнимает меня. – Расскажи мне о Маркусе.
Я не могу найти слов, потому что сказать мне про него нечего, разве что попросить маму не заставлять меня о нем говорить.
– Он очень… В Маркусе есть что-то особенное. Между нами… с самого начала был какой-то магнетизм.
Мой мертвый тон заставляет ее озадаченно нахмуриться.
– Кто ты, когда вы вместе? – спрашивает она.
– С ним? – переспрашиваю, пытаясь хоть за что-то зацепиться в этом разговоре. – Думаю, само собой очевидно, что в таких необычных обстоятельствах все было непросто. Даже грязно. – В этот момент я понимаю, что мне станет значительно легче, если я буду рассказывать о Генри. Если совсем забуду о Маркусе. Опускаю глаза на качели и представляю его, четко и ясно. – Но знаешь, когда мы вместе, я совсем не боюсь быть собой, не думаю все время, как бы заставить его меня полюбить. На этом шоу очень сложно говорить правду, потому что тебя вечно окружает сказка. Но с ним я чувствую нечто большее. Кажется… мы по-настоящему понимаем друг друга. – На этих словах я бросаю взгляд на камеру. Завороженная Прия молча направляет мое внимание обратно на мать.
– Ты его любишь? – спрашивает мама. Я тотчас заглядываю ей в глаза, удивленная вопросом. Ей наверняка велел это спросить кто-то из продюсеров – скорее всего, Прия, но когда я встречаюсь с ней взглядом, то вижу: ей тоже любопытно. Она моя мама, она меня любит. Она хочет знать, последовала ли я ее совету. Не отчаялась ли найти любовь.
Я прикусываю губу и совсем не думаю, что говорю, когда отвечаю машинально:
– Конечно, я его люблю.
Я знаю, что мама всей душой хочет в это верить, но она выглядит опасливо-удивленной.
– Ты его любишь? – беззлобно спрашивает она. – Это на тебя не похоже.
– Я знаю, что вам всем это поначалу казалось моей безумной прихотью, – говорю ей. И вы были правы, твердят мои глаза. – Но здесь для меня все прояснилось. Я наконец увидела себя. Думаю, мне не хватало этой ясности.
Мама берет мою ладонь в руки. Ее глаза сияют.
– Лишь бы ты была счастлива, Джеки, – она целует мою руку. – Я так тебя люблю, родная.
Я опускаю голову и смаргиваю слезу.
После нескольких пересъемок Прия отправляет маму обратно в дом с одним из ассистентов. Она смотрит на меня как будто мы подруги или, возможно, будто она для меня материнская фигура.
– Жак, у вас с мамой вышла прекрасная беседа, – говорит Прия.
– Да, знаю, – отвечаю с мертвым взглядом.
Прия неуютно переминается с ноги на ногу, чувствуя, что переступает черту.
– Тогда ты знаешь, о чем я тебя попрошу, – все равно говорит она. Я не отвечаю, поэтому она продолжает: – Признайся Маркусу в любви. Он все еще беспокоится, что ты не подпускаешь его к себе до конца. Когда ты наконец открылась матери, как не смогла бы открыться никому, кроме нее, было очень красиво. Так ты станешь понятнее зрителям. Человечнее.
– Только вот я не человек. Жалко, правда? – говорю я. Беру свой стакан и возвращаюсь в ярко освещенный дом.
Все повторяется с папой, потом с Остином и Эйлин. Я варюсь в осознании своего поступка, в том, как я все испортила, и лунатически о чем-то разговариваю, а потом настает очередь моих близких допрашивать Маркуса тет-а-тет.
Когда Остин и Эйлин выходят с Маркусом на крыльцо, ко мне подкрадывается Генри.
– Чего тебе? – спрашиваю, ощущая, что он маячит рядом, как призрак.
Он шепчет, почти не раскрывая губ:
– Ты что, сказала маме, что любишь Маркуса?
Оборачиваюсь к нему.
– Давай позже об этом поговорим?
– Прия с ума сойдет, если ты не признаешься ему до конца вечера, – говорит Генри. В его голосе не хватает чего-то, его обычного манипуляторского шарма, что ли? Передо мной только голая правда: Генри и его работа.
– Знаешь, думаю, это ее личная проблема, – говорю я. – Ты не привез мою собаку, хотя обещал.
(А вот Шэй в ее городе ждала ее собака. Видимо, продюсеры решили приберечь такую фишку для более популярной участницы.)
– Я пытался уговорить Джона, – отвечает он, – но после случая с Элоди…
– Ладно. – Не смотрю ему в глаза, просто гляжу куда-то в даль.
Генри вздыхает. От него пахнет алкоголем. Он уходит из комнаты, оставляя меня в одиночестве. Я прислоняюсь к прохладной мраморной столешнице, закрываю глаза и дышу. Чувствую на себе чей-то взгляд, открываю глаза и вижу у открытой задней двери своего брата. Остин молча на меня смотрит, нахмурившись. Он тихо закрывает за собой дверь и присоединяется ко мне у островка.
– Ты сама не своя, Жак, – говорит он минуту спустя. Я смотрю на него, краснея. – Скажи, все это делает тебя счастливой?
Я сглатываю всю правду, которую хотела бы ему рассказать. Потому что я выжата до последней капли, потому что они все здесь, а я всегда выжата.
– Думаю, я могла бы стать счастливой, – отвечаю, – это моя дорога обратно в Нью-Йорк.
– Не уверен, что телешоу может так легко тебя изменить, – говорит он. – Ты никогда не даешь себе передышки. Подумаешь, не писала давно. Ничего страшного. Нет ничего плохого в том, чтобы вернуться домой.
– Что ты рассказал Маркусу? Обо мне?
Остин еще сильнее откидывается на столешницу. На его губах играет легкая улыбка.
– Я рассказал ему ту историю про свой аппендицит. Помнишь? Эйлин училась за границей, а родители тогда уехали в отпуск. Я рассказал ему, что ты всю ночь провела у моей постели в больнице. Рассказал, что ты из таких людей.
Я чувствую, что вот-вот расплачусь, и сдерживаю слезы. Это не постановка, мы не играем на камеру, но мы все еще не одни.
– И что сказал Маркус?
Остин щурится, изображая, как выглядит Маркус, когда притворяется искренним. Выходит у него так себе.
– Он любит тебя за это.
Я смеюсь.
– Прекрати, – говорю в ответ на его явное передразнивание. – На самом деле на шоу я многое о себе узнала. – Это, по крайней мере, правда. – Там все недостатки на виду, и примерно тридцать человек с радостью тебе все про них расскажут.
– Звучит кошмарно, – говорит Остин.
Смотрю на него.
– Так и было.
– Значит, это твой выбор? – спрашивает он. – Маркус.
Закрываю глаза и делаю глубокий вдох.
– Возможно.
Еще одна причина для моей публичной казни, когда шоу закончится.
Час спустя мы наконец-то, слава богу, сворачиваем этот балаган. Мои родные сидят в гостиной, и я чувствую, как утекает мое время. Я исчезаю.
Эйлин куда более расслаблена, чем в начале съемок, и познает тот же урок об алкоголе и «Единственной», что и я.
Она говорит не задумываясь:
– Давай, Маркус, расскажи нам, что тебе больше всего нравится в Жак?
Он кажется заметно выбитым из колеи от ее слов. Несколько секунд он смотрит на меня, и мы все видим, как вращаются шестеренки у него в голове.
– Она просто такая… – начинает он, все еще улыбаясь своей пустой улыбочкой, – с ней легко общаться, как будто она одна из парней. И она такая красивая.
Генри усмехается, и мы все удивленно поворачиваемся к нему. Мои глаза широко раскрываются.
– Это все? – спрашивает он. – Ни слова о том, что она невероятно умна? О ее язвительном чувстве юмора? О том, что она совершенно точно самая интересная из всех участниц?
Маркус восторженно смеется.
– О, ты теперь и на камеру хочешь, да? – мило спрашивает он у Генри. – Может, на свидание ее еще позовешь?
Эйлин так высоко поднимает брови, что они почти скрываются в ее волосах. Мама и папа переводят взгляд с Генри на Маркуса и на меня. Черт.
Генри несколько секунд с вызовом смотрит прямо в ошеломленные глаза Маркуса, а потом говорит:
– Хорошо. Думаю, здесь мы закончили. Извините, мне нужно отлучиться.
Съемочная группа начинает собираться, а я как можно ненавязчивее поднимаюсь и следую за ним. После такой демонстрации, кажется, невозможно спрятаться. Генри стоит в темном коридоре, уткнувшись лбом в стену.
– Первое правило бойцовского клуба: никогда не выпивай с моим отцом, – говорю я. – Ты все еще пьяный?
Он поворачивается и смотрит на меня, прижимаясь щекой к стене.
– Трезвею. Болезненно, – отвечает он. Его симпатичное лицо размазывается по обоям. – Пора научиться вовремя закрывать рот.
– Всем нам.
– Я ненавижу все это, Жак, – говорит он.
– Что? – спрашиваю я. Он смотрит на мой микрофон, потом снова мне в глаза. Отлипает от стены.
– Ничего, – говорит он мне тогда. – Давай уже закончим этот богомерзкий вечер, вернемся в Шарлотт и пойдем спать.
– Справедливо, – соглашаюсь я, – только пообещай, что не заставишь меня признаваться.
Он почти незаметно, самую малость, сползает по стене. Все еще прислоняется к ней и смотрит на меня так, что я на сто процентов уверена: он хочет прижать меня к этой стене и повторить ту ночь в Чикаго.
Он качает головой.
– Не надо, – произносит одними губами.
Я протягиваю ему руку, он хватается, но упускает. Одновременно уходим в противоположных направлениях.
Я обнимаю их всех, прежде чем уехать. Эйлин, и Остина, и маму с папой.
Мама не отпускает меня дольше всех и говорит, держа мое лицо в ладонях:
– Не позволяй никому решать за тебя, кто ты такая, Жак, – она прислоняется своим лбом к моему.
Я вдыхаю ее запах: духи и ополаскиватель для белья.
– Люблю тебя, – говорю я. Это все еще что-то значит. Я приберегла это для них. – Я люблю вас всех.
Маркус идет со мной до машины, в которой мне предстоит сейчас уехать, чтобы камеры это сняли. Его пальцы легко касаются моих.
– Твои близкие куда приятнее, чем ты, – говорит он с улыбкой.
– Мне говорили.
– Жестоко, не так ли? – говорит он. – Расставаться с тобой.
Мы смотрим друг на друга. Между нами все еще есть некоторый жар, другого рода испытание, и впервые после Мексики меня не воротит от его поцелуя.
Я сажусь в машину, рядом с Генри. К моему удивлению, напротив нас сидит Прия. Это явно не к добру.
– Пожалуйста, скажи, что на этом все, – говорю я, скорее Прии, чем Генри.
С минуту Прия ничего не отвечает, только смотрит на меня с чем-то почти убийственным в глазах.
– На этом все, – говорит она. – Между вами все кончено.
Я смотри на Генри, приподнимая бровь, но он ко мне не поворачивается. Впрочем, мой жест обращает гнев Прии в его сторону.
– Ты, – начинает она осуждающим голосом, – всегда считал себя выше правил, но никогда не был глупым. Боже, да ты буквально облизывался на нее при всей ее семье!
Генри сидит, потупив взгляд. Он не отвечает.
– Тебе не надоело еще играть за патриархат, а, Прия? – спрашиваю я.
– Ты явно просто хочешь, чтобы мы все тебя ненавидели, – говорит Прия, незамедлительно набрасываясь и на меня. – Я не ради таких уродов месяцами не вижу родных. Саморазрушайся на здоровье, но в свое свободное время, потому что у меня все это уже поперек горла стоит! Мне тошно от вас обоих! Мир не вращается вокруг вас. Нам нужно делать шоу, и вы двое – не главные персонажи. Так что прекратите.
– Значит… мы… больше не вместе? – наконец выдавливаю я из себя. Генри все еще молчит.
– Мы не идиоты, – говорит Прия. – Все прекрасно знают, что только Генри может от тебя хоть чего-то добиться. Нам осталось снимать две с половиной недели, и, если вы не возьмете себя в руки, я с превеликим удовольствием лично доставлю вам повестки в суд, на которые вы оба напрашиваетесь. Серьезно, Генри, я – Глас с небес, ты меня слышишь?
Генри наконец поднимает глаза и отвечает с незамутненным выражением лица:
– Понял.
– А моя любимая, милейшая участница? Готова поспорить с подписанным контрактом?
Я глубоко вздыхаю. Если честно, я просто хочу спать.
– Ладно, – говорю я, – как скажешь. Мы и так на полшага от преисподней. Что еще может произойти?
Ответом мне служит тишина.
Личные сообщения Жак
Понедельник, 20:33
Ты шлюха.
Понедельник, 21:02
Как можно подавать всем детям мира такой ужасный пример? Надеюсь, ты сдохнешь.
Понедельник, 21:04
Удивительно, что никто еще не наведался к тебе домой, чтобы тебя изнасиловать и убить.
Понедельник, 22:02
Сдохни.
Понедельник, 22:45
Сдохни.
Понедельник, 23:17
Сдохни.
Вторник, 05:40
Сдохни.
20
Запросто[41]
Мы с Генри возвращаемся в Шарлотт в четыре утра и за всю дорогу не говорим друг другу ни слова. Через пять часов невпечатляющего сна кто-то стучится в мою дверь. Я долго размышляю, открывать ли, но все-таки сдаюсь. Как я и думала, это Генри.
– Чего ты хочешь? – спрашиваю с вызовом. – Самолет же только завтра?
– Мы с тобой нахрен отсюда сваливаем, – говорит он. – Одевайся. В купальник и что-нибудь спортивное.
– И в чем подвох? – подозрительно интересуюсь я. После вчерашнего разноса от Прии я понятия не имею, чего ожидать.
– Это твой выходной, – сообщает мне Генри. – Съемочная группа уехала в другой город.
– Джон это одобрил? – не могу не спросить я.
– В пекло Джона, – отвечает Генри. – Я для него за годы сделал больше чем достаточно. Я уже давно это спланировал, и Шарлотта все одобрила несколько недель назад. Пошли.
Я все смотрю на него, вспоминая каждое его предательство. Он замечает, что я мешкаю.
– Это не уловка, Жак, – наконец говорит он, – выбирай: будешь весь день сидеть в номере или отправишься в менее замкнутое пространство? Поверить не могу, что мы дошли до такого.
– Ну, – все-таки отвечаю я, – дошли же. Дай мне пятнадцать минут. И не смей меня обманывать.
Он кивает, я захлопываю дверь у него перед носом и иду одеваться. Мне отчаянно хочется надеть что-нибудь небрежное, что-нибудь, что позволило бы мне как можно сильнее отдалиться от девчонки, которой я была последние несколько недель, но увы: учитывая ограничение на багаж, возможности взять с собой что-нибудь хоть немного непривлекательное у меня не было. Я решаю не краситься, собираю волосы в скучный хвост, надеваю шляпу и солнечные очки из спонсорских подарков с начала шоу.
Когда я спускаюсь, Генри ждет меня в лобби и ничего не говорит, только достает телефон и вызывает такси. Я вспоминаю прошлую ночь, его пальцы, выскальзывающие из моих, и несбывшееся обещание. Потупленный взгляд, с которым он выслушивал разнос от Прии. Я не знаю, чего от него хочу – чтобы он прекратил быть таким трусом? Чтобы продолжал прятаться за ледяной маской?
Не важно. Сегодня новый день моей жизни, и на эти сутки я свободна от «Единственной». Я согласна и на это.
Национальный центр рафтинга находится в двадцати минутах от нашего отеля, в небольшой роще рядом с шоссе. Парковка почти полная, несмотря на раннее время и будний день.
Генри покупает билеты, предположительно – своей рабочей кредиткой от «Единственной». Он передает мне мой браслет и спрашивает:
– С чего хочешь начать?
Я рассматриваю все варианты. Канатная дорога, рафтинг, веревочный городок, каяк. Наконец я указываю на описание в брошюре, которую ухватила на стойке регистрации.
– Скалолазание, – говорю я. – Без троса, над бассейном.
– Агрессивно, – нейтрально отмечает он, и я не могу сдержать улыбки.
Генри упомянул по пути, что обычно участникам полагается свободный день перед съемками в родных городах, но, раз я была первой, мне выпал день после. В прошлом сезоне, по его словам, они с Маркусом ходили смотреть, как играют «Кабз».
– Ну и денек, наверное, выдался, – сказала я в ответ.
Генри только пожал плечами, сидя на заднем сиденье такси.
– У нас с Маркусом было много общего. Не знаю. Это было сложно.
Я привалилась к окну.
– Ага.
Я не могу сдержать переполняющее меня счастье. Я всего лишь одно лицо в толпе незнакомцев, на воздухе, пронизанном запахом цветов и хлорки и жизни. Я могу быть кем угодно, даже Жак Мэттис. Я помню ее, она дорога моему сердцу.
Скалодром нависает под углом прямо над бассейном, и чем выше ты поднимаешься, тем более отвесной делается стена. Чувствую себя слабой, когда начинаю с первой стены, третьей по сложности, а мое тело работает не совсем так, как мне помнится. Ноги и руки плохо меня слушаются.
Я забираюсь где-то на две трети, а потом падаю и погружаюсь в бассейн. Плыву к лестнице и выбираюсь из воды. Возвращаюсь в очередь, как мазохистка. Собираюсь всем телом, всем духом и устремляюсь к единственной цели: я поднимусь на эту третью по сложности стену любой ценой.
Добираюсь до вершины и перехожу к следующей стене. Покоряю ее и двигаюсь дальше. Оказываюсь за Генри в очереди к седьмой стене.
– Хочешь пойти первой? – спрашивает он. Я качаю головой и сосредотачиваюсь на стене, выстраиваю план в голове, от одного выступа к другому, куда ставить ноги, где поменять.
Генри подходит к стене, цепляется босыми ногами за выступы странной формы, мышцы его обнаженных рук напрягаются от усилий, которых ему стоит взбираться вверх. Я почти не думаю о нем, только о том, как движется его тело, как он продумывает свои шаги. Я собиралась использовать свою массу, чтобы подтянуться к высокому выступу по левую сторону стены, а он тянется направо, и меня восхищает, как он это делает, и меняю свою стратегию. Он застревает на месте, где приходится менять ноги, теряет хватку и падает в воду, по ходу падения выпрямляя тело насколько может, как учил инструктор. Он подплывает к лестнице и вылезает из бассейна.
Я взбираюсь по стене, слежу за ногами, прижимаюсь к скалодрому насколько могу. Пару лет назад я несколько недель встречалась с писателем-путешественником, который очень любил скалолазание. Брал меня с собой в зал, научил, как двигать бедрами, чтобы придать себе импульс, как найти вершину стены. Я стала ходить в зал, когда знала, что его там не будет, тренировалась, чтобы впечатлить его при следующей встрече. Он оказался не из впечатлительных – это я поняла довольно скоро, продвигаясь на более и более сложные склоны, но еще я поняла, что меня это не слишком и волновало. Я пыталась привыкнуть к жизни в мире, где тренировки и успехи не влекли за собой оваций ликующей толпы, но со скалолазанием мне было легче. Сама стена поздравляла меня раз за разом, когда мои руки касались полосы, сообщающей, что я достигла вершины. Ты молодец, Жак, будто шептала она. Ты справилась.
На секунду вспоминаю того парня, пока поднимаюсь по стене. Я перестала ходить в зал, когда мы расстались, – слишком дорого и слишком много шансов снова с ним столкнуться. Но я помнила удовлетворение, с которым взбиралась. Помнила, каково это – решать стену, как загадку, обхитрять ее, побеждать и видеть, как она за меня рада.
Я борюсь с гравитацией, поднимаясь все выше. Мое сознание чисто, сосредоточено на задаче передо мной. На месте, где Генри пришлось сложно, я меняю ноги, как он до меня, напрягаюсь изо всех сил, чтобы не соскользнуть руками с выступов. Раскачиваюсь, чтобы придать себе импульс, и дотягиваюсь ногой до выступа. Мне удается подтянуться достаточно, чтобы схватиться рукой за следующий выступ, и я прижимаюсь всем телом к стене и тянусь правой ногой, наконец поднимаясь выше. Дальше все относительно просто, и я с глубочайшим удовольствием дотрагиваюсь до вершины. Вот это – я. Я могу быть такой.
Я позволяю себе упасть в бассейн и ухожу глубоко под воду, наслаждаясь прохладой, избавляющей меня от липкого пота. На миг задерживаюсь в глубине, чувствую, как ноют все мои мышцы, как тянет мое плечо, и только потом поднимаюсь на поверхность за воздухом. Плыву к бортику, вылезаю из бассейна, обхожу заборчик и покидаю эту зону. На выходе меня ожидает Генри. Он выглядит глуповато, со своей закрытой улыбкой. С меня капает вода, а я просто стою и смотрю на него.
– Что? – наконец спрашиваю я, и с этим словом что-то во мне раскрывается. Я не могу остановиться и тоже улыбаюсь.
С минуту мне кажется, что он сам не знает, что мне ответить, но тут он отрывает от меня глаза и качает головой.
– Ты меня переплюнула, – говорит он.
– Ты сам напросился, – отвечаю я.
– Правда, – соглашается он, снова глядит на меня и кивает.
– Было весело, – говорю я, и такая перемена в моем настроении его, кажется, радует. Я больше не хочу его игнорировать. Хочу притвориться, что последних двух недель не было, что не было никакой «Единственной» и мы с ним ничем не отличаемся от любых двух людей в этом парке. Что мы с ним – просто два человека.
– Давай-ка, – говорю я, – ты купишь мне сейчас бутылку воды, а потом займемся паддлбордингом?
– Звучит как план, – соглашается он.
Мы с Генри идем по петляющей дорожке на другую сторону центра и останавливаемся у берега реки, где берем в аренду доски для паддлбординга. Большинство людей, кажется, отплыли немного от берега и остановились, но перед нами целая река («Просто не заплывайте дальше моста», – велел нам инструктор), и я гребу подальше от толпы.
Мы доплываем почти до самого моста, и я глубоко вдыхаю чистый воздух. Останавливаюсь, опускаюсь на колени и откидываюсь так, что лежу на доске с согнутыми коленями. Рядом со мной Генри садится на своей доске и опускает ноги в воду. Я смотрю в небо, такое голубое и бесконечное.
– Я и забыл, – спустя минуту говорит Генри.
– Х-м-м? – отвечаю я.
– Какая ты на самом деле. Я давно тебя такой не видел. С Чикаго, наверное.
– Ага, – холодно отвечаю я. – Интересно, кто же в этом виноват?
– Я, разумеется, – неубедительно говорит он.
Его ложь и моя отстраненность повисают между нами в воздухе, но наконец я не выдерживаю.
– В чем твоя проблема? – пресно спрашиваю я.
– Можно конкретнее?
– В Чикаго ты сказал, что отчаянно желаешь вместе со мной спалить это шоу дотла, а потом что ты сделал? Запаниковал? Получил по рукам и вернулся в строй?
– Я работаю здесь уже двенадцать лет. Мои отношения с «Единственной» – самые продолжительные за всю мою жизнь. – На миг он умолкает, потом говорит: – Жарко. Я в воду.
Он соскальзывает с доски. Вода доходит ему до груди.
Мы оба в спасательных жилетах, так что он ложится на воду, облокотившись о свою доску.
– Рассказывай, каким ты был до шоу?
– Чувствую себя как будто на собеседовании.
– Тогда впечатли меня.
– Не знаю. – Он легонько плещет в меня водой, я отвечаю тем же. – Ты знаешь, каким я был.
– Скрытным манипулятором с уродскими наклонностями?
Генри смеется.
– Как скажешь. – Он откидывает голову. Его темные волосы мокнут и прилипают ко лбу. – Я перевелся сюда после первого года учебы, с Восточного побережья. Думал, мне поможет немного сменить обстановку.
Гляжу на него через плечо.
– Ты не похож на ребят с Восточного побережья.
Он вздыхает и почти говорит что-то, но останавливается.
– В конце концов я вернулся домой, – отвечает он. – Очевидно. А потом все как-то само собой произошло. Я ни к чему такому не стремился. Оно просто случилось.
– А ты позволил этому случиться, – продолжаю я. У меня по спине стекают ручейки пота, и мне приходится сильно напрягаться, чтобы концентрироваться. Есть какое-то рисковое чувство в том, чтобы слишком уж погружаться в историю Генри. Я вечно там теряюсь. Мне нравится слушать его, когда он говорит со мной, и себя, когда ему отвечаю.
– Позволил. Я не… по крайней мере, не намеренно. На каком-то этапе я просто перестал пытаться вернуть управление машиной.
– И оказался здесь, – заканчиваю за него.
Он складывает руки и опускает на них подбородок. Наблюдает за мной.
– Похоже, что так.
Мне хочется скрыться, и от жары, и от его напряженного взгляда. Я неловко плюхаюсь в воду, снимаю спасательный жилет и ныряю. Живо поднимаюсь обратно на поверхность и убираю мокрые волосы от лица.
– Почему ты выбрал именно это место? – спрашиваю, плывя обратно к доске.
– Из-за того, что ты сказала тогда Маркусу на свидании, – говорит он, как будто это что-то очевидное, – о том, что, когда ты гуляешь на свежем воздухе, ты снова чувствуешь себя человеком.
Поразительно, какой эффект на меня оказывают его слова. Я вспоминаю тот момент, вспоминаю внезапное осознание, что я существую, что я не персонаж шоу, а настоящая, живая личность, думающая, чувствующая, страдающая. Помню, как от этой мысли у меня перехватило дыхание. Я существую! Я существую. В этот момент мое глупое сердце готово разорваться, и я вдруг выдыхаю, сама того не желая. С этим выдохом я будто бы избавляюсь от всего, что произошло за последние две недели, и с трудом сдерживаю водопад слез, наворачивающихся мне на глаза. Кладу руку себе на грудь и заталкиваю остаток обратно. Генри смотрит на мост позади нас и дает мне этот момент уединения. Это слишком личное.
Я сглатываю комок в горле. Жду, пока ко мне вернется умение связно говорить.
– Ты должен уйти с шоу.
Он дает словам впитаться.
– Мне кажется, ты не понимаешь, – говорит он.
Эта сцена до неправильности проста: два человека плывут по течению в тени эстакады тихим осенним днем в Каролине. Полная противоположность «Единственной», где повсюду вычурные декорации и бессмысленные клише.
– Я бы хотел уйти ради тебя с шоу. Сделать из этого большой жест.
– Ой, да заткнись ты, – говорю я. – Я даже не имела в виду, чтобы ты это делал ради меня. Так тебе самому будет лучше.
Он встречается со мной пронзительным взглядом.
– А что потом?
– Учись быть счастливым, – говорю я, подтягиваясь на доску и прижимая колени к груди. Сохну на солнце. Он ничего не говорит.
Так мы и сидим молча. Потом я снова встаю на доску и гребу к уединенной бухточке. Я ложусь и греюсь на солнце, сняв с себя жилет. Генри следует за мной, садится рядом, немного позади меня. Его лицо скрывается за солнечными очками. Его кожа сияет на свету. Я часто представляю его таким, со скрытой улыбкой на губах.
– Можно задать тебе вопрос? – спрашивает Генри. Я молчу, и он продолжает: – Что здесь происходит?
– Не знаю, – отвечаю я. Сосредотачиваюсь на скрывшем солнце облачке. Прищуриваюсь и пытаюсь сообразить, есть ли вообще какое-нибудь сжатое объяснение этому.
– Для большинства уравновешенных людей я всегда оказывалась слишком сложной. Я чертовски хотела быть успешной, но еще больше мне хотелось казаться успешной – вот что мною двигало. Когда у меня этого не выходит, я обращаюсь к мужчинам и алкоголю. Иногда это кажется мне порочным кругом.
– И кто я? – спрашивает он. – Алкоголь? Мужчины? Или круг?
– Мне кажется, я тебя люблю, – говорю я, бросая взгляд в его сторону. – Или что-то в этом роде. Думаю, ты меня тоже любишь, но, может, и нет? С тобой не понять, ты включаешь и выключаешь свои чувства, как лампочку.
– Ну, знаешь, нам все равно крышка. – Он наклоняется вперед и приваливается лбом к моему плечу. Я выдыхаю. Я знала, что он не сможет признаться. – Я не хочу продолжать так же.
Он легко касается губами кожи моего плеча и ждет, как я отреагирую.
– Да? – Я тянусь и запускаю пальцы ему в волосы, наконец пересекая черту.
– Да.
– Я бы ушла с тобой, – говорю я, – после Чикаго. Я вроде была не серьезна, но и наоборот.
– Думаю, я это знал, – признается он. – И не смог отпустить.
Я задумываюсь.
– Но меня отпустить ты смог бы?
– Не знаю, – говорит он. – Я пытался, разве нет?
– Почему Маркус? – задаю вопрос, не дававший мне покоя с Мексики. – Почему он стал для тебя последней каплей? После всего, что ты делал на шоу?
– Маркус? – он вздыхает и проводит руками по волосам, прежде чем начать. Снимает очки, дает мне взглянуть ему в глаза. – Когда мы начали съемки в прошлом году, Маркус нравился всем, с кем только ни говорил, но на экране это совсем не работало. Мне потребовалась где-то неделя, но я наконец понял, в чем причина: он подстраивался под своего собеседника. Ему удавалось идеально отразить любого человека, и поэтому он нравился людям. Он знал, чего они хотят, потому что, по сути, становился ими. Продавец из него был отличный. Так что я сделал самый логичный вывод – посоветовал ему стать мной. Под конец сезона я уже не мог просто велеть ему признаться Шейлин в своих чувствах, я должен был объяснять ему, что он чувствует, но как же он был хорош! Ему отлично удавалось озвучивать мои слова так, что они казались правдой. Черт, да практически все, что он говорил, казалось более искренним, чем любое сказанное мною слово. И это меня серьезно подкосило. Что я мог просто вложить ему свои мысли, и из него с ними выходил лучший человек, чем я.
