Текст книги "Остров судьбы"
Автор книги: Лора Бекитт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)
– А ты кто такая?!
– Меня зовут Беатрис Санто. Мне нечего терять. Я не боюсь ни Божьего, ни людского суда. Мне ничего не стоит спуститься прямо в Преисподнюю. И я могу захватить с собой тебя. И получу от этого большое удовольствие, – ответила она и улыбнулась тому, что должно было произойти, улыбкой, от которой леденело сердце.
Винсенте мигом оценил ситуацию. Выразительность взгляда Беатрис в сочетании со спокойной уверенностью движений и явным умением обращаться с оружием сказали ему все.
– Я уйду, – процедил он сквозь зубы, – но вернусь и приведу с собой жандармов. Это мой дом.
Беатрис согласно кивнула и махнула ружьем в сторону двери. Винсенте попятился, не сводя глаз с оружия, потом открыл дверь, спустился с крыльца и исчез.
Через некоторое время женщины вышли во двор. Кармина все еще не могла прийти в себя, она судорожно вдыхала вечерний воздух, в котором благоухание растущих в саду цветов смешалось с острым запахом моря.
– А если он вправду вернется и приведет с собой жандармов?!
– Если он и придет, то нескоро. Такие люди охотятся лишь на слабую добычу, да еще на ту, которую можно застать врасплох. А я никого не боюсь, и мое ружье всегда заряжено.
– Ты останешься со мной, тетушка Беатрис? – с надеждой прошептала Кармина.
– Останусь. А теперь пошли спать, ведь назавтра тебе предстоит много дел, – ответила та и положила на плечо Кармины свою твердую руку.
Глава 3
Зима 1812 года застала Джулио Гальяни в российских снегах, о которых французы говорили с таким ужасом. Сражение под Бородином и взятие Москвы осталось позади. Обескровленная потерями французская армия силилась покинуть негостеприимную страну.
Джулио брел по заснеженной дороге в составе небольшого отряда, ни с кем не разговаривая, ни на кого не глядя. Если он и питал какие-то иллюзии по поводу воинского братства, они окончательно развеялись во время недавней переправы через Березину, когда более сильные пробивались вперед, отталкивая слабых, ступали по трупам и телам умирающих, думая только о том, как спасти собственную жизнь. Сотни несчастных нашли смерть в ледяной воде, угодили в бушующую стремнину, и их унесла река.
Джулио был молодым, здоровым и сильным, ему удалось прорваться к мосту сквозь толпу людей, сбившихся в кучу на небольшом пространстве, и очутиться на другом берегу.
Впереди его поджидали другие несчастья. Хотя прежде чем натянуть сапоги, Джулио обматывал ноги несколькими слоями тряпок, а поверх мундира надевал шинель, это не спасало от холода.
Лошадей не было: одни пали, других съели. На фоне белого снега французские солдаты были видны как на ладони; они смертельно боялись казаков и партизан, которые не щадили никого. Опасность оказаться в русском плену или быть убитым внушала одинаковый ужас.
Когда повалил снег, им пришлось пробиваться, словно через завесу, пелену, которая колебалась и кружилась перед глазами. Снежинки кололи и леденили кожу, слой за слоем ложились на одежду и засыпали дорогу. По обочинам маячили тонкие кусты, а вдали высились украшенные белоснежными шапками сосны.
В небе кружилось множество ворон, их резкие крики казались воплями ликования: никогда еще у них не было столько пищи.
Джулио еще не приходилось видеть таких просторов, такой бесконечной страны! Окинув взглядом понурых, сгорбленных, грязных, тащившихся усталым шагом людей, он содрогнулся. Некоторые из них опускались в снег, намереваясь немного передохнуть, и больше уже не вставали. Джулио ни разу не пришло в голову подать кому-то руку или подставить плечо.
Он очутился в России, потому что генерал де Сент-Эньян вышвырнул его из своей жизни, а еще потому, что он захотел слишком многого. Теперь у него осталась только одна цель – выжить.
Джулио закрыл глаза и шел, машинально передвигая ноги, когда рядом прозвучал испуганный крик:
– Партизаны!
Да, это были партизаны, они выскочили из леса и устремились к горстке французов.
Никто не думал сопротивляться, все бросились врассыпную. Русские мужики с радостным гиканьем, словно это была забава, настигали солдат и убивали их. У одного из партизан было ружье, другой держал в руках топор, еще у одного Джулио заметил лопату.
Неподалеку виднелся бугор, похожий на большую могилу, – занесенный снегом труп лошади. Джулио метнулся к нему, одним прыжком перемахнул на другую сторону, упал в снег и затаился.
Слушая вопли и стоны, он молился о том, чтобы его не заметили, но ему не повезло: рядом очутился тот самый партизан с лопатой, молодой парень, не старше Джулио. На его лице блеснула торжествующая улыбка, и он занес свое орудие, намереваясь обрушить его на голову врага.
Джулио бросился бежать, и лезвие лопаты угодило по ноге, чуть ниже колена. Он взвыл от дикой боли, в глазах потемнело, во рту появился привкус крови из прокушенного языка. Он упал на спину и смотрел на парня, как смотрел бы в лицо самой смерти. Партизан ухмыльнулся, занес лопату, но потом опустил и пошел прочь, не потому, что захотел пощадить врага, а потому что решил: будет лучше, если тот умрет не сразу, а в жестоких мучениях.
Некоторое время Джулио слышал, как партизаны переговариваются на незнакомом языке, потом все стихло.
Он с трудом заставил себя сесть. Кругом валялись тела убитых французов. Стоная от невыносимой боли, Джулио стянул сапог и размотал мокрые тряпки. Из раны хлестала кровь, и сама рана выглядела ужасно: рваная плоть, рассеченная до кости.
Пытаясь остановить кровотечение, он, как сумел, сделал перевязку. Джулио не мог наступать на раненую ногу, ему была нужна какая-то опора. Он кое-как дополз до леса и принялся пилить ножом тоненькие деревца, намереваясь соорудить некое подобие костылей. Ему удалось это сделать, однако он потерял перчатки, и его руки заледенели так, что он перестал их чувствовать.
Джулио ковылял по дороге, и за ним тянулся кровавый след. Снег продолжал падать: он появлялся из пустоты и исчезал в пустоте, которой не было конца. Казалось, кто-то наверху крутит и крутит мельницу, из жерновов которой все сыплется и сыплется мука. Небеса над головой были такими низкими, что казалось, их можно коснуться рукой.
Вскоре Джулио почувствовал, что лицо горит: у него начался жар. Нагнувшись, он со второй или третьей попытки зачерпнул снег онемевшими пальцами, приложил ко лбу и щекам и положил в рот.
Дорога вилась рядом с лесом; с ветвей свисала белоснежная бахрома, и это напомнило Джулио цветущие яблони в садах Лонтано, где ему, скорее всего, больше не доведется побывать. Приближалась ночь, и оставалось все меньше надежды на то, что он встретит помощь.
Наконец Джулио понял, что больше не может идти, что ему необходимо отдохнуть. Догадывался он и о том, что эта передышка будет стоить ему жизни.
Он опустился в снег. Тот был очень холодным, но теперь, когда тело пылало от жара, это казалось даже приятным. Сначала Джулио сидел, потом лег, удобно устроившись и чувствуя, как из раненой ноги уходит боль, а из отчаявшейся души – страх.
Вскоре ему стало очень уютно и спокойно, и он был уже не против уснуть в объятиях смерти, как уснул бы на мягкой перине под теплым одеялом. Не все ли равно, что будет потом; главное, нынешние мучения останутся позади! В этом смысле смерть была не так уж плоха и совсем не жестока. Его сердце охладело, чувства погасли, и только мысли струились легким потоком, застывая на границе Вечности, похожей на бесконечный белый саван. Джулио погрузился в предсмертный сон и уже не мог отличить видения от реальности.
Ему снилось детство, вспоминалось, как он угнал лодку и усадил туда младших детей, Данте и двух соседских мальчишек. Они не заметили, как суденышко стало уносить в открытое море; Джулио потерял весла, и малыши ревели от страха. Неизвестно, чем бы все закончилось, если б не Дино, который отвязал отцовскую лодку и сумел их догнать. Джулио был до смерти перепуган, но когда они предстали перед отцом, старший брат взял вину на себя: Дино был мастер совершать смелые и благородные поступки.
А еще он обладал редким талантом портить людям приятные моменты жизни. Однажды Леона и Сандру пригласили на свадьбу в Аяччо. Джулио (тогда ему было лет четырнадцать) предвкушал полные свободы и безделья дни, но не тут-то было: шестнадцатилетний Дино, оставшийся в доме за хозяина, будил их с Данте на рассвете твердой рукой и заставлял приниматься за дела. Вот и сейчас он бесцеремонно тряс Джулио за плечо.
– Просыпайся, братишка!
– Все кончено, он замерз, – произнес другой человек, и в следующую секунду Джулио открыл глаза.
Тепло ушло; в лицо дул резкий, пронизывающий ветер со снегом, холод проникал, казалось, до самых костей. Вместе с тем голова пылала, в раненой ноге стучала кровь, а пальцы на руках болели так, словно под ногти были загнаны иглы.
Джулио смотрел на человека, удивительно похожего на Дино, но не мог вымолвить ни слова, потому что от холода у него стучали зубы, а еще потому, что в бредовой горячке он вдруг позабыл все слова. Дино вынул большую флягу и приложил к губам брата. Джулио через силу сделал глоток – по жилам разлился огонь, и стало немного легче.
– Давайте в сани, – распорядился Дино. Он стянул с ладоней меховые рукавицы и надел их на руки Джулио. Тот облегченно смежил веки. Все было, как в детстве: если Дино взял на себя ответственность за происходящее, о дальнейшем можно не беспокоиться.
Мужчины с трудом оторвали Джулио от земли – окровавленная нога вмерзла в снег – и уложили под овчины. Там лежали и другие раненые, а те, кто мог идти, шли рядом и позади повозки.
– Надеюсь, к утру мы сможем добраться до полевого госпиталя, – сказал Дино.
Он тоже участвовал в переправе через Березину и так же, как и Джулио, стал свидетелем того, как перед лицом смерти многие люди лишались остатков человечности. Дино видел императора, проскакавшего по мосту верхом на коне, императора, который удостоил его офицерского звания в награду за справедливость и храбрость и за которого он был готов сложить голову. Однако Дино был способен умереть и за солдат, которыми ему пришлось командовать, а потому стоял вместе с ними по грудь в ледяной воде и вколачивал сваи в дно, крепил бревна, сооружая новый мост. Он не утонул и не заболел; очутившись на другом берегу, собрал остатки своего отряда и повел сквозь снега.
На обледеневшей равнине было так тихо, что им не верилось в то, что война продолжается. Дино с горечью думал о том, что от великолепно обученной удачливой армии, совершавшей стремительные марш-броски, поражавшей мир обилием завоеванных земель, останется лес крестов. И считал своим долгом сделать так, чтобы этих крестов было как можно меньше.
Стараясь согреться, солдаты разводили костры, снимали одежду с трупов французов и русских и закутывались до самых глаз. Однажды Дино удалось поймать лошадь, и он не позволил убить ее и съесть. Потом они нашли съехавшие в реку и вмерзшие в лед сани, вытащили их, починили, соорудили упряжь, и теперь лошадь везла раненых, которых они беспрестанно подбирали по дороге.
Джулио очнулся на следующий день. Солнце слепило глаза, небо было высокими и синим, белоснежная земля искрилась и сверкала, однако лицо Дино выглядело озабоченным и хмурым. Он видел сотни смертей, видел солдат, больше напоминающих банду разбойников или толпу дикарей, чем воинов армии великого Наполеона, солдат с длинными спутанными бородами, дико горящими воспаленными глазами и трясущимися руками, которыми они разрывали недожаренную конину. Дино смог пережить все это, но когда он нашел в снегу умирающего Джулио, своего родного брата, это подкосило его душевные силы.
Один из солдат, прежде служивший санитаром в госпитале, сказал, что у Джулио началась гангрена и что его уже не спасти.
– Нога сильно распухла, да и дух от нее такой, что не дает обмануться, – заметил он.
И все же Дино не терял надежды.
К полудню им удалось добраться до небольшого городка, где разместился походный госпиталь. На улице сушилось обледеневшее белье. В котлах, под которыми горели костры, варилась еда: Дино уловил ставший привычным запах конины. Но свою лошадь он отдавать не собирался.
– Если б не это животное, многие из наших товарищей остались бы в снегах. Надо уметь быть благодарными: и Богу, и людям, и бессловесным тварям, – веско произнес он, когда один из солдат предложил прикончить лошадь.
Прошел слух, что в госпиталь приехал Доминик Ларрей[12]12
Ларрей Доминик Жан (1766–1842), французский хирург, один из основоположников военно-полевой хирургии.
[Закрыть], человек-легенда, знаменитый хирург наполеоновской армии. Он осмотрит раненых и, может быть, примет участие в нескольких, наиболее сложных операциях.
Состояние Джулио внушало Дино смертельную тревогу: брат то находился без сознания, то бредил, а когда на короткое время приходил в себя, то не мог сдержать стонов.
Доминик Ларрей в самом деле находился в госпитале. Он делал обход в помещениях, где разместили самых тяжелых раненых. Джулио лежал среди них, на брошенном на пол матрасе; Дино неотлучно находился рядом, ожидая, когда врачи окажут помощь его брату.
Увидев Ларрея, который шел по узкому проходу в сопровождении группы молодых хирургов, Дино выпрямился и с надеждой смотрел в лицо человека, которого в армии называли Спасителем и лучшим другом солдат. Его почти всегда можно было отыскать среди раненых. Говорили, будто Ларрей ни перед кем не преклоняется и что к его мнению прислушивается сам император.
– Гнойная рана, перелом, большая потеря крови, обморожения, – доложил санитар, поднимая одеяло, которым был укрыт Джулио.
Ларрей быстро осмотрел раненого.
– Левую ногу ампутировать, тут не о чем говорить. Два или три пальца на каждой руке тоже придется отнять. Готовьте его к операции.
Стоявшего рядом Дино трясло, как в лихорадке.
– Нельзя ли избежать этого, доктор? Он слишком молод для того, чтобы становиться калекой, – осмелился сказать он.
Санитар что-то шепнул Ларрею, и тот внимательно посмотрел на Дино.
– Кто он вам? Я слышал, вы привезли в госпиталь много раненых, но больше всего вас волнует судьба этого юноши.
– Это мой младший брат. Его зовут Джулио. Мы с Корсики.
Суровый взгляд доктора потеплел.
– Он слишком молод для того, чтобы лежать в могиле, потому нам все же придется сделать то единственное, что поможет его спасти, – мягко произнес он.
– У вас есть опиум?
Ларрей вздохнул.
– Я уже забыл, что это такое. Пакля вместо корпии, бумага вместо постельного белья, а вместо бинтов – исподнее наших хирургов.
– У меня есть водка, – сказал Дино.
– Давайте.
– У меня к вам просьба, доктор, – промолвил Дино, протягивая Ларрею флягу, – вы сможете сделать это быстро?
– Я постараюсь. Дадим стакан водки, привяжем руки. Будем оперировать вдвоем: я и мой коллега. Надеюсь, сердце вашего брата выдержит.
«И разум тоже», – подумал Дино.
Он хотел присутствовать на операции, но ему велели уйти. Возможно, Ларрей решил пожалеть и его сердце.
Дино вышел во двор и заговорил с лошадью, обняв ее за шею и прильнув к ней всем телом. Лошадь была русская, она не понимала ни по-французски, ни по-итальянски. И все-таки Дино казалось, что животное догадывается, о чем он думает и что он чувствует.
Дино вспоминал об Орнелле. Она по-прежнему считалась его женой, он высылал ей деньги, но они не виделись. Он получал от нее письма, но не отвечал на них. Он был глубоко оскорблен тем, что Орнелла, которую он полюбил за естественность и безыскусность, променяла простоту и искренность на мир, где властвовали притворство и мишура.
Однако теперь, после всего, что ему довелось повидать, Дино понял, почему она, в жизни которой до определенного момента не было не только ничего придуманного, но и красивого, захотела служить прекрасному, пожелала изведать волшебство.
Отныне дорога жизни уже не казалась ему легкой и бесконечной, он скупо отмерял часы, когда еще мог что-то сделать, спасти чью-то душу, сохранить крупицы любви и счастья. В те минуты, когда Дино стоял в обнимку с лошадью, он решил, что если Господь сохранит ему жизнь, он вернется в Париж, отыщет Орнеллу и попросит у нее прощения.
Из госпиталя доносились душераздирающие крики. Это мог кричать не только Джулио, а и другие люди: в эти страшные дни в госпитали привозили десятки раненых и обмороженных, и хирурги работали не покладая рук.
Когда Ларрей сообщил, что операция прошла быстро и успешно, Дино облегченно вздохнул, хотя прекрасно понимал, что радоваться рано: зачастую раненые умирали позже, от осложнений. Доктора сказали, что Джулио почти сразу потерял сознание и ничего не чувствовал, и теперь Дино решил непременно дождаться момента, когда брат придет в себя.
Он разделил трапезу с санитарами, подкрепившись супом с кониной и гнилыми овощами, переночевал на набитом соломой матрасе в тесной комнатке, где углы были затянуты паутиной, а окна не мылись сто лет, а утром его позвали в палату.
Лицо Джулио посерело от боли, глаза были воспаленными, мутными, и все же он вполне осознанно смотрел на старшего брата, а в глубине его зрачков затаилась неистребимая ненависть.
Голос был надтреснутым, слабым, он не мог передать того, чем был полон взгляд:
– Зачем… ты… меня… подобрал!
Дино устал считать моменты, когда Джулио смотрел на него с ненавистью. Впрочем, сейчас он его понимал, понимал, потому что не мог взять на себя хотя бы малую толику боли Джулио, в одночасье превратившегося из здорового, полного сил парня в беспомощного калеку.
– Разве ты хотел умереть?
– Не… хотел. Но теперь… хочу.
– Доктор Ларрей обещал при первой же возможности отправить тебя в Париж. Там о тебе позаботятся. Потом я тебя разыщу. Поедем на Корсику, к отцу и матери. Они будут рады. Навестим Бьянку, теперь она живет в Тулоне. Правда, я не знаю адреса, но думаю, нам удастся ее найти. Отец пишет, что Данте женился. Представляешь? Наш младший братишка тоже стал взрослым!
– Найди… опиум, – прошептал Джулио, – или… убей!
Дино понял, что сейчас брат не может думать и говорить ни о чем, кроме собственной боли. Едва ли Джулио осознал до конца, что его левая нога отрезана по колено, на левой руке не хватает трех пальцев, а на правой – двух. Телесные страдания пересилили душевные; последние нахлынут потом, а сейчас было бесполезно говорить о том, что человек может быть стойким перед роковой неотвратимостью и любить жизнь, даже будучи искалеченным ею.
Он не знал, где достать опиум, если его не было даже у Ларрея, и Джулио стонал и метался, вцепившись зубами в одеяло.
Дино оставил брата лежащим без сознания, оставил, не надеясь на то, что тот выживет: потрясения были слишком велики, а сил оставалось мало. Горячка не прекращалась, вдобавок начался изнуряющий кашель, и Джулио таял с каждой минутой. Но дольше Дино не мог ждать: война продолжалась, а он оставался солдатом.
Дино очутился в Париже через два месяца, с трудом добившись короткого отпуска. Дорога заняла много времени: по самым смелым подсчетам он мог позволить себе пробыть в столице всего лишь день. Наполеон собирался отправить вновь созданное войско в Пруссию, на передовую линию: молодые, плохо обученные солдаты нуждались в опытных командирах, к числу которых к тому времени принадлежал и Дино Гальяни.
Большинство его товарищей погибло, и он как никогда страдал от одиночества. Ему было не с кем поделиться своими мыслями, нечем укрепить веру в будущее. Даже лошадь Дино был вынужден оставить на границе, у русских крестьян, предварительно уверившись в том, что они не пустят конягу на мясо.
Небо над Парижем было по-весеннему ярким, улицы полны народа. Женщины надели яркие платья и новые шляпки, кое-кто украсил себя цветами.
Люди радовались тому, что зима прошла, они жили в ожидании чего-то необыкновенного, и Дино задавал себе вопрос: знают ли они о войне, о том, что за последний год французы потеряли более ста тысяч человек, не считая взятых в плен и пропавших без вести!
Он шел мимо булочных и кофеен, тоскуя по домашнему уюту, милым сердцу запахам, мелким радостям быта, которых был лишен много лет. Иногда Дино казалось, что он не помнит лица матери, а иногда… и Орнеллы.
Он подошел к Лувуа и принялся разглядывать афиши. Их было много; как правило, театральные афиши пестрели яркими красками, и их приклеивали выше всего. Сердце Дино замерло, когда он прочитал на одной из них: «Ф. Лесюэр[13]13
Лесюэр Жан Франсуа (1760–1837), французский композитор, дирижер, педагог. Создатель «оперы спасения», образцом которой являлась «Пещера» (1793), написанная на сюжет эпизода популярного романа Р. Лесажа «Жиль Блас».
[Закрыть]. «Пещера, или Раскаяние». Главные партии в исполнении Алессии Бачелли, Эмилио Масканьи, Огюста Демаре, Орнеллы Гальяни».
Спектакль шел сегодня, более того – он вот-вот должен был начаться. Дино купил билет и вошел в зал. Он чувствовал себя неловко в своей шинели среди нарядной публики. Ему казалось, что от него пахнет гарью и порохом, одиночеством и смертью.
Он не думал, что его заинтересует опера, он ждал лишь выхода Орнеллы и удивился, насколько сильно его увлекло то, что разыгрывалось на сцене.
Мрачная обстановка логова разбойников напомнила Дино родные края, а накал чувств – страсти, бушевавшие в сердцах соотечественников.
Появилась Орнелла, и Дино замер. Когда она запела, ему почудилось, что некогда тихо звенящий ручеек превратился в полноводную реку, а крохотная жизнь стала весомой частью Вселенной. Сейчас она пела не только для него; ей, не дыша, внимал целый зал.
Глядя на Орнеллу, он думал, что именно в этом и заключается настоящий корсиканский характер: добиться своего, не обладая ни нужным происхождением, ни деньгами, ни связями, никого и ничего не предавая, не имея четко выверенного пути, а лишь следуя за своей звездой, добиться только потому, что ты очень этого хочешь. Перед такими людьми судьба отпирает невидимые двери, закрытые для всех остальных.
Улыбка Дино погасла, едва он подумал, что оставил Орнеллу одну в этой, только с виду прекрасной, а на самом деле жестокой жизни, и что ей вполне мог помочь кто-то другой.
Он с трудом дождался конца представления и поспешил за кулисы. Не без труда нашел крохотную каморку, служившую Орнелле гримерной, и толкнул дверь.
– Это ты, Мадлена? Входи.
– Это Дино, – промолвил он, переступая порог.
Орнелла стремительно обернулась. Ее глаза казались большими черными точками, нарисованными на белом полотне лица. Она с трудом сложила губы в улыбку.
– Ты…
– Я, – сказал Дино и раскрыл объятия.
Он сразу понял, что ей никто не помогал, что она все вынесла сама, на своих плечах, в своем сердце – в том числе и ту пытку оскорбительным равнодушием, которой он подвергал ее последние четыре года.
Последовало несколько молчаливых, шатких, мучительных и счастливых мгновений, когда они соединяли взгляды, улыбки, души, вновь становились единым целым.
– Прости, – прошептал Дино, – я был неправ.
Глаза Орнеллы были полны слез, она дышала жадно, глубоко, словно готовилась к погружению или напротив – только что выбралась из пучины.
– Это я была неправа. Если хочешь, я больше никогда сюда не вернусь. Я согласна на все, лишь бы снова тебя не терять!
– Нет. Ты останешься здесь. И не только потому, что я снова должен уехать, а потому что я все видел, а главное – слышал. Человек должен быть там, где находится его сердце. «Орудие души» – такие слова знают только корсиканцы. Ты всегда чувствовала, что это значит, а теперь понимаю и я. Твой голос не только орудие души, это орудие Господа Бога, и не мне им распоряжаться. Это все равно, что приказать птице не петь.
Ее улыбка потускнела.
– Ты уезжаешь? Когда?
Дино не удержался от вздоха.
– Сейчас.
– Сейчас?! Почему?! Ты был на спектакле? Надо было прийти ко мне до начала оперы, я бы не стала петь! Мы поехали бы на квартиру, где я живу, и провели вместе хотя бы пару часов! Дино, не уезжай! Мы давали концерты для раненых, я видела, что делает с людьми эта война! Я содрогалась, когда слышала, сколько солдат погибло! А если… если ты не вернешься?!
Орнелла вцепилась в его шинель. Дино покрыл поцелуями ее руки, а потом приложил палец к губам и покачал головой.
– Вернусь, – тихо промолвил он, с нежной настойчивостью глядя в лицо Орнеллы. Ее черты изменило время, переживания, а сейчас – еще и сценический грим, который она не успела снять. И все-таки это была она, его неповторимая, верная красавица-жена. – У нас еще будет время. Императору как никогда нужны солдаты, и не только потому, что погибли тысячи и армия обескровлена. Ты знаешь, что происходит, когда слабеет не только тело, а и дух. Я безумно соскучился по семейному уюту и прекрасно помню, что у нас с тобой, хотя мы женаты шесть лет, еще не было общего дома. Пока император ведет своих солдат вперед, я буду служить ему верой и правдой, но если его заставят сложить оружие, немедля уйду в отставку.
– Такое возможно?
Дино долго молчал, потом обронил:
– Не знаю. Многие считают, что цена нашей славы слишком высока.
Орнелла задумалась. Несколько лет назад Лесюэр написал оперу «Барды», в которой прославлял Бонапарта. Опера имела большой официальный успех, однако публика встретила ее прохладно: с каждым разом народу в зале было все меньше, и зрители почти не хлопали артистам.
– Расскажи о войне. Что было в России? – спросила Орнелла.
– О войне я говорить не буду. Остался жив, и довольно, – твердо произнес Дино. Потом сказал: – У меня к тебе просьба, Орнелла. Попытайся найти Джулио.
– Джулио? Где и зачем?
Дино коротко, стараясь сдержать эмоции, рассказал о том, что произошло, и добавил:
– Я не знаю, где он. Мне не удалось его отыскать, у меня было мало времени, а в Париже много госпиталей. Я не обнаружил его в списках убитых, хотя это не дает полной уверенности в том, что Джулио жив. В полевом госпитале я назвал его имя, но там была такая неразбериха…
– Не могу поверить! Неужели Джулио стал инвалидом?!
Густо накрашенные ресницы Орнеллы затрепетали, она сжала руки, но несмотря на уже ставшие привычными театральные жесты, Дино видел, что она искренне потрясена случившимся.
– Да. И я очень переживаю за него.
– Я попытаюсь его найти.
– Что в театре? – спросил Дино, стараясь отвлечься от горьких мыслей об участи брата.
– Скоро я начну репетировать «Медею»[14]14
Опера Л. Керубини, написана в 1797 г.
[Закрыть]. Это будет моя первая главная роль. Дюверне верит в меня.
Орнелла не стала рассказывать мужу о закулисных интригах, о том, что оперные знаменитости посчитали ее безродной выскочкой и окружили кольцом ненависти. Ей было не впервой выживать в одиночку, и все-таки иногда плата за осуществление заветной мечты казалась Орнелле слишком жестокой. Она вновь вызывала чью-то злобу, не причиняя никому зла, ее опять вынуждали бороться, давать отпор, и ей не хотелось верить, что именно в этом и заключается основной закон человеческой жизни.
Кто-то открыл дверь гримерной и тут же закрыл, увидев, как яркие шелка Орнеллы слились с серой шинелью Дино. Прощальный поцелуй был долгим, он позволил им вновь почувствовать, что значит вместе улетать на небеса. Через несколько минут Дино ушел, вобрав в себя родной и теплый звук ее голоса, прошептавшего слова любви, а Орнелла осталась в одиночестве, с осознанием того, что эти волшебные мгновения – всего лишь небольшая передышка в бесконечном ожидании и неумолимом течении времени.
