Текст книги "Литературная Газета 6300 ( № 45 2010)"
Автор книги: Литературка Литературная Газета
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)
Портрет Цукерберга в интерфейсе
Искусство
Портрет Цукерберга в интерфейсе
В ПРОКАТЕ
«Ну и на кого рассчитано это кино?» – не без ехидства поинтересовался у соседа почтенный дядя, поднимаясь после просмотра фильма «Социальная сеть». Я, не удержавшись, фыркнула в ответ, хотя меня точно никто не спрашивал: «На 500 миллионов зарегистрированных пользователей Facebook’а».
Честно говоря, этот очевидный расчёт и есть, на мой взгляд, самое интересное в фильме, снятом Дэвидом Финчером. Потому что совершенно неважно, какой на самом деле Марк Цукерберг, создатель Facebook’a, похож ли он на того парня, которого сыграл Джесси Айзерберг, – компьютерного гения и аутиста, которому легче общаться с интерфейсом компьютера, чем с людьми. Последнее вовсе не отменяет того факта, что живущие в обнимку с компом тоже иногда хотят, чтоб их любили. Не важно даже, вправду ли герой попользовался чужой идеей, чтобы придумать сеть. Единственное, что важно, – чтобы полмиллиарда пользователей FB превратились как минимум в такое же количество зрителей. А для этого они должны получить свою сладкую косточку, которую можно мусолить в комментах. До тех пор, пока в кинотеатре не окажутся даже те оторвавшиеся от реальности, кто о существовании Facebook’a узнают только из фильма.
Поэтому амбивалентность героя – принципиальная черта картины. Хотите видеть в рыжем вихрастом мальчишке нового «униженного и оскорблённого», который мстит высокомерным отпрыскам английских аристократов за то, что его дальше прихожей элитного студенческого клуба не приглашают? О’кей. Тогда ваша история – про то, как «лузер» выходит в победители. Новая версия американской мечты – только не о чумазом чистильщике ботинок, а о чистеньком «ботане» без гроша в шлёпках на босу ногу. Но при желании – без лёгкого движения руки! – история превращается в свою противоположность. Для тех, кто жаждет разоблачения гнусного миллиардера, припасён параллельный сюжет – двойное судебное разбирательство, где негодный мальчишка, обложившись адвокатами, будет ответствовать перед несостоявшимися партнёрами и единственным другом. Бывшим, разумеется. Тогда вы извлечёте историю о парне, который использует всех подряд: от породистых гребцов-атлетов (кто сказал, что они туповаты? Идея элитной сети родилась в конце концов в головах этих красавчиков-близнецов!) до соседа по общежитию.
Правда, нетрудно заметить, что аутичный ботан вначале не слишком отличается от аутичного миллиардера в конце. Он так же замкнут, болезненно самолюбив, так же погружён в сетевую реальность и одинок. Более того. Всё, что зритель узнает о герое, он узнает ДО начала фильма. Предваряющий начальные титры диалог Марка с Эрикой (абсолютно блистательный, похожий на поединок фехтовальщиков, где каждая реплика – выпад, а следовательно – развитие действия, причём на высокой скорости) демонстрирует все психологические особенности героя, в том числе и те, которые Эрика обобщит исчерпывающим – «Придурок!». Герой дан во всей своей ненаглядной красе, которая окажется неизменной. Равно как и дилемма: гений или придурок – перед которой оказывается Эрика, а заодно и зрители.
Эта первый диалог будет единственным, где Марк определяет мотивы своих поступков. Больше эти объяснения не прозвучат ни разу. Не менее важно, что этот диалог даёт зрителю ключи к восприятию фильма. «Ты говоришь сразу о двух вещах, перепрыгивая с одного на другое», – заметит Эрика. Но именно так будет выстраивать свою картину Финчер. Режиссёр соединяет две линии повествования – прямого (от давних событий 2003 года к современности) и обратного (через рассказы о прошлом истцов и ответчика).
Другой ключ, который заложен в начальном диалоге, скорее обманка. Но она работает. Тем более что режиссёр заботливо припасает ей в пару финал. Одинокий миллиардер желает подружиться – разумеется, в facebook’e – с девушкой своей мечты, той самой Эрикой, которая в самом начале распрощалась с ним навсегда. А значит, вся поучительная история успеха-поражения, дружбы-предательства приобретает отчётливые мелодраматические обертона. Не то чтобы наш аутист претендует на звание романтического влюблённого, но в роли отверженного и обиженного воздыхателя он гораздо привлекательнее для прекрасной половины пользователей facebook’a. По крайней мере для всех желающих есть возможность обсудить, а любит ли Марк Эрику или просто его «заело»?
Для сильной половины человечества этот вопрос не является судьбоносным. Для них – фишки отвязной студенческой комедии. В ней ботаны и «хвостатые» двоечники, члены привилегированных клубов и те, кого туда не пускают дальше прихожей, ощущают свою общность, которая отличает их от скучного старшего поколения, которое уже заработало свою пенсию и мирно спит в четыре часа утра, вместо того чтобы голосовать в онлайне за понравившихся девчонок. Драйв, безбашенность, бешеная жажда самоутверждения – и вот уже готова история о друзьях-соперниках, о зависти и дележе денег, о бессонных ночах и попойках в качестве теста для программистов… Признаться, комедийная линия – из лучших в фильме. К тому же она добавляет ещё одно противоречие к портрету героя: капризный ребёнок и расчётливый взрослый.
Но и это ещё не вечер. Почти в самом финале фильма вдруг обнаружится, что замах Финчера гораздо круче. «Мифам о сотворении нужен дьявол», – утешая Марка, скажет девушка-юрист. Как говорили герои фильма на манер персонажей комикса: «Упс-с!» Похоже, Финчер решил, что мелодрама плюс роман воспитания, плюс комедия об универе – это всё мелочёвка. Нужно «обобщить». Виртуальная сеть как мир, а Марк как его создатель – это, знаете, не баран чихнул. Это вам не «гений или придурок», это настоящий размах. Тут одиночество Марка, и его загадочность, и его умение не делать ни одной ошибки начинают выглядеть как особый неземной дар. На мой скромный вкус, виртуоз Дэвид Финчер слегка перестарался. Марк, конечно, герой, но зачем сразу про сотворение мира поминать…
Зато Финчеру удалось практически то же, что Цукербергу. Он создал фильм, где фактически вместо экрана – интерфейс, на который каждый проецирует свои ожидания. Он смог создать виртуального героя на реальном киноэкране с максимальной степенью убедительности. Он сделал мостик между виртуальной реальностью и киношной невидимым. Вперёд, господа зрители, социальные сети вас ждут!
Жанна ВАСИЛЬЕВА
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
Талант быть консерватором
Искусство
Талант быть консерватором
ИЗО-ЛЕНТА
Что будет, если в современное хромированное авто посадить изящного декадентского персонажа, сотворённого фантазией Обри Бёрдслея, и поставить на приборную панель фигурку василиска? Увы, никакой интеграции частей в осмысленное целое не произойдёт – наша конструкция вновь распадётся на элемент в стиле ар-нуво, легковую машину и полузмею-полуптицу из средневековых зоологических сборников.
Три выставки, освещаемые в этой статье, скомпонованы, казалось бы, по схожему принципу – на первый взгляд их объединяет лишь факт посещения автором примерно в одно и то же время. Однако чуть более внимательный анализ позволяет отметить ещё одно любопытное сходство – обращение к игре новации и традиции, не всегда очевидно разрешаемой в рамках современного искусства.
Графика прерафаэлитов, выставленная в Старом Английском Дворе, с одной стороны, принадлежит законсервированному фонду культуры – и в то же время напрямую отсылает к скандалам и эпатажам «современного искусства» полуторавековой давности. В середине XIX столетия группа британских художников фактически поставила под сомнение существовавшие изобразительные конвенции и предложила новые, ориентированные – как тогда декларировалось – на средневековые, доренессансные техники. Викторианский авангард оказался необычным кивком назад, отсылкой к уже существовавшим, «чистым», «настоящим» приёмам – ещё не испорченным мастерами Возрождения. На московской выставке графики прерафаэлитов из всего наследия можно познакомиться только с лаконичными гравюрами из книги «История Купидона и Психеи» (Эдвард Берн-Джонс и Уильям Моррис), в своё время так и не отпечатанными и заново найденными лишь в XX веке.
Надо сказать, что современные прерафаэлитам критики не возмущались не зря: в рисунках, казалось бы, ориентированных на мифологический сюжет и традиционную технику, проглядывает манерная новизна, которая стала фирменным стилем всего течения и определила развитие искусства на годы вперёд. Это «манерничанье» и эстетство, особенно заметное даже не в гравюрах, а в отсутствующей на выставке живописи, прослеживается, например, в типажах и лицах: не «луноподобно» средневековых – а современных, тронутых печатью порока и разложения и закономерно завершившихся в «рыжих бестиях» Климта. Прерафаэлиты задали вектор всему модерну – поэтому совершенно логично выглядит выставленная в рамках московской экспозиции иллюстрация Обри Бёрдслея, одного из самых вычурных художников, чьи работы являются квинтэссенцией ар-нуво, к «Саломее» Оскара Уайльда – главного британского безобразника конца XIX столетия. Таким образом, оглядка на традицию, увы, ещё не являющаяся залогом аутентичности, позволила создать в том художественном контексте такое течение в искусстве, которое до сих пор вызывает искренние и совершенно не нагнетаемые арт-критиками восторг и восхищение.
Более современной и в то же время в чём-то сходной является попытка «археологической» ревизии традиции, выполненная французским художником Жаном Люрса. Его выставка, проходящая в залах Российской академии художеств, поначалу наводит на мысль, что перед нами «младший брат» Пикассо или даже художник «третьего ряда»: от фигур, написанных маслом, веет знакомой техникой кубизма и общим духом 20-х («Заклинатель змей», 1926). Однако – получивший свою порцию признания на поприще живописца – уже в середине 1930-х Люрса практически полностью поменял интересы и занялся крайне нетипичным для современного художника делом – созданием гобеленов, которые в итоге стали его брендом. Огромные и яркие, они явным образом перекликаются с традицией – причём не только на уровне технологических особенностей, но и через концептуальные коды. Несмотря на присутствие в работах вполне узнаваемых современных деталей – вроде Эйфелевой башни («Солнце Парижа», 1962), – основной костяк составляют разнообразные звериные чудища, словно впрямую отсылающие к существам из средневековых бестиариев («Петух (Сумрачный красавец)», 1962). Конечно, и здесь нет строгой аутентичности, однако разбавленный вполне правдоподобными рыбами, черепахами и бабочками («Красивый шкаф», 1962), этот «иллюстрированный Брем» убедительно воссоздаёт дух какого-нибудь старого замка. Усиливают «эффект присутствия» вплетённые в ткань гобеленов стихи французских поэтов, отсылающие к графическому дизайну Средневековья – точнее, к способу оформления инициала, в котором рисунок и буквица переплетались причудливым образом. Может быть, не самый удачный реформатор живописи, Люрса показывает себя талантливым актуализатором и пропагандистом того визуального пласта, который, казалось бы, забытый, на самом деле неявным образом фундирует значительную часть культурных практик.
Другой взгляд с континента на современное искусство представляет выставка коллекции Renault «Встреча двух миров». Почти двадцать лет компания проводила программу поддержки арт-деятелей: давала им возможность работать, знакомила с производством, пускала в цеха – чтобы те, вдохновлённые индустриальной мощью, создавали новые объекты. К слову, в данном контексте художники также могли попытаться опереться на традицию: в 20-е годы молодая эстетика СССР дала много лаконичных и сильных образов, воспевающих фабрики, машины, героев труда. Однако люди искусства второй половины столетия предпочли иной путь: апогеем выставки можно считать скульптуры Жана Тингели – отдалённо напоминающие пушки, они нарочито неутилитарны и, работая, – как говорят сами организаторы – «не производят ничего, кроме шума и бесполезного движения». Аналогично вызывающе аморфной выглядит «игра с формами» Жана Дюбюффе: декларируя поиски нового языка – как делали многие в 1960–1970-е годы, – он в цикле Hourloupe скатывается в область красно-чёрно-белого хаоса, который никак не может собраться в новый порядок.
Децентрализация, энтропия, в пределе – даже тяга к саморазрушению – вот основные темы, присутствующие у вдохновлённых Renault художников: даже удивительно, какие странные ассоциации точные и сложные механизмы могут вызвать у тонко организованных людей. Единственное, что позитивно и жизнерадостно выбивается из общей выставочной картины (кроме хороших фотографий Робера Дуано), – это работы представителя «нового реализма» Армана, подошедшего к сотрудничеству с Renault грубо и материально: он создавал серии, бесчисленное количество раз прикладывая к холсту разрезанные двигатели от машины, гаечные ключи, шестерёнки и т.д. – и в этой отпечатавшейся яркой и выпуклой буквальности видится нечто завораживающее. Аналогичные чувства вызывают и другие созданные им объекты: простые инструменты – скребки, ключи от конвейера, имеющиеся у каждого дежурного в смене – как бы зажатые между листами оргстекла. Постепенно, с течением лет, верхний ряд предметов медленно, по миллиметру съезжает вниз, подминая нижние слои – и в этом единственно оставшемся механизмам движении есть что-то почти человеческое и одновременно поэтически-возвышенное.
Ксения ВОРОТЫНЦЕВА
Выставка «Графика прерафаэлитов. Последние рыцари Викторианской эпохи» в палатах Старого английского двора продлится до 14 декабря.
Экспозиция работ Жана Люрса в Галерее искусств Зураба Церетели закроется 12 декабря.
Выставка из коллекции Renault завершила свою работу. И хорошо...
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
Опрокинутая история
Настоящее прошлое
Опрокинутая история
Одним из приметных событий уходящего года стал скандал, устроенный вокруг учебного пособия по истории России XX века профессоров исторического факультета МГУ А.С. Барсенкова и А.И. Вдовина («ЛГ», № 37).
По инициативе г-на Сванидзе заседала Общественная палата, в Московском университете появились эмиссары, объяснявшие учёным, что их ждёт за высказанное мнение. Посыпались требования уволить, запретить, лишить права преподавать. Университетских историков объявили врагами, экстремистами, сталинистами… Происходящее сразу нарекли «делом историков» и «делом русских профессоров» по аналогии с известным «Академическим делом» в конце 20-х годов прошлого века и разгромом исторической «школы Покровского» в 30-х.
С самого начала травли было ясно, что речь идёт о политической и пропагандистской кампании, не имеющей ничего общего с научной добросовестностью и компетентностью. Что она направлена против советского периода, который можно, по убеждениям авторов скандала, представлять только в сугубо негативном ключе.
То есть можно смело говорить о покушении на свободу слова и мысли, желании установить свою монополию на истину, осуществить административное давление на научный поиск, превратить научные проблемы в межнациональный конфликт, подчинить историю политике, очертить круг запретных тем, которых касаться вообще запрещено. И всё это под безапелляционные утверждения, что историческая наука советской эпохи целиком основана на мифах и никакой ценности не имеет.
О судьбе советской истории, положении исторической науки «ЛГ» беседует со старшим научным сотрудником Института российской истории РАН, доктором исторических наук Любовью СИДОРОВОЙ.
– Любовь Алексеевна, давайте прежде напомним читателям о Михаиле Николаевиче Покровском, которого считают основоположником советской исторической науки.
– Покровский занимал в исторической науке уникальное положение: по возрасту, по происхождению, по образованию он должен был бы относиться к поколению историков «старой школы», дореволюционной, однако он стал лидером «красной профессуры», оказавшись вне своего круга.
Но сначала его путь в науке был весьма традиционным: он окончил историко-филологический факультет Московского университета, причём был оставлен для приготовления к профессорскому званию сразу по двум кафедрам – отечественной истории и всеобщей. Его учителями были блестящие В.О. Ключевский и П.Г. Виноградов. На мой взгляд, вообще историки разделяются на любителей фактов и сторонников теоретических построений. Покровский – яркий пример приверженца теоретических построений, отсюда – и определённая поверхностность и противоречивость его конструкций.
Поскольку Покровский был человеком творческим, восприимчивым, то и его политические пристрастия, оказавшие влияние на научный метод, были подвижны. До того момента, как он окончательно примкнул к большевистскому крылу РСДРП, он пробовал себя в различных политических течениях. Ему нравилась сама деятельность, сам процесс революционной борьбы. Диссертацию он так и не защитил и с активной преподавательской и научной деятельности переключился на деятельность политическую. В его первом пятитомном фундаментальном труде «Русская история с древнейших времён» в основу положена марксистская концепция общественно-экономических формаций. В этот момент Покровский уже сформировал основные составляющие своего исторического анализа.
– В чём же заключалась их новизна?
– Покровский был одним из первых историков, представлявших историю страны как смену общественно-экономических формаций. Двигателями исторического развития страны он считал социально-экономические процессы, а не развитие государства и личности. Естественно, что огромную роль в своих работах, основанных на марксистском понимании законов развития общества, он отводил классовой борьбе. С именем Покровского обычно связывают определение истории как политики, опрокинутой в прошлое. Такой подход позволял «доставать» из глубин истории те факты, те знания, которые «играли на руку» текущим конъюнктурным потребностям.
Одной из наиболее критикуемых оппонентами позиций было категорическое неприятие роли личности в истории. Личность по Покровскому – производная от социально-экономических условий. Например, популярной была его фраза «торговый капитал в шапке Мономаха». Для представления монархов, государственных и церковных деятелей, полководцев и других, прежде авторитетных, персон отечественной истории в уничижительном свете Покровский не жалел «изобразительных средств». К примеру, Петра I он называл «сифилитиком», разложившимся человеком. Такой взгляд был в пику государственной школе, то есть школе его учителей, которые считали личность монарха ведущей в развитии страны. Досталось от Покровского и многим деятелям культуры и искусства: например, Чехова он называл «нытиком», Чайковского – «хлюпиком». Школа Покровского с большим рвением отрицала национальные традиции, национальную самобытность России, критиковала царизм, «великорусский патриотизм и шовинизм». После развенчания Покровского историки «старой школы» с большим удовлетворением отмечали, что они теперь могут вернуть историческим именам их подлинное значение.
Со «старой» академической школой он вёл борьбу не на жизнь, а на смерть. Именно Покровский, провозгласивший, что период мирного сожительства с буржуазной наукой «изжит до конца», стал одним из инициаторов так называемого «Академического дела», в результате которого «старая профессура» подверглась репрессиям. По сути, он предал своих учителей и товарищей по академической науке.
Он был аутсайдером в своём кругу. Вероятно, именно по этой причине он был так одержим мыслью о выращивании интеллигенции нового типа, которая смотрела бы на него «снизу вверх». И некоторые его работы тоже написаны «в пику» либо «в ответ на…».
– Так что же получается, что и свою концепцию исторического анализа отчасти он создавал «вопреки»?
– Лишь отчасти. Существовали и объективные причины: на рубеже XIX–XX веков вообще возникла некоторая неудовлетворённость состоянием исторической науки. Было ощущение того, что она не отвечает на многие вопросы, на которые должна была бы ответить. Покровский предложил свою концепцию в исторической науке, которая была достаточно эклектична, и её справедливо критиковали за «несостыковки». Но, с другой стороны, в науке важны любые подходы, и то, что Покровский занялся созданием собственного взгляда на историю, заслуживает уважения.
Тогда в науке в целом господствовал позитивистский подход, а Покровский предложил своё прочтение истории, основанное на марксистских постулатах. И в этом ничего плохого нет, – хорошо, когда в историческую науку вносят какие-то новые идеи и на их основании разрабатываются новые подходы к историческому прошлому. Плохо, когда они признаются единственно правильными. Кстати, сам он надеялся, что «историки следующего поколения… сумеют, вероятно, понять и объяснить историческую неизбежность этих противоречий… Они признают, что уж кому-кому, а нам, работавшим в сверхдьявольской обстановке, нельзя ставить всякое лыко в строку… что, благодаря нам, им есть с чего начать».
– Возможен ли в принципе беспристрастный ретроспективный взгляд на страну, государственных деятелей, события и явления?
– Отвечу так: к нему надо стремиться и стараться избегать той односторонности, которую исследователь сам осознаёт. Ведь всем нам положен предел – по уровню профессиональной подготовки, по ситуации вокруг и так далее. Кстати, любимая ученица Покровского Анна Михайловна Панкратова, говоря о субъективном и объективном подходе к историческому прочтению событий и фактов, отмечала, что они (то есть представители школы Покровского), конечно, «прикрашивали» историю, считая это своим партийным долгом.
– Давайте поподробнее остановимся на «школе Покровского». Что следует понимать под этим словосочетанием?
– Во-первых, «школа Покровского», взятая в кавычки, – это выражение негативного отношения к ученикам Покровского, когда их обвиняли в «вульгаризаторском», «антимарксистском» подходе к истории страны. Второе значение, которое используется в современной исторической науке, – это название исторической школы, которая начиналась с Коммунистического университета им. Я.М. Свердлова и Института красной профессуры, в котором Покровский был ректором. Поступали туда молодые активные члены партии, имевшие стаж партийной работы и направление от партийной организации. Уровень образования не имел приоритетного значения, главной целью был поиск молодых проверенных людей, которые хотели бы самоотверженно заниматься историей своей страны. К слову, многие из выпускников ИКП – большие имена в советской исторической науке. Они с огромным энтузиазмом занимались историей России, но, к сожалению, марксистская парадигма, которая их увлекла, одновременно их и ограничила.
– Они как учёные-исследователи ощущали эти рамки?
– Конечно, ощущали. Более того, те из них, кто был действительно исследователем, проявляли некоторую двойственность, которая возникала при всех переломных моментах. Хрущёвскую «оттепель», например, они встретили не как что-то ломающее, а, напротив, с радостью – как возвращение к своему творческому старту в науке. Напомню, что в начале двадцатых годов ещё было относительно мирное сосуществование разных методологических построений в науке. Продолжала существовать «старая школа», а марксистское направление ещё только становилось, развивалось и было достаточно творческим – в школе Покровского допускались полемика, дискуссии и даже небольшая критика в адрес «мэтра». Со второй половины 1920-х гг. и особенно после так называемого «Академического дела», конечно, ситуация резко изменилась – взгляды Покровского уже приравнивались к официальным, его авторитет был непререкаем… Вероятно, есть закономерность в развитии любой идеи, когда на определённом этапе из творческой фазы она переходит в форму некоего монумента, коснеет, становится догмой.
– Понимал ли сам Покровский эту опасность?
– Думаю, что понимал. Недаром ведь он в последние годы жизни периодически возвращался к своим теориям, пересматривал их: «реабилитировал» сферу производства, пересмотрел свою формулу «торгового капитализма» и так далее. Покровский, как к нему ни относись, фигура – фигура огромная, значимая. Он – учёный, определивший развитие советской исторической науки до середины тридцатых годов, то есть до того момента, когда был осуществлён переход к другим идеологическим координатам.
– Речь о середине 1930-х годов, когда началась кампания по дискредитации его исторического наследия и репрессии его учеников…
– Это произошло в силу волевого решения руководства страны, прежде всего Сталина. Репрессии сильно ударили по выпускникам ИКП. В этот момент положение в исторической науке было переломным: «красная профессура» отправилась в изгнание, но начали возвращаться из ссылок фигуранты «Академического дела», на которых лежал отпечаток ужаса пережитого. Понимание того, что слово, научное слово может оказаться решающим в личной судьбе, делало из историков цензоров – цензоров самих себя. А это, как известно, самая сильная цензура. Это понимали и ученики Покровского, многие из которых просто отказались от своего учителя. Кто-то смог чудом уцелеть, но таким людям всё равно пришлось доказывать свою верность новому идеологическому курсу страны. Однако все, кто остался в науке, были преданы ей фанатично. Так смог воспитать их Покровский, и они это не раз подчёркивали.
– Подобное поведение связано только со страхом перед репрессиями либо сама идеология школы Покровского подразумевала некоторую «гибкость» взглядов?
– Так же как и в «прикрашивании» исторических фактов, в этой «гибкости» историки видели проявление партийности, верности курсу партии – если партия меняла свою точку зрения, они меняли свою точку зрения вместе с партией.
– Покровский умер ещё в зените славы и могущества…
– Да, урна с его прахом была с почестями захоронена в Кремлёвской стене. Но в конце своей жизни он писал, что «чувствует себя ушедшим».
– С чего началась кампания по дискредитации идей Покровского?
– В середине тридцатых годов в стране наступила определённая стабилизация, что повлекло за собой изменения и в советской исторической науке. Требованием времени был и переход от идеологии коммунистического мессианства («даёшь мировую революцию!») и пролетарского интернационализма к советскому патриотизму. Как говорил Сталин, надо посмотреть внутрь страны. Покровский оказался не у дел с неприятием русской исторической науки, признававшей приоритет государства и роли личности в истории.
Поводом для начала кампании против «школы Покровского» стала подготовка нового школьного учебника истории, предпринятая в соответствии с Постановлением СНК о преподавании гражданской истории 1934 г. Продолжила кампанию публикация статей о преподавании истории в ведущих периодических изданиях страны. Её апофеозом стала публикация в 1939–1940 годах сборников «Против исторической концепции М.Н. Покровского» и «Против антимарксистской концепции М.Н. Покровского».
Кампания критики «школы Покровского» проходила на фоне развернувшихся в середине 1930-х годов репрессий, которые не могли не затронуть учеников Покровского. Последние были не только «красными профессорами», но и старыми партийными работниками. Сталин, убирая своих бывших соратников по партии, прекрасно понимал, что он для них – один из них, первый среди равных. Ему нужно было остаться одному, чтобы почувствовать своё величие. Покровский, прошедший тот же путь революционной борьбы, что и Сталин, особого пиетета к нему не питал – и Сталин понимал это тоже. Но ведь подобным же образом и сам Покровский расправлялся со «старой профессурой», которая помнила его до взлёта к вершинам советской исторической науки. Кроме того, уже вышел в свет «Краткий курс истории ВКП (б)», который и должен был стать главной исторической книгой страны.
– Сталин действительно написал её сам?
– Сталин был одним из её авторов и основным редактором. «Краткий курс» написан так, что ровесники той эпохи до сих пор помнят эти чеканные, невероятно логичные формулировки наизусть. Все сталинские истины «отлиты» в короткие, ёмкие формы. Они легко воспринимались и какими-то блоками входили в сознание. Мне кажется, что освобождение от «Краткого курса» шло очень сложно: историки даже не вполне осознавали, как прочно вошли эти «блоки» в их сознание, – как будто сами собой.
– В чём обвиняли Покровского, кроме того, что его исторический взгляд не актуален?
– Покровскому вспомнили всё, начиная от его идеологических уклонов от большевизма, и «вульгарный социологизм», и «антимарксизм», и «антипатриотизм», и тому подобное. «Школу Покровского» объявили «базой вредителей, шпионов и террористов, ловко маскировавшихся при помощи его вредных антиленинских исторических концепций». Учебники Покровского и его книги изымались из библиотек, а «красная профессура», как мы уже говорили, ушла вслед за опальными академиками «старой школы».
– Преподавание истории возобновилось сразу после «развенчания» идей Покровского?
– Эти процессы проходили практически параллельно. Однако возвращение к преподаванию гражданской истории не означало уменьшение политизации советской исторической науки.
– Наверно, так и будет всегда…
– В этом сложность как исторической науки, так и преподавания истории. Ещё в XVIII веке историк Г.Ф. Миллер писал, что участь историографа чрезвычайно сложна: чтобы быть беспристрастным, он должен быть без веры, без отечества, без государя.
– То есть прав был Покровский: «История есть политика, опрокинутая в прошлое»?
– Эта формула Покровского, или приписываемая ему, отражает очевидную закономерность: как только мы переживаем переломный момент, то тут же начинаем искать аналогии в истории. Помните, у Экклезиаста: «Не верь тому, кто говорит, что это новое. Это было в веках, бывших прежде нас». Это христианская или даже общегуманитарная традиция. «История есть наставница жизни», говорили древние. Покровский как историк прекрасно понимал, что революционные события в России были вызваны отнюдь не экономической ситуацией – это был акт политический, поэтому в его творчестве политический фактор играет такую огромную роль. Кстати, Е.В. Тарле, историк «старой школы», с огромным интересом изучал Великую французскую революцию. Его занимала та же возможность поиска аналогий, чтобы понять закономерность революционных событий 1917 г. Но у Покровского этот поиск очень прямолинейный, я бы сказала, схоластический. Возможно, это связано с его особенностями как исследователя.
