Текст книги "Литературная Газета 6295 ( № 40 2010)"
Автор книги: Литературка Литературная Газета
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)
Как я был алтарником
Портфель «ЛГ»
Как я был алтарником
Сергей ШАРГУНОВ
В четыре года на Пасхальной неделе я первый раз оказался в алтаре. В храме Всех Скорбящих Радости, похожем на каменный кулич, большом и гулком, с круглым куполом и мраморными драматичными ангелочками внутри на стенах.
Через годы я восстановлю для себя картину.
Настоятелем был актёр (по образованию и призванию) митрополит Киприан. Седой, невысокий, плотный дядька Черномор. Он любил театр, ресторан и баню. Киприан был советский и светский, хотя, говорят, горячо верующий. Очаровательный тип напористого курортника. Он выходил на амвон и обличал нейтронную бомбу, которая убивает людей, но оставляет вещи. Это символ Запада. (Он даже ездил агитировать за «красных» в гости к священнику Меню и академику Шафаревичу.) На Новый год он призывал не соблюдать рождественский пост: «Пейте сладко, кушайте колбаску!» Ещё он говорил о рае: «У нас есть куда пойти человеку. Райсовет! Райком! Райсобес!» Его не смущала концовка последнего слова. Папе он рассказывал про то, как пел Ворошилов на банкете в Кремле. Подошёл и басом наизусть затянул сложный тропарь перенесению мощей святителя Николая. А моя мама помнила Киприана молодым и угольно-чёрным. Она жила девочкой рядом и заходила сюда. «На колени! Сталин болен!» И люди валились на каменные плиты этого большого храма. Каменные плиты, местами покрытые узорчатым железом.
Однажды Киприан подвозил нас до дома на своей «Волге».
– Муж тебе в театр ходить разрешает? А в кино? – спрашивал он у мамы.
Меня спросил, когда доехали:
– Папа строгий?
– Добрый, – пискнул я к удовольствию родителей.
– Телевизор даёт смотреть?
– Да, – наврал я, хотя телевизор отсутствовал.
И вот в четыре, в год смены Андропова на Черненко, на Светлой седмице я первый раз вошёл в алтарь.
Стихаря, то есть облачения, для такого маленького служки не было, и я остался в рубашке и штанах с подтяжками. Архиерей обнял мою голову, наклонившись с оханьем: пена бороды, красногубый, роскошная золотая шапка со вставленными эмалевыми иконками. Расцеловав в щёчки («Христос воскресе! Что надо отвечать? Не забыл? Герой!») и усадив на железный стул, поставил мне на коленки окованное старинное Евангелие. Оно было размером с моё туловище.
Потом встал рядом, согнулся, обняв за шею (рукав облачения был ласково-гладким), и просипел:
– Смотри, милый, сейчас рыбка выплывет!
Старая монахиня в чёрном, с большим стальным фотоаппаратом, произвела еле слышный щелчок.
Я навсегда запомнил, что Киприан сказал вместо «птичка» – «рыбка». Возможно, потому, что мы находились в алтаре, а рыба – древний символ Церкви.
Кроме папы, сосредоточенного, серьёзного, отрицавшего советскую власть, остальные в алтаре были вольные. Там был дьякон Геннадий, гулкий весельчак, щекастый, в круглых маленьких очках. Сознательно безбородый («Ангелы же без бороды»). «И тросом был поднят на небо», – при мне прочитал он протяжно на весь храм, перепутав какое-то церковнославянское слово, и после хохотал над своей ошибкой, трясясь щеками и оглаживая живот под атласной тканью, и всё спрашивал сам себя: «На лифте, что ли?»
В наступившие следом годы свободы его изобьют в электричке и вышибут глаз вместе со стёклышком очков…
В алтаре была та самая старуха в чёрном одеянии, Мария, по-доброму, напевно меня распекавшая и поившая кагором с кипятком из серебряной чашечки – напиток был того же цвета, что и обложка книжки Маяковского «У меня растут года», которую подарила мне в честь Первого мая.
– Матушка Мария, а где моя фотография? – спросил я.
– Какая фотография?
– Ну та! С Владыкой! Где я первый раз у вас!
– Тише, тише, не шуми, громче хора орёшь… В доме моём карточка. В надёжном месте. Я альбом важный составляю. Владыка благословил. Всех, кто служит у нас, подшиваю: и старого, и малого…
Под конец жизни её лишат квартиры аферисты…
С ужасом думаю: а вдруг не приютил её ни один монастырь? Где доживала она свои дни? А что с альбомом? Выбросили на помойку?
Ещё был в алтаре протоиерей Борис, будущий настоятель. Уверенно бодрый любитель борща, пирожков с потрохами (их отлично пекла его матушка). Мясистое лицо пирата с косым шрамом, поросшее жёсткой шерстью. Он подражал архиерею в театральности. Молился, бормоча и всхлипывая, закатывая глаза к семисвечнику: руки воздеты и распахнуты ладони. Колыхалась за его спиной пурпурная завеса. Я следил, затаив дыхание.
В 91-м отец Борис поддержит ГКЧП и, когда танки покинут Москву, сразу постареет, станет сонлив и безразличен ко всему…
За порогом алтаря был ещё староста, мирское лицо, назначенное властями («кагэбэшник», шептались родители), благообразный шотландский граф с голым черепом, молчаливый и печальный, но мне он каждый раз дарил карамельку и подмигивал задорно.
А Владыка Киприан здесь и умер, в этом красивом просторном храме, на антресолях, куда вели долгие каменные ступеньки, мартовским утром, незадолго до перестройки. Остановилось сердце. Среди старушек мелькнула легенда, что он споткнулся на ступенях и покатился, но было не так, конечно.
В перестройку церквям разрешили звонить в колокола. Колокола ещё не повесили. Регентша левого хора, рыжая востроносая тётя, захватила меня с собой – под небеса, на разведку. Путь почему-то был дико сложен. Полчаса мы карабкались ржавыми лесенками, чихали среди жёлтых груд сталинских газет, задыхались в узких и бесконечных лазах и всё же достигли голой площадки, перламутрово-скользкой от птичьего помёта. Я стоял на итоговой лесенке, высунув голову из люка. Женщина, отважно выскочив, закружилась на одной ноге и чуть не улетела вниз, но я спасительно схватил её за другую ногу, и серая юбка накрыла мою голову, как шатёр.
Я любил этот торжественный огромный храм, я там почти не скучал, хотя и был невольником отца. Дома я продолжал службу, только играл уже в священника. Возглашал молитвы, размахивал часами на цепочке, как кадилом, потрясал маминым платком над жестянкой с иголками, словно платом над чашей…
И вот раз вечерком, наигравшись в папу, который на работе, я заглянул в ванную, где гремел слесарь.
– В попа играешь! – сказал он устало и раздражённо, заставив меня остолбенеть. – Ладно, не мухлюй. У меня ушки на макушке. Запомни мои слова: не верь этому делу! Я тоже раньше в церковь ходил, мать моя больно божественная была. Потом передачу послушал, присмотрелся, что за люди там, старые и глупые, да те, кто с них деньги тянет, и до свидания. Спасибо, наелся! – Ребром почернелой ладони он провёл возле горла.
Ни жив ни мёртв я покинул ванную и молча сидел в комнате, вслушиваясь, когда же он уйдёт.
В девять лет меня наконец-то нарядили в стихарь, сшитый специально монахиней Марией, белый, пронизанный золотыми нитками, с золотистыми шариками пуговиц по бокам, длинный, ботинки не видны.
Я стал выходить с большой свечой к народу во время чтения Евангелия. Помню, как стоял первый раз, и свеча, тяжёлая, шаталась, воск заливал руки, точно кошка царапает, но надо было терпеть. Зато потом приятно отколупывать застывшую холодную чешую. В те же девять я впервые читал на весь храм молитву – к причащению. Захлёбывался, тонул, выныривал, мой голос звенел у меня в ушах – плаксиво и противно, и вертелась между славянских строк одна мысль: а если собьюсь и замолчу, а если брошу, если захлопну сейчас молитвослов, выбегу прочь в шум машин – что тогда?..
Накануне краха СССР папе дали беленький храм по соседству, мне было одиннадцать. Внутри находились швейные цеха, стояли станки в два этажа, работники не хотели уходить и скандалили с теснившей их общиной – правильно почуяв, что больше реальности не нужны. Помню первый молебен в храме. Толпа молилась среди руин, свечи крепили между кирпичами. Маленькая часть храма была отгорожена фанерой, и оттуда вопреки звонам кадила звонил телефон, вопреки хору доносился злой женский голос: «Алло! Громче, Оль! А то галдят!» – и вопреки ладану сочился табачный дым, но дни конторы с длинным трудным названием были кончены.
Церковь восстанавливалась быстро. За советским слоем, как будто вслед заклинанию, открылся досоветский. На своде вылезла фреска: чудо на Тивериадском озере, простота конца XIX века: много сини, мускулистые тела, подводная стайка рыб, кораблик. Во дворе, где меняли трубы, обнаружилось кладбище, и картонная коробка, полная тёмных костей, долго хранилась от непогоды под грузовиком за храмом, после с панихидой их зарыли, я разжигал уголь для кадила и обжёг палец так, что ноготь почернел и слез. В самом храме завёлся неуловимый сверчок-хулиган, любивший отвечать возгласам священника на опережение, быстрее, чем хор. Дорога на колокольню оказалась несложной – прямой. Колокола поднимали целый день. На следующее утро затемно я ударил железом о железо и неистовствовал, грохоча, а гражданин из дома поблизости, в ужасе проснувшийся в новом мире, ворвался в храм, умоляя дать ему поспать.
Сын настоятеля, я начинал алтарничать, уже догадываясь, что все, кто рядом – мальчишки и мужчины, – обречены по законам этой проточной жизни, по правилам любого человеческого сообщества рано или поздно исчезнуть. Мальчики вырастут и пошлют своих набожных матерей, кто-то оскорбится на что-нибудь и сорвёт стихарь, кто-то пострижётся в монахи или станет священником и уедет на другой приход. Кто-то умрёт, как один светлый человек, синеглазый, чернобородый, тонкоголосый, очень любивший Божию Матерь. Он годами оборонялся от наркотиков, но завернула в гости подружка из прошлого, сорвался и вскоре погиб…
К двенадцати мне стало скучно в храме, но я был послушным сыном. Я всё мечтал о приключении: пожар или нападут на храм сатанисты-головорезы, выступлю героем и всех избавлю, и восхищённо зарозовеет девочка Тоня из многодетной семьи. Миниатюрная, нежная, шёлковая, она стоит со своей очкастой мамой и восемью родными и приёмными братиками и сёстрами на переднем крае народа: я подсматриваю за ней сквозь щели алтарной двери и кручу комок воска между пальцев.
Как-то осенью в 92-м году, когда я приехал с папой на вечернюю службу, как всегда, заранее, мне выпало приключение.
Людей было мало, десяток, папа скрылся в алтаре, я замешкался и вдруг повернулся на стремительный шум. Из дальнего придела пробежал человек, прижимая к груди квадратный предмет. Икона! Он рванул железную дверь. «Господи!» – выдохнула прислужница от подсвечника, блаженная тетеря. В два прыжка я достиг дверей и выскочил за ним.
Я не чувствовал холода в своей безрукавке, нацеленный вперёд, на синюю куртку. Он перебежал Большую Ордынку. Дети бегают легко, я настигал. Он глянул через плечо и тотчас пошёл широким шагом. Я на мгновение тоже притормозил, но затем побежал ещё скорее, хотя увидел себя со стороны: маленького и беззащитного.
Он стоял возле каменных белых ворот Марфо-Мариинской обители. Руки на груди. Я остановился в пяти шагах со сжатыми кулаками и выпрыгивающим сердцем.
Он тихо позвал:
– Ну, щенок! Иди сюда!
– Отдайте икону! – закричал я на «вы».
Он быстро закрутил головой, окидывая улицу. Подмога за мной не спешила. Вечерне-осенние прохожие были никчёмны. У него торчала борода, похожая на топор. Может быть, отпущенная специально, чтобы не вызывать подозрений в храмах.
– Какую икону? – сказал он ещё тише.
– Нашу! – Я сделал шаг и добавил с сомнением: – Она у вас под курткой.
– Спокойной ночи, малыши! – сказал он раздельно.
Резко дёрнулся, с неожиданной прытью понёсся дальше, опять перебежал улицу и растворился.
Я перебежал за ним и пошёл обратно. Звонил колокол. При входе в храм было много людей, они текли, приветствовали меня умилённо, не ведая о происшествии, я кивал им и почему-то не сразу решился войти внутрь, как будто во мне сейчас опознают вора.
Там же, в храме, однажды я видел, что ещё бывает с иконой. Святитель Николай покрылся влагой, и отец служил возле молебен. Я стоял боком к иконе, держал перед отцом книгу, тот, дочитав разворот, перелистывал страницу. А я косился на загадочный, жёлто-коричневый, густой, как слиток мёда, образ, по которому тянулись новорождённые сверкающие полосы. После вслед за остальными целовал, вдыхая глубоко сладкий мягкий запах. Целуя, подумал: «Почему, почему же я равнодушен?»
На том молебне нас фотографировали у иконы, но больше, понятно, саму икону, и, говорят, одна фотография тоже замироточила.
Меня возили в самые разнообразные святые места, монастыри, показывали нетленные мощи и плачущие лики, я знал знаменитых старцев, проповедников, с головой окунался в обжигающие студёные источники, но оставался безучастен.
Были ли озарения, касания благодати?
Было иное. Летним душным днём прислуживал всю литургию, и уже на молебне, при последних его звуках, зарябило в глазах. В полной темноте вместе со всеми подошёл к аналою с иконой праздника, приложился лбом со стуком и, интуитивно узнав в толпе добрую женщину-звонаря, прошелестел: «Я умираю…» – и упал на неё.
Или – спозаранку на морозце колол лёд возле паперти, красное солнце обжигало недоспавшие глаза, в тепле алтаря встал на колени, распластался, нагнул голову и среди терпкого дыма ладана не заметил, как заснул.
Было ещё и вот что: прощальный крестный ход. Семнадцатилетний, на Пасху, я шёл впереди процессии с деревянной палкой, увенчанной фонарём о четырёх цветных стёклах, внутри которого бился на фитиле огонёк. Накануне школьного выпускного. Давно уже я отлынивал от церкви, но в эту ночь оделся в ярко-жёлтый конфетный стихарь и пошёл – ради праздника и чтобы доставить папе радость.
Я держал фонарь ровно и твёрдо, как профи, и негромко подпевал молитвенной песне, знакомой с детства. Следом двигались священники в увесистых красных облачениях и с красными свечами. Летели фотовспышки. Тёплый ветерок приносил девичье пение хористок и гудение множества людей, которые (я видел это и не видя) брели косолапо, потому что то и дело зажигали друг у друга свечи, каждый за время хода обязательно потеряет огонёк и обязательно снова вернёт, так по нескольку раз. А мой огонь был защищён стёклами. Я медленно, уверенно шёл, подпевая, мысли были далеко…
Впереди была юность, так не похожая на детство. Я скосил глаз на яркое пятно. Щиток рекламы за оградой. «Ночь твоя! Добавь огня!» «Похристосуюсь пару раз, потом выйду и покурю», – подумал с глухим самодовольством подростка и подтянул чуть громче: «Ангелы поют на небеси…», и неожиданно где-то внутри кольнуло.
И навсегда запомнилась эта весенняя ночь за пять минут до Пасхи, и орал «Воистину воскресе!», и пел громко, и пылали щёки, и христосовался с каждым.
И никуда не вышел за всю службу, как будто притянуло к оголённому проводу.
Но потом всё равно была юность, не похожая на детство.
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 4,8 Проголосовало: 5 чел. 12345
Комментарии:
Шереметьевка
Портфель «ЛГ»
Шереметьевка
ЗАПИСКИ СТАРОГО ЛИТГАЗЕТОВЦА
Владимир ОГНЕВ
Константин Симонов и директор издательства «ЛГ» Василий Медведев построили нам, своим сотрудникам, не только дома на Ново-Песчаной улице, но и дачи в лесном массиве у станции Шереметьевская по Савёловской дороге.
Аккуратные цветные домики (которые собирали в Подмосковье, а звались они «финскими») весело смотрелись среди снегов. Но это веселье было относительным. Зимой в моём домике к утру изморозь проступала на стенах. Мы укутывали дочку с головой, оставляя для дыхания узкую щелку.
В.Б. Шкловский, в те годы тоже оставшийся без квартиры, жил недалеко от меня, как и я, круглогодично. Он заходил каждый день, идя на прогулку. Садился, не снимая шубы, опирался на палку подбородком и смотрел на мои «книжные полки». Они представляли собой столбики собранных на стройке бракованных красных кирпичей, переложенных досками. Книги были хорошие. Но мало. Полистав Плутарха или Монтеня, В.Б., вытянув палку, каждый раз удивлённо сцарапывал ею изморозь со стены и говорил уверенно: «Это неправильно».
Видя, как я маюсь без своей квартиры, Шкловский написал Федину: «Костя, ты, конечно, знаешь Огнева. Он молодой, но талантливый. И бездомный. Он живёт в подворотнях. А там дует. Ты – Зевс. Стоит тебе шевельнуть бровью, и ему дадут квартиру. Твой Виктор». Я смеялся. Текст мне нравился безотносительно к поводу. Когда кочетовская «ЛГ», желая поскорее меня выжить из посёлка, как до этого выжила из редакции, вселила ко мне работника СП Ниязи, В.Б. предложил мне сделать «кабинет» в одной из трёх комнат его коттеджа. Дача сгорела. До пожара я пожил в ней несколько месяцев.
И всё-таки это было счастливое время! Мы жили дружной коммуной. Рядом – Окуджава, Левитанский, милейший Берестов, которого я прозвал Флоберестовым, поскольку он поражал всех усидчивостью над рукописями.
Летом шли в лес (благо за забором). Булат пел песни, просто ели, просто пили под музыку, не зная ещё, что это чудо неповторимо, как наша юность, что придёт час – и у нас отнимут Булатика миллионы почитателей его редкого дара. Для нас это были просто «пикники на обочине». «Ах, Надя-Наденька…» – и все лукаво оборачивались на мою жену, хотя песня не имела к ней никакого отношения. Всё было просто близким, семейным. Хохот, дурачество, молодое веселье без особого повода.
А утром бежали на станцию к электричке, чтобы потом успеть извилистым путём трамвайных рельсов, кружащих по переулкам, к началу рабочего дня в «ЛГ». Работали там и я, и Булат, и Сарнов, и Анфиногенов… Когда трамвай поворачивал к дому Дезика Самойлова, стучали в окно, давая знать, что не забыли его. Он часто приезжал в Шереметьевку «на омуля». Добрейшая сибирячка Марина, жена Левитанского, любила собирать застолья, шумные, добросердечные.
Помню: зима, мороз. Я бегу с ведром воды от далёкой колонки. На даче Левитанского открывается форточка, с клубами пара высовывается опухшее от «омуля» лицо Дезика. Кричит мне: «Огнев! Ты опять несёшь воду лить на мельницу Слуцкого?» К Слуцкому Дезик меня ревновал, но это было в благородных тонах ифлийского поколения, «ребе-комиссар» – резюмировал Дезик о Борисе беззлобно, но иронически.
Сюда приезжали ко мне в гости многие писатели. В Шереметьеве ещё не строили аэродром. Солнце, садившееся за лесом в том месте, где теперь взлетают лайнеры, красило полнеба в загадочно павлиньи цвета. Моя маленькая дочь почему-то увязала эти закаты с ходячим выражением «сияющие дали». Когда я гулял с навестившими меня польскими писателями Земовитом Федецким и Корнелем Филипповичем, Земек предложил Леночке прогулку к «сияющим далям».
– Не дойдём. Никогда. Ножки устанут, – со вздохом резюмировал пятилетний политолог.
Как в воду глядела…
К «сияющим далям» шла дорога только одного нашего соседа по Шереметьевке – соседа временного, вызванного из Сибири писателя Г. Маркова. Он жил на соседней дачке. Тихий, уважительный, который запомнился почему-то короткими рукавами на стареньком пиджачке.
Но это уже не про нашу компанию… Держи выше.
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 5,0 Проголосовало: 1 чел. 12345
Комментарии:
Меня укусил бомж
Клуб 12 стульев
Меня укусил бомж
НЕНАУЧНАЯ ФАНТАСТИКА
Я даже не понял, как это произошло. Вот он увлечённо роется в мусорном баке и вот уже впивается в мою руку.
Я заорал не так от боли, как от отвращения. Ударил свободной рукой ему в ухо, но он не отреагировал, тогда я врезал коленом в пах, вырвался и побежал, предавшись панике и ужасу. Запыхавшись, остановился и посмотрел на рану. Крови было немного, но я всё же зашёл в ближайший магазин, купил бутылку водки. Немного вылил на укус, дабы продезинфицировать, а остальное выпил из горла.
Дома жена обработала рану, забинтовала. Я ушёл в спальню смотреть футбол. Посмотрев матч минут пятнадцать, поймал себя на мысли, что мне скучно и не понятно, зачем я это смотрю. Скукота и абсурд – мужики в трусах гоняют мяч, что здесь может быть интересного? Я уснул прямо в кресле.
На следующий день снял бинт, рана полностью затянулась. Спасибо водке. Но всё равно, кроме травмы физической я получил ещё и душевную и решил не идти на работу. Жене наврал про недомогание и снова завалился спать. Как я раньше не замечал, что неудобно спать на мягком, поэтому перелёг на пол и сразу уснул.
За ужином жена всё удивлялась, чего это я так чавкаю и ложку держу как-то неправильно. Остаток борща я допил прямо из тарелки.
Новости я смотреть не стал. Да и телевизор в целом показался мне ненужным изобретением. Перед сном, пойдя в душ, удивился, как воняет мыло, поэтому отказался от мытья. Посмотрев в зеркало, оценил, что мне очень идёт щетина, и решил не бриться.
Осознал, что можно не ходить на работу. И раньше это понимал, но сейчас проникся ощущением свободы. Не нужно листать документы, ходить на скучные совещания, выслушивать начальство. Прогуливать однозначно приятнее. Настолько приятно, что я даже готов был отказаться от множества излишеств, на которые, собственно, и уходила основная часть заработка. Ведь прекрасно можно прожить без вазочек, картин, галстуков, одеколонов, книг и даже мобильного телефона. А звонить мне всё равно некому и незачем. Полистал записную книгу и не нашёл никого, без кого было бы невозможно прожить. Сто лет назад жили без холодильников, тостеров, магнитофонов и пароварок.
С работы вдруг сообщили, что я уволен. И это перед тем, как я отключил телефон.
Вышел на улицу оттого, что мне стало душно от нагромождения мебели и ковров на полу.
Познакомился с дворником дядей Сашей, который рассказал, сколько в день он сдаёт макулатуры, металлолома и пустой тары и сколько выходит по деньгам.
Проходя мимо мусорного бака, уловил аппетитный запах. И я еле сдержался, чтобы не заглянуть внутрь.
Спёр яблок на дачном участке. Наевшись и разомлев под солнышком, я прилёг на скамейке и уснул. Когда проснулся, уже было темно, и я пошёл домой.
Жена, открыв дверь, назвала меня скотиной и ушла спать. Я же нашёл недопитую бутылку водки и выдул её прямо из горлышка, даже не закусив.
Интересно, думал я, с этой женщиной прожил пятнадцать лет, непонятно зачем. Просто баба, с которой совместно проживал. Я не смог найти ни одной причины, почему мне приходилось столько времени выслушивать от неё гадости, а также отдавать деньги, терпеть её идиотских подруг, оправдываться, дарить цветы и конфеты. Какое право она имела орать на меня и называть скотиной?
И я ушёл куда глаза глядят. Я шёл по ночным улицам, и надо мной висело небо, полное звёзд. Я так давно не смотрел на звёзды, не замечал, как пахнут на клумбах маттиолы и поют свои романсы сверчки.
И тут я снова учуял знакомый аромат, напомнивший мне, что я давно не ел. Запах исходил от мусорного бака. Оглянувшись и убедившись, что никого нет рядом, я заглянул в бак. Боже, сколько там было добра! Я нашёл надкусанную помидорку, слегка подгнившую морковку, целую четверть засохшего хлеба, семь пивных бутылок. А ещё – слегка потёртые кроссовки, но это не страшно, главное – мой размер. Там же найдя пакет, сложил туда трофеи и, съев помидорку, пошёл искать другие баки.
Прошёл месяц. У меня всё прекрасно, жизнь наладилась. У местных бомжей я хожу в авторитете, так как имею два высших образования. Надавав некоторым по лицу, я забил самые лакомые кормушки. Живу в заброшенном недострое. Добытого за день мне хватает на бутылку водки, жратву, сигареты. С женщинами вообще проблем нет. Одна, с вокзала, даже предлагала жить с ней, но я, наученный горьким опытом, послал её подальше, но она всё равно иногда заходит. У неё, правда, на шее короста, но это совсем не заразно, так что за стакан водки можно вполне сносно отдохнуть. А больше мне ничего и не нужно.
Но главное – я счастлив, потому что свободен. Не завишу ни от кого. Делаю то, что хочу: хочу – пью водку, хочу – не пью. Мне плевать на мировой кризис. Пусть хоть весь мир развалится, я буду жить так, как живу сейчас. Выборы, президенты, политика, экономика ко мне не имеют никакого отношения. Меня даже милиция избегает. Видите ли, запах мой им не нравится. Я понял, что такое свобода. Свобода – это когда ничего нет и ничего не нужно. Каждая вещь делает из тебя раба. Получив что-то, пытаешься это сохранить, потом хочется прибавить, чтобы как у всех, а потом – чтобы лучше.
Сегодня у меня особый день. Сегодня я должен спасти человека. Так же, как спасли однажды меня. Делаю вид, что роюсь в баке. Пусть подойдёт поближе. Он не понимает сейчас, но потом скажет спасибо. Спасибо за свободу.
Юрий ДИХТЯР, ХАРЬКОВ
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 4,3 Проголосовало: 3 чел. 12345
Комментарии: 27.10.2010 23:05:04 – Алексей Викторович Зырянов пишет:
Ну, вот уж, наконец-то...
Главный, на мой взгляд, претендент на премию Клуба «12 стульев». Отличнейший юмор: ёмкий, в самую точку, и актуально до безобразия. Очаровательный гротеск.
