Текст книги "Астрид и Вероника"
Автор книги: Линда Олссон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)
Глава 11
Астрид умолкла, а музыка – та стихла уже давно. Воцарилась тишина. Вероника задула свечи, и теперь они с Астрид сидели в призрачном свете, не дневном, но и не ночном.
– Время… Не понимаю я, что это такое, – произнесла Вероника. – Кажется, никогда не понимала, в чем его суть. Воспоминания ведь существуют как бы вне времени. Порой кажется, что вчерашний день был так же давно, как и прошлый год.
Астрид не ответила. Отпила земляничного ликера, взглянула на Веронику.
– Отчетливее всего я помню какие-то мимолетные мгновения, – продолжала та. – Целые годы вообще не задержались в памяти, забылись бесследно. А отдельные минуты так впечатались в память, что я заново переживаю их каждый день.
– Да, я что-то такое и говорила в наш первый день у реки, – не сразу отозвалась Астрид. – Помню, смотрела на новые дома, и они для меня вроде грибов – мерещится, будто взяли да и выросли в считаные дни. А поле, которое было на их месте шестьдесят лет назад, до сих пор вижу как живое, словно и не девалось никуда. – Она попивала ликер, после каждого глотка плотно смыкая губы. – Вот рассказала вам о том лете, и оно тоже для меня стало как живое. – Старуха слегка подалась вперед. – Оно, должно, всегда было при мне, просто я не хотела слушать… – Она не договорила.
Вероника устроилась поудобнее, подперла руками подбородок.
– У меня вся жизнь из каких-то клочков и обрывков. Некоторые такие яркие, что заслоняют всё остальное. И как с ними быть? Из этих кусочков и узора никакого не сложишь – не получается, не стыкуются они друг с другом и в целое тоже не складываются. У меня ощущение, что вся моя жизнь вспыхнула и погасла, а после этого в окружающем мире все так перепуталось, что я его не понимаю. Остались какие-то осколки, и их груз всегда со мной, куда бы я ни отправилась. Они острые, я все время режусь, да и поклажа тяжелая. К тому же я знаю, что есть и другие обломки моей жизни, не такие памятные, но они все равно существуют, и их тоже надо как-то вклеить в единое целое. Я хочу вспомнить все. Но, наверно, не стоит с этим спешить. Сначала мне надо отдохнуть. Отстраниться от пережитого – тогда-то я пойму, смогу ли сложить осколки в единое целое. Тогда-то смогу взглянуть в лицо реальности и смириться с тем, что у меня осталось.
Лицо Астрид в сумерках летней ночи напоминало белую маску, окруженную ореолом седых волос, а у Вероники было как треугольник с темными провалами глаз, не отражавших свет. Порыв предутреннего ветерка зашелестел ветвями за окном.
– Когда я повстречала Джеймса, у меня в жизни началась новая эпоха. Будто все, что было раньше, внезапно закончилось, – глядя за окно, призналась Вероника. – Все прежнее как-то померкло, отступило на второй план. Я мгновенно перенеслась в новый мир, где и краски были ярче, и звуки резче, и запахи сильнее. И некоторое время этот мир казался мне родным.
Глава 12
ВЕРОНИКА
Когда я мысленно погружаюсь в прошлое, мне кажется, что так все и было с самого начала. Конечно же, это неправда. Память снова шутит со мной свои шутки. А было так. Он улыбнулся через стойку бара и подтолкнул ко мне кружку пива, и мир слегка дрогнул, слегка изменился. До этого мига моя жизнь была предсказуемой и устоявшейся. Я жила в неспешном, дружелюбно-безразличном мире, и потому у меня всегда получалось взвешивать и продумывать все свои поступки. В этом мире легко было ориентироваться по карте, и карта у меня была. А в мире Джеймса я всегда терялась и не знала дороги.
Мы познакомились в лондонском пабе, точнее в Хэмпстеде, – Джеймс работал там барменом, а я заглянула туда с датчанкой Сюзанной, хозяйкой галереи, где я тогда работала. С нами пошли еще трое ее приятелей, их я видела впервые, но компания подобралась славная – одна девушка, художественный критик, писавшая для разных изданий, ее друг-айтишник и, наконец, художник Брент, чьи работы Сюзанна выставляла у себя. Все четверо давно знали друг друга, поэтому я чувствовала себя не в своей тарелке. И когда пришла моя очередь угощать всех, я охотно отлучилась от стола к стойке – заказать выпивку.
У стойки передо мной попытался вклиниться без очереди подвыпивший мужчина в полосатом костюме. Я даже не успела заметить, как он напирает, потому что бармен, рыжеватый блондин, тронул его за рукав и сказал:
– Эй, поосторожнее с моей девушкой. А ну, сдайте назад.
Надо же – пьяный покорно попятился.
Вот так я и познакомилась с Джеймсом. Я взобралась на высокий барный табурет и принялась прихлебывать пиво. Сказала бармену спасибо, он поинтересовался, откуда я.
– Из Швеции, – ответила я.
– У-у, дальше от моей родины и не придумаешь, – улыбнулся он. – Я-то из Новой Зеландии. Город Окленд.
Мягкий тягучий выговор бармена ласкал слух. Я окунулась в глубину его серых глаз, и меня унесло в неведомые края.
– Староват я уже для такого, – произнес бармен.
– Для чего?
– Для странствий по чужим краям. Мне тридцать один. Надо было еще десять лет назад завязать с разъездами.
Он рассмеялся, закинув голову, и взял обе мои руки в свои. Вот тогда-то он и начал рассказывать о себе. Точнее, перечислял какие-то сведения, но они не объясняли, что он за человек. Каков он – это мне предстояло узнать самой.
Вдруг я спохватилась:
– Там ребята ждут!
Я встала, чтобы забрать выпивку и вернуться за столик, но бармен тронул меня за локоть и спросил:
– А вы можете дождаться, пока я закончу смену? Обычно я после работы прогуливаюсь по Хэмпстед-Хит. – Улыбка. – Все-таки сходит за природу, другой тут не найдешь.
Я согласилась, отнесла друзьям выпивку, и мы просидели в пабе еще с час, а потом они засобирались по домам, а я осталась. На прощание Сюзанна многозначительно улыбнулась и помахала мне. Паб постепенно пустел, а когда пробило полночь, бармен освободился, и мы вместе вышли на улицу. Душный день с раскаленным, липким воздухом, какой только и бывает в жару в большом городе, не приспособленном для такой погоды, миновал. Наступила ночь, теплая и бархатистая, словно прогретая вода. Мы двинулись в парк.
Он рассказал, что в Лондоне он уже не первый месяц, а до этого, уехав из Окленда, путешествовал по Юго-Восточной Азии, Ближнему Востоку, Греции и Италии. А теперь зарабатывает на обратный билет. Вообще-то, он морской биолог, но перспектив найти работу по специальности никаких. Раньше работал в Тасмании, на рыбной ферме, но платили скверно, бросил и решил поехать в Европу. Чем займется дальше, он пока не знал, но собирался домой. В Новую Зеландию. Которую я себе представляла крайне смутно. Самая далекая страна на земле… Я всю жизнь путешествовала, но в Новой Зеландии не бывала никогда. А он говорил об этой стране увлеченно и страстно.
Звали его Джеймс Макфарленд.
Так у нас и повелось с того вечера: когда Джеймс заканчивал работу, мы шли гулять по Хэмпстед-Хит. Я приезжала из Найтсбриджа, где располагалась галерея, и просиживала вечер в баре за пивом, наблюдая, как Джеймс работает. Я смеялась просто от радости, что вижу его, слышу его голос. Мне казалось, я раньше никогда не смеялась и не испытывала радости. А теперь вот кажется, что тогда я и получила всю отпущенную судьбой радость и больше ее не будет.
Джеймс сказал, что пообещал матери приехать к Рождеству. Поэтому я знала, что общаться нам уже недолго. У меня четких планов не было. Я прожила в Лондоне уже почти год, не особенно задумываясь о будущем. Знала, что издатель ждет от меня второй книги, и потихоньку писала. Работа в галерее позволяла прожить вполне прилично. Сюзанна платила щедро; как и я, она жила сегодняшним днем, а потому не уговаривала меня подумать о стабильной работе. С квартиры Йохана в Стокгольме я съехала, оставила там лишь книги и кошку. Наверно, мне хотелось, чтобы был запасной вариант, было куда вернуться. Но не сейчас, а когда-нибудь потом.
Джеймс жил в квартире на последнем этаже пятиэтажного дома неподалеку от паба. Хозяева на время уехали в другую страну, и Джеймс согласился присмотреть за жильем. Впервые он привел меня туда дождливым октябрьским воскресеньем. У Джеймса был выходной, и мы уже успели сходить в еврейскую булочную в Голдерс-Грин за бубликами. Потом пережидали дождь в Спаньярд-Инн и пили пиво, но погода так и не прояснилась.
Вообще-то, я никогда не могла похвалиться крепкой памятью. Мама вечно твердила, что у меня голова дырявая и я всё путаю. Но в те месяцы с Джеймсом я запоминала каждый час, каждый день, словно для каждого у меня в памяти нашлась отдельная ячейка, и эти воспоминания до сих пор хранятся там – я могу извлечь и развернуть любое, и окажется, что оно не поблекло и не потускнело от времени. Я помню все, как если бы это было вчера. Как Джеймс смотрел на меня за столиком в пабе. Его руки на бокале с пивом. Мои черные носки, полинявшие, когда я промочила ноги – разулась у него дома и обнаружила, что ступни все черные. Помню легкий шорох, с которым его руки задевали мое лицо, когда Джеймс насухо вытирал мне волосы полотенцем. Помню маленькую спальню, которую занимал в той квартире Джеймс. Узкую кровать, на которой мы лежали. Все получилось очень нежно и неспешно, хотя, казалось бы, от такой бурной влюбленности надо было ожидать и бурной страсти. Мы любили друг друга ласково, с открытыми глазами. Будто одновременно находились и в прошлом, и в настоящем, и в будущем и не хотели упустить ни единой подробности нашей любви.
Потом Джеймс дал мне свой потертый красный халат, взял за руку и повел в кухню. В тот день я впервые увидела, как он готовит. Руки его двигались проворно, умело: разбивали яйца, нарезали молодой лук и помидоры. Я могла бы о каждом из его пальцев рассказать по отдельности! Что за чудесные руки у него были… Они доставили такое удовольствие моему телу и так бережно, вдумчиво обращались с пищей. А позже я видела, как ласков он с теми, кого любит, – с людьми и животными. И как ловко управляет автомобилем. Но все-таки прежде всего я помню его руки в минуты любви. На моей коже. Помню каждое его прикосновение.
Я знала, что Джеймс собирается уезжать. Он с самого начала предупредил меня. Но день отъезда неумолимо приближался, а мы старались не заговаривать об этом. У нас образовался свой мир на двоих, и мы обходили молчанием все, что было за его пределами. Говорили лишь о том, что имело отношение к нам, здесь и сейчас. Проводили вместе все свободное время, ходили в кино, в музеи, на выставки, гуляли по паркам, где природа постепенно готовилась к зимнему сну. Сиживали в маленьких ресторанчиках. Но чаще шли к Джеймсу домой. И любили друг друга. А в мире все шло своим чередом, без нас.
А потом все-таки пришел наш срок прощаться.
– Я заказал билет, – сообщил Джеймс как-то раз, когда мы, по обыкновению, гуляли в парке, несмотря на похолодание. Он сказал это, обнимая меня за плечи, но не глядя мне в лицо. Мы шли бок о бок, и я старалась угнаться за его энергичным размашистым шагом, так что Джеймс едва ли не нес меня.
– Улетаю через три недели, – добавил он.
Три недели. Будто я узнала, сколько в точности мне еще осталось жить. В тот миг все стало небывало отчетливым, выпуклым и важным, каждая мелочь, каждая подробность значила очень много. Джеймс резко остановился, крепко взял меня за плечи, развернул к себе.
– Я люблю тебя, Вероника.
Он наклонился и поцеловал меня, но не обнял. Я закрыла глаза, а когда открыла, то увидела, что неподалеку стоят две девчушки, смотрят на нас и хихикают в полном восторге. Почему-то выражение их лиц подтверждало, что Джеймс говорит всерьез.
В тот вечер мы сидели на полу в темной гостиной перед газовым камином, не зажигая света. Потом Джеймс встал на колени и привлек меня к себе. Мы смотрели друг другу в глаза.
– Едем со мной. – Он взял меня за руки. – Я уже не помню, как жил без тебя, Вероника. Не понимаю, как мне это удавалось. Пожалуйста, поедем со мной.
Я всматривалась в его лицо, словно запоминая впрок всё, вплоть до мельчайших деталей. Тонкая кожа, какая и бывает у светловолосых. Рыжевато-белокурые встрепанные волосы. Шрамик на верхней губе. Неровный, сколотый передний зуб. Когда он повредил губу и зуб, одновременно или нет? И из-за чего? Я так мало о нем знала. И даже то, что я уже знала, начало соскальзывать в прошлое, потому что я наблюдала, вглядывалась, старалась запомнить. Я пыталась представить себе, как Джеймс будет выглядеть, когда станет старше. Когда состарится.
Он лег у камина на спину, закинув руки за голову. А я смотрела на его профиль и старалась наизусть запомнить каждую черточку.
– Знаешь, когда мы ложимся в постель, я потом не сплю, а наблюдаю за тобой, – признался он. – Мне все мерещится, что, закрой я глаза, ты тихонько выскользнешь из-под одеяла и исчезнешь. Ускользнешь, будто косуля в ночной лес.
Он потянул меня на пол, и я легла рядом. Втянула ноздрями его запах. Было слышно, как снаружи шумят проезжающие машины. По потолку прокатывались отсветы их фар. Слегка шипел газ в камине.
В субботу утром Джеймс улетел. Мы договорились, что провожать его в аэропорт я не поеду. Утром вместе выпили кофе. Темнота за окном еще не рассеялась.
– У меня для тебя подарок, Вероника. – С этими словами Джеймс положил на стол небольшой сверток. – Пожалуйста, открой, когда я уеду. И пускай в дело как можно чаще.
Я сжала сверток в ладонях и едва не расплакалась.
– А я для тебя ничего не припасла, Джеймс.
– Подари мне улыбку, – сказал он.
До чего трудно было сделать такой подарок в то утро…
Глава 13
В тишине робко запел за окном дрозд. Астрид встала, тяжело опершись на стол, – у нее, видно, все затекло. Осторожно, стараясь не шуметь, задвинула стул. Подошла к Веронике, наклонилась и взяла ее лицо в ладони. Секунду-другую внимательно всматривалась.
– Любовь, – прошептала она. – Никогда не забывай свою любовь.
Потом отпустила Веронику и беззвучно пошла к двери. Вероника проводила глазами согбенную фигуру. Редкие волосы на затылке, мятая рубашка, сползающие толстые носки…
Вероника разжала стиснутые руки и уронила их на колени. Глубоко вдохнула, словно ей не хватало воздуха. Слышно было, как Астрид притворила за собой дверь. Потом старушка прошла мимо окна Вероники, осторожно ступая по росистой траве, и растаяла в утреннем тумане. И тогда Вероника закрыла лицо руками и расплакалась.
Лето наступило неожиданно. До Иванова дня, кануна солнцестояния, оставалась всего неделя. Вероника затянула все окна сетками от комаров, чтобы по дому гулял сквозняк. Березы в несколько дней сменили робкую зеленую дымку первой листвы на густые кроны, а поля и луга усыпала сиреневая поросль колокольчиков, которую колебал ветер. Закурчавилась белыми цветами черемуха и на несколько дней наполнила воздух своим вездесущим ароматом, а потом лепестки осыпались, будто снег. Когда Вероника гуляла у реки, мимо нее проносились стайки детей на велосипедах – они спешили купаться на озеро, и на багажниках у них хлопали надувные круги, а на плечах развевались полотенца и махровые халаты. Начались летние каникулы, впереди непочатое лето, о школе можно забыть до самой осени, свобода!
С того вечера при свечах Вероника с Астрид не виделась. А когда проходила мимо ее дома, всякий раз замечала, что ставень на окне лишь слегка приотворен. Старушка не появлялась.
В деревне вовсю шли приготовления к празднику летнего солнцестояния, настроение царило радостное и приподнятое. На лугу у реки, за церковью, подстригли траву и уже соорудили прилавки для ярмарки. А у магазина посиживали местные жители, греясь на солнце, болтая и пересмеиваясь.
За два дня до Ивана Купалы Вероника постучалась к Астрид. Давно перевалило за полдень, и, хотя солнце еще стояло в небе высоко, воздух был полон жаркой истомы; даже птицы и насекомые умолкли, словно разморенные теплом. Вероника постучала раз, другой. Тишина. Тогда она нажала на дверную ручку. Оказалось не заперто. «Астрид?» – позвала Вероника, медля на пороге. Голос ее вспорол тишину и темноту внутри дома. На зов никто не откликнулся. Вероника вошла в дом. Постепенно глаза ее привыкли к темноте, и она увидела, что все двери, ведущие в комнаты, закрыты. Вероника прислушалась. Ни звука. Тогда она двинулась к кухонной двери и, снова помедлив, вошла.
Старуха сидела у стола, обхватив ладонями чашку. Сквозь задернутые выцветшие занавески едва просачивалось солнце. Желтоватый, усталый свет заливал кухню. Веронике подумалось: все это во сне, небывалом, фантастическом сне, в котором кто-то нарочно выстроил и декорации, и свет.
Астрид, казалось, и не заметила гостью – даже не шелохнулась и глаз от окна не отвела. Вероника села напротив за стол. Провела ладонью по старой клеенке в трещинках. Подождала, потом заговорила:
– Простите, что вот так вторгаюсь, но я забеспокоилась. Вас уже недели две не видно. Вы хотя бы открывайте окно по утрам.
Старуха молчала.
– А в пятницу уже Иванов день, – продолжала Вероника. – Я надеялась, вы сходите со мной в деревню, посмотрим, как праздничный шест ставят.
Слова ее повисли в воздухе. Астрид сидела все так же неподвижно и смотрела в окно. В оконное стекло, жужжа, беспомощно билась муха.
– Он умирает. – Астрид взглянула Веронике в глаза. – Мой муж умирает.
Вероника не знала, что и сказать.
– Звонили из дома престарелых.
Астрид провела пальцем по кромке пустой кружки и снова уставилась в окно.
– Он так давно при смерти. Я уж заждалась. А теперь мне позвонили, сказали – вот-вот, совсем скоро.
Вероника поднялась, поставила на плиту чайник, взяла две чистые чашки.
– Давайте-ка выйдем на воздух. – Она мягко тронула старуху за локоть. Та послушалась, явно думая о своем.
Сначала Вероника вынесла на улицу складное кресло Астрид и поставила у стены, в сквозистой тени яблонь. Потом вернулась за кофе.
Земляника уже распустилась вовсю, и мелкие цветы на траве белели, точно снежинки. Вероника усадила Астрид в кресло, а сама устроилась рядом на траве. Над цветущей земляникой вился толстый шмель, словно не в силах оторваться от такого изобилия. Вероника прислонилась спиной к нагретой деревянной стене. Астрид держала чашку с кофе в руках, но глаза закрыла.
– Я так долго этого ждала, – пробормотала она. – Всю жизнь.
Глава 14
АСТРИД
Я ждала его смерти со дня нашей свадьбы. Шестьдесят лет я ждала его смерти. А теперь, когда он вот-вот умрет, я понимаю, что дело было вовсе не в нем. И началось все не в день свадьбы, а куда раньше. Просто свадьба стала поворотным днем. В тот день я сдалась, отказалась от своей жизни.
Был июнь. Я надеялась, что погода будет пасмурная и холодная, но день выдался теплый, безоблачный, с неистовой синевой неба. Звонили колокола. Церемония была устроена пышная, торжественная. Священника выписали из Уппсалы, цветы из Стокгольма – крупные восковые ландыши с приторным запахом. Я была в национальном костюме, а не в белом платье, как требовал отец. Единственное, на чем я настояла, что смогла решить сама.
Накануне вечером я сидела у себя в комнате над сундуком с маминым свадебным нарядом. Откинула крышку, бережно извлекла платье и приложила к себе. А потом прижала к лицу, закрыла глаза и глубоко втянула ноздрями воздух. Но платье ничем не пахло: тонкий сухой шелк зашуршал от моего прикосновения, но ничего не поведал. Я набросила на волосы фату и, обнаженная, села на стул перед зеркалом. Кружево спадало мне на плечи. Из зеркала, с бледного овала лица, на меня смотрели синие глаза. Кончиком указательного пальца я провела по бровям, потом – по переносице, по контуру губ. Подняла руки и огладила атласную кожу с внутренней стороны предплечий. Распустила косы, так что волосы растеклись по плечам и груди, расчесала волосы пальцами. Я всматривалась в свое отражение, вбирая мельчайшие подробности. Оттенок кожи. Розовость сосков. Белокурые волосы на лобке. Я приподняла груди в ладонях, погладила себя по животу, по бедрам. Хотелось запомнить себя, свое тело, прежде чем отдать его на погибель.
Наутро я надела национальный костюм – юбку толстой шерсти, льняную рубашку, фартук и шаль. Затем красные шерстяные чулки, башмаки с медными пряжками. В этом теплом и плотном облачении я вышла из спальни в солнечный свет летнего дня, но мерзла еще больше, чем раньше. Потом пошли слухи, будто в тот день нарядилась я не просто в национальный костюм, а нарочно на погребальный манер – фартук темный и украшений никаких. Это ложь. Но все-таки я выбрала не мамино свадебное платье, а национальный костюм, однако и в нем мерзла.
Мой муж заключил брак с фермой. Он взял за себя дом и землю. Поля ржи, картофеля и льна, строевой лес. И еще он заключил брак ради нашей фамилии. А мой отец полагал, будто выторговал себе и ферме выгодное будущее.
А я заключила брак со смертью.
Народу в церковь пришло столько, что кое-кому не хватило места и пришлось стоять у дверей, за рядами скамей. После венчания отец устроил пышный парадный обед, назвав гостей аж из самого Стокгольма. Кое-кто прибыл просто любопытства ради. Отец вел меня к алтарю, и рука моя, лежавшая у него на рукаве, онемела. Даже теперь, как наяву, вижу лицо пастора, взгляд его карих глаз. Тогдашний наш пастор был стар, тучен и одышлив. Я видела испарину, которая выступила у него на лбу. Но глаза у него были добрые, поэтому я только в них и смотрела и велела себе не отводить взгляда. И больше я ничего из венчания не помню.
Зато помню, как потом отец и мой муж подписывали брачный договор, помню их спины. Они напоминали торговцев, заключивших выгодную сделку.
Мне было восемнадцать лет.
Из церкви я вышла рука об руку с мужем. Гости бросали в нас пригоршни риса, и я видела их улыбки, видела, как шевелятся их губы, но не слышала ни звука.
После праздничного приема мы все вернулись домой. Отец заранее распорядился, чтобы под парадный обед освободили амбар. Теперь двери на обе стороны стояли нараспашку, убранные березовыми ветвями. Внутри выстроились длинные столы, накрытые белыми скатертями и украшенные полевыми цветами. Наняли музыкантов – местных скрипачей, и, когда наша коляска подкатила к дому, те заиграли вовсю. Собрались гости, звучала музыка, лилась выпивка, но я ничего не слышала, словно очутилась в беззвучной воронке. Мимо меня мелькали лица, но в тишине, в безжизненной тишине.
Прежде чем усесться вместе со всеми за праздничный стол, отец отстранил меня и, слегка дернув за руку, повернул туда-сюда, оглядывая с головы до ног. Потом слегка коснулся губами моего уха. Молча. Я почуяла запах бренди. Затем отец ввел меня в амбар и усадил на почетное место, где и полагалось сидеть новобрачной.
Там я и просидела весь вечер, но не слышала ни тостов, ни торжественных речей, да и вкуса угощения не различала. Время словно остановилось, вернее, исчезло. Когда обед завершился, а муж подошел ко мне, протянул руку и кивнул на площадку для танцев, это показалось мне таким нелепым, что я рассмеялась. Он обхватил меня, бесчувственную, за талию и передвигал под музыку, и, куда ни глянь, была сплошная стена потных лиц – гости смотрели, как мы танцуем. Потом в пляс пустились все, и тогда муж разжал хватку, выпустил меня и вернулся за стол. Я замешкалась на мгновение-другое. Вокруг плясали гости. Я направилась прочь, на воздух, и разгоряченный хоровод расступился, выпуская меня.
Дневной свет давно уже померк, наступила белая ночь. На бледном небе – ни единой звездочки. Из-за кустов сирени донесся смех – звонкое женское хихиканье и утробный мужской гогот. Я обошла дом кругом и уселась на траву подле земляничной грядки. Закрыла лицо фартуком, но слезы не полились.
Потом я лежала в постели в главной, хозяйской спальне. Отец устроился в маленькой спальне, в другом конце дома, а в этой велел служанке застелить большую двуспальную кровать. С тех пор как в этой комнате жила мама, здесь ничего не изменилось. Мне даже казалось, что я чувствую очертания маминого тела, лежа в ее постели. Лежала я на спине, сложив руки поверх льняных простынь. Крутила гладкое золотое кольцо на пальце и глядела в окно. Облетала цветущая черемуха, и лепестки сеялись наземь, словно снежные хлопья. Из сада доносился хохот гостей.
Солнце уже склонилось к горизонту, когда я услышала на лестнице шаги мужа. Он неуклюже открыл дверь, завозился, раздеваясь, со стуком бросил башмаки на пол. Я лежала неподвижно, с закрытыми глазами. Спальню заполнил запах его разгоряченного тела, пота, перегара, я задыхалась. Он тяжело рухнул на постель, от него шел жар. Я вжалась в матрас.
А ведь на вид он был совсем невзрачный. Когда я увидела его впервые, рядом с моим отцом, он показался мне бледным подобием отца. Моложе, ниже ростом, но все же какое-то сходство между ними проглядывалось. Приземистый и в свои двадцать пять уже плешивый. Глаза его смотрели сквозь толстые стекла очков без всякого выражения.
Но сейчас, лежа со мной в постели, он на меня и не глянул – закрыл глаза. Вокруг было безвременье белой июньской ночи. Он навалился на меня всей тяжестью и вдавил в матрас, шаря по моему оледенелому безответному телу, пыхтя мне в ухо. Я не сводила взгляда с потолка, впившись глазами в длинную трещину. Тело мое лежало там, где когда-то лежало материнское.
Когда лучи солнца коснулись дерева за окном, я встала. Пришлось перелезть через спящую тушу. Спал он на спине, с отсутствующим видом, приоткрыв рот, и по подбородку текла струйка слюны. Я постояла у окна, но ничего не увидела. Потом за спиной раздался его хриплый шепот.
– Теперь тут все мое, так и запомни. Что тебе из окна видать – там все мое. Мое. – Он громко, с бульканьем, откашлялся. Я обернулась и глянула на него.
– Здесь ничего твоего нет, – ответила я. – Ничегошеньки.
И с той поры началось мое ожидание.
