Текст книги "Астрид и Вероника"
Автор книги: Линда Олссон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)
Глава 23
Небо совсем прояснилось, и луг, на котором шел праздник, купался в бронзовом свете вечернего солнца. Над хороводом вокруг шеста вились облака мошкары, будто танцевали свой причудливый танец над головами у людей. Скрипки и аккордеоны смешивались со стрекотом невидимых сверчков. Порой пронзительно вскрикивал какой-нибудь ребенок. Доносился смех из-под деревьев, где кучками толпилась молодежь.
– Пора обратно? – спросила Вероника и протянула Астрид обе руки, чтобы помочь старушке встать. Астрид кивнула, ухватилась за Веронику, поднялась с земли. Они двинулись прочь – некоторое время рука об руку шли вдоль реки, потом поднялись на проселок, который начинался за церковью. Мимо изредка проезжали машины или мопеды.
– У меня дома есть немного селедки и маринованного лосося, – произнесла Астрид. – Хотите перекусить, когда вернемся?
– С удовольствием! – Вероника слегка сжала локоть спутницы.
Они зашагали дальше – одинокая чета, бредущая против течения, подальше от праздничного шума. По обе стороны дороги ярко зеленели всходами картофельные поля, там и сям усеянные белыми мелкими цветами. У церкви Астрид вдруг замедлила шаг.
– Хочу кое-что вам показать. – Она кивнула в сторону храма и повела Веронику по щебеночной дорожке в обход церкви, на кладбище. Астрид подошла к самому большому надгробию – сейчас оно было в тени, потому что церковь заслоняла солнце.
Высокий и темный надгробный камень вздымался в центре травянистого прямоугольника; ограда была в виде массивной цепи на четырех столбиках по углам. С одной стороны надгробие осеняла темно-лиловая листва склоненной карликовой ивы. Цветов на могиле не росло. Надпись на черном полированном граните надгробия гласила, что это семейное захоронение Маттсонов.
– Карл и Бритта – это мои бабушка с дедушкой. – Астрид указала на надпись. – Как видите, разлучились они всего на год. Дедушка приобрел это место на кладбище, чтобы оно было у нас в бессрочном владении, фамильное. Он и дом для того же выстроил. Дом для жизни, дом для смерти. Оба – самые большие во всей деревне. Мой отец, Карл-Йохан, – единственный, кто тут похоронен, кроме бабушки и деда.
Астрид тяжелее облокотилась на руку Вероники и продолжала:
– Маму схоронили в Стокгольме. На ее могиле я ни разу не была. – Она помолчала. Издалека доносился шум праздника – музыка, голоса. – А теперь я похороню здесь последнего, своего мужа. И больше сюда никто не ляжет.
Старушка потянула Веронику за собой. Они дошли до края кладбища, где тянулась каменная стена. Здесь стоячих надгробий не было, лишь небольшие могильные плиты в траве. Астрид остановилась возле одной из них и с трудом, неуклюже опустилась на колени, не выпуская руку Вероники. Она протерла плиту ладонью.
– Здесь я похоронила свою Сару. Здесь и меня похоронят. – Она указала на свободное место рядом с плитой. – Вот наш дом.
Вероника присела рядом. Помолчали. Она согнала со лба комара. Наконец Астрид приподнялась, намереваясь встать.
– Я подумала: пусть уж вы знаете, где лежит моя дочка. – Оперлась на руку Вероники, поднялась. – И где мне лежать.
Они вернулись на дорогу. Прогретый воздух был наполнен солнечным светом. Издалека все еще доносилась музыка.
– А цветы-то! Надо обязательно нарвать семь цветов для ворожбы, – вспомнила Астрид, когда они свернули на холм. – Пойдемте-ка поищем, авось найдем все семь.
Они неспешно сошли с дороги и двинулись через луг, по колено в высокой траве. Уже выпала роса. Вдвоем они отыскали колокольчики, фиалки, красный клевер, тимофеевку, незабудки и пушицу.
– Вот уже шесть, осталось найти еще один, – посчитала Вероника. – Непременно нужно отыскать тысячелистник, иначе не считается!
Она склонилась над порослью мелких белых цветочков, от которых исходил легкий лекарственный запах.
– А вот и он! Теперь все семь есть.
Возвратились на дорогу, и каждая несла букетик из семи цветов. Медленно дошли до самого дома Астрид. Та слегка запыхалась.
У калитки Вероника спросила:
– Хотите, принесу вина? Я сейчас, быстро, только цветы под подушку положу, а то как бы потом вечером не забыть.
Астрид кивнула и прошла в калитку.
Вероника, как и обещала, не задержалась. Она вернулась с двумя бутылками вина (одну несла под мышкой, другую в руке) и с портативным магнитофоном. Астрид была на кухне – мыла в раковине молодую картошку. Букетик из семи цветов она поставила посреди стола в вазочку.
– Моим нечего делать под подушкой, хватит с меня снов, – объяснила она.
Вероника сгрузила бутылки на стол, включила магнитофон.
– Я бы с удовольствием оставила его вам, – предложила она, – я-то уже привыкла слушать музыку на ноутбуке.
Астрид обернулась – в одной руке картофелина, в другой щетка.
– Только я не знаю, какая музыка вам нравится, так что принесла разной на выбор, – добавила Вероника. – Вот тут Брамс.
Когда кухню заполнила музыка, Астрид отошла от раковины и опустилась на стул. Она позабыла и про картофелину, и про щетку, не замечала, что с рук у нее капает вода.
– Что это? – тихо спросила она. – Что это за музыка?
Вероника удивленно взглянула на нее – она не ожидала, что старушка будет так потрясена.
– Соната ре минор для скрипки и фортепиано.
Когда зазвучали начальные такты второй части, Астрид положила щетку и мокрую картофелину на клеенку, а руки уронила на колени.
– Мама так часто ставила ее, что я помнила каждый такт. Но это было давно, так давно… а потом десятилетия тишины.
Она закрыла глаза и отдалась музыке.
Когда музыка стихла, Астрид заговорила:
– А вот то самое восковое дерево. – Она кивнула на подоконник, где стояло растение в горшке. Длинные стебли тянулись по одной стороне окна, унизанные гроздьями розовых цветов. – Первые цветы как раз на днях распустились. Вы видели бутоны? Твердые, блестящие, прямо жемчужины. И не подумаешь, будто внутри такие бархатные цветы и что пахнуть они будут так нежно. – Астрид глянула на Веронику. – Простите, это я от музыки. Семьдесят лет, как я ее не слышала. А теперь вот услышала и понимаю: память, все эти образы – они всегда были со мной. Хранились у меня в сердце, вот тут, внутри, только я о них и не ведала. – Она приложила ладонь к груди. На рубашке осталось мокрое пятно. – Мама ставила эту пьесу на граммофоне. Особенно она любила вторую часть. Включала ее снова и снова и говорила: «Слушай внимательно, в этой музыке – вся красота мира». Она сажала меня к себе на колени, я, бывало, приложу ухо к ее груди и слушаю, как у мамы сердце стучит. И музыка будто тоже шла из ее тела.
Астрид взяла картофелину и вернулась к раковине.
– Пожалуйста, поставьте еще раз, ладно?
Так, под музыку Брамса, они готовили праздничный ужин в честь Иванова дня.
…Ужинать сели с отворенным окном. За ним светлела летняя ночь. Астрид зажгла спираль от комаров, и тонкая струйка дыма тянулась к потолку, а горьковатый запах примешивался к сладкому аромату воскового дерева на подоконнике.
– Вероника, пожалуйста, поставьте вторую часть еще раз, – попросила Астрид. – Еще один разочек. – Кончиками пальцев она притронулась к букетику на столе. И смотрела на него, пока играла музыка.
Вероника, прикрыв глаза, откинулась на спинку стула, а в руке крутила бокал с вином. Когда соната закончилась, некоторое время царило молчание.
Потом Астрид перестала теребить цветы на столе и взглянула в лицо Веронике.
– Я убила музыку, – произнесла она. – И своего ребенка убила.
Глава 24
АСТРИД
Я умерла в ту летнюю ночь.
Я сидела на траве у земляничной грядки позади дома, с дочкой на руках. Белый клевер благоухал чем-то медовым; перевалило за полдень, и было то время дня, когда клонит в дрему и, уснув, видишь прозрачные и теплые летние сны. Я кормила дочку грудью, и она так и уснула – выпустила сосок, откинула головку. Она спала с приоткрытым ртом, в уголке губ оставалась струйка молока. Я отерла ее пальцем. Потом легонько потрогала ей десны и нащупала два новых зуба – они только начали прорезываться, будто твердые рисовые зернышки. Дочка спала, тонкие веки ее то и дело вздрагивали, на губах появлялась и пропадала легчайшая улыбка.
Услышав его шаги на крыльце, я встала и пошла через луг к подножию холма. Дочку я несла на руках и разговаривала с ней. Показывала и называла цветы, пчел, ласточек в небесной вышине. Прижимала к груди, щекой чувствуя касание ее губ и дыхание.
Я направилась к реке, но передумала и поднялась обратно на холм. Под ногами у меня шуршала высокая трава. Я шептала дочке: «А колокольчики только-только распустились». Я прошла с ней через луга, и мы углубились в лес. Под сенью ветвей – ни ветерка, и легкие сумерки. Здесь пахло смолой. Мягкий мох приглушал мои шаги. Мы миновали мой заветный гранитный валун, но я не остановилась у него, как водилось раньше. Сегодня мне не о чем было молиться. Добравшись до полянки, я уселась на шелковистую траву. Земляника еще только расцвела, повсюду белели мелкие цветочки. Я баюкала дочку на руках и пела ей все колыбельные, какие знала. Я уложила малышку поудобнее, головой к себе на колени. Ножками она упиралась мне в живот, а сама крепко держала меня за пальцы. Я смотрела в ее черные глаза. Потом я склонилась над ней, поцеловала в лоб, прикоснулась губами к ее маковке, ощутила биение ее пульса сквозь пушок на голове.
А когда солнце скрылось за стеной елей, мы легли на траву. В воздухе разлилась прохлада. Слышались звуки подступающей ночи. Тихо шуршала в лесу невидимая живность. Дочка спала у меня на руках и дышала так тихо, что я различала ее дыхание, лишь приложив ухо к ее губам.
Затем я положила ладонь ей на лицо, и белая ночь поглотила нас.
Потом я некоторое время укачивала ее тельце на руках. Я плакала в ночи, плакала навзрыд, до крика, пока не сорвала голос. И наступила тишина.
Рано утром я вернулась домой, неся на руках тело дочки. Поднялась в ванную, раздела ее. Она почти ничего не весила, а кожа у нее была белее белого. Я обмыла ее, набирая воды в горсть. Капли падали в умывальный таз, словно слезы. Потом я завернула ее в мягкое купальное полотенце, прошла в спальню, вынула из комода дочкину крестильную сорочку. Обрядила ее, причесала мокрые волосики. Еще раз прижала к себе, погладила по голове, поцеловала в темечко. Теперь от нее не пахло ничем, только слабо веяло мылом.
Я положила ее в кроватку, укрыла, расправила одеяло. Потом спустилась в кухню. Муж сидел за столом.
– Твой ребенок умер, – сказала я.
И наступила тишина, которая осталась со мной навсегда.
Глава 25
Лицо Астрид посерело, глаза были сухи, но в них стояло такое горе, что Веронике пришлось отвести взгляд. Она встала, обошла стол и, поставив Астрид на ноги, обняла ее, тихо шепча той на ухо.
– Астрид, – шептала Вероника, – милая, милая моя Астрид, бедная Астрид.
Вероника погладила старушку по голове, отвела ей с лица волосы, заглянула в глаза. Астрид резко втянула в себя воздух и отвернулась к окну. Зажала рот руками, пытаясь заглушить рвавшийся наружу крик, но все-таки не сдержалась. Этот крик был исполнен нестерпимой боли. И слышать его тоже было невыносимо. Руки Вероники невольно дернулись, она заткнула было уши, но тотчас зажала себе рот ладонью, чтобы приглушить собственные рыдания. Потом подошла к Астрид и вновь обняла ее. Они стояли у окна вдвоем, а рассветное солнце бросало свои первые лучи на стол, где пестрели в маленькой вазе цветы, собранные на Иванов день.
Астрид всхлипывала и не могла остановиться, потом принялась раскачиваться. Вероника не выпускала ее. Наконец Астрид ухватилась за спинку стула. Вероника отпустила старушку. Они сели.
– С той ночи я ни разу не позволяла себе оплакивать дочку, – прошелестела Астрид. – Ни когда ее хоронили, ни в первый ее день рождения, до которого она не дожила. Ни разу. – Она вновь зажала рот ладонью, будто пытаясь заставить саму себя умолкнуть, но слова лились и лились, и Астрид уронила руки на стол. – И себя я тоже не оплакивала, – продолжала она. – Ни ту девочку с косами, ни молодую женщину, в которую я превратилась. – Она помолчала. – Утешения все равно не сыскать, так что и плакать попусту нечего.
Она сходила к плите, сияла с крючка полотенце, утерла глаза. Постояла, привычно глядя в окно и выкручивая полотенце руками.
– Я прежде не то что об этом никому не рассказывала – сама и думать себе не позволяла. Схоронила все мысли, когда дочку хоронила. Ах, больно-то как… – Она прижала полотенце ко рту. – Дело-то все во мне, во всем лишь я виновата. Мало любила.
Астрид медленно вернулась к столу, села.
– Я не знала, хватит ли у меня сил… А если сил не хватит, так я думала, значит все может повториться. Да, я так думала. Но вдруг я ошибалась? Может, не в том беда, что я мало любила, а в том, что слишком уж сильно ненавидела.
Утренний свет четко очерчивал старческий профиль Астрид.
– И теперь, как подумаю об этом, тяжело мне так, что мочи нет, – тихо произнесла она и повернулась к Веронике. – Простите, что вам пришлось все это выслушать. На все это смотреть.
Вероника протянула руку, погладила старушку по щеке.
– Давайте я уложу вас в постель, – предложила она.
Вдвоем они поднялись на второй этаж. Астрид тяжело опиралась на Веронику, а другой рукой цеплялась за лестничные перила. В спальне она легла на постель в чем была, не раздеваясь, и Вероника укрыла ее одеялом. Вновь погладила по щеке. Прошла к окну и опустила жалюзи. Обернулась. Астрид лежала с закрытыми глазами, бледная. Вероника села в кресло у окна. В комнату сквозь жалюзи просачивался утренний свет. Было тихо, лишь изредка слышался слабый всхлип – так плачут дети, пока не успокоятся и не уснут.
Однако Астрид не засыпала. Она легла на бок, руки подсунула под подушку и смотрела на Веронику.
– Я никогда ни единой живой душе о той ночи не рассказывала, – повторила она. – А теперь слушаю саму и себя и понимаю: рассказываю совсем не то, что держала в себе все эти годы. Другая история выходит. – Она опустила веки. – Мне кажется, если найдешь слова и отыщешь слушателя, то многое увидишь иначе, по-новому. А у меня слов не было и рассказать было некому.
– Да, – кивнула Вероника, – должно быть, и мне надо поискать слова. Я хоть и писательница, а подыскиваю их с трудом. Не хотят они ко мне идти. И только на письме. Я привезла сюда незаконченную рукопись. Похоже, что книга все же получится, но совсем не та, которую я замышляла.
Вероника присмотрелась. Спит Астрид или нет? Непонятно. Белое неподвижное лицо ничего не выражает, глаза закрыты. И все же Вероника не умолкла.
– Понимаете, когда я поехала в Новую Зеландию, то рассчитывала начать с того, чем закончила предыдущую, дебютную книгу. Я полагала, что напишу о доме, о том, что такое родные места. О любви и о том, как она дарует ощущение причастности, принадлежности к новым краям. Но оказалось, что не так-то это легко написать. Прежде всего надо было обождать, пока я как следует обоснуюсь и приживусь в Новой Зеландии, пока наша с Джеймсом жизнь устоится. Нужно было научиться воспринимать его мир. И мне казалось, что впереди целая вечность и спешить мне некуда.
Она умолкла и уперлась взглядом в пол.
Астрид открыла глаза и внимательно посмотрела на Веронику.
– Я сейчас расскажу вам, как истекло мое время.
Глава 26
ВЕРОНИКА
Закончилась первая неделя ноября, и к выходным вновь потеплело, будто лето и не кончалось. Дни стояли жаркие, холодало лишь к ночи. И вот наступило субботнее утро.
Я лежала тихо-тихо и ждала, пока проснется Джеймс. Прижалась к нему и впитывала его тепло. Он спал на животе, разбросав руки – одна свешивалась с края кровати, другая легла мне на грудь. Дышал он тихо, едва слышно. Сквозь приоткрытое окно я различила шорох – это почтальон за окном сунул утреннюю газету в наш почтовый ящик. Уже рассвело, но я пока не научилась точно определять время по оттенкам дневного света. Ноябрьский свет Южного полушария… Поздняя весна или раннее лето, и так не похоже на привычные мне разновидности ноября, знакомые по другому полушарию. Здесь, в Новой Зеландии, казалось, будто зима и лето переплелись; зима наступала в середине лета. А весны и осени не было вовсе – ни предвкушения летнего тепла, ни времени, когда провожаешь и вспоминаешь его. В этих краях не было будущего или прошлого, лишь настоящее. Или, возможно, я еще просто не обвыклась и пока не научилась различать тонкие оттенки времен года, их смену. Впереди еще три непознанных, непочатых месяца, и только тогда я смогу сказать: да, я прожила в Новой Зеландии уже целый год.
Дыхание Джеймса едва заметно изменилось, и я поняла, что он проснулся. Рука его шевельнулась, ладонь обхватила мою грудь. Я повернулась к нему, он открыл глаза.
Он всегда открывал глаза по-детски широко, нараспашку. Не отводил их и не закрывал, даже когда мы любили друг друга. И в его взгляде всегда легко читался любой оттенок чувств – страсть, удовольствие, восторг, нежность. И радость, всегда и неизменно. Он радовался всему.
Мы провалялись в постели, пока не проголодались. Потом встали, приготовили тосты, сварили кофе и вышли на веранду. Небо было ясное, лишь иногда в вышине проплывало прозрачное, легкое облачко, и вскоре его развеивал ветер. Утренняя прохлада еще не отступила, но в воздухе висело обещание жаркого дня.
– Чудный денек! – воскликнул Джеймс, стоя на ступенях крыльца и запрокинув голову в небо. – Давай поедем на пляж.
В тот миг слова могли изменить будущее. Мои слова.
– Хорошо, согласна.
Всего два слова. А ведь я могла выбрать из множества других. Могла сказать: «Нет, давай лучше поплывем на пароме на остров Вайеке и там покатаемся на велосипедах». Или: «Лучше пойдем в Хокс-Бей». Или: «А может, прогуляемся в город – сходим в картинную галерею, потом пообедаем в центре?» Или просто-напросто: «Нет, что-то я не настроена на пляж». И еще я могла сказать: «Кажется, я беременна».
Но вместо этого я сказала: «Хорошо, согласна».
Пока я принимала душ, Джеймс собирал провизию – перекусить на пляже. Хлеб, яйца, оливки, помидоры. Мидии и сыр. Воду, пиво. Я вышла из ванной, стояла на пороге кухни и смотрела, как он укладывает еду. Смотрела, как двигаются его руки, и мне вдруг отчаянно захотелось, чтобы он обнял меня, погладил. Джеймс улыбнулся мне и закинул в рот оливку.
По дороге мы остановились на заправочной станции – купить льда для сумки-холодильника. Мы ехали в западном направлении, так что заторов не было. Решили, что направимся в Карекаре, свернули с шоссе на пологий извилистый спуск к пляжу – и меня в очередной раз потряс вид, который открылся перед глазами. Буйная зеленая растительность буша слегка напоминала тропики и все же была иной. Она выглядела особенно свежей, грубоватой, будто только что созданной и в то же время первобытно-древней, нетронутой людьми. Мне думалось, если вглядеться – легко различить изначальные очертания этих земель и лесов, какими они были до появления человека. Дальше у дороги лепились маленькие домики, окруженные клумбами с густыми, пышными петуниями и геранью. Казалось, эти изящные строения существуют отдельно от суровой природы. Даже сегодня, в такой солнечный, погожий летний день, Карекаре подавлял, от него захватывало дух, а домишки здесь выглядели неуместными, будто их сооружали для совсем иной, обыденной и спокойной обстановки. А Карекаре вызывал скорее изумление и восторг, но не любовь. Он потрясал воображение и душу, заставлял остро ощутить, как незначителен и мал человек.
Мы остановили машину, выгрузили поклажу, взвалили ее на себя, перешли ручей и зашагали по черному песку, который уже успел нагреться на солнце.
Пляж был безлюден, если не считать кучки спасателей, которые собрались вокруг велосипеда-тандема и надувной лодки. Флаги были подняты.
Океанские волны с неумолчным грохотом разбивались о песок, и мириады брызг висели в воздухе влажной мерцающей пеленой, так что океан затуманивала дымка. Мы разложили на песке припасы, подстилки, Джеймс раскрыл пляжный зонтик и воткнул его в песок. Некоторое время мы просто сидели и любовались океаном. Высоко в небе с пронзительными криками носились чайки. И вот снова настал миг, когда мои слова могли бы изменить будущее.
– Хочешь искупаться? – спросил Джеймс.
Я могла ответить: «Ладно, попробую в кои-то веки». Или: «Хорошо, но глубже чем по колено я в воду не полезу». Или же я могла сказать: «Джеймс, по-моему, я беременна». Но вместо этого я произнесла:
– Ты же знаешь, не люблю я тут купаться. Ты иди поплавай, а я пока почитаю.
Джеймс натянул гидрокостюм и на минутку вновь присел рядом со мной. Я лежала на животе, раскрыв книгу – «Оборотня» Акселя Сандемусе[31]31
Аксель Сандемусе (1899–1965) – настоящее имя Аксель Нильсен, датско-норвежский писатель.
[Закрыть]. Давно уже обдумывала идею вплести сюжет этой книги в свою собственную. Поэтому я читала внимательно, вникая в структуру и мысленно делая пометки на полях.
– Превосходно, – сказал Джеймс, щурясь из-под руки на сверкающий океан. Я оперлась на локоть, приподнялась, проследила его взгляд, потом легла обратно.
– Когда вернусь, перекусим, – пообещал он, потом наклонился и чмокнул меня в шею, чуть пониже затылка. Я улыбнулась, но не обернулась. И не увидела, как он подхватил доску для серфинга и пошел по песку к кромке прибоя. Не увидела, как он вошел в воду, поплыл, поймал первую волну.
Астрид, вы сказали мне, будто не знаете, как именно определяете, что лето достигло своей вершины и идет на спад. Я помню ваши слова. В один прекрасный день вроде бы и солнце греет по-прежнему, и небо все такое же ясное, и вода теплая, и трава зеленеет, как всегда, но нутром понимаешь, что лето повернуло к концу.
Я лежала на подстилке и читала, потом уронила голову на руки и задремала. И вдруг проснулась так резко, будто меня окунули в ледяную воду. Я знала, что случилось. Нет, то было не ощущение, что какой-то отрезок времени миновал и закончился. И никаких сигналов тревоги, никаких криков. Небо по-прежнему синело, чайки кружили в вышине. На зеркальной глади мокрого песка, отполированного прибоем, какая-то женщина играла с собакой. Но я знала.
Я поднялась, заслонила глаза от солнца и всмотрелась в океан. У берега, в пределах, огороженных флажками, резвилась группка купальщиков, и еще несколько человек отплыли чуть дальше. Два мальчика гонялись по мелководью, кидая друг другу фрисби. Но серфингистов не было. Ни единого.
В полнейшей тишине мое тело начало оживать. Ноги оттолкнулись, спружинили на черном песке и бегом понесли меня к спасателям, все быстрее и быстрее. Я мчалась, но мир вокруг двигался словно в замедленной съемке, и я вязла в нем, как в трясине. Вот один из спасателей повернулся ко мне, вот закричал что-то остальным, вот они сноровисто спустили на воду надувную лодку и запрыгнули в нее. Но все это для меня происходило совершенно беззвучно и невыносимо медленно.
Я подбежала к кромке воды, не сводя глаз с оранжевой лодки, которая зигзагами шла в открытое море, ныряя и переваливаясь с одного гребня волны на другой. Вокруг меня столпились все, кто был на пляже, но меня от них словно отделяла прозрачная стена, похожая на гигантскую волну, – сплошная, непробиваемая, она не пропускала ни единого звука. Вода плескалась у меня под ногами, я бежала по пляжу в ту же сторону, куда забирала спасательная лодка. За мной гналась девушка из спасательной команды, в желтой форменной футболке, она все пыталась ухватить меня за руку и не могла. Лодка удалялась от берега и все чаще скрывалась из виду за очередной волной. Я остановилась по щиколотку в воде. Зубы у меня стучали. Девушка обхватила меня за плечи, и так мы стояли, молча, не отводя глаз от грохочущего океана. Лодка уже казалась оранжевым пятнышком на его бескрайних волнах.
Мне мерещилось – все замерло, даже дыхание у меня и то остановилось. Потом лодка возникла на гребне волны, она возвращалась, снова ныряя и переваливаясь, исчезая и появляясь с каждым разом все ближе. Я вдруг ощутила, что спасатели больше не спешат. Незачем и некуда стало спешить. Некого спасать.
Они отнесли его из лодки к самодельному домику – спасательной станции, положили на одеяло. Никто не пытался сделать ему искусственное дыхание, массаж сердца, привести в чувство. Спасатели расступились, и я упала на колени, протянула руки, дотронулась до него, целовала, тормошила. Веки у него были солеными от морской воды. Я приложила ухо к его груди, шептала ему все самые главные и заветные наши слова. Потом прижалась ухом к его губам, ждала, чтобы он ответил. Над нами сверкало безжалостное солнце, вокруг вращался непостижимый мир, но мы были в сердцевине – в тишине и неподвижности. А потом я услышала яростный победоносный грохот океана.
Небольшая царапина над левой бровью да еще длинная глубокая ссадина вдоль левой руки. Вот и все. В остальном никаких повреждений. Его голова упала набок, лицо обратилось ко мне. Я склонилась над ним еще ниже, прижалась щекой к его щеке, легла рядом, гладила его волосы.
Наконец кто-то мягко потянул меня прочь, поставил на ноги. Девушка в желтой футболке набросила мне на плечи одеяло. Вокруг нас толпились люди, их лица я различала смутно – бледные луны. Кое-кто плакал. Джеймса положили на носилки и понесли к домику, где помещался клуб серфингистов и спасательная станция. Я медленно брела за носилками. Помню, меня удивило, что остальные бегут. Громкие голоса, чьи-то крики, суматоха. Я отстраненно отмечала все это, словно наблюдала издалека.
Внутри спасательной станции меня усадили на стул, дали чашку обжигающего чаю. Вокруг был мир, с которым меня больше ничто не связывало. Я к нему уже не принадлежала. Будто бы захлопнулась тяжелая дверь и я осталась снаружи, совсем одна. Я помнила утро, то, как мы лежали в постели, собирались, ехали на пляж, но все это вспоминалось будто давнее прошлое. Все это происходило в те времена, когда я еще была жива.
