355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Линда Олссон » Астрид и Вероника » Текст книги (страница 6)
Астрид и Вероника
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 06:35

Текст книги "Астрид и Вероника"


Автор книги: Линда Олссон



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Глава 15

Настанет миг, тот леденящий миг… [19]19
  Йоханнес Эдфельт. Спадает маска. Сборник «Утренняя месса» (1934).


[Закрыть]

– И вот теперь, когда наконец-то пришел его срок, я боюсь, – призналась Астрид. Она уставилась на траву, согнулась, обхватила себя за плечи. – Так боюсь!

Вероника следила, как одинокий шмель упрямо вьется над цветами земляники. Она полулежала, облокотившись на траву.

– Отвезти вас туда? – предложила Вероника. Астрид подняла глаза, но не отозвалась. – Я поеду с вами. Давайте я сама позвоню в лечебницу?

– Я не встречи с ним боюсь… увидеть его боюсь… а самой себя. Как я себя там поведу, – произнесла Астрид.

Помолчали. Астрид откинулась на спинку кресла, обратив лицо к небу, но глаза зажмурила. А когда она снова заговорила, то каждое слово давалось ей с трудом, будто она вытягивала их из себя, из самых глубин души и памяти.

– Как долго я ждала… Пока я нянчила и пестовала свою ненависть, затворившись в этом доме, вся жизнь прошла. Теперь-то я поняла, что заперла себя в доме, как в тюрьме, сама его в тюрьму и превратила. Твердила себе, что тут я в безопасности. Что надо подождать, пока дом не станет моим. А сейчас мне уже ясно, что все эти годы я дожидалась, пока меня освободят, но не знала, что в тюрьму заточила себя сама.

В глазах ее Вероника увидела такую скорбь и горечь, что отвернулась.

– И вот пришел срок понять правду. Встретиться с ней лицом к лицу, – закончила Астрид.

Вероника не ответила, лишь дотянулась и потрепала старушку по руке. Астрид, прищурясь, смотрела вдаль, словно что-то выискивала на горизонте.

– Теперь я знаю, что началось это все не с моего мужа, а раньше. Когда мы поженились, со мной уже было неладно. – Старуха помолчала. – Началось все тут, в этом доме.

Глава 16

 
Ландыш-королевич молодой,
Ландыш-королевич удалой
По своей по королевишне стенает,
Лепестки слезами орошает[20]20
  Густав Фрёдинг. Прогулки по соседству. Сборник «Капли и прогалины» (1895).


[Закрыть]
.
 

АСТРИД

Сколько мне помнится, отец никогда до меня не дотрагивался. Ни из любви, ни в гневе. Он подолгу бывал в отъезде, и в доме, кроме меня, жила только какая-нибудь очередная молодая служанка. А дома отец всё сидел у себя в кабинете. Он почти не обращал на меня внимания, а если и заговорит со мной, то лишь чтобы отдать краткое распоряжение по хозяйству. О матери он даже не упоминал, и я чутьем уяснила, что и мне нельзя. Кажется, я отца толком не видела и не знала – не разбиралась, что он за человек, не понимала его нрав. Но, сдается мне, дети редко понимают, что за люди их родители. Лишь гораздо позже, рассматривая фотографии отца, я толком увидела его. Белокурый, черты лица правильные, нос прямой, рот мягко очерчен. Особенно запоминались глаза – светло-голубые, едва ли не прозрачные, будто льдинка на просвет. Женщине такую внешность – будет красавица, но мужчина этакий вызывал оторопь и даже страх. Слишком уж красивый. Мне часто говаривали, мол, я вся в отца, но я фамильного сходства никогда не видела. И красавицей себя вовсе не считала, даже когда, кажется, и впрямь была хороша собой.

Роста отец был невысокого, сложен не по-крестьянски изящно, да и руки белые, хрупкие – ученого, не фермера. Родители когда-то отправили его учиться в университет в Уппсалу, но диплома, кажется, он так и не получил. В те времена учеба в университете считалась чем-то неслыханным, небывалым. Кто уезжал учиться, был не такой, как все. Но когда захворал дед, отца вызвали обратно домой, присматривать за фермой.

Думаю, с моей мамой он познакомился в университете. Я все пыталась представить, что же их свело, что общего у них нашлось – у слабого, хрупкого юноши и моей высокой, жизнерадостной, полной сил матери. Никак не могу понять. Но ведь раз нам не взглянуть на собственных родителей со стороны, то и отношений их нам не понять. Знаю лишь одно: все прекрасное и благое, что было в маме, здесь умерло. Чувства отца мне не представить. Я помню лишь свое одиночество и горе. Помню, как сижу одна у окна, а мама садится в коляску и уезжает навсегда. Но где тогда был отец?

Всю жизнь он не снимал обручального кольца, а на другой руке, на мизинце, носил золотое кольцо с печаткой. Вечерами он сиживал в кресле у себя в кабинете, со стаканом бренди, и я помню, как позвякивало кольцо, когда он постукивал по краю стакана.

Может, если бы то, что произошло, потом повторялось время от времени, мне было бы легче. Но вышло иначе. После первого раза я жила в нескончаемом ужасе и напряжении, постоянно настороже, прислушиваясь к малейшему шороху в доме. И только когда отец уезжал, я вздыхала свободно.

А случилось всё ранним летом, в самом начале каникул. Мне исполнилось тринадцать. Я набрала ландышей и расставляла их у себя в комнате: одну вазочку на письменный стол, другую – у кровати. И прежде чем я успела услышать отцовский голос, меня словно холодом обдало. А уж потом донесся сам звук. Отец звал меня из своего кабинета. Он редко обращался ко мне и никогда не называл по имени, но теперь отчего-то окрикнул: «Астрид!» Негромко, но мне показалось – оглушительно, показалось, что от его голоса сотрясся весь дом, пошатнулись стены. Цветы выпали у меня из рук и рассыпались по столу. В мгновение ока исчез мир, в котором маленькие девочки вроде меня собирали ландыши. Я очутилась в отцовском мире, чужом мне, безлюдном, если не считать нас двоих.

Я спустилась к отцу в кабинет. Он успел задернуть шторы и сидел в кресле со стаканом спиртного в руке. Я замерла на пороге, вся сжавшись, стиснув кулаки. Отец кивком велел мне подойти. Когда я приблизилась, он уперся в меня своими бледными, льдистыми глазами. В полутьме казалось – они светятся. Не сводя с меня немигающего равнодушного взгляда, он велел: «Раздевайся».

Негнущимися пальцами путалась я в пуговицах и застежках, а он всё наблюдал за мной. Когда я разделась, он не спеша обшарил глазами всю меня, с головы до ног. Молча. В этом новом мире, куда я попала, не было никаких звуков. Прошла целая вечность, потом он приказал мне повернуться спиной. Я покорилась, и взгляд мой упал на догорающее полено в камине. Затем возник один-единственный звук – ритмичный шорох шерстяной материи. Он копошился рукой в штанах. Время тянулось и тянулось. Уходила моя юность, иссякла без остатка.

Лишь когда раздались его шаги и дверь за ним затворилась, я обернулась. Убедилась, что он ушел. Наклонилась подобрать одежду – тело не слушалось, и я поняла, что теперь оно навсегда останется чужим. Ноги онемели, спина затекла, и я с трудом заковыляла к себе наверх, таща в охапке одежду, будто обмякший труп. Каждая ступенька лестницы давалась мне с трудом. У себя в комнате я заперлась на ключ и налила в умывальный таз холодной воды. Обтиралась мочалкой – до красноты, пока кожа не загорелась. Потом я наконец разрыдалась. Села на пол, прижимая губку к лицу, и плакала, плакала, пока слезы не кончились.

…Я лежала в постели, в своей комнате, пропитанной запахом ландышей. Лежала в полнейшей неподвижности, сложив руки на груди. На миг я увидела себя словно со стороны, откуда-то издалека, с высоты. Различала каждую мелочь – и аккуратно заплетенные косы, и узор на одеяле, и белый столик с рассыпанными ландышами. Мне хотелось, чтобы все стало как раньше. Чтобы девочка, которая лежала в постели, вернулась в свой мир, где собирают ландыши летним днем, в начале каникул. Но у меня ничего не получалось. И пришлось покинуть ее там, куда она попала.

Глава 17

 
Осталось лишь отсутствие того,
Кого уж нет. И пустота сидит,
Облокотившись в кресле,
Во тьме ночной[21]21
  Гёста Фриберг. Никто. Сборник «Рост» (1976).


[Закрыть]
.
 

Вероника уже собралась постучаться, когда дверь распахнулась и на пороге появилась сама Астрид. Наверно, ждала в прихожей и давно уже собралась. Правда, старушка даже не постаралась привести себя в приличный вид – все те же мешковатые вельветовые брюки, та же клетчатая мужская рубаха с закатанными рукавами.

Веронике не сразу удалось поймать ее взгляд, но, когда глаза их встретились, в лице Астрид читался неприкрытый страх. Старушка сейчас напоминала испуганного ребенка, который не умеет скрывать свои чувства.

Они тронулись в путь около девяти утра, и за машиной над дорогой заклубилось облако пыли. Астрид сидела неподвижно, стиснув ладони между колен, ссутулившись и неотрывно глядя на дорогу впереди. Ехали молча. Накануне Иванова дня – праздника и нескольких выходных – на шоссе было оживленнее обычного. Вероника включила радио, настроила на местную станцию. Передавали легкую музыку, в самый раз к лету. Боковое стекло со своей стороны Вероника чуть опустила, и шум ветра переплетался с музыкой. За все время пути Астрид не проронила ни слова. Уж не заснула ли она?

Машина свернула с шоссе, и вот впереди показался дом престарелых. До десяти часов оставались считаные минуты, на десять и договорено было о встрече с главврачом. Дом престарелых размещался в обветшалом унылом здании, построенном в семидесятые годы, вернее, в трех одинаковых приземистых корпусах, выкрашенных в темно-зеленый цвет. Соединяли их застекленные галереи. Перед входом, посреди круглой клумбы, молчал высохший бетонный фонтан. Вокруг него с трудом пробивались сквозь сухую землю чахлые розовые кустики.

Посетительницы поднялись по металлическим ступеням и вошли в приемный покой – пустой, пропахший дезинфекцией и умиранием, вымученной бодростью и пресной казенной кормежкой. Справа от входа, на стойке администратора, никли в вазе вялые подсолнухи. Стул за стойкой пустовал. Вероника нажала кнопку звонка, и из-за двери появилась медсестра – простоватая, коренастая и плотная. Медицинский халат топорщился у нее на животе и груди. Когда она пошла навстречу Астрид и Веронике, резиновые подошвы ее туфель заскрипели по блестящему линолеуму.

– Здравствуйте, я – сестра Бригитта, – с профессиональной участливостью представилась она и протянула руку.

Вероника покосилась на Астрид, но старушка не шелохнулась, руки ее все так же висели вдоль тела. Мгновение протянутая рука медсестры маячила в пустоте, потом Вероника пожала ее.

– Вы, должно быть, дочка, – произнесла медсестра.

Вероника снова глянула на Астрид и снова не дождалась ответа – старушка смотрела перед собой отсутствующим взглядом.

– Нет-нет, я просто знакомая, – поспешно объяснила Вероника. А ведь предположение медсестры похоже на правду, подумала она. И с удивлением поняла – ей приятно, что ее приняли за дочь Астрид.

Сестра провела их в небольшой кабинет, устроилась за столом, а им указала на пластиковые стулья. В щели жалюзи струились солнечные лучи, били в спину медсестре, так что лицо ее оставалось в тени, путались в ее пышных волосах, словно в подсвеченной паутине.

– Господин Маттсон умирает, – сообщила она. – Как я уже объяснила госпоже Матссон по телефону, мы больше ничего не можем для него сделать. Угасал он давно, но сейчас ему остались считаные дни, а то и часы. – Она сложила руки перед собой на столе. – Госпожа Маттсон, прямо скажем, редко навещала нашего пациента… – Сестра умолкла, потом продолжала: – Но поскольку сейчас конец уже близок, я подумала, что ей захочется приехать и проститься с мужем как следует.

Повисло молчание. Где-то за стеной спустили воду в туалете, звякнуло что-то металлическое.

Медсестра кивнула, словно одобряя собственные слова. Ее крепкие руки неподвижно лежали на блестящей поверхности стола. В окно вливался аромат свежескошенной травы и птичьи трели. Там, снаружи, жизнь шла своим чередом, а здесь, в тесной комнатке, смерть забирала весь воздух и не давала дышать.

– Отведите меня к нему.

Астрид произнесла эти слова едва слышно, но они заглушили все прочие звуки. Казалось, даже птицы мгновенно умолкли. Астрид с трудом встала, тяжело опершись о спинку стула.

– Дайте мне на него посмотреть.

Их провели в двухместную палату. Вторая койка пустовала. Окна выходили на север, поэтому, несмотря на теплую погоду, здесь было зябко, а воздух застоялся. Безликая, казенная палата, тело на койке столь же безжизненно, как пластиковый стул у окна или серые в полоску занавески. Посетительницы стояли у изножья койки и смотрели на неподвижное тело. Да жив ли он вообще, усомнилась Вероника. Он так исхудал, что матрас и подушка под его тяжестью даже не проминались. Лицо больного с закрытыми глазами белело, как бумажная маска, в нем не осталось ничего своего – лишь тело, набор органов и конечностей. На койке лежал просто умирающий безымянный старик. Представить, что за человек это был раньше, не получалось.

– Андерс, я пришла посмотреть, как ты умираешь, – обратилась Астрид к неподвижному телу. – И буду здесь до самого конца.

Утешение то было или угроза? Как ни всматривалась Вероника в бледное бесстрастное лицо Астрид, ответа не нашла. А та не сводила глаз с умирающего. Стояла у койки, но не опиралась на нее, – как всегда, сложила руки за спиной.

Вероника вышла из палаты и вернулась в приемный покой. Медсестра теперь сидела за стойкой. Она встретила Веронику профессиональной улыбкой, привычной и отработанной.

– Это всегда нелегко, но мы тут привыкли и неплохо управляемся, – сказала она.

Вероника присела на стул.

Управляемся с чем? О чем это она? Представляет ли кто-то из них двоих, что творится там, в палате? Что происходит между умирающим стариком и его женой, у которой жизнь тоже клонится к закату?

Через некоторое время Вероника вышла на улицу и уселась на траву под редкими березами. Астрид появилась на крыльце только через час с лишком, а то и через полтора. Она замерла, щурясь от яркого солнца, ухватилась за перила, и Вероника поспешно вскочила ей навстречу. Хотела было обнять старушку, но не решилась и только поддержала под локоть, помогая спуститься. Они сели на одну из скамеек подле бездействующего фонтана.

– Может, это затянется еще на недели. А может, все кончится сегодня. Неизвестно, – сказала Астрид. – Доктор придет в три.

Они поехали в ближайшую деревню перекусить. Там нашлось только небольшое кафе да ларек с сосисками в тесте. Выбрали кафе. Внутри оказалось безлюдно, пахло перепревшим кофе, весь день простоявшим на подогреве. Столики были покрыты клетчатыми сине-белыми клеенками. Вероника сходила к стойке, налила из кофейника две чашки обжигающего горького напитка. Едва они с Астрид уселись, из кухни появилась официантка. Заказали по сэндвичу с ветчиной. Астрид к своему не притронулась, лишь прихлебывала кофе, обхватив чашку обеими ладонями.

– Вам нет нужды оставаться. Я справлюсь сама, – сказала она.

– Конечно, я останусь и подожду с вами, – отозвалась Вероника. – Послушаем, что скажет врач.

Они вернулись к дому престарелых, на ту же скамейку у фонтана, и сели в тени берез. Вероника успела купить газету и теперь читала, Астрид же просто молчала, прикрыв глаза. В четверть четвертого прикатила на пыльном «вольво-универсале» врач. Ее явно предупредили – она помахала еще издалека, потом пригласила за собой. Астрид и Вероника снова очутились в тесном кабинете. Женщина-врач – молодая, загорелая – даже медицинского халата не надела, осталась в линялых джинсах и майке, будто наскоро заскочила принять посетителей, а потом вновь вернется к летним развлечениям. Но на лице у нее написаны были доброта и терпение.

– Затрудняюсь сказать точно, сколько ему еще осталось. – Выговор у нее был не местный. Наверно, замещает врача на лето, сообразила Вероника.

Врач безуспешно попыталась поймать взгляд Астрид, потом повернулась к Веронике.

– У вашего отца слабое сердце, – сказала она. Полистала документы на столе.

Не знает пациента, догадалась Вероника. Может, и записи эти первый раз просматривает. Поправлять врача, говорить, что она не дочь Астрид, Вероника не стала.

– Сестра наверняка сказала вам, что остались считаные часы, от силы дни. В общем, недолго уже. – Взгляд в сторону Астрид. – Хотите, можем пригласить кого-нибудь из местной церкви, чтобы побыли с вами в палате.

Астрид молча покачала головой.

– Пока что можете приходить и уходить, как вам удобно. Но на ночь у нас остается только одна дежурная сестра, и поэтому вы, пожалуйста, решите: или ночуете, или после десяти вечера уезжаете и можете вернуться с утра.

– Я останусь на ночь. Сколько понадобится, столько и пробуду, – ответила Астрид, глядя за спину врача, в окно.

Сестра отвела их в палату, принесла второй стул. Они сели у окна. Из коридора порой доносились приглушенные шаги и голоса, хлопанье дверей. Снаружи – птичий щебет, изредка – шум проходящей машины. Но здесь, в больничной палате, царила полнейшая тишина. Вероника не понимала, спит Астрид или нет: та откинулась на спинку стула и прикрыла глаза. Но стоило умирающему хотя бы слегка шевельнуться или вздохнуть, как старушка мгновенно настораживалась, словно и не дремала. Ожидание всё тянулось, день угас, его сменили сумерки белой ночи, так что света хватало.

Около десяти часов вечера к ним тихонько постучалась медсестра – пришла проведать пациента, прежде чем отправиться домой. Она разгладила и без того безупречно ровное одеяло, кивнула женщинам у окна и удалилась. Позже заглянула дежурная ночная сестра, представилась, повторила все то же самое.

– Если что, вот кнопка вызова, – добавила она и ушла.

Потом опять стало тихо, и Вероника прикорнула прямо на стуле.

Проснулась она резко, не понимая, сколько проспала. Астрид стояла у изножья кровати и что-то тихо говорила. Слов было не разобрать. Вероника решила ей не мешать и вновь задремала, а когда опять проснулась, обнаружила Астрид у окна. Старушка обхватила себя руками, будто в ознобе, – смутный силуэт в предрассветных сумерках. Вероника поерзала на стуле, пластиковое сиденье зашуршало.

Астрид, не обернувшись, уронила:

– Можем ехать. Все закончилось.

В этот предрассветный час дороги были пустынны, а воздух прозрачен, будто днем, но тишина еще была ночная – часы показывали час ночи. Вероника и Астрид ехали по совершенно пустому и безлюдному миру – словно только их двое и осталось на свете. Вероника не замечала, что Астрид плачет, пока не покосилась на спутницу, проверяя, как она, спит ли, бодрствует ли. Астрид плакала беззвучно – слезы струились у нее по лицу и падали ей в руки, почему-то лежавшие у нее на коленях ладонями кверху. Вероника поспешно отвела взгляд и до самого дома смотрела только на дорогу.

Когда машина наконец затормозила у дома Астрид, солнце только показалось из-за горизонта. Наступил Иванов день, праздник летнего солнцестояния, самый длинный в году. Вероника обошла машину и открыла дверцу. Астрид плакала, все так же беззвучно, и Веронике пришлось поддержать ее под локоть, помочь выйти и проводить до самого крыльца.

– Зайти, посидеть с вами? – спросила она. Астрид шарила в карманах брюк, отыскивая ключ, и не ответила, но, войдя в дом, дверь за собой не заперла. Вероника последовала за хозяйкой.

В кухне Астрид встала у окна, в которое уже лились первые лучи рассвета – золотые нити тянулись сквозь стекло и стелились по полу.

– Я не о нем плачу, – пробормотала старушка. – Нет, не о нем. О себе.

Вероника обняла Астрид, и минуту-другую они стояли неподвижно.

– Давайте-ка я помогу вам лечь в постель, – предложила Вероника.

– Наверху. Сегодня посплю на втором этаже, – отозвалась Астрид.

Они медленно поднялись наверх. На просторной лестничной площадке тоже струились в окна солнечные лучи, и в них танцевали пылинки. Вероника проводила Астрид в главную спальню, довела до самой кровати, и старушка откинула покрывало с подушек. Села на край постели, разулась, помедлила. Сквозь жалюзи пробивалось утреннее солнце и доносился птичий щебет. Астрид улеглась на широкую двуспальную кровать, отвернулась к стене и свернулась, будто зародыш.

Вероника смотрела на худую старушечью спину под измятой рубашкой, на толстые шерстяные носки, которые были велики Астрид и протерлись на пятках. Разулась и прилегла рядом. Теснее придвинулась к Астрид, и так они лежали вдвоем, а ночь медленно сменялась днем. Они не спали.

– В Стокгольме есть один человек, – негромко начала Вероника. – Зовут его Йохан. Я хочу вам о нем рассказать.

Глава 18

 
Кто играет о нас, кто играет на флейте в ночи,
На серебряной флейте так звонко, так звонко играет?
Я с тобой говорю, но любовь умерла, ты молчишь,
Только флейта в ответ свою песенку мне повторяет[22]22
  Пер Лагерквист. Кто играет в ночи. Сборник «Хаос» (1919).


[Закрыть]
.
 

ВЕРОНИКА

Йохана я знаю так давно, что порой забываю – ведь было время, когда мы еще не познакомились.

Он позвонил мне в Лондон и пригласил к себе домой на Рождество. Голос его звучал так отчетливо, будто Йохан говорил из соседней комнаты. Я глянула в окно – по стеклу черными слезами бежал ночной дождь. Джеймс оставил мне в подарок мобильный телефон с функцией видеозвонка. И приложил записку: «Хочу, чтобы ты видела меня, когда будем разговаривать». Когда он звонил из Окленда, я слушала его голос, повествующий об океане, о серфинге, о лимонном дереве в цвету – дереве в саду у его мамы, и все это время с крошечного дисплея мне улыбалось лицо Джеймса. Он говорил о Рождестве на пляже, барбекю, серфинге, землянике, солнечном свете, но все эти слова долетали издалека, через океан, расплываясь и затуманиваясь. Я прижимала телефон к уху, но казалось, между Джеймсом и мной стоит стена дождя, заглушая его голос.

Я вылетела в Швецию из Хитроу, когда до Рождества оставалось всего три дня. Йохан предложил встретить меня в аэропорту Арланда, но я отказалась. Опасалась, что он все равно примчится, и вздохнула с облегчением, не увидев его среди встречающих. В Стокгольме меня ждала такая же темень и слякоть, что и в Лондоне, только здесь было холоднее, и на улицах хлюпала серая снежная каша. Из аэропорта в город я доехала автобусом, потом пересела на метро. День клонился к вечеру, и уже совсем стемнело, и темнота пульсировала рождественскими огнями и уличными фонарями. В вагоне метро печально пахло сырой одеждой и потом, был час пик. Я вышла на станции «Карлаплан» и потащила чемодан за собой по снегу, с детским отчаянием шлепая по лужам, хотя в ботинки мне и просачивалась ледяная жижа. Перешла улицу. Вот и знакомый многоквартирный дом, вот и застекленная дверь. Я набрала код, привычно толкнула дверь плечом, но она не поддалась. Ну конечно, код наверняка изменился! Меня ожгло разочарованием и гневом.

В вестибюле по ту сторону двери мягко светилась лампа, а я торчала на улице, ноги промокли и уже немели. Надо мной кружились редкие снежные хлопья и таяли, едва опустившись мне на плечи и голову. Я нажала кнопку домофона, и Йохан тотчас откликнулся, будто караулил звонок. Я поднялась на лифте на четвертый этаж. Йохан встретил меня на пороге, озаренный домашними огнями. Из квартиры тянуло стряпней. Мне показалось, что, пока меня не было, Йохан вырос. Он приобнял меня, но лишь слегка, бегло прижался щекой к моей щеке и тут же подхватил чемодан. Надо же, он сменил одеколон, отметила я и сама удивилась, что помню его прежний.

Кое-что изменилось и в самой квартире. Тут у входа в кухню новая репродукция на стене, там на кухонном подоконнике комнатное растение в горшке. В прихожей у самой двери стул. Но в целом квартира все та же. Я не была тут целый год, но мне показалось – вечность, словно последний раз я жила здесь когда-то давно, в другой жизни. Мы тогда затеяли основательный ремонт, все делали сами, выкраивая время между работой и учебой. Квартирка была маленькая – всего одна большая комната, кухня, ванная и прихожая. Больше всего я любила именно кухню с ее большой плитой и подержанными шкафчиками, которые мы купили сами. Никакой встроенной мебели, все старенькое.

И вот теперь, стоя на пороге и глядя, как Йохан жарит салаку, мое любимое блюдо, я осознала, что это чужое жилище, здесь мне больше ничего не принадлежит. Йохан расставил рядом с собой тарелку с начищенной рыбой, другую – с нарезанным укропом, а еще взбитые яйца и ржаную муку, чтобы все было под рукой. Он клал перед собой две рыбины, разрезал вдоль, посыпал укропом, солил, перчил, потом складывал половинки, как бутерброд, обмакивал в яйцо и обваливал в муке. Потом лопаткой укладывал рыбины на шипящую сковородку и жарил в растопленном масле. Все это он проделывал размеренно и ловко, будто прорепетировал заранее.

Казалось, Йохан погружен в работу. Но вдруг он глянул на меня и со смущенной улыбкой пожал плечами. Я улыбнулась в ответ, и мы прошли в комнату. От картошки, что варилась на плите, валил пар, и даже окно в комнате запотело. Йохан уже накрыл стол на двоих, тарелки расставил прямо на столешнице – ни скатерти, ни салфеток. Рядом с рождественским подсвечником, в корзинке, на белом мху, благоухали белые гиацинты. Горели свечи на столе, пылал огонь в старой кафельной печке в углу. Я прошлась по комнате босиком. Ноги постепенно отогревались, но в горле першило. Тихонько наигрывало что-то из музыки Йохана. Из кухни было не разобрать, что именно, а теперь я мгновенно узнала мелодию. Он сочинил ее на радостях, когда поступил в Музыкальную академию. То было в День Всех Святых, и мы с Йоханом долго гуляли, дошли до парка Хага, вернулись обратно, прогулялись мимо Северного кладбища. Тысячи свечей мерцали в вечернем тумане. Йохан обнимал меня за плечи и говорил, что никогда еще не был так счастлив. А потом мы вернулись домой, и он поставил ту запись. Музыка вобрала в себя настроение того дня – исполненная радости и в то же время спокойная.

…В ванной я пустила струю воды в раковину и минуту-другую глядела, как она течет. На крючках висело два полотенца, одно использованное, другое явно только что вынули из шкафа и повесили, даже складки на нем еще не расправились. Я старательно умылась холодной водой и насухо вытерла лицо чистым полотенцем.

Мы расселись по своим обычным местам – Йохан у стены, я спиной к комнате. Вдруг я спохватилась, где же кошка.

– А где Лоа? – спросила я. Йохан накладывал рыбу и не ответил. – Ты же не усыпил ее? Нет?

Он поднял на меня серые глаза.

– Ну что ты такое говоришь. Конечно нет. – Он поставил миску с рыбой на стол, положил на тарелку пюре и лишь потом договорил: – Просто она ужасно маялась, тосковала. Как и я. Все ходила кругами по квартире, искала тебя по всем углам – и так каждый вечер, и каждый раз не верила, что ты уехала. И я вел себя точно так же, как кошка. Приходил, кружил по квартире, каждый раз верил, что, когда я вернусь, обнаружу тебя в постели. И стоило мне на минуту отогнать эти надежды, откуда-то выскальзывала кошка и смотрела на меня с глубоким упреком. Если мне не спалось, я тормошил и будил ее. Если спал я, она будила меня, без конца шебурша по углам. Мы все время напоминали друг другу, как нам тоскливо. – Йохан разлил по бокалам вино. – Так что я отвез кошку к маме на остров. Две пожилые дамы, обе трезво смотрят на жизнь – им вдвоем отлично. – Он улыбнулся. – Если ты останешься, привезем кошку обратно.

Я не ответила, подняла бокал. Йохан поднял свой, а свободной рукой накрыл мою.

– В любом случае на Рождество все увидитесь. Мама пригласила нас на традиционный рождественский обед, вегетарианский. Окорока никакого не будет, зато вина вдоволь. Поедем с ночевкой. Правда, будет тесновато, вдевятером в небольшом домике, но зато все в сборе. Из Умео приедут Мария с Тобиасом, и еще мама пригласила свою старую подругу Бригитту и ее сына Фредерика. А я – Симона и Петру. Мы с Симоном пытались как-то держать группу на плаву, но последние полгода времени не хватало. – Он прислонился к стене. – Поедем? Конечно, если у тебя нет других планов, – добавил он извиняющимся тоном. Казалось, Йохан смущен, что так разговорился.

– Нет-нет, никаких других планов. Едем, отлично. Спасибо тебе! – Я отхлебнула вина, вслушиваясь в знакомую мелодию.

Поев, мы вместе убрали со стола и вымыли посуду, Йохан, как всегда, мыл, а я вытирала. Он сварил кофе, мы вернулись в комнату. Молча сидели в зыбком мерцании свечей, а за темным окном сеялся снег. Йохан подался вперед через стол и взял мои руки в свои.

– Я так рад, что ты приехала, Вероника. И неважно, что будет завтра, главное, сейчас ты здесь. И я с тобой. Это такое счастье…

Перед сном, когда я вышла из ванной, Йохан приоткрыл окно. Снежинки впархивали в комнату и таяли на полу. Я улеглась в постель. Темноту комнаты рассеивали только уличные фонари да отсветы догорающих углей в печке. Теперь в ванную ушел Йохан, а я лежала неподвижно и созерцала снег.

Вернувшись, он закрыл окно и заслонку в печке. Под одеяло он юркнул легко и беззвучно, как кот. Я отвернулась к стене. От Йохана слегка пахнуло зубной пастой. Мы оба лежали неподвижно, потом он прикоснулся к моей спине. Не настойчиво. Просто медленно провел ладонью вдоль позвоночника. А потом лег спиной ко мне так, что соприкасались даже наши пятки.

Когда я проснулась, постель была пуста, но подушка Йохана еще хранила его тепло. Йохан возился в кухне, оттуда пахло свежими тостами. Я закуталась в одеяло и прошла в кухню. С минуту стояла на пороге, наблюдая, как он расставляет на подносе чашки, масленку, тарелки, корзинку с хлебом, джем, сыр. Он не видел меня – стоял спиной. На столе в комнате вновь горели свечи. Кофе тихонько сочился в чашку из электрической кофеварки. Босой Йохан надел свой старый зеленый халат и линялые пижамные шорты. Я подошла к нему сзади и обняла. Он не произнес ни слова, лишь замер на мгновение с хлебной корзинкой в руках.

– Мне скоро надо идти, – предупредил он, когда мы сели завтракать. Который час, я не понимала – за окном была сплошная темень. – Просто подбираю хвосты, у меня последний рабочий день перед Рождеством. Завтра можем ехать первым же утренним паромом.

Я подула на обжигающий кофе.

– Хорошо, а я тогда пробегусь по магазинам, – ответила я. И на мгновение мне передалась радость Йохана.

Когда я вышла из дома, то попала в приглушенный, сумеречный мир, где прохожие брели по щиколотку в снегу, высоко задирая ноги, будто болотные птицы. Хотя время близилось к десяти утра, фонари еще не гасили.

Я миновала Стюрегатан, перешла Стюреплан и двинулась по Библиотексгатан. Магазины постепенно открывались, витрины сияли рождественским убранством. На площади Нормальмсторг разворачивала свои ряды рождественская ярмарка – в предпраздничные дни шла самая лихорадочная торговля.

Стоило мне войти в универмаг, как зазвонил мобильник. Я завертелась волчком, путаясь в лямках рюкзака и извлекая телефон, и едва успела ответить, не взглянув на дисплей. Кто бы это мог быть?

– Вероника, – растерянно произнесла я в трубку, прикрывая свободной рукой ухо.

– Это Джеймс!

Наступила пауза. Может, связь прервалась? Но нет, он заговорил снова.

– Я соскучился.

Я стояла на входе в магазин, и в спину мне дул горячий воздух из калорифера, а в лицо – снежный ветер с улицы.

– Джеймс…

Я смотрела на улицу, где медлительными огромными рыбами плыли сквозь метель машины. Перед каждой двигались световые столбы – свет фар, и в нем кружился снег.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю