Текст книги "Линни: Во имя любви"

Автор книги: Линда Холман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 31 страниц)

Глава четвертая

Последний раз я вышла на работу в сопровождении Рэма Манта спустя полгода после того, как мне исполнилось тринадцать. Одним холодным дождливым февральским вечером он пришел домой, довольно скалясь и держа под рукой какой-то сверток, запакованный в коричневую бумагу и перевязанный бечевкой.

– Ну, девочка моя, я нашел тебе по-настоящему высокооплачиваемую работу, – сказал Рэм, бросив сверток на свободный стул, и кивнул на висящий на огне котелок. Я наполнила его миску похлебкой из репы и моркови, которую недавно сварила. Предварительно я добавила туда горсть мышиного помета, собранного за скамейкой. Каждый вечер, съев свою долю, я не отказывала себе в удовольствии добавить Рэму в еду особой приправы. Порой я отливала туда немного из ночного горшка, прежде чем выплеснуть его содержимое в сточную канаву во дворе. Иногда это была щепотка голубиного помета, который я отскребала от нашего слива, или толченые тараканы.

Тем вечером я устала больше, чем обычно. Одной из разносчиц стало дурно, и она потеряла сознание, поэтому мне пришлось целый час бегать вверх-вниз по лестнице с охапками бумаги, выполняя ее работу, пока девочка не пришла в себя. Кроме того, мне еще надо было успеть выполнить до закрытия собственную норму по фальцовке. Я мечтала о том, чтобы лечь на матрас, почитать минут десять и уснуть.

О предстоящей работе мне не хотелось и думать. Но я знала, что бесполезно жаловаться Рэму на усталость. Он никогда не бил меня в лицо – синяк под глазом или распухшая губа могли охладить пыл клиентов. Вместо этого он причинял мне боль другими, более изощренными способами. Он мог вогнать кулак мне в поясницу, оставив огромный синяк, или держал зажженную спичку возле внутренней стороны моего предплечья, пока там не вскакивал волдырь. Это не могло отпугнуть клиента и в то же время причиняло мне достаточно страданий.

– Мы растем в цене, да, растем, – сказал Рэм и схватил руками миску, не обращая внимания на лежавшую на столе рядом с ней ложку. – Сегодня ты получишь за свою работу столько же, сколько получают самые красивые девушки Ливерпуля.

От его влажного пальто, нагревшегося у очага, поднимался пар, распространяя запах мокрой псины.

Я стояла напротив Рэма.

– Девушки? – переспросила я. В моем голосе прозвучало едва заметное презрение.

Рэм с хлюпающим звуком отхлебнул из миски, затем подцепил пальцами плавающий в ней кусочек моркови.

– В честь приезда одного джентльмена устраивают вечеринку. Я был во «Флайхаузе» и слышал, что им нужны лучшие девушки Ливерпуля, не портовые шлюхи и даже не те, которые работают на Парадайз-стрит. «О, – говорю я, – у меня есть именно то, что вам нужно». Говорю: «У меня есть совсем еще девочка, чистая как ягненок, с волосами словно шелк». «У нее должны быть золотистые волосы, – говорит он. – Только светловолосая подойдет для подобной работы». «Ну, светлее волос, чем у моей девочки, вы не найдете, – отвечаю я. – И она сделает все, что вы пожелаете. Она хорошая, послушная девочка, моя Линни». Мы с этим молодым джентльменом договорились о цене. Я сказал ему, Линни, что ты сделаешь для него все, что угодно, так что не огорчай меня. С такими деньгами, которые ты сегодня заработаешь, мы сможем подумать о переезде в квартиру получше.

Рэм обвел взглядом нашу ободранную комнату, а затем погрозил мне морковкой.

– Если ты хорошо выполнишь то, о чем тебя попросят, тебя снова туда пригласят. Для нас с тобой это станет началом новой жизни.

Рэм подмигнул мне и бросил морковку в рот.

– И это только начало, – снова повторил он, пережевывая. Между гнилыми передними зубами у него застрял ярко-оранжевый кусок.

В свертке оказалось платье из зеленого шелка с бежевыми оборками. Оно было ношеное – Рэм купил его на рынке возле Фокс-стрит – и слегка пахло п'отом прежней хозяйки. Перед тем как надеть его, я проверила швы на наличие блох. Такой фасон был в моде в прошлом году. Я не видела, чтобы хоть одна из модниц на Лорд-стрит до сих пор носила нечто подобное. Но платье отлично на мне сидело, а ткань была очень приятной на ощупь. Когда я переоделась и встала перед Рэмом, он одобрительно кивнул. Я никогда раньше не носила платья с низким лифом, и сейчас, посмотрев вниз, увидела, что грудь заметно увеличилась. Мне стоило немалых усилий удержаться и не прикрыть ее руками.

– Расчеши волосы. Сегодня никаких косичек. Ты должна хорошо выглядеть. Этой ночью тебя ждет нечто особенное.

Я сделала все, что он мне велел. Затем, рассматривая себя в зеркальце из маминой шкатулки, я взяла кулон и повесила его на шею. Золото восхитительно сияло, зеленые камушки прекрасно гармонировали с зеленым шелком платья. Но когда я потянулась за шалью и сказала Рэму, что готова, он снова окинул меня взглядом и покачал головой.

– Сними эту дешевую побрякушку, – приказал он. Его глаза быстро перебегали с кулона на мое лицо и обратно. – Она портит весь вид.

Я прикрыла кулон рукой. Он напомнил Рэму о матери. Неужели он мог чувствовать вину за то, чем заставлял меня заниматься? Я положила кулон обратно в шкатулку, неожиданно испытав укол совести за то, что мне пришло в голову его надеть. Какое же неуважение я проявляла к матери, решив надеть ее кулон, прежде чем отправиться к очередному клиенту. «Я буду носить его, только когда смогу собой гордиться», – сказала я себе и с силой захлопнула крышку шкатулки.

Рэм нанял повозку, и мы покатили по улицам. Путаница ливерпульских улочек, переулков, аллей и дворов, начинающаяся сразу у берега реки, осталась далеко внизу. Я случайно увидела шотландскую церковь Святого Андрея и поняла, что мы находимся на Маунт-Плезант. А затем мы вдруг оказались на роскошной улице, где я в свое время провела немало воскресных дней, – на Роудни-стрит. Мы остановились перед одним из ярко освещенных домов эпохи короля Георга. Ворота были такими огромными, что в них, наверное, могла бы въехать и повозка. Рэм провел меня внутрь, держа за руку, – ни дать ни взять гордый отец, сопровождающий дочь на светский раут. Я хорошо знала, как такие дома выглядят снаружи, но даже представить себе не могла, что когда-нибудь переступлю порог одного из них.

Дверь нам открыл дворецкий – мужчина средних лет в атласных бриджах. Его бесстрастное лицо не выражало никакой заинтересованности. Не задавая вопросов, он отступил в сторону, а когда я нерешительно переступила порог, захлопнул дверь прямо у Рэма перед носом. Однако Рэм снова распахнул ее, прежде чем дверь успели закрыть на задвижку.

– Мне должны заплатить, и тогда я уйду, – заявил он. – Мы с вашим господином условились, что мне заплатят, как только я доставлю ее сюда.

Я потупилась и стала разглядывать носки моих коричневых башмаков, грубых и потертых, которые абсолютно не гармонировали с воздушным зеленым платьем. Я бросила взгляд на дворецкого и увидела, что он тоже на них смотрит: истинное положение вещей не укрылось от него за красивым платьем.

– Сию минуту, – ответил он, совсем не заботясь о том, чтобы скрыть неприязнь, хотя на его лице так ничего и не отразилось. Он снова попытался закрыть дверь, но на этот раз Рэм был начеку. Он протиснулся в фойе и стал рядом со мной.

– Я подожду здесь, – сказал он.

Дворецкий развернулся, с неестественно прямой спиной поднялся по лестнице и исчез. Мы молча стояли под люстрой, в которой плясали огоньки по меньшей мере тридцати свечей. Мимо нас прошла горничная, вынося вазу с увядшими цветами – они были с красными высокими стеблями, шипами и остроконечными листьями. Наверное, это была какая-то новомодная экзотика, завезенная из Лондона, – раньше я ничего подобного не видела. Горничная смерила нас взглядом; на ее лице, как и у дворецкого, не было ни интереса, ни любопытства. Откуда-то из глубины дома доносились глухие ритмичные удары.

Через несколько минут снова появился дворецкий и зашагал вниз по лестнице размеренной походкой.

Рэму не терпелось получить деньги. Он подбежал к дворецкому, когда тот как раз добрался до нижней ступеньки. Дворецкий что-то ему дал. Рэм стоял ко мне спиной, и я не смогла разглядеть, что именно. Но как только Рэм взглянул на это, он сразу же поспешил прочь. Его глаза горели, а на губах змеилась довольная улыбка. Он ушел, даже не попрощавшись.

Я повернулась к дворецкому.

Тот смерил меня взглядом – от распущенных волос до ненавистных башмаков, – и, когда он протягивал руку за моей шалью, я заметила, что что-то в нем изменилось, что-то неуловимое. Мне показалось, что выражение его лица стало мягче, и это испугало еще больше, чем его высокомерное поведение. Он брезгливо взял шаль двумя пальцами, словно подозревал, что она кишит вшами. Вновь появившаяся горничная забрала ее, высоко задрав нос, чтобы показать, насколько ее положение выше моего. Дворецкий направился вверх по лестнице, и я последовала за ним. Конечно же, раньше мне не приходилось бывать в таких великолепных домах. Я положила ладонь на полированные перила – к ним приятно было прикасаться. Когда мы достигли верхней площадки, приглушенные ритмичные звуки, которые я услышала в фойе, стали громче и отчетливее. Теперь я различила сопровождающий их звук, похожий на пение. Удары прекратились, кто-то что-то выкрикнул, затем рассмеялся. Смех перерос в истерический хохот. Дворецкий остановился перед двустворчатой дверью, выкрашенной в ярко-красный цвет. На каждой из створок красовалась медная ручка в форме переплетенных между собой змей. Дворецкий постучал в дверь один раз и ушел.

Не зная, чего ожидать, я постучала. Снова постучала. Затем взялась за одну из ручек-змей. Она была теплая на ощупь и, казалось, вибрировала в такт ритмичным ударам внутри комнаты. Но, прежде чем я ее повернула, дверь открыли изнутри. Оттуда на меня хлынул горячий воздух, пропахший благовониями и дымом – темным сладким дымом, – и я отступила назад.

– О, посмотрите только! – воскликнул парень, открывший дверь. – Смотри, Помпи, какая малышка! Думаю, это та самая.

По-моему, он был всего на несколько лет старше меня, хотя я могла и ошибаться.

Губы у него были ярко накрашены, а на щеках алели пятна румян. На голове у паренька красовалась диадема из стеклянных бус, из которой торчало страусиное перо. Одет он был в струящуюся воздушную накидку, расшитую цветами. Юноша взял меня за плечи и втащил в комнату.

– Ты видишь, Помпи?

Газовые светильники на стенах тускло горели, порождая мерцающие тени. Мебель, занимавшая почти все место в комнате, была огромной – комоды и шкафы, диваны и кресла напоминали гигантских хищных животных. Из угла вышел очень крупный мужчина. Когда мои глаза привыкли к полумраку, я поняла, что у него черная кожа и он одет только в крошечную набедренную повязку и белый тюрбан. Под рукой он держал барабан и бил в него ладонью, извлекая глухие мрачные звуки.

Я посмотрела на юношу.

– Не бойся, крошка, – сказал он. Зрачки у него были расширены. Он махнул рукой черному мужчине, и тот немедленно опустил барабан, прикрывшись им поверх повязки.

Юноша рассмеялся, и я поняла, что уже слышала этот истерический хохот несколько минут назад. Тогда я приняла его за женский.

Здесь стоял незнакомый пряный запах, такой сильный, что от него и от качающихся теней у меня вдруг все поплыло перед глазами. Тут было что-то не так, и эта неизвестность меня пугала.

– Меня зовут Кленси, – произнес юноша. – Теперь пойдем со мной, тебя уже ждут.

Он взял меня за руку.

– Я не думаю… – Я попыталась вырваться, но у Кленси, на первый взгляд довольно хилого и хрупкого, оказалась железная хватка. Он сжал мои пальцы так, что мне стало больно.

– Ну конечно, ты не должна думать. Думать – это так скучно, – заметил он. – Ты должна только чувствовать.

Он сильно рванул меня за руку и потащил за собой. Я заметила, что под накидкой у него больше ничего не было. Он вел меня через комнату, пробираясь между диванчиками и низкими столиками, а я размышляла о том, как отсюда можно сбежать. Можно было развернуться и броситься к выходу, если бы не железная хватка Кленси. И если бы не мысль о том, что чернокожий – которого, кажется, звали Помпи – теперь шел за нами по пятам и снова зловеще бил в барабан.

– Ну вот, – сказал Кленси, – мы пришли.

Он отдернул в сторону тяжелую парчовую штору. За ней оказалась еще одна дверь, обычная деревянная дверь, она совсем не вязалась с остальной напыщенной обстановкой. Из замка торчал медный ключ.

– Давай, иди. Здесь не заперто. Он ждет тебя.

– Кто это «он»? – спросила я, снова отпрянув назад от страха.

Кленси вдруг осмысленно на меня посмотрел, а глупая улыбка, которая не сходила с его лица с того момента, как я впервые его увидела, вдруг стала какой-то непонятной. Несколько минут назад на меня с точно таким же выражением смотрел дворецкий.

Еще я поняла, что Кленси на самом деле значительно моложе, чем мне показалось сначала. Возможно, мы с ним даже были ровесниками.

Он повернул ручку и втолкнул меня в дверь.

Здесь своеобразный запах дыма был еще сильнее, и под его сладостью угадывался еще какой-то запах. Словно что-то очень медленно, с наслаждением разлагалось. Когда дверь за мной закрылась, комната погрузилась в абсолютную темноту.

– Здравствуйте! – позвала я.

Что-то здесь было не так, совсем не так. Больше всего в тот момент мне хотелось убежать без оглядки.

– Входи, входи, – ответил чей-то голос. Он был слабый и дрожал, словно говорящий страдал каким-то недугом.

– Здесь нет света, сэр? – спросила я, испугавшись еще сильнее. Голос нисколько меня не успокоил. – Я ничего не вижу.

Мне пришлось побывать во множестве комнат и услышать немало мужских голосов. Но, по крайней мере, я всегда видела, кто передо мной находится. И хотя неприятных сюрпризов хватало с головой, мне никогда не приходилось стоять вот так в полной темноте и в страхе ждать, кто или что из нее появится.

Раздался долгий протяжный звук – кто-то втягивал воздух, и я увидела крошечный красный огонек на конце трубки. Затем послышался выдох и какой-то шорох, словно незнакомец пошевелился. Быстро чиркнул кремень, затем последовала вспышка света, и я увидела какую-то фигуру, скорчившуюся возле мраморного камина. Когда трут занялся и огонь стал сильнее, фигура, шатаясь, отошла от камина и со вздохом опустилась в кресло с подлокотниками, но мне по-прежнему не удавалось рассмотреть лицо.

– Теперь ты должна выйти на свет, – сказал мужчина. – И я увижу, оправдались ли мои надежды. В наши дни так трудно достать то, что тебе нужно. Здесь, в Ливерпуле, я был крайне разочарован предложенным выбором. Крайне разочарован, – повторил он.

Я подошла к камину и остановилась перед ним.

– Поверни голову. Я хочу увидеть твои волосы.

Я посмотрела налево, затем направо, чувствуя за спиной жар камина.

– Хорошо, хорошо. – Мужчина немного повысил голос, словно заволновался.

Интересно, почему он так странно разговаривает?

– Теперь подойди сюда. Мы выпьем с тобой прекрасного вина.

Я подошла к креслу.

– Я лучше не буду пить, сэр. Что вы хотите, чтобы я сделала? – спросила я, морщась от кислого запаха, который становился все сильнее, по мере того как я подходила ближе. Мне доводилось слышать всевозможные пожелания, ни одно из них меня бы теперь не удивило. Но так страшно мне еще никогда не было, разве только с тем клиентом в плаще с капюшоном.

– Как тебя зовут, дорогая?

– Линни.

– Ты знаешь, как пишется твое имя?

– Так же, как и звучит, сэр: Л-и-н-н-и.

– Это твое настоящее христианское имя?

– Нет, на самом деле меня зовут Линнет, словно птицу коноплянку.

– Ага. Маленькая птичка коноплянка. Ты поешь так же сладко, дитя? – Он не стал дожидаться ответа. – И все-таки я думаю, что я бы предпочел имя Линни. Линни из Ливерпуля. Я это запомню. А теперь я хочу к ним прикоснуться. К твоим волосам.

Я встала перед ним на колени. Отсюда мне наконец удалось разглядеть его лицо в пляшущем свете камина. Было трудно определить его возраст, так как лицо мужчины носило печать распутной жизни, веки были тяжелыми и прикрывали выпученные, заплывшие гноем глаза. Взгляд был рассеянный, как у человека, который только что проснулся. Нос покрывала сетка сосудов, а губы казались какими-то мокрыми и слишком красными. Неожиданно розовый язык неприятно трепетал, то показываясь изо рта, то снова прячась.

– Я налью тебе выпить. – Его пальцы потянулись к большой коричневой бутыли, стоявшей на столике возле его кресла. – Тебе случалось бывать во Франции, милая?

Я покачала головой, стараясь не смотреть на его язык. В его бешеном танце, сопровождающем каждое слово, было что-то непристойное.

Взяв свои волосы в руку, я протянула их незнакомцу.

– Как видите, у меня нет вшей, сэр, я…

Ноги мужчины в синих домашних тапочках без предупреждения взлетели в воздух, яростно брыкаясь. Я получила в лицо пяткой и отлетела в сторону. Держась рукой за щеку, я села и изумленно посмотрела на него. Мужчина сползал по креслу вниз и стонал. Его ноги мелькали так же быстро, как у точильщика ножей на Сил-стрит, который вертел точильный круг педалями. Руками мужчина уцепился за подлокотники и страшно и коротко вскрикивал.

Открылась дверь, и в комнату, наклонившись, чтобы не задеть тюрбаном за притолоку, вошел чернокожий мужчина. Он взглянул на меня, затем подошел к креслу. Когда он проходил мимо, мне показалось, что ступни у него более чем в три раза длиннее моей ладони.

– Это… Он… Я не знаю, что с ним, – сказала я. – Я еще ничего не делала.

Помпи подошел к мужчине, который уже не сучил ногами, и легко, словно ребенка, взял его на руки.

– Помпи! Помпи! – закричал тот. – Прогони ее! Прогони от меня эту боль! Дай мне хлорал. Поторопись. Она ломает мне ребра!

Помпи усадил его обратно в кресло, затем взял коричневую бутыль. Он отлил из нее немного в небольшой бокал, затем приоткрыл рот мужчины, придерживая его язык указательным пальцем, и вылил содержимое бокала ему в глотку.

– Скоро, скоро, хозяин. Скоро все пройдет, – тихо повторял он.

Чернокожий говорил с сильным незнакомым акцентом.

Рот старика открывался и закрывался, словно клюв у птенца.

Я наблюдала за странной сценой, чувствуя, как под моей ладонью вздувается щека. Мысль о предстоящей близости с этим ужасным человеком вызывала у меня тошноту.

Мужчина перестал дергаться. Его спина расслабилась, а ноги только слегка подрагивали.

Когда я встала с колен, Помпи наполовину наполнил бокал жидкостью из коричневой бутыли и направился ко мне.

– Я вижу, вы еще не выпили, маленькая мисс. Возьмите. Сейчас самое время. – Теперь он говорил еще тише, почти шептал.

Я покачала головой, глядя ему в лицо. На щеках Помпи я увидела шрамы, широкие вздувшиеся шрамы, которые были еще темнее, чем остальная кожа. И еще я заметила, что у него не было ресниц.

– Этой ночью приступ больше не повторится, – сказал Помпи. – К нему не вернется боль, так что вам нечего бояться.

Я очень хотела ему верить, но не могла.

Я обернулась и посмотрела на мужчину, который все так же сидел в кресле, теперь неподвижно.

– Что я должна делать? Чего он хочет? – прошептала я, задирая голову, чтобы взглянуть Помпи в лицо.

Протягивая бокал, он посмотрел на мою распухшую щеку.

– Просто сидите тихо. Не расстраивайте его. А теперь выпейте это, пожалуйста.

– Что это? – спросила я, разглядывая бесцветную жидкость. – Я не пью спиртного.

– Для вас так будет лучше. Пейте, маленькая мисс, – произнес Помпи.

Я отстранила бокал рукой.

– Нет, я же сказала, что…

Но Помпи одним ловким движением схватил меня за подбородок и заставил открыть рот, точно так же, как проделал это со стариком. В горло мне полилась обжигающая жидкость, я поперхнулась и закашлялась. Проглотив ее, я облизнула губы. Напиток оказался почти не сладким.

– Так будет лучше, – повторил Помпи, ставя бокал обратно на столик и направляясь к двери.

– Но что с ним такое?

Помпи открыл дверь.

– Здесь эту болезнь называют «привет из Франции», – сказал он и умолк. Я наклонилась вперед, чтобы не пропустить ни слова из того, что он скажет дальше. – Хотя она более известна как сифилис.

Помпи захлопнул дверь, и я услышала звук поворачиваемого ключа.

Глава пятая

Я опустилась на играющий сочными красками ковер перед камином. Я знала, что моряки часто привозят с собой болезни, и попыталась вспомнить, доводилось ли мне раньше слышать название «привет из Франции» или то, другое слово, больше похожее на шипение рассерженной змеи. Неожиданно мне захотелось спать, веки отяжелели так, что я с большим трудом держала глаза открытыми. Под конец я сползла на пол и легла на бок, спиной к огню, подложив руку под голову. Пульсирующая боль в щеке прошла. Я больше ничего не чувствовала, меня словно укачивали приятные волны. Мужчина, кажется, спал, тяжело и шумно дыша. Его язык не шевелился. На нижней губе подсыхала корочка слюны.

В соседней комнате Кленси снова начал петь под аккомпанемент барабана Помпи, звуки сливались в неразборчивое, но приятное бормотание.

Я позволила глазам закрыться; пение, ритмичное дыхание старика и уютное тепло камина убаюкивали меня. Затем нахлынули сны – странные, темные, тяжелые сны. Скоро тьма рассеялась, и поднялось необычно яркое солнце, лучи которого причиняли боль моим закрытым глазам. Во сне глаза оставались закрытыми, но я все прекрасно видела. Я находилась возле доков и шла к воде. Над головой, хлопая крыльями, с протяжными криками летали чайки. Они ныряли в воздухе, пролетая так близко, что я ощущала трепет их крыльев на щеках и веках. Одна подлетела к моему лицу, щелкая заостренным клювом прямо мне в ухо. Мне было страшно; я хотела уйти подальше, чтобы не слышать механического щелканья. Я побежала, но чайка следовала за мной до конца пирса: теперь она кричала еще громче и пыталась ударить меня своим ужасным клювом. Мне больше некуда было бежать, и я посмотрела на темную, грязную воду. Клюв был совсем близко. Я прыгнула и, падая вниз, увидела под водой неподвижное лицо моей матери, белое и безглазое. Волны качали ее волосы вокруг головы, словно водоросли.

Я задохнулась от ужаса и открыла глаза.

Возле меня на коленях стоял мужчина с большими ножницами в руках. Ручки у них были позолоченными, а сами ножницы блестели, словно серебро. Лезвия сомкнулись на прядях моих волос. Глаза старика горели, он учащенно дышал. Из горла вырывались взволнованные прерывистые звуки, а язык лихорадочно облизывал губы.

– Ах! – довольно воскликнул он, изучая мое лицо, пока я изумленно моргала, пытаясь окончательно проснуться и понять, что же здесь происходит.

Я попробовала подняться, но старик уложил меня обратно.

– Не шевелись, моя девочка, не шевелись. Я еще не закончил, – сказал он, облизываясь. – Я думал, ты умерла, но так еще приятнее, ведь ты такая теплая и мягкая. – Он радостно засмеялся, словно удивившись тому, что я жива.

Оттолкнув его рукой (старик был не тяжелее тени), я встала на ноги. Теперь комнату ярко освещали газовые светильники и лампы на столах. Я потянулась к голове, рассеянно ощупывая короткие мягкие пряди – все, что осталось от моих роскошных волос.

– Что вы наделали?! – воскликнула я. Мой голос звучал глухо, словно через подушку. – Зачем вы остригли мои волосы?

Мне понадобилось немало времени, чтобы выговорить эти два предложения.

Я смотрела на длинные пряди, блестевшие золотом на ярком ковре. Все еще стоя на коленях, мужчина подобрал одну из них и провел ею по своему лицу и высунутому языку.

Он снова засмеялся, указывая на что-то у меня за спиной, и я узнала хриплые крики чайки.

Я медленно повернулась в указанном направлении, не в силах быстро двигаться, хотя мой инстинкт самосохранения снова кричал, чтобы я бежала со всех ног. Я увидела огромный, открывающийся сбоку сундук. Он был распахнут, и я смогла рассмотреть, что одна половина его оснащена полками, на которых стоят большие стеклянные банки.

– Подойди поближе и посмотри, моя дорогая. Посмотри, – сказал старик.

Словно марионетка, которую тянут за невидимые ниточки, я подошла к банкам, не понимая, почему я должна исполнять приказы этого старого безумца. Сон, в котором я видела лицо матери, казался мне более реальным, чем происходящее в этой комнате.

Я смотрела на банки, но не могла понять, что в них. Там плавали какие-то струящиеся тени. На каждой банке имелся ярлык, подписанный извилистым неразборчивым почерком. «Эмма, Ньюкасл» – было на одном. «Лулу, Кале». «Молли, Манчестер». Я продолжала читать надписи. «Иветта, Тулуза». «Бетти, Глазго».

– Ты когда-нибудь была во Франции, моя малышка Линни? – второй раз за этот вечер спросил мужчина.

Я повернулась к нему, наблюдая за тем, как он с трудом встает на ноги. Он подошел ближе, сильно хромая, одно его плечо было неестественно вывернуто вперед. Я медленно сфокусировала на нем взгляд – старик прятал руки за спиной.

– Франция – это прекрасное и ужасное место. Я слишком много времени провел там. Слишком много времени, со всеми этими прелестными девушками. Со шлюхами, моя дорогая. Все они были шлюхами со спелыми прелестями, как и ты, – сказал он. – Нельзя позволять вам и дальше распространять ваши грязные болезни. Ты, конечно, слышала cтихи Фракасторо[2]2
  Джироламо Фракасторо – итальянский врач, профессор университета. В 1530 году в Вероне был издан его стихотворный медицинский трактат «Сифилис, или О галльской болезни» («Syphilis sive de morbo Gallico»). Он был посвящен описанию болезни некоего Сифилуса, служившего свинопасом у короля Алькиотуса и наказанного богом Аполлоном болезнью половых органов за любовные похождения и богохульство.(Примеч.перев.)


[Закрыть] о знаменитом свинопасе. Ты знаешь слова «Syphilis sive morbus Gallicus»?

Теперь старик был от меня на расстоянии вытянутой руки.

– «Раз свинопас – молва не приукрасит ничего, – процитировал он. – Недугом был сражен, и звали Сифилус его».

Его глаза гипнотизировали. В них совсем не было видно радужной оболочки, только круглые огромные зрачки, черные как уголь.

– И поэтому тебя, конечно, нужно остановить. Тебя и тебе подобных, потому что эту агонию, которой вы меня одарили, нельзя унять ничем. Соли ртути, бромид или хлорал – все это приносит только временное облегчение. Только временное. Поэтому я собираю коллекцию из тех, кому помешал дальше распространять заразу. Столько разных красок! И я так долго искал пополнение моей коллекции. Они должны были быть совершенного цвета, – услышала я. – И теперь я их нашел. Линни из Ливерпуля.

Я снова взглянула на банки, всматриваясь в одну из них – в ту, что стояла ближе всего к моему лицу. Затем я судорожно всхлипнула и отпрянула назад, потому что вдруг поняла, на что я смотрю. Мне показалось, будто я присоединилась к маме, которую я увидела во сне, с той лишь разницей, что мои волосы не струились в воде. Больше не струились. Я гребла руками, пытаясь выбраться из этого плотного воздуха, уплыть подальше от банок с их ужасным содержимым – отделенными от голов волосами.

Все они струились: блестящие черные пряди, сочно-каштановые, темно-рыжие, ярко-апельсиновые, русые.

Мужчина положил руку мне на плечо, и я обернулась. Затем что-то блеснуло надо мной. Я подумала о чайке и увидела занесенные над моей головой ножницы – золото с серебром, – летящие мне навстречу. Я инстинктивно подняла руку, недостаточно быстро, чтобы их остановить. Я смогла только отклонить их. Вместо того чтобы вонзиться в намеченную цель – в мою шею, ножницы прошли мимо и, распоров зеленое платье, разрезали мою левую грудь, словно масло. Я увидела, как из раны льется кровь, но не испытала ни боли, ни шока.

Теперь я погрузилась в воду еще глубже. Здесь не было звуков, только глухой стук крови у меня в ушах. Когда старик снова занес свое орудие, я неуклюже его ударила, и ножницы выпали у него из руки.

Я нагнулась и подобрала их. Затем посмотрела в безумные глаза старика. Моя рука поднялась и опустилась. Движение показалось мне медленным и невероятно красивым, словно я танцевала. Старик упал, широко открыв мокрый дрожащий рот. В одном из его ужасных глаз торчали ножницы.

Я посмотрела на человека, лежавшего у моих ног, и мои колени подогнулись. Я падала, падала в воды Мерси, где меня ждала моя мама.

Голоса стали громче. Я узнала истерические нотки юноши в цветастом платье, которого звали Кленси.

– Я не знаю. Разве мы могли догадаться, что он не убьет ее сразу же, как обычно это делал? Ох, Помпи, у меня ужасно кружится голова! Пожалуйста, позволь мне на тебя опереться.

– Господи! Какой ужас! Какого черта он не усыпил ее хлороформом, прежде чем приступить к делу? Но теперь она, кажется, умерла? – спросил другой голос.

Этот уверенный в себе голос явно принадлежал человеку постарше.

– Думаю, да, молодой хозяин. – Это был голос Помпи.

Я вспомнила о напитке, которым он меня напоил. Он, а не старик.

– Ну, мы, наверное, никогда не узнаем, что же тут произошло, – произнес голос молодого хозяина с плохо скрываемым раздражением. – Я же говорил, что не следует потакать его грязным прихотям. Я знал, что не стоит приводить ему еще одну девушку. Теперь посмотрите на это. Нужно было прислушаться к своему внутреннему голосу!

Я все еще ничего не чувствовала, хотя в верхней половине моего тела начинала набухать едва заметная тупая, пульсирующая боль. Сильно пахло кровью. Я почувствовала, как мою голову передвинули, затем меня куда-то потащили, держа за запястья. Рукава платья сползли вниз, и мне стало холодно.

– Посмотрите на эту отметину! – взвизгнул Кленси. – Словно рыба.

Меня уронили, и я снова мешком свалилась на пол.

– Кто ее привел? Сутенер? Ее сегодня будут искать?

Это был все тот же голос с нотками превосходства. Голос, с которым мало кто осмелился бы спорить. Как странно, подумалось мне, что я могу слышать и все понимаю, но у меня нет сил даже на то, чтобы открыть глаза.

– Полагаю, ее привели на всю ночь, молодой хозяин. Никто не будет искать ее до утра, – ответил Помпи.

– Но что мы теперь будем делать? – спросил Кленси. – Что нам делать со всем этим? Кровь! Здесь столько крови! – Он разрыдался.

– Заткнись, Кленси. Помпи, ты выбросишь ее в Мерси, – распорядился молодой мужчина. – Сейчас же.

– А что делать с вашим отцом, молодой хозяин?

В комнате воцарилась тишина, нарушаемая приглушенными всхлипываниями Кленси.

– Приведите его в порядок, насколько это возможно, – приказал властный голос. – Нам необходимо отправиться в Лондон еще до рассвета. Если кто-то завтра придет за девочкой, ни ее, ни нас здесь уже не будет. В любом случае судьба этой шлюхи заинтересует разве что ее взбешенного сутенера.

– Когда мы приедем в Лондон, скажем, что он умер, возвращаясь из Ливерпуля, и похороним его с почестями. Никто не должен знать о случившемся здесь. И мы все будем молчать. Как ты думаешь, Кленси, это хороший план?

– Ох, Господи, конечно же нет! Меня будет преследовать, постоянно преследовать все, что я видел сегодня! – Голос Кленси превратился в задушенный писк. – Я не могу смотреть. Я не могу на это больше смотреть!

– Возьми себя в руки, Кленси, – в голосе молодого хозяина послышалось раздражение.

– Но эти ужасные ножницы… его лицо… о Боже, я… меня сейчас стошнит!