Текст книги "Аня Каренина"

Автор книги: Лилия Ким

Поминки

Перед подъездом двенадцатиэтажного дома стоит зелёный военный грузовик, украшенный траурными лентами. Возле скамейки на трёх табуретках возвышается гроб, обитый малиновым искусственным бархатом, по краям крышки и по центру бортиков гроба рюша из чёрных капроновых лент.

Хоронят Анну Аркадьевну Каренину.

– Господу помолимся! Господу помолимся за вечный упокой рабы Божией Карениной Анны! Да простятся ея грехи её и зачтутся страдания тяжкие! Грех ея смертный, злой! Помолимся за его отпущение, милостью Божией была страдалица! Тягло непосильное на неё возложено да было! Веры не имевши – не вытерпела!..

Поп с отстранённым видом ходил вокруг гроба Анны Аркадьевны, помахивая кадилом. Долли стояла рядом в своём чёрном платье в обтяжку, держа на руках Гришку. Стива был рядом в своём выходном костюме, за руку с Таней. Дарья тихонько всхлипывала.

– Мам, долго ещё? – капризно спросила Таня, дёргая Долли за краешек чёрной кружевной шали.

– Тихо! Бабушку хороним… Видишь, дядя молится, чтобы она в рай попала.

– А что такое рай?

– Тихо! Потом расскажу!

Таня замолчала. Слово «рай» она слышала многократно и в самых разных контекстах. Например, папа иногда говорит, что «рай» – это бесплатное море, бесплатный пляж и бесплатное пиво. Мама иногда говорит, что «рай» – это когда всё есть и не надо работать, а бабушка всегда говорила, что «если бы все мудаки вымерли – вот это был бы настоящий рай». Кто такие «мудаки», Таня так и не поняла, но, видимо, дядя, который молится, делает это именно ради того, чтобы бабушка попала именно туда, где этих самых «мудаков» отродясь не бывало.

– …Имярекши, помолимся! Господу во славу помолимся! Господи, прости ея и наши прегрешения тяжкие, злые, смертные! Не забудем делов её земных! Детям в назидание память о матери вечная! Семья многострадальная! На Господа уповамши да спасётся в этой жизни и в будущей! Помолимся за спасение усопшей!..

Устав от бессмысленных завываний и хождений туда-сюда, батюшка наконец остановился, перестал трясти кадилом и изрёк:

– Попрощаемся, братья и сестры, с рабой нашей… то есть Божией Анной, помянем о ней хорошее и да не забудем вовек. Подходите по одному, прощайтесь, а кто хочет – говорите словеса добрые, поминальные. Сын ея подходит первым.

Все обернулись к Стиве. Он сосредоточенно копался в кармане пиджака, пытаясь вытащить из-под подкладки завалившиеся туда сквозь дыру два рубля. Долли дёрнула его за локоть.

– Что? – Облонский наехал на жену.

– Говори давай! – громко шикнула та на Стиву, тот тоскливо обвёл глазами присутствующих.

Собрались практически все соседи. Бабки печально кивали головами, словно сестру родную хоронят. «Чёрт! Вот и на поминки, наверное, все попрутся!» – подумал Облонский, кашлянул и начал:

– Перед лицом всех собравшихся хочу сказать, что, безусловно, утрата мамы – невосполнимая для нас всех потеря. Мама была человеком чутким, – Стива нервно мотнул шеей и перешёл на фальцет, – она была заботливой и всю жизнь свою посвятила нам, забывая о себе. Мы не забудем её, родную нашу! – Облонский сорвался почти на крик, затем замолчал. Потоптался с ноги на ногу, затем подошёл к гробу и, остановившись где-то в полуметре от него, поклонился. – Я кончил! – объявил он присутствующим.

Народ безмолвствовал. Речь Облонского не вызвала бурных восторгов.

Следующей выступила вперёд Долли, которая, напротив, подошла к гробу вплотную и даже аккуратно встала на колени у его изголовья. Шумно втянула в себя воздух и вдруг громко и надрывно заголосила:

– Ой! Мамочка! Ой! Мать родная! Прости нас! Коли можешь! Ой! Прости! Не будет покою нам до гроба! Не уберегли милую! Не уберегли! Злые мы люди! Преступные! Не спасли тебя! Слепые, глухие к тебе были! Ой, прости, мама!..

Две женщины бросились к Облонской, подняли её с колен и поставили обратно «в строй» провожающих Анну Аркадьевну в последний путь. Дарья, высморкавшись в чёрный платочек, чинно замерла со скорбным лицом. Эта деталь её сегодняшнего туалета – чёрный носовой платок – казалась Долли особенно стильной. Стива подтолкнул вперёд Таню, которая боязливо оглянулась, как бы спрашивая папашу, а точно ли надо? Тот погрозил ей пальцем.

– Ну давай, читай стишок, ты же выучила! Давай!

– Давай! Не робей! – подбадривали ребёнка старички из толпы.

Таня заулыбалась, ей было крайне непривычно оказаться в центре внимания окружающих. Потом поставила ноги носками друг к другу и, держась за подол собственного пальто, задрала лицо кверху и неожиданно звонким голосом начала:

– Я прочту вам стих духовный иеромонаха Юрия, в миру Мытищенского, – Таня дёрнула шеей, точь-в-точь как Стива.

 
Оборвался жизни тонкий волосок,
Я в господнем поле слабый колосок,
Только слышен где-то детский голосок,
Знать, положен мне был этот длинный срок
Заточенья духа в плоти злых оков,
Но я слышу звоны детских голосов,
То в господнем поле новый стебелёк!
На отжившей ниве аленький цветок!
 

Все зааплодировали. Таня ещё больше покраснела и сделала некое подобие реверанса.

– Читай ещё! – радостно прошептал Стива, делая дочери ободряющие знаки руками. Долли качала Гришку и тоже счастливо улыбалась, видя успех дочери. Облонских прямо распирало от гордости за своё чадо.

– Я прочту стих… стих… – Таня задумалась, чей же именно стих она собирается прочитать, какая-то фамилия странная. – Ино… Ино…

– Инока Антона! – подсказала ей Долли.

– Инока Антона, – повторила Таня. – «Обретение душевного мира».

 
Под лесными сводами я обрёл покой,
Озеро и белки, деревья над рекой.
Облака по небу бегут не торопясь,
Обрела здесь рай моя душа.
 

Народ снова зааплодировал. Батюшка махнул кадилом.

– Ну что ж, братья и сестры, прощание наше получилось светлым и искренним. Дитя сие глаголило нам своими устами прекрасные вирши, писанные скромными служителями матери нашей, православной церкви. Хочу напомнить вам, что я, отец Амвросий, служу обедни в Свято-Троицкой церкви каждый день, в выходные по графику. Посещайте мои проповеди по воскресеньям, ибо хлеб духовный и спасение ваше не только в руках Господних, но и церковных. Ибо, кто вхож в лоно церкви, тот и в раю ожидаем. Жаждущие спасения могут взять у меня визитки, где писаны часы исповеди и служения моего публичного.

– Благословите, батюшка! – Долли бросилась к отцу Амвросию, поцеловала его белую полную руку и протянула Гришку. – Кстати, вот – как договаривались… – Дарья сунула священнику в руку две тысячи. Тот лёгким и едва заметным движением сунул их куда-то в потайной карман, и вся сумма пропала в недрах его чёрной рясы. После чего поп вопросительно воззрился на Облонскую.

– Что, батюшка? – глаза Долли забегали.

– Не положено вообще-то отпевать самоубийц, – вполголоса сказал отец Амвросий и грозно посмотрел на Дарью.

Та поморщилась и достала из кармана пятьсот рублей. Поп сделал вид, что не заметил такую мелочь. Облонская охотно бы согласилась на лишение свекрови вечного покоя, но происходящее между ней и батюшкой начало привлекать внимание. Дарья поспешно прибавила к пятихатке ещё две. Отец Амвросий таким же лёгким, привычным движением взял купюрки и присовокупил к предыдущим.

– Крещён ли младенец твой? – величаво испросил он Облонскую, которая недовольно трясла головой, перекладывая Гришку с одной руки на другую.

– Нет, грешны, помилуйте, – Дарья встрепенулась, будто её застукали за списыванием на контрольной, и тут же снова протянула Амвросию младенца: – Благословите?

– Не могу, сестра, тогда младенцу твоему дать благословения. Ибо Господь наш говорил: как же я могу взять хлеб от детей своих и бросить псам, – ответил поп, смиренно глядя на носки своих щегольских ботинок.

– Но Анну Аркадьевну-то вы отпели… – съязвила Дарья, не удержавшись.

– Приходи ко мне, запишитесь на крещение. И будет младенец ваш крещён в православную веру по всем правилам, получит не токмо моё, но и Господне благословение пожизненно, – колкости отскакивали от Амвросия как от стенки горох, потому как святости суд людской, как известно, не страшен.

– Спасибо, батюшка! – Долли снова схватила руку священника и поцеловала. – А… визиточку?

Батюшка вздохнул, вынул откуда-то из рукава визитку и протянул Облонской. Та схватила картонку, почему-то перекрестилась и поцеловала её тоже. На белой, глянцевой, очень плотной бумаге тёмным золотом было выведено: «Отец Амвросий. Свято-Троицкая церковь. Крещения, свадьбы, похороны, отпевания и др. Исповедь: четверг-пятница с 17.00 до 18.00. Выезд к тяжело больным и умирающим. Круглосуточно».

Гроб накрыли крышкой и торжественно заколотили. Торжественность заколачивания заключалась в том, что молотки били под музыку траурного марша, которая лилась из динамика, установленного на грузовике. После похоронные грузчики подняли его на плечи и поставили в кузов. Стива поехал в крематорий, а Долли с детьми пошла домой готовить поминки.

– Когда поминать-то будете? – спросила сухая желчная старушонка со слуховым аппаратом.

– Сегодня в семь часов! – прокричала ей в аппарат Долли.

Старушенция вздрогнула и сердито уставилась на Облонскую:

– Не глухая! Не ори! Придём, не волнуйся, все придём!

– Приходите, приходите… Такая утрата для нас… – Дарья злобно покосилась на старуху.

– И не говори… Душевная женщина была Ирина Андреевна… – и глухая пустилась в воспоминания о том, как покойная Ирина Андреевна хорошо к ней относилась. Дарья махнула на неё рукой и поплелась домой, с досадой думая, что вся эта толпа маразматиков и любителей халявы припрётся к ним вечером и будет сидеть до трёх ночи, пока не сожрёт и не выпьет вообще всё, и даже после этого не угомонится – начнут петь и разговаривать.

[+++]

Вронский наблюдал за похоронами Аниной матери из окна, удивляясь тому, что Карениной-младшей нет среди провожающих Анну Аркадьевну в последний путь.

Алексей жестоко мучался от скуки. Играть в компьютер ему, к несчастью, было не дано, монстры мочили его с первого выстрела, а стратегии были вообще чем-то из области фантастики. Усидчивостью тринадцатилетнего соседа, который мог с ослиным упорством бегать по одному уровню неделю, Вронский не обладал, поэтому стать game’ром ему явно не грозило. Все фильмы этого года он уже посмотрел, телевидение же большую часть времени показывало какую-то совершенно невыносимую муть. Вронский не переставал удивляться – как при такой конкуренции среди телевизионщиков самым интересным до 21.00 по всем каналам является реклама! Даже MTV дольше трёх часов смотреть невозможно – одно и то же целый день! По выходным та же лажа, но в чарте и распихана по местам! Каждые три часа начинают заново, и так изо дня в день.

На пляж Алексею стало мотаться влом. Ехать далеко, приедешь – солнца уже нет, вода мало того что холодная – так ещё и (NH ₂) ₂CO (мочевины) в ней больше, чем H ₂О. Девки загорают страшные, а те, что более-менее, сидят по яхтам, болтающимся в заливе, или по тачкам в кустах. И ещё – каждый раз, когда Алексей приезжал на пляж, там оказывался какой-то жирный как боров хмырь, яро убеждавший всю свою компанию в том, что он культурист, для чего вставал в различные вычурные позы, а у Вронского каждый раз начинался невыносимый зуд во всех сосудах от желания подойти и дать этому уроду пинка под зад. Кроме того, вся эта гнилая туса постоянно жрала шашлыки. Жарила – и жрала! Нет, санкт-петербургский пляж Вронского определённо не устраивал, а дома в одиночку хоть на стенку лезь! Пробовал читать «Трёх мушкетёров» А. Дюма – начал зевать на третьей странице, известно всё наперёд и к тому же в голове постоянно поёт Боярский: «Пора-пора-порадуемся на своём веку…» Решив ещё раз попытать счастья в литературе, открыл «Бесов» Ф. М. Достоевского, вначале прикольно, почти смешно, а потом ну так мутно! Ещё и героев столько, что вообще непонятно, о ком и о чём идёт речь, никого не запомнить – короче, хуже стратегий.

Петрицкий уехал в Болгарию, а Игорёк на дачу. Вронский же каждый день вставал, ел, смотрел телевизор, пил пиво и ложился спать. Всё это время Алексей не расставался с телефоном. Аппарат был постоянно под рукой. Вронский ждал звонка, но его не было. Максим пропал. В его мобильном отвечали, что аппарат вызываемого абонента выключен или находится вне зоны действия сети, а другого номера Вронский не знал. Иногда с тоски Алексей принимался звонить всем подряд. У Карениной отвечали, что она уехала в Италию, у Щербацкой – что она уехала во Францию, у Варвары говорили, что она в Испании. Вронский бесился. Ну почему он один, такой урод, остался в России?

Гроб Анны Аркадьевны погрузили на машину и куда-то повезли. Люди стали расходиться, а Алексей впал в окончательную депрессию. Мало того что он сидит один и как полный отморозок смотрит, что происходит во дворе, так в этом дворе ещё и ни хрена не происходит!

Вторая проблема, мучавшая Вронского все эти дни (даже можно сказать, что по личной значимости она была первой), – это открытие Алексеем своей «сексуальной двойственности», как он сам для себя это обозначил. То есть, с одной стороны, ему нравились девицы и он хотел, чтобы у него была какая-нибудь крутая тётка типа Щербацкой, но в то же время у него на них сразу не вставал. То есть в случае чего мог и не встать вовсе, а Вронский ужасно боялся, что у него не встанет. И на то были основания – сколько раз Алексей ни целовался с девицами, сколько раз он с ними ни обжимался на всяких вечеринах и дискотеках – у него ни разу в этот момент не вставал! Хотя при онанизме всё было в порядке, и представлял он себе во время этого действия именно тёток. Правда, может быть, несколько странно. Исключая садистские фантазии относительно Щербацкой, Вронскому преимущественно виделся всяческий анальный секс, причём групповой. Очень редко бывал оральный – но обычный вообще никогда. До случая с Максимом Алексей не задумывался, нормально ли это, но сейчас Вронский начал интенсивно копаться в себе и в числе прочего, как-то коллекции фотографий киноактёров-мужчин и результата «Вы – 100 %-ный гей», полученного в результате «тест-ориентира» на сайте, обнаружил, что, оказывается, у него, Алексея, и фантазии всегда были, что называется, «oral amp;anal»! Тоже косвенная улика склонности к гомосексуализму…

Вронский печально посмотрел в зеркало. Он даже похудел от переживаний, скулы ещё больше выступали, мышцы стали даже как будто более рельефными. Постепенно Алексей увлёкся любованием собственным телом. Какая у него красивая грудь! Гладкая, широкая, с тёмной шелковистой кожей. Всего за несколько дней на пляже он сильно загорел – как ему идёт этот бронзовый цвет! Глаза кажутся двумя угольками, влажные, чётко очерченные губы… Вронский не выдержал и прижался ртом к зеркалу, пытаясь поцеловать собственное отражение.

Боже! Да как он мог запасть на этого урода Максима? Это же надо! Впрочем, там, конечно, всё произошло из-за этой дурацкой идеи о шоу-бизнесе… Но сколько можно уже об этом думать! Вронскому вдруг стало невыносимо сидеть дома. Так хочется одеться, причесаться и куда-то пойти! Алексей подпрыгнул, повис на турнике, что был закреплён в коридоре, три раза подтянулся, затем быстрым пружинистым шагом пошел в комнату, где сделал музыку настолько громко, насколько это вообще возможно. И тут ему в голову пришла мысль… Вронский танцевал, постепенно сбрасывая с себя одежду, любуясь собственным отражением в зеркальных и полированных поверхностях, томные взгляды и вычурные позы удавались ему особенно хорошо. Он подолгу замирал, обнимая себя или гладя круглые ягодицы, страстно дыша и облизывая губы. Ему виделся полный зал мужчин, которые сходят с ума, глядя, как Алексей танцует голый возле длинного светящегося стального шеста… Ему грезились то какие-то мускулистые атланты, склонявшие Алексея к оральному соитию, то нежные розовощёкие, но похотливые эфебы, посылавшие ему развратные взгляды и показывавшие девственные попки в мягких ямочках.

Алексей остановился, ощущая себя опустошенным, невесомым, невидимым… И удивительно счастливым. Сейчас он соберётся, оденется и пойдёт в гейский клуб… Вронский понял, что единственное, чего он хочет на этом свете, – это трахаться. Трахаться и трахать самому! Без перерыва, без остановки, со всеми подряд!

[+++]

Стива вернулся из крематория, держа в руках две литровые бутылки водки.

– Зачем? – с порога спросила его Долли, показывая подбородком на прозрачные ёмкости.

– На всякий случай, – хмуро ответил Стива.

– Деньги б лучше поберёг, – сердито буркнула в ответ Дарья.

– Ну ты! У меня мать, между прочим, померла! Имею я право её хоть помянуть по-человечески?!

Долли потупила глаза, некоторое время смотрела то в пол, то на стены.

– Ладно… Прости… Давай помянем уж Анну Аркадьевну, что ни говори – а жаль её.

– Да…

Стива вздохнул и пошёл на кухню. На столе стояла открытая трёхлитровая банка с солёными огурцами. Облонский даже хлопнул ладонями, потёр их друг об друга, схватил вилку, тарелку и стал выуживать крепкие тёмно-зеленые огурчики один за другим из рассола.

– А хлеб где? – оживлённо спросил он у жены.

– Где обычно, – ответила Дарья, входя в кухню.

– И масло есть?

– Есть.

– Слушай, давай, а? Поминки всё ж таки, – Стива протянул жене бутылку.

– Ну давай… – Долли вздохнула, взяла доску, нож, вынула из хлебницы буханку ржаного, из холодильника масло, селёдку и начала быстро делать нехитрые, истинно русские бутерброды – чёрный хлеб, масло ломтём и селёдка.

Через пять минут Облонские сидели за столом с хрустальными рюмками, наполненными белой горькой.

– Ну, – начал Стива, – пусть земля будет маме пухом.

– Будет, – подтвердила Долли.

Оба выдохнули и опрокинули по пятьдесят грамм. Быстро закусили огурцами, сжевали по бутерброду.

– Хорошо пошла, – констатировала Дарья, погладив себя по груди. – Тепло так.

– Ну так повод-то какой, – мрачно заметил Стива, наливая по второй. Долли смутилась.

После четвёртой рюмки Облонская вдруг рассмеялась.

– Ты чего? – Стива приподнял брови, вяло демонстрируя неуместность веселья жены.

– Да я подумала, как ей, наверное, будет тяжело свои идеи на том свете впаривать. Там же среди апостолов ни одной бабы нет! – и Долли зашлась хохотом.

– И что? – Стива нахмурился.

– А помнишь, как она про парламент говорила? Что там, мол, женщин должно быть не меньше половины, чтобы как в народе – баб 52 %, значит, и в парламенте должна быть женская квота – 50 %. А на том свете, поди, тоже бабья навалом, а все апостолы мужики…

– Хватит! – Стива грохнул кулаком по столу. – Мама, – он откусил огурец и продолжал объяснение чавкая, – была человеком взглядов прогрессивных. Она, понимаешь, осознала неизбежность фактического равенства полов, – Стива взял другой огурец и тыкал им в сторону Долли, – и призывала к его скорейшему наступлению. Ведь если бы всё делать, как она…

– То у нас все бабы самотыками бы… Ой, – Долли осеклась и закрыла рот обеими руками.

Стива покраснел как рак, долго вдыхал воздух и, набрав полную грудь, вдруг изо всех сил грохнул кулаком по столу:

– Не сметь! Не сметь!!

Долли поджала ноги и опустила глаза.

– Скажите пожалуйста… – прошипела она себе под нос, но где-то в глубине души всё же ощутила гордость за то, что муж так отреагировал. Мужик, значит, всё-таки.

– Ладно, не будем в такой день ругаться. Доругались уже… Не знаешь, как забыть всё это теперь, – Стива разлил водку по рюмкам и положил оба локтя на стол, так он напоминал нахохлившегося петуха.

– Ничего, – приторно ласково вдруг обратилась к нему жена. – Знаешь, время всё лечит…

– Ох, Дарья, как же мне жить теперь?! – вдруг разревелся Облонский.

– Да как все, родители у всех не вечные, – тонким голосочком причитала Дарья. – Всем на земле свой срок отпущен, все его отхаживают и помирают. Душа-то, знаешь, бессмертная, в рай попадёт или заново родится… Кстати, – голос Долли стал нормальным и даже каким-то деловым, – а как ты думаешь – твоя мать кем в следующей жизни будет?

– Тебя не поймёшь! То в рай, то в следующей жизни! – Стива впал в раздражение.

– Ничего странного, мне кажется, что очень хорошие люди в рай попадают, а те, у кого грехи какие были, те снова рождаются, снова и снова, пока один раз не проживут жизнь нормально от начала и до конца…

– Нет уж! Мы люди православные – у нас все, кто хорошо жизнь прожил, в рай, а кто плохо – в ад. Причём навечно.

– Ну как же! А чистилище?

– Это у еретиков католиков чистилища там всякие, полумеры да отступные! А у нас всё как в жизни – если муки, то вечные.

– Нет! Не может так быть! – снова запротестовала Долли. – Это тогда получается, что все после смерти на муки обречены! Так не может быть! Шанс должен быть у каждого, тогда всё будет по справедливости. Может, человек после смерти раскаялся в грехах? Может, в конце концов, типа судебной ошибки случиться. Например, человек думал, что ему нравится какая-нибудь женщина, а у самого жена. Ему хоп – и прелюбодеяние повесили, а потом оказалось, что любовница и жена – это типа одно и то же! Как у нас с тобой! – и Долли снова расхохоталась. – А тебе уже записали грешок! Что ж теперь, в ад из-за этого навечно? Хотя за тобой и посерьёзнее…

– Ну чё ты в самом деле?! Забыли уже… – перебил её Стива. Внутри защекотало, что сейчас жена начнёт опять вспоминать про пятно на брюках.

– Забыли?! – Долли покраснела. – Это ты, может, и забыл! А я так помню! Кстати, так ты мне и не ответил, что это была за шлюха! – Облонская хлопнула свою рюмку и даже не стала закусывать.

Стива, глядя на неё, тоже со злостью опрокинул свою «посуду».

– Отвали! У меня мать померла! А ты со своей ревностью идиотской лезешь! Напилась уже, дура!

– Ах я дура?!

– Дура! Самая идиотская дура, какую я знаю! Шлюха телефонная!

Долли задохнулась от злости, вскочила, дёрнулась было к выходу, потом замерла и в конце концов обмякла, села обратно и заревела.

– Так и знала, что не забудешь! Попрекнёшь! До конца жизни вспоминать будешь, – она снова заголосила тонко и протяжно: – Лучше уж мне, теперь, наверное, как матери твоей…

– Ты чё говоришь, дура? – Стива даже протрезвел. – Ты о детях подумала вообще?

– А она?

– Да ей чего – у неё дети взрослые!

– Так что получается – ей в окошко можно, а мне нельзя? Так получается?! – Долли размазывала по лицу слёзы и сопли. – А где справедливость? Где равенство? Вот ты всегда мать свою любил больше, чем меня!..

Ещё через два часа из квартиры Облонских уже доносилось задушевное пение.

 
Ка-а-аким ты-ы бы-ыл,
т а-аким ты и оста-ался-я-я,
Оррё-ёл степной, каза-ак ли-и-ихой!
Ка-аким ты-ы бы-ыл,
таким ты и оста-а-ался-я-я,
Да ты-ы и дорог мн-е-е та-а-акой!..
 

Пришедшие на поминки соседи так и не смогли попасть в квартиру. Предусмотрительный Стива догадался-таки отключить звонок.

– Ну хоть на этом сэкономим… – вздохнула Долли, глядя на две пустые водочные бутылки и груду тарелок на столе. В животе ощущалась приятная тяжесть, а в голове удивительная лёгкость, можно даже сказать – пустота.

– А сестра-то моя – ничего! Взяла и уехала! Как будто ничего и не случилось… Не ожидал… – Стива по-медвежьи качал тяжёлой головой.

– Конечно, уехала. Чего она тут забыла? В Италии, понятное дело, интереснее, чем с нами тут сидеть. – Долли махнула рукой. – Может, она насовсем к папаше своему съедет? Как ты думаешь? – Дарья с надеждой посмотрела на мужа.

– Пусть только попробует теперь появиться! – Стива грохнул кулаком по столу, новая роль главы семьи ему явно нравилась. – Я ей никогда не прощу, что она на похороны матери забила! Дочь называется!

– Слушай, – Долли потянула мужа за пуговицу на рубашке. – А ведь тогда получится, что мы одни в квартире… – Облонская заглянула Стиве в лицо, стараясь не упустить ничего из его реакции.

– Получается, что так. Можем детей в одну комнату перевести – в маленькую, где Анька с мамой раньше были, а сами в большой.

– Да… Ремонт можно будет сделать! – сладко потянулась Долли.

– А что? Обои купим – поклеим, побелим потолки. Мебель можем подновить самоклейкой, – язык Облонского ворочался всё медленнее и медленнее.

– Может, даже машину стиральную купим… – Дарья снова внимательно воззрилась на лицо Степана.

– А что? Купим и стиральную… – голова Стивы упала на грудь, и через минуту раздался храп.

– Вот и хорошо, вот и славно, – Долли погладила мужа по голове. – Господи! – она потянулась и подошла к окну. – Даже не верится! Чуть не развелась ведь… Я тебя теперь никому не отдам, – не то ласково, не то угрожающе сказала она, повернувшись к мужу. – Мой! – Дарья сделала руками странный жест, как будто хотела обнять весь панельный двенадцатиэтажный дом.