Текст книги "Каменный пояс, 1988"

Автор книги: Лидия Преображенская

Соавторы: Геннадий Хомутов,Валерий Кузнецов,Лидия Гальцева,Анатолий Тепляшин,Юрий Орябинский,Кирилл Шишов,Александр Егель,Владимир Одноралов,Георгий Саталкин,Михаил Люгарин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 21 страниц)

УНИКАЛЬНОСТЬ ТАЛАНТА

Перед Вами – несколько новых новелл, написанных старейшей челябинской писательницей Лидией Преображенской.

Извлеченные пристальной памятью из глубин времени, они волшебно переносят нас во времена былинные, когда еще дамы ходили в кринолинах, по улицам уральских городков бродили утки и гуси, а дети читали книжки при свете крохотных фитильков, заправленных рыбьим жиром…

Каждый из нас родом из детства. Но немногим дано сохранить детскую первозданную чистоту восприятия мира. Лидия Преображенская не только сама сумела сохранить в себе чистоту души, но и с непостижимой лаской и добротой более полувека передает ее детям. Писательница воспитала немало литераторов, влюбленных в слово, как орудие преображения мира. Недаром у нее такая фамилия – Преображенская.

Из Челябинского Дворца пионеров, из ее небольшого кружка «Алые паруса» выходили плененные обаянием ее облика те, кому выпало счастье узнать красоту человеческой души, согретой вниманием к ближнему.

И сегодня, когда писательнице восемьдесят, мы вчитываемся в ее неторопливые строки, улыбаемся ее жизнелюбию, поражаемся ее оптимизму и желаем ей новых и новых талантливых открытий.

Кирилл Шишов,

член Союза писателей

Л. Преображенская
НОВЕЛЛЫ

ПОСЛЕДНИЕ НОВОСТИ

Прошла рабочая неделя. Задвинуты под лавки старенькие сидухи, в которых будут лежать до понедельника сапожные ножи, шилья, гвозди, молотки…

Вымыты полы. Расстелены чистые пестрые половики. Истоплены бани. Напарился рабочий люд, отдыхает от трудов праведных. Кто за чаем с баранками благодушествует, кто дремлет.

На город спускается вечер, тихий, теплый, синий.

Отец пошел к деду кружку сусла выпить. Очень уж сладкое сусло умеет варить дедушка. Говорят, лучше всех в городе. Бабушка приболела, дома лежит. А мама вышла на лавочке с соседками посидеть, посудачить. И я, конечно, за ней приплелась. Куда еще мне деться? Сестер, братьев нет. Подружки по домам разошлись. Про телевизор тогда еще слыхом не слыхали. Вот и шла я за матерью, садилась рядом, прижималась к ней и слушала «последние городские новости».

О чем только не переговорят за вечер женщины. Пьяница-сосед избил жену до полусмерти. Где-то дом обворовали, а воров не нашли. У Шиховых корова из стада не вернулась, ищут – с ног сбились. На Киттарской улице, говорят, пожар большущий был – искры до неба летели. А еще вот пошел один мужичок в ледяную пещеру, что в нашем городе. Очень уж ему занятно было посмотреть, как там, в пещере. Шибко красиво, говорят. Залы там такие, будто во дворце каком, из бриллиантов да алмазов, так и горят, драгоценными каменьями сверкают. Пошел он и пропал. Думали, совсем сгинул человек, а он через неделю к одной деревне вышел за двадцать пять верст от Кунгура. Чуть живенький, кожа да кости. Оголодал, бедненький. Да, ну и поделом, больно уж смелый, везде бы нос совал. И чего надо? Сидел бы дома, так нет, куда-то надо под землю лезть. Хоть бы веревку длинную с собой взял, чтобы не заблудиться. Там столько, говорят, коридорчиков, что заблудиться дважды два.

Чем темней становился вечер, тем страшней, таинственней возникали рассказы. Вот уже то одна, то другая из женщин заводила разговор о привидениях.

– Зашла она, бабоньки, в избу, сунула руку под лавку за веником, а там – мертвая голова лежит, – рассказывала одна из соседок, – тут она, милые вы мои, и грохнулась без памяти…

Я еще крепче прижималась к маме, судорожно цеплялась за нее, готова была разреветься от страха и… не уходила, слушала.

Только грозные окрики мужей разгоняли эти вечерние сборища женщин. Расходились нехотя. Я шла, уцепившись за мамино платье, испуганно озираясь на каждый звук, на каждый неясный силуэт. Детское воображение рисовало все услышанное ярко и живо. И долго еще страх стискивал сердце…

ПАПА, МАМА, НАТЮРМОРТ… И ДАМЫ В КРИНОЛИНАХ

Те времена, когда я, стоя обеими ногами в маминой калоше, разрисовывала угольками табуретки, давно прошли. Я уже вовсю рисовала цветными карандашами все, что попадало на глаза. Как-то бабушка показала мои рисунки учительнице. Та долго рассматривала их. Потом достала из шкафа анатомический альбом и сказала:

– Вот пусть скопирует, срисует. Поняли?

И в моей тетрадке появился глаз. Он смотрел на меня весело, будто подбадривал: «Так, мол, так, продолжай, девчонка!»

Рядом оказался нос, большой, строгий. Он, казалось, принюхивался к каким-то запахам. Кисть руки легла на белом листке. Огромное ухо к чему-то прислушивалось, а нога стояла твердо, непоколебимо.

Когда учительница увидела эти рисунки, она изумленно посмотрела на меня и подала мне новую картинку. Это был портрет дедушки Крылова. Я уже видела его в книжке басен.

Что ж, Крылов так Крылов. Что стоило для такой храброй девчонки нарисовать его портрет. Я еще не знала никаких правил. И страха еще не знала. Делала все по наитию. И портрет опять получился, конечно, по-своему, по-детски, но все же Крылова можно было узнать. И учительница, задумчиво глядя на меня, сказала:

– Кажется, способный ребенок… Знаете что, отведите-ка вы ее в художественную школу, где ребята учатся рисовать, а пока… пока пусть она нарисует хотя бы папу с мамой…

Папу с мамой? И как это я раньше не додумалась? Они всегда рядом со мной, и такие совсем, совсем разные. Папка черный, длиннолицый и длинноусый. Усищи черные с колечками на кончиках. Из-под фуражки чуб черный торчит, а глаза светло-серые так и смеются. А мама светленькая, круглолицая, бело-розовая, курносая. Только глаза черные, как смородинки. Рисовать так рисовать. Попробую!

И вот теперь, спустя 70 лет, глядя на эти давние пожелтевшие от времени рисунки, я узнаю их, моих родителей. Все-таки что-то сумела схватить своим неопытным глазом.

Вот тогда-то бабушка и привела меня в только что открывшуюся художественную школу. Ах, как там было все интересно! На стенах висели картины. На тумбочках и этажерках стояли гипсовые фигуры амуров и богов. Тут же были черные чугунные изваяния неизвестных еще нам героев. Мрачно смотрел, завернувшись в плащ, Мефистофель. Свободно, будто что-то рассказывая, стоял Дон-Кихот, а черный изящный чертенок дразнил красным языком, наставляя нос.

Так бы и не отходил от них, рассматривал целый день. Хорошо бы, да разве можно так? «Работать надо», – говорил нам Герман Александрович. В классной комнате все уже приготовлено для урока: на столе стояла кружка, рядом кринка и тарелка с хлебом. «Натюрморт» – трудное, незнакомое слово. Мертвая натура, то есть просто вещи, предметы.

Я пробовала рисовать, но почему-то у меня все получалось не так, как у других ребят. Кружка и кринка не казались круглыми, объемными. Тарелка выглядела какой-то плоской дощечкой. Нет, это было куда труднее, чем копировать руку или ногу из альбома. И скучновато. И трудно. Но мы еще знали и понимали, что это нужно. И терпеливо исправляли, переделывали, делали заново. Это требовало большой усидчивости.

Зато как радовались ребята, когда в класс входил Анатолий Владимирович Скрипов. Казалось, он вводил с собой саму фантазию, сказку. На его уроках можно было сколько угодно фантазировать, рисовать чертей, красавиц-принцесс, фей и леших. А иногда он разрешал взять листок бумаги и начеркать на нем случайные линии без всякого замысла, просто что получится, а потом присмотреться внимательно, «увидеть» что-то там, напоминающее фигурку зверя или человека.

У меня да и у других девчонок получались чаще всего дамы в кринолинах, этаких широких, пышных юбках на обручах. Мы их на картинках в журналах мод видели, и они нам страшно нравились. А однажды я даму в такой юбке даже на улице видела. Старенькая, седая, кое-как с пролетки слезла, в юбке своей запуталась. Извозчик ей помог. Я на нее, как на чудо, смотрела. С разинутым ртом стояла. А на голове-то, на голове шляпка – захохочешься – целое птичье гнездо с птичкой вместе.

Забавная старушка! С тех пор и мерещилась мне всюду эта дама в кринолине, в каждой моей почеркушке.

НАД ГОРОДОМ ЛЕТАЮТ ДРАКОНЫ

Тихий наш городок, летом зеленый, заросший мягкой гусиной травкой, весь пропахший черемухой и сиренью, зимой становился белым и пушистым, до самых печных труб засыпанный снегом. Таким он был до 1917 года.

А тут все изменилось. Ковыляли по улицам инвалиды, вернувшиеся с войны, ковыряли землю деревяшками протезов или неуклюжими длинными костылями…

Бабушка как-то пришла с рынка взволнованная, испуганная: говорят, царь-батюшка отказался от царского трона. Даже всплакнула от растерянности: кто же теперь царствовать-то над нами будет? Тревога жила рядом, будоражила умы, мешала спать спокойно. В нашу женскую жизнь врывались новые, неведомые нам слова: «революция», «красные», «Ленин», «белые»…

Что это значило? Отец, может, и мог бы объяснить, да его не было дома. Он где-то воевал, а где, мы и сами не знали. Я только и помнила его лицо, серые, погрустневшие глаза, усы, ласково щекотавшие мне щеку. Это было на перроне перед отправкой на фронт, среди толпы, где смешались уезжающие и провожающие. И все. Больше мы отца не видели долго. Пропал мой папка.

Как-то мама собралась на речку за водой. Только ведра взяла, коромысло на плечи накинула, в дверь соседка заходит.

– Куда ты, Дуняша, – говорит, – не ходи, пережди. Стреляют на улице. Пули так и дзенькают, так и дзенькают, право слово…

Только она сказала это, а тут как грохнет что-то во всю мочь. Избушка наша так и затряслась, вся ходуном заходила. Мне сразу вспомнилось, как у нас землетрясение было. Я тогда совсем еще маленькая была, ничего понять не могла, на попу шлепнулась и даже разреветься не успела, только удивилась, как мама с ведрами зашаталась, даже воду расплескала. И шкаф с посудой качнулся, чашками, ложками зазвенел. И тут что-то похожее получилось. Тоже посуда звякнула и грохот был сильный.

Бабушка за дверь выглянула, а там, говорит, что делается, что делается! С горы через город что-то огненное с воем летит. Потом почернеет, а где упадет, там только земля в разные стороны разлетается.

– А это чё, баушка, драконы летают? Да? – спрашивала я.

– Драконы, драконы… Все у тебя сказки одни на уме. Кончаются твои сказки, Лидуха. Вон пули дзенькают, как пчелы жужжат, а укусят, так не обрадуешься, от примочки укус не пройдет, а запросто в могилу сведет. А драконы-то тоже настоящих не лучше. Сиди, из избы не вылезай. Снаряды это пушечные. Под такой попадешь, говорят, только мокрое место останется, поминай, как звали.

ОГОНЕК В ГОЛБЦЕ

– Бабоньки, кто у нас сегодня в городе хозяйничает: красные али белые? – спрашивала заглянувшая к нам соседка.

– А чемор их знат, – сердито отмахнулась мама, – откуда нам знать – кто? Нам все равно, лишь бы хлеба досыта было.

– Ты чё городишь-то, девка? – рассердилась бабушка, – забыла, как беляки расправлялись на площади? Сколько народу потоптали конями? Не болтай зря…

– Баушка, я пойду за калитку, погляжу, кто там, белые или красные…

– Ох, только посмей! Только посмей! Я тебе такого ремня дам – на всю жизнь запомнишь. Сиди в избе и нос не высовывай. Слышишь? Забыла про драконов? Помнишь, как вчера грохали? Аж земля тряслась.

– Помню. Да ведь интересно…

– Интересно ей. Гляди-ко ты какая храбрая.

– Баушка, а чё белые-то все в белых штанах да в белых рубахах ходят, что ли? – не отставала я.

– Да будет тебе… Век бы их не видать!..

– Баб, а красные в красных рубахах, да?

– Ну вот пристала, репей. Откуда я знаю, – смутилась бабушка и вздохнула, – за простой народ они, за рабочих. И красные ленты у них на папахах. Поняла?

– Поняла… – кивнула я и опять заныла, – я пойду, баб, за калитку…

– Да ты что это такой неслух растешь? Сказано, не смей выходить и все тут, стреляют там, убить могут. Неужели не понимаешь?

И вдруг бабушка расплакалась:

– Как мы без тебя жить будем, если тебя убьют?

Я еще плохо понимала, что говорила бабушка, но уже страх начал заползать в сердце. Я прижалась к ней:

– Ладно, я не пойду на улицу, не пойду, не плачь, баушка.

Тут уж и растаяла бабушкина строгость. Она обняла меня:

– Ну вот так-то лучше будет. А еще лучше ты в голбец отправляйся и сиди там, чтобы тебя не видно и не слышно было.

– В голбец? – ужаснулась я, вспомнив лесенку в подполье, где хранились бочки с солеными огурцами да капустой. – Нет, я боюсь… Там мыши…

– Интересное дело! На улицу, где стреляют, она не боится идти, а в голбце мышей испугалась. Ну и храбрая… Пойдем-ка, пойдем, посмотри, как там хорошо-то.

И бабушка подняла крышку голбца.

– Смотри, лесенка-то какая удобная, с ковриком. Тут я тебе огарочек свечки поставлю в плошке, а то и коптилку с фитильком. Сиди тихонечко, читай, рисуй, сказки сочиняй, вот и будет хорошо. Огурчика захочешь, возьми из кадушки, съешь. А сон начнет одолевать, приляг на лавочку и спи сколько хошь.

– Да, а мыши? Они, поди, ноги мне отгрызут.

– Вот еще глупенькая. Да они все за речку убежали, ни одной не осталось.

Так и затеплился нитяной фитилек бледным огоньком в нашем голбце. Запахло рыбьим жиром горелым.

Иногда приводила ко мне соседка своих малышей. Сидели они тихонько, прижавшись друг к другу, и слушали мои сказки то про Змея-Горыныча, то про Бабу-Ягу, то про доброго Ивана-царевича, который в красной рубахе шел беляков рубать.

Услыхала как-то бабушка мою сказку, посмеялась вволю:

– Ну и фантазерка ты! Иван-царевич пойдет беляков рубать? Да где это видано? Они ему заместо родных братьев, одним миром мазаны. Сочиняй другой конец для сказки, этот не пойдет…

ЧУДО-САНКИ

Были у меня санки. Маленькие, куклячьи. Красивые. Легкие. Полозья гнутые, позолоченные, а сами они из морской травы, зеленые. Засмотреться можно! Лошадки у меня не было. Да разве это обязательно? Такие санки-самокатки любую куклу могли в далекое царство увезти, хоть за тридевять земель, в тридесятое государство.

Я всех своих куклят-малышат в этих санках перекатала, а они все как новенькие. И где их только моя добрая бабушка-волшебница достала, не знаю: то ли ей какая-нибудь барыня за работу подарила, то ли купила, денег не пожалела. Только долго они у меня жили, кукол моих катали, меня радовали. Сколько сказок я про них сочинила играючи.

Но вот времена пришли новые, сказки стали отходить куда-то в сторону, забываться. Под ложечкой часто сосало от голода, не французской булки хотелось, а хоть бы уж ржаного хлеба с солью поесть, червячка заморить, чтоб не грыз он там, внутри. Вот тогда и подступила ко мне бабушка со вздохом сожаления:

– Знаю, Лидушка, что любишь ты санки свои. Жалко с ними расставаться, да что делать будем, как жить, сама подумай, желудок-то ведь есть просит. Давай променяем их на муку. Съезжу в деревню. Может, там мучки за них дадут. Хоть оладушек испеку тебе.

– Ой, баушка, миленькая, не отдавай санки, они такие красивые. Лучше кукол всех отдай, кровать вон кукольную, а санки оставь.

– Ох ты горе мое, внученька! Сама знаю, что любишь ты их. А что делать-то? Есть-то ведь охота. Подумай-ко, дитятко.

Тут у меня, и правда, так в желудке от голода защемило, что заревела я горькими слезами. Побежала в свой уголок, схватила санки, бросила их бабушке прямо в подол платья, а сама в подушку уткнулась, так в слезах и уснула.

А на другой день бабушка и впрямь муки привезла из деревни. Скатерть у нее была большая, красивая. Сама она ее вязала, радовалась. Вот ее и променяла она на муку. Живем теперь пока, говорит, деревня не голодает.

Я сижу, молчу, про санки боюсь спросить, про себя думаю: «Хоть бы их никто не взял, вот бы хорошо-то было». А бабушка рассказывает:

– Хозяин, у которого муку-то выменяла, такой здоровенный мужик, рожа шире масленицы, наверно, и от армии мукой откупился. Взял он у меня скатерку и жене перебросил, на, говорит, тебе такую шибко надо было, вот и бери. Та так и расцвела. «Ой, – говорит, – и правда, мне такую надо было. Баская скатерка, баская. Соседки от зависти лопнут. У меня, – говорит, – теперь все есть, только цветка-фигуса нет да стола-угловика. У тебя, бабка, поди, есть?»

– Найдется, говорю, и фикус, и стол-угловик, можно отдать, коли хорошо заплатите. А сама соображаю: «Что нам жалеть? Фикус я еще выращу, а столик сынок, как с войны вернется, новый выстругает, о чем горевать? Дай-ко я санки-то попробую обратно выцарапать». И говорю, все привезу вам, только вот саночки-то вы уже мне отдайте, больно внучка о них горюет.

– Ладно, на кой они нашему Ваньке нужны. Он им живо шею сломит. Бери, только уж фигус-то привези обязательно. Да стол-угловик. Пусть, как у городских, будет. Бабе вон уж шибко втемяшилось, житья не дает…

Ну я скорей санки подхватила и в платок спрятала. Вот и вернулись твои санки, Лидуха, да еще и муки привезла. И впрямь чудо-санки. Сейчас, сейчас оладушек напеку…

ВОЛШЕБНЫЙ КУСОЧЕК СЫРА

Голова кружилась. Перед глазами плавали круги. «Дистрофия»… Тогда еще мама и бабушка не знали этого страшного слова. Они просто говорили мне:

– Это от голода у тебя, Лида. Ничего, пройдет… Вот мучки фунтика два-три выменяем на твою шубейку, из которой ты выросла. За нее, может, и больше дадут. Лебеды подмешаем, оладьи испекем. Поешь – вот и пройдет.

Успокаивали, поглаживая мои острые плечики, а сами сокрушенно вздыхали.

В школу я ходила пошатываясь. Школа теперь была далековато, почти в бору, на даче богача-заводчика, который, говорят, куда-то за белыми утянулся и дачу свою оставил, в карман ее не мог затолкать – великовата оказалась.

Училась я раньше в маленькой женской трехклассной школке, где мальчишек мы и не видали. А тут, когда установилась советская власть, девчонок и мальчишек всех смешали.

Мальчишки на мои длинные косы глазели, подергать норовили. Да еще мой матросский костюмчик их привлекал. Особенно нравился синий с полосками воротник. Даже штопаные локти у матроски не замечали.

Не по себе мне было как-то в новой школе: шалости, несерьезное отношение к ученью. Я всегда была «примерной», тихой, спокойной, да и от голода, может, слабость такая нападала, что не до шалостей было.

Выдавали нам в школе по крохотному кусочку хлеба, который мы бережно, боясь хотя бы крошку уронить на пол, с наслаждением съедали. А однажды… ой, однажды случилось чудо: выдали нам по кусочку какой-то белой мягкой массы с ямками и дырками, в которых как слезинки, сверкали капельки прозрачной жидкости, а с краю кусочек облегала красная корочка. Новинка так празднично выглядела и вкусно пахла, что ее сразу же хотелось съесть, но я, конечно, принесла домой.

– Сыр! Сыр! Голландский сыр! – обрадовалась бабушка, – как хорошо! Жалко только, что мало. Целую головку купить бы, да где там. И не найдешь, и не купишь – не по карману.

– Бабушка, разрежь его на три части: тебе, маме и мне. Пожалуйста, разрежь, – попросила я.

– Спасибо, Лидушка. Только тебе это дали. Ты растешь, тебе нужнее, ешь одна.

– Не буду, не буду есть одна, не хочу! – разревелась я.

– Ну, ладно, ладно, не реви, ревушка! – засмеялась бабушка и начала резать сыр.

Конечно, мой кусочек сыра оказался больше, но бабушка уверяла меня, что нож такой «поперешный», никак одинаковые порции не нарезает. А еще сказала она:

– Ты его побереги, с чаем будем вприкуску, как с сахаром, есть. Забыла уж, наверное, какой сахар-то бывает.

– И правда, забыла, – вздохнула я.

Когда же мы поели «суп» из лапши с квашеной капустой, захотелось пить. Вот тогда и налила бабушка «чаю», настоянного на сушеной морковке, и мы все трое откусили по крошечке сыру.

– Ой, и, правда, баушка, сладко-то как, – засмеялась я, жмурясь от удовольствия, – а может, сыр волшебный? Может, он в сахар превратился?

– Может, может, все может быть, – поддакнула бабушка, – чего у нас с тобой только не бывает!

ПОЕЗД ОТХОДИТ ОТ СТАНЦИИ «ДЕТСТВО»

Вот и советская власть установилась твердо. И папка мой домой вернулся. Хоть и контуженный, но все же живой, с руками, с ногами. И то хорошо. Мама с бабушкой не нарадуются. Полегче, мол, жить будет, а то совсем захудали. Вещи продали, на хлеб променяли. Избушка – голые стены. Постоянное недоедание совсем подорвало здоровье. Где-то в Сибири, говорят, белые булки чуть ли не на березах растут. Бабушка спит и во сне их видит.

Хмурился отец, обдумывал, как быть, как дела поправить.

Подсел как-то к бабушке и сказал решительно:

– Ну, чё, мать, поедем в Сибирь, что ли? Конечно, булки там на деревьях не растут, это ясно, но жить там полегче, посытнее. Продадим хибарку нашу да всем гуртом – на поезд. Как ты смотришь на это?

Всплакнула бабушка: жалко избушку продавать, жалко с родины уезжать, да что делать-то, как быть?

– Ладно, Сашка, продавай избушку, поедем. Может, хоть Лидушка поправится, а то вон одни глаза остались.

Покупатель на избушку скоро нашелся. Сборы были короткие.

Последний раз я обошла наш огород, где кузнечиков когда-то ловила, воображая себя индейцем-охотником. Струны «арфы» моей на стене потеребила на прощание. Под единственной елочкой в садике постояла, веточки ее приласкала. Черемухи набрала в кружку, на березе покачалась. Потом плаксивую книжку про Миньону, девочку-скрипачку (подарок подружки), завязала в узелок вместе с альбомом с моими первыми стихами и вскарабкалась на телегу с вещами, где уже сидела заплаканная бабушка.

Дорога к станции шла лесом. Последний раз я любовалась знакомыми картинами. Вот здесь мы бродили когда-то с бабушкой, собирая клубнику. А вон там испугалась ноздреватого камня, забитого змеями. Какими они были, ядовитыми или нет, этого я не знала, но только их узорчатые, внушительной толщины тела привели меня в такой страх, что я убежала от камня с криком и помню их до сих пор.

Отец с мамой шли следом за телегой, разговаривали о чем-то тихо, поглядывая на нас с бабушкой.

Вот и станция наша маленькая, суета вокзальная. Товарный вагон забит пассажирами, кажется, до отказа. Я уже думала, что и места нам не найти, да папка нашел все-таки, всех нас усадил, а сам на полу у самой двери пристроился и ноги из вагона спустил, «козью ножку» запалил и дымит себе без передышки да мне подмигивает.

Ну вот, кажется, и все, сейчас поедем. Уже и в колокол ударили. Пассажиры торопятся, бегут, чайники с водой несут, в вагоны карабкаются. Вот еще в колокол ударили. Бабушка беспокоится: «Сашка-то вернулся ли?» Да вернулся, говорю, вернулся.

Последний раз ударил язык в чугунные бока колокола. И поезд покачнулся, будто поплыл вдаль, в неизвестность. «Станция Кунгур», – машинально прочитала я сквозь набежавшую слезинку, глядя на выпуклые буквы на фронтоне вокзала.

– Внученька, да не «станция Кунгур», а «станция «Детство», – ласково поглаживая мою руку, сказала бабушка, – беспечные игры, смешные сказки – все остается позади.

Мне стало грустно. Неужели все? Неужели не будет больше для меня ни Кунгура, ни ласковой реки-Сылвы с зелеными водорослями и серебряными рыбками? И неужели не будет больше сказок, их радости светлой и чистой, как живая вода? И вдруг поняла: будут сказки, будет радость от них, от моих новых сказок в книгах, которые я должна написать!.. Обязательно!