Текст книги "Каменный пояс, 1988"

Автор книги: Лидия Преображенская

Соавторы: Геннадий Хомутов,Валерий Кузнецов,Лидия Гальцева,Анатолий Тепляшин,Юрий Орябинский,Кирилл Шишов,Александр Егель,Владимир Одноралов,Георгий Саталкин,Михаил Люгарин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

АВАРИЯ

…Гудит эфир, звенит антенна,

Стальная телеграфа нить

Напряжена, как нерв вселенной —

Легко ль спокойствие хранить!

Зачем ты, человечий разум,

Задумал атом приручить?..

Опять он вырвался и разом

Свои зловещие лучи

Над миром выпустил, как жала…

Земля, что к маю расцвела,

Вдруг каждой веткой задрожала

И каждой птицей замерла.

И вздрогнули живые души,

Заныло множество сердец,

Вздохнулось на море и суше,

Метнулось из конца в конец:

От небоскреба и до чума,

От вечных льдов и до песков —

Одна болезненная дума

Сковала всех тесней оков.

И те, кто спал или судачил,

Кто лез наверх, кто пал на дно,

Забыв про беды и удачи,

Сошлись в заботе об одном;

И те, что строже всякой схимы! —

Их боль и ныне велика! —

Проносят память Хиросимы,

Что будет жечь еще века;

И те, чья хата вечно с краю,

И кто от совести в бегах,

Заговорили не о рае,

Не о доходах и долгах —

О жизни: как она прекрасна,

Как не защищена она!..

…Впервые многим стало ясно:

Стократ чудовищней война.

И тенью восстает из праха

Мысль – нелегко ее принять:

Неужто только узы страха

Способны мир объединять?..

Сергей Семянников

КОМПЕНСАЦИЯ

Все на весах

                   и связано незримо.

(Я этот факт

                   особо констатирую.)

Борюсь и знаю: зло непобедимо.

Но я не побеждаю —

                               компенсирую.

Сегодня мы добились равновесия.

Я радуюсь,

                но этим не бравирую.

Слежу за тем,

                    чтоб зло не перевесило,

И чье-то ротозейство

                               компенсирую.

Оно уже немалого нам

                                  стоило…

Поэтому на все так реагирую.

И, если что не так,

                            прости, История,

Я все свои ошибки

                            компенсирую.

Когда со сцены

                       до изнеможения

Стихи читаю,

                   классиков цитирую,

Не жажду чувства

                           самоутверждения,

Я молчаливых слишком

                                   компенсирую.

И, если в спор принципиальный

                                                лезу,

Где душу насмерть,

                             может быть,

                                               травмирую,

Не потому,

                что я внутри железный —

Я этим трусость

                       чью-то

                                 компенсирую.

А после прихожу домой

                                   и падаю.

И женщину любимую

                                нервирую.

И то, что много лет ее не радую,

Ничем и никогда

                         не компенсирую…

Бывает, мне все это не под силу.

Но я больное сердце

                               игнорирую.

И так живу,

                 и так люблю Россию,

Что всех, ее предавших,

                                    компенсирую!

И если

          неожиданно окажется,

Что в этой жизни я

                            отфигурирую,

Я не умру,

               как недругам покажется,

Я чье-нибудь рожденье

                                   компенсирую.

БУДИЛЬНИКИ

Магазин гудит пылесосом.

Шлангом очередь из дверей

Изогнулась вопросом,

Засасывает людей.

Проскочить хотел.

Не получилось:

Всем присущи земные грехи.

Ладно.

Раз такое случилось.

Напишу об этом стихи.

– Что дают? – спросил.

Для начала.

– Или это большой секрет?

Женщина в ответ промолчала —

Мужчина пожал плечами в ответ.

Стоят.

Как домино в цепочке:

Задень одного – продавец упадет.

Каждому бы по доброй строчке…

Не поймут.

Не такой народ.

А вообще, не они виноваты,

Что чего-то недостает.

Для чего живем?

Чтобы жить лучше.

А лучше для чего?

Чтобы дольше жить.

Но, если вопросы ставить круче,

Можно и голову закружить.

Не до жиру…

Как кипятильники,

Все стоят – только крышку открой.

И все-таки что там несут?

Будильники?!

У покупателя – грудь горой.

Это же здорово!

Что будильники!

Что за будильниками стоит народ!

Не морозильники, не светильники,

Не тряпки импортные берет.

Может, в этом причина сбоев

В экономике и везде?

Причина брака, простоев,

Что с будильниками не тае?

Да-а.

Немало же мы проспали.

Но вот, пожалуйста, продают!

Звенят, родимые.

Громче стали.

Надежней стали. Точней идут.

И я в сторонку

Слова-напильники.

Готов с плакатом весь день стоять:

«Земляки,

Разбирай будильники!

Хватит спать».

ЮЖНЫЙ ЭКСПРОМТ

Вдохну твой вздох и задержу дыханье,

Пускай во мне останется навек

Не этот сад, не роз благоуханье,

А грусть твоя, мой милый человек.

Печаль твоя, граничащая с тайной.

Тоска твоя, что дымкою плыла…

Наверно, в этой встрече неслучайной

Какая-то надежда, но была.

Была, была… И в жестах, и во взгляде

Твердит об этом и дыханий смесь.

Не возражай, не надо, бога ради!

Пусть все таким останется, как есть.

Проза

Валерий Ваганов
БУМЕРАНГ
Рассказ

Машина летела сквозь темноту, надвое рассекая ее светом фар. Чуть слышно лилась музыка из транзистора, за стеклами шипел встречный воздух. Киселев закрыл глаза. Иногда казалось, что он все еще в самолете, клонило в сон и хотелось вытянуть ноги. Машину встряхивало на выбоине, и он возвращался в реальность.

Три дня назад его вызвали телеграммой. Телеграмму принесли вечером: они уже поужинали, жена мыла посуду, а Киселев сидел перед телевизором, сквозь веки улавливая мерцание экрана, в том расслабленном состоянии, которое охватывало его после долгого дня. Но, пробежав глазами несколько строчек, неровно наклееных на бланке, ощутил горячий толчок и поднялся одним движением.

Он ждал ее вторую неделю. Был перед этим короткий телефонный разговор, звонили оттуда, из-за помех на линии не все можно было разобрать, но Киселев понял главное: что-то заколодило там, и он должен быть готов… Об этом тоже не сказали прямо, но уже то, что позвонили, – говорило о многом. И теперь особенно радостным было короткое слово «вылетай»…

– Люся, собери-ка мой акушерский саквояж! – крикнул он жене в полутьму коридора и несколько раз прошелся по комнате. Через полчаса в прихожей стоял старенький саквояжик, который раньше, может быть, и использовал какой-нибудь земский врач, а теперь в нем покоились штаны-джинсы, свитер и полный набор «Строительных норм и правил», затертых до невозможности…

Теперь все позади, и будет вспоминаться позже, зимой, и вспоминать будет приятно, потому что и на этот раз Киселев оказался на высоте. Иногда ему хотелось подсчитать свои поездки, но на каждое лето приходилось две или три, он сбивался со счета.

– А теперь куда? – неожиданно спросил таксист, притормаживая на перекрестке.

Киселев огляделся. Подъезжали к его микрорайону. В свете фонарей белели лоджии, окна закрывали плотные шторы, дома казались необитаемые. Пять лет назад, когда их строили, он немало полазил по этажам. Думал, что строители обязательно забудут что-нибудь закрепить или неправильно настелют полы. Он разговаривал с прорабом, однажды остался на профсоюзное собрание, чтобы полностью быть в курсе дел, но там долго и шумно делили три места в детских яслях. Дом вырос без его участия. Теперь, вспоминая, Киселев улыбался своей прежней непосредственности.

– Вот здесь остановите, – попросил он.

– Занятно получилось, – сказал шофер, отсчитывая сдачу.

– Вы о чем?

– Только что девушку сюда привозил.

– Красивая девушка? – Киселев улыбнулся.

– Подходящая.

– Надо было познакомиться.

– Куда там. Ее такой амбал провожал. Вот, пожалуйста…

Киселев ссыпал мелочь в карман и осторожно выбрался из машины.

В ночном воздухе чувствовалось приближение осени, несколько желтых листьев лежало на мокром асфальте. Он поднялся на свой этаж, открыл дверь.

В прихожей стояла жена. Она повернула к нему лицо, растерянно улыбнулась.

– Здравствуй. Так быстро?

– У вас другие планы на сегодня?

– Да, пожалуй.

– Я тебе меду привез…

Киселев достал из саквояжа берестяной туесок, протянул жене. Глаза у ней были подведены смелее, резче, новая прическа сделала ее еще выше ростом. В первый момент ему показалось, что он попал не в свою квартиру.

– Ой, какая прелесть, – она подержала туесок на вытянутой руке. Его всегда коробило, как она говорила «ка-а-к-а-а-ая прелесть», растягивая «а» по своей московской привычке. – Тайгой пахнет.

– Теперь пустишь?

– Придется менять план. Но это – не все?

– Да-да-да, – пробормотал он, неловко разворачиваясь, снимая плащ.

– Как всегда, Витя?

– Могу я войти в свой дом?

– Деньги вперед…

Это была их давнишняя игра. Но со временем она уже не доставляла Киселеву прежнего острого удовольствия.

– На все согласен.

Они вместе вошли в гостиную. Посмеялись своей шутке, смех получился вымученным. Потом сели на тахту.

– Есть хочешь?

– Нет! – Киселев быстро поднялся, прошел по комнатам. Сорок четыре квадратных метра поблескивали светлыми паркетными плитками. Это был его дом, его очаг, он иногда жалел, что не разрешат сделать камин, потому что только камина не хватало Киселеву.

Он постоял с минуту в темной спальне, вернулся к жене.

– Все в порядке? – спросила она.

– Где ты была сегодня?

– В гостях. Собрались наши девчонки. Поболтали.

– А потом?

– Потом вернулась домой и появился ты. Да, кстати, мне дали, наконец, переводить ту книгу.

Киселев внутренне сжался. О «той» книге разговоры в Люсиной компании шли чуть не целый год, они вздыхали и маялись, но где-то наверху никак не могли решить. И вот удача, коротенькое ощущение счастья, или чего-то другого, очень похожего. У Люси вспыхнул на мгновение и погас огонек в глазах. Теперь у ней эту книгу не отнять. В сущности речь шла о сторонней работенке, скучной и долгой… Вот так.

– Как это получилось? – спросил Киселев.

– Алексей Петрович предложил… Мне. Очень просто, – она отвела глаза.

– Ты просила его?

– Давно, мимоходом, он, наверное, забыл.

– Что ж, поздравляю. Я очень рад. Ты обошла всех, сделала рывок…

Он встал, снял пиджак, повесил в шкаф. Страшно захотелось спать, во всех суставах гудели километры, полторы тысячи – туда и обратно. Киселев с трудом заставил себя умыться. Мельком посмотрел в зеркало. Волосы выгорели на солнце, щеки ввалились, углубилась впадина над переносьем. Свое лицо ему показалось чужим.

Когда он лег, Люся все еще слонялась по квартире.

– Мадам, деньги заплачены. Труба зовет, – сказал Киселев громко.

– Спи. Тебе рано вставать, – Люся подошла к нему, поцеловала. Потом выключила свет.

«Славненько, – подумал Киселев с внезапно вспыхнувшей злостью. – Спи, милый, я так устала, что и представить себе никого не могу», – вспомнил он старый анекдот, уже засыпая.

Она налила себе чаю, забралась с ногами в кресло.

Эти несколько минут одиночества были по-своему значительны для Люси. Она обвела взглядом комнату, мысленно прикасаясь к каждой вещи, как будто только они могли помочь ей обрести себя, забыть все, что было за эти три долгих дня…

Близких подруг у ней не было, была компания, человек пять или шесть, иногда они собирались у кого-нибудь, одни, без мужей, пили кофе, или чай с пирожными, покуривали, рассказывали новости, или просто болтали, где – что, кто – с кем, но чаще перезванивались по утрам, когда приходили на работу, и это было очень удобно.

У всех были дети, Маринки, Толики, Олежки. Люся остро переживала, что у ней никого нет, подруги знали это и старались при ней не говорить о детях. Во всех остальных качествах Люся была вне конкуренции. Ее устроенность, хорошая работа (она руководила отделом коммерческой информации в проектном институте), прекрасная квартира и автомобиль вызывали некоторую зависть у подруг, но она никогда не подчеркивала своего коммунально-бытового превосходства. За несколько лет они притерлись друг к другу, как камешки в полосе прибоя, и острые грани сгладились. Они были твердо уверены в основном: жизнь прекрасна, когда каждый свой чемодан укладывает и несет сам, и если трудно временами бывает, то никто в этом не виноват, кроме тебя. И лучше, когда никаких неожиданностей со стороны, никаких изменений, кроме продвижения и роста, но об этом надо самому позаботиться. С трудностями они справлялись. И если одной из них вдруг требовалась ткань из особо чистой шерсти, то стоило сказать об этом на утреннем перезвоне, как часа через два она знала, где это есть…

Иногда она вспоминала первую вещь, которую купила случайно в маленьком магазинчике возле рынка. Не было очереди, она не торопясь примерила те туфли, они пришлись впору, в самый раз. Кожа на них отсвечивала матовым, не ширпотребным блеском, подошва чуть пружинила в шаге и цвет был скромный, неброский. Когда продавщица заворачивала коробку, у Люси покалывало кончики пальцев…

Правда, дома хозяйка квартиры Агния Львовна, – они снимали у ней комнату, – почему-то не разделила ее радости. Посмотрела с порога, как Люся вышагивала из угла в угол, и сказала тихо:

– Ох, Люся, Люся, что-то в тебе с той стороны есть.

– Это с какой той? – растерялась Люся.

– Западной. Но скоро пройдет…

Агния Львовна оказалась права. Теперь даже самые удачные покупки не радовали. Это «то, что могут все», а Люсе хотелось найти свое.

Она несколько раз ездила за границу, в эти вожделенные капстраны, о которых мечтали подруги, но в памяти остались, почему-то одни старухи из ФРГ с длинными вставными зубами. (От них, казалось, никуда не скрыться, ни в Риме, ни в Бомбее, ни в Лондоне.) Они топтались возле прилавков, прижимая к бокам пухлые бумажники, и говорили так громко, словно других людей не существовало. Люся, зная немецкий, с трудом сдерживалась, чтобы что-нибудь не ляпнуть…

Ох, Киселев… Вроде ты мне должен быть опорой, часто думала Люся, особенно когда собиралась компания, а он что-нибудь рассказывал под общий хохот. Но он был слишком обтекаемым. Очень удобная форма. Минимум сопротивления при движении вперед… И Киселев двигался. В лаборатории считался самым перспективным, что-то писал, говорил, что заканчивает, через год защита. А семьи не получилось, она знала точно. Вышло что-то очень на нее похожее. Есть квартира, третий этаж, почти в центре, есть обстановка и автомобиль… А на самом деле это не семья. Акционерное общество. Товарищество на паях…

Она поставила пустую чашку, погасила свет, легла.

Когда он уезжал – в квартире становилось особенно пусто, Люся скучала в первые дни, но после находила какое-нибудь занятие, вечерами читала Паустовского или шла в кино, на людях время бежало быстрее. И никогда не могла представить – как ему там… Писем Киселев не писал, а, возвращаясь, рассказывал мало, только ворочался, дергался в первые ночи и бормотал что-то.

Утро было пасмурное. Он, как всегда, поднялся раньше. На столе стояли кофе, булочки, масло и сыр. Ели они без удовольствия, поглядывая на часы. Киселев был сосредоточен и подтянут, от вчерашнего раздражения не осталось и следа. В первое время Люсю удивляло, как ревностно он относился к работе, никогда не опаздывал, называл ее «службой государевой», а зарплату – жалованьем, но после поняла, что это от отца, это так же постоянно, как сигналы точного времени.

– Кстати, больше я не езжу, – сказал Киселев. – Это в последний раз.

– Что-нибудь случилось?

– Нет, пока ничего.

– Тогда почему?

– Это, Люся, сложный вопрос, – начал Киселев, отодвигая чашку. Помолчал минуту. Об этом они заговорили в первый раз, раньше все считалось само собой разумеющимся – для дома, для будущего.

– Неужели настолько сложный, что я не пойму? – не выдержала Люся. В углах губ у нее обозначились складочки.

– В каждом деле есть черта, за которую переходить не надо.

– Ты просто устал. Все устроится…

– Нет, Люся. Сейчас все научились деньги считать. Даже там. – Киселев неопределенно мотнул головой.

– А еще говоришь, что трус не играет в хоккей…

– Но нельзя играть до старости. Нам пора.

– Ты о чем? – спросила она растерянно.

– На службу опаздываем… – Киселев посмотрел на часы, чуть расслабляясь. – На чем все держится? На умении писать наряды. Если как обычно – то больше пятнадцати рублей в смену не заработаешь. А ребятам нужно двадцать пять, или тридцать. Иначе ехать не стоит. Вот они и вызывают меня, когда смекнут, что плохо с деньгами получается. Я приезжаю и пишу. Потом иду к прорабу. Закрывать. Так вот это теперь – самое трудное. Докажи ему, что котлован вручную вырыли и грунт пятой категории…

– Ты доказал? – спросила она.

– Спорили часа два с начальником участка.

– Его вручную вырыли?

Киселев посмотрел на жену, как на маленькую девочку.

– В том то и дело, что экскаватором. Сунули местному парню тридцатку – он за два вечера… После лопатами подровняли…

Только в троллейбусе до нее дошло, что он больше никуда не поедет… Сначала она даже обрадовалась – от этих поездок веяло не только хвоей, но и вполне реальной опасностью. Однако теперь ей казалось, что все это в «пределах дозволенного». Одни едут к морю, Виктор на север. За счет отпуска. Его приглашали наперебой, он долго выбирал… Теперь все. А жаль…

Но в институте, отвечая на звонки и подписывая бумаги, Люся быстро успокоилась. Потом долго сидела на техническом совете, американская фирма заинтересовалась их новой установкой, предлагала встретиться, это было так неожиданно для всех, что в конференц-зале зашептались, задвигались, загудели, когда директор закончил читать письмо. В перерыве он подошел к ней:

– Вы, Людмила Васильевна, будете участвовать в переговорах. Госкомитет, конечно, даст своих переводчиков, но нам нужны и ваши впечатления.

Вокруг них стояло почти все институтское начальство, мужчины в годах, степенях и званиях, но в наступившей паузе Люся услышала, как заскрипели они зубами от зависти.

В отдел она возвратилась поздно. И, снова вспомнив о муже, невольно поморщилась; пусть делает, что хочет. Киселевские переживания вдруг показались ей мелкими и смешными. Надо вот к поездке успеть сшить костюм, чтоб не угадывалось под ним разных швов на лифчике. Посмотрит на нее какой-нибудь мистер Джексон из штата Калифорния, и сорвутся контакты…

Киселев вздохнул, он одно знал твердо – ничего «так просто» не получается. В голосе жены, когда она говорила о «той книге», угадывалось лишь удовлетворение, что добилась своего, настояла или выпросила… Но Киселев заметил, с какой настороженностью она слушала его, и решил, что надо проверить…

Он вовсе не был ревнивцем, устав их акционерного общества позволял небольшие увлечения «в пределах здравого смысла», про них потом можно было рассказать в любой компании и посмеяться. Но по тому, как Люся отвела глаза, как замолчала, Киселев был почти уверен, что вышло нечто большее. Нарушение устава.

День начался с телефонных звонков. С текущими делами разделался к обеду. Стало ясно; ничего в лаборатории не произошло, стенды стояли на местах, никто не разводился, никто не собирался уезжать… В коридоре беспрерывно слонялись лаборанты с вечными разговорами о футболе, стучали пишущие машинки, словно соревнуясь в скорости, шеф сидел на каком-то совещании, и его кабинет был непривычно пуст.

Киселев любил эту суматошную жизнь. Непосвященному казалось, наверное, что никто о работе не думает, а встретились старые приятели новостями обменяться. Но так виделось только со стороны. Киселев знал, что подготовят стенд и через полчаса лаборантов из коридора как ветром сдует, а к вечеру на шефском столе будут лежать результаты…

Часа два он просидел над бумагами. Не спеша перелистывал готовые страницы, проверял формулы, графики. Текст был написал от руки, Киселев не перепечатывал его, «чтоб не сглазить». Было приятно сознавать, что все это он сделал сам, все принадлежит ему, и, может быть, такого нет ни у кого. Он верил в священность ежедневной размеренной работы. Ландау, погибший в пьющем лаборанте?.. Нет, нет, ерунда! Все равно Ландау из него не получился бы. Киселев не верил в озарение. Только по щепочке, по гвоздику, сегодня, завтра и всегда. Что легко достается – легко теряется. И тут совсем не к месту он вспомнил о своих делах… О поездках с разными компаниями, о нарядах, строительных лесах, нулевых циклах…

Они напоминали Киселеву заряд аммонала. Безобидный полиэтиленовый мешочек с серым порошком. И где-то ползет огонек по длинному бикфордову шнуру… Если шнур не обрезать – взрыв. Эти листочки с формулами так разнесет, что не собрать… Сегодня утром он решил  п р е к р а т и т ь  (от решения опасность значительно уменьшилась, но не исчезала вовсе). И еще жена.

Ох, Люся. Перед ним проплыло ее растерянное лицо с виноватой улыбкой, и он отвернулся, не поцеловал ее, как целовал всегда, когда возвращался…

Половина двенадцатого. Пожалуй, пора. Киселев закрыл последнюю страницу и набрал номер телефона. Теперь ему поможет только Гера Саркисянц. Его знала половина города, а сам он, наверное, всех, включая пригородные районы.

Знакомы они были лет десять. Вместе начинали ездить, еще в институте. Теперь от поездок в памяти Киселева остались одни возвращения. Было необычайно легко и радостно сойти с самолетного трапа, размахивая тощим саквояжиком, и через час очутиться в центре родного города. Вся нервотрепка, беготня и ругань оставались далеко позади, будто их и не было вовсе, был лишь обыкновенный день, иногда солнечный, иногда пасмурный, но тот день освещался самим тобой, твоей радостью, твоей победой, в честь которой гремели в душе трубы оркестра. Навстречу шли люди, какие-нибудь Петровы, Сидоровы, великая чумазая орда, но Киселев в такие минуты особенно остро воспринимал свою обособленность от общей массы; тверже становился шаг и увереннее звучал голос. И все казалось просто в жизни, стоит лишь переступить через свою неуверенность, через сомнения, скованность собственную преодолеть, и откроются все двери, все желания сбудутся. Так думал он в минуты возвращения…

Трубку взял Гера.

– Надо встретиться.

– Мне тоже. Давай в семь на нашем месте.

Киселев улыбнулся, потрогал телефонную трубку. Если бы Геркина энергия могла передаваться по проводам, то трубка бы обязательно нагрелась.

Киселев еще покрутился на виду у сослуживцев, потом пообедал. Сомнения его почти исчезли, все шло как обычно, это значит – хорошо.

За окнами висел осенний туман. Там, наверно, уже снег выпал, подумал Киселев, вспомнив тайгу.

Он всегда уезжал тихо и незаметно, но в этот раз, направляясь к тракту, лицом к лицу столкнулся с начальником участка. Был начальник молод, скор на подъем, и не надоела ему тяжелая руководящая лямка, потому что верил – все можно изменить к лучшему, если толково за дело взяться. Но натиска Киселева все-таки не выдержал, и вот теперь, когда все было подписано, запоздало пожалел, что уступил.

– На попутной хочешь? – спросил он не подавая руки.

– Как придется. – Киселев заставил себя улыбнуться, он к таким оборотам привык.

– Взгреют меня за перерасход зарплаты.

– Выкрутишься. За счет будущего квартала.

Больше говорить было не о чем. Киселев двинулся было дальше, но тут начальник не выдержал, ляпнул как школьник.

– Больше не приезжай, не обломится.

– Работать надо, ты же умный парень, – Киселев улыбнулся еще шире, своей улыбкой ставя точку, и махнул рукой…

С Герой он встретился в гостиничном буфете на седьмом этаже. Это место они оба любили: очень тихо, почти не появлялись знакомые, у толстушки Вали всегда запасец сухого вина, а кофе она варила только для них.

Гера двигался вразвалочку. Всем казался увальнем, но только до определенного момента. После того как все обговорено было, утрясено и по рукам ударено, в Саркисянце словно скорости переключали. Он начинал работать. Летал с места на место, даже траву не приминая, высокий, плотный, неслышный, как тать, тяжелый, как бетонная плита. Без лишних разговоров и рассуждений в любой бригаде гайки так закручивал, что парни к вечеру валились замертво. Лишь однажды чуть приоткрылся Киселеву на какой-то вечеринке. Они в стороне сидели, уже танцевали все. Гера повернул к нему свою потяжелевшую голову. Проговорил тихо, с расстановкой:

– Нет, все не то. У меня свое представление о счастье.

– Блондинка, чуть склонная к полноте, да? – спросил Киселев.

– Нет, – Гера улыбнулся. – Доступ к телу я временно прекращаю.

– Капитальный ремонт?

– Временное перемирие. – В каспийских глазах его вспыхнул и погас огонек. – Мне бы возле моря четыре высоких забора. А в средине я, на втором этаже под черепичной крышей.

– И много осталось?

– Забор и крыша…

…Саркисянц поставил на стол два бокала и тарелку с апельсинами. Налил холодного «Алиготе».

– Редко мы с тобой видимся.

– Вот и встретились, – Киселев улыбнулся, сделал несколько глотков. Гера, конечно, обо всем догадается сразу, и было неловко выставляться перед ним с подозрениями. Начнет языком пощелкивать, говорить о женской подлости. Но отступать было поздно.

Против обыкновения Саркисянц выслушал молча. Алексея Петровича он не знал, но несколько общих знакомых предполагалось.

– Слушай, Витя, а зачем тебе этот главный редактор? Ты что, книгу написал?

– Написал. Последней главы не хватает.

Гера улыбнулся неуверенно. Потом засмеялся:

– Помнишь, как в семьдесят девятом мы бульдозер утопили? Ты развернуться хотел, а тебя в болото потащило. Еле выскочил, бледный и зубы стучат. И вытащить нельзя – тросы рвутся.

– Начальник участка рукой махнул и уехал. Даже на бульдозер не посмотрел.

Они еще посмеялись, допили вино. Валя принесла кофе.

– Я не буду тебя мучить – сказал Саркисянц, – узнаю про него все…

– И где он пропадал вчера вечером, – чуть помедлив, добавил Киселев.

Гера кивнул головой, дошло, наконец. Он ниже склонился над чашкой, сквозь жесткие черные волосы на макушке просвечивала лысинка.

Мимо них с бутылками кефира проходили усталые затюканные командировочные, бесчисленные толкачи и выбивальщики, и разговоры шли про лимиты и фонды.

– Меня опять вызывал следователь, – тихо сказал Саркисянц.

– Что сказал?

– Я чувствую, нет у него фактов прямых, вроде как первое дело у паренька, отличиться хочется… Начал об объемах работ говорить… Видно, почитал книжек…

– Что ты волнуешься? Я свои вызовы считать перестал, – Киселев откинулся в креслице, провел ладонью по еле заметной щетине на подбородке.

– А то, что мальчик все наряды в стопочку собрал.

– Что должен сделать я?

Киселев знал, что сейчас Гера что-нибудь попросит. Услуга за услугу. Это правило выполнялось свято, отказывать не полагалось.

– Ты поговори со своим другом, – Саркисянц назвал фамилию. – Он в этой конторе работает.

Киселев на секунду задумался, нехорошо в груди кольнуло, не мог Саркисянц эту фамилию знать, какой-то сбой произошел, слепой случай. Нет, Гера лишнего запросил. Тот человек был нужен ему самому, потому что в прошлом и за Киселевым числилось кое-что. Чужая просьба могла насторожить приятеля, все испортить…

– Можно поговорить, – Киселев помедлил. – Но я не уверен. В прошлый раз он сослался на служебную тайну. Бутылку коньяка допил – а больше ни-ни…

– За это я заплачу, не волнуйся.

– Как грубо! Гера! Успокойся. Иначе ты попадешься именно на этом…

– Извини, старик. Может, что-нибудь покрепче закажем?

– Нет, мне пора. – Киселев посмотрел на часы и протянул Саркисянцу руку.

Киселев знал: после каждой поездки кто-то остается недовольным. Раньше, когда строить только студенты ездили, обиженных не было. Песни по вечерам под гитару, светло-зеленая форма, футбольные встречи с местными командами, и четыреста рублей устраивали каждого.

Потом студенты позаканчивали свои институты, разъехались, стали работать. Два раза в месяц аккуратно расписывались в ведомости, получая зарплату, но, отходя от кассы, иногда с грустью вспоминали свои таежные и нулевые циклы. И, когда наступало лето, кое-кто, махнув рукой на месткомовскую путевку, решался. Доставал из кладовки выцветшую форму, она уже тесна была, и пуговицы не сходились, но от этого желание ехать лишь усиливалось, может, вес сброшу на свежем воздухе…

Бригады сколачивались наспех и ехали уже без песен. Некоторые не выдерживали, уезжали, до конца не доработав, а на тех, кто оставался, было страшно смотреть. Всклокоченные, грязные, они держались на пределе. Киселев боялся их, старался близко не подходить, потому что сразу начинались вопросы о заработке.

Так и у Саркисянца. Кто-то обиделся, начал «бочку катить», как они выражались, то есть писать во все инстанции. Но контора этими делами занималась лишь в исключительных случаях.

Киселев представил явственно, что где-нибудь в сейфе и на него папочка заведена. И старший лейтенант в новеньких погонах аккуратно подшивает суровой ниточкой каждый год несколько листочков. Следователи скрепками не пользуются.

Он вернулся домой в половине девятого. Люся, отворяя дверь, вытянула губки:

– Вить, хоть бы позвонил, что задержишься. Я жаркое два раза подогревала…

– Дела, лапонька, дела. – Киселев сразу попал в нужную тональность, мотив известен, муж горит на службе государевой, жена чуть сердится. Сколько книг написано, сколько песен…

– Я сегодня в издательстве была, обо всем договорилась, даже книжку дали посмотреть. Текст средней трудности.

– О любви? – спросил он из кухни.

– К формальдегидным смолам. – Люся подошла к нему сзади, обняла. – Я так довольна.

– Чем?

– Ты еще спрашиваешь. Нет в тебе мягкости, мужик мужиком.

– Чтобы настоящим интеллигентом стать – три поколения нужно. – Киселев осторожно высвободился из ее рук. – А у меня родители – мастеровщина-матушка. От отсутствия мягкости еще никто не умирал. А без хлеба с маслом очень можно…

Киселев, казалось, не замечал ее вне дома, это обижало Люсю, она долго не могла простить, как однажды он с приятелем прошел мимо на улице, даже не повернул головы. Другому знакомому представил ее шутливо: «А вот моя административно-хозяйственная часть, генерал от интендантства…» И Люсе срочно потребовалось дело, не из служебной тягомотины, а со стороны, чтоб могла она себя проявить, как личность. Детские распашонки и ползунки пока не предвиделись, и ей хотелось быть резкой и прямой, как актриса Алла Демидова в кинофильмах. Люся начала исподволь перестраиваться, говорить меньше и точнее, быстрее двигаться, стала водить машину, часто ездила на ней на работу и дверцу закрывала коротким хлопком, как выстрел из пистолета. Но дома, в присутствии Киселева ей надоедала эта игра, она надевала старенький халатик, тапочки без задников и ходила, чуть переваливаясь. Киселева забавляли эти метаморфозы.

Через два года она почувствовала себя другим человеком. Стала строже одеваться, никаких сборочек, рюшей, сарафанов, за рулем перчатки из замши, и с места трогалась так, что визжала резина. И в отделе даже пожилые сотрудницы подтянулись вслед за начальницей, отчеты по конъюнктурным исследованиям теперь проходили у них почти без замечаний. Сходила на нет снисходительность к отделу информации, и редко кто решался спорить с Люсей на институтских совещаниях.

И эта книга, добиться которой стоило таких трудов, – есть же переводчицы с большим опытом, – была для нее рубежом, чертой, последней границей, страшно только в первый раз, как в воду с высоты, думала она тогда.