Текст книги "Каменный пояс, 1988"

Автор книги: Лидия Преображенская

Соавторы: Геннадий Хомутов,Валерий Кузнецов,Лидия Гальцева,Анатолий Тепляшин,Юрий Орябинский,Кирилл Шишов,Александр Егель,Владимир Одноралов,Георгий Саталкин,Михаил Люгарин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

– С прибытием, господа казаки! – вставая на ступеньку повыше, приветствовал останавливающихся красноуфимцев остроносый есаул. – Тяжело прощаться с родным домом, тяжеле оставить мать с отцом на зарастающем бурьяном погосте… Тяжелый камень лег вам на душу, но… Но такова уж казачья доля! И знаю я, что не так страшен черт, как его малюют! Я командую Новоилецкой линией, такой же природный казак, как и вы, и хитрить перед вами не стану. Попервой позадыхаетесь, похватаете ртом воздух, вспоминая свою лесную жизнь, но чинить вам разорение мне не с руки, и я думаю, извернетесь дышать степным простором.

– Раз казак, так должен знать, что мы не на печи вылеживаемся. С французом скольким нашим воронье глаза поклевало? Вдов какой силой сюда потянешь? – грубо возразили от красноуфимцев.

– Шутошное дело, через край тащить.

– Открою еще, – начал Аржанухин, не обращая внимания на возбуждающихся казаков, – по постановлению Комитета Министров все земли Красноуфимской станицы переданы в казну, в ведение Пермской казенной палаты. А каждой семье будет выдана на обзаведение хозяйством достаточная сумма, сразу после жеребьевки.

– А мы не желаем расщепляться! Одной станицей жили и нынчи теряться без надобности, – противились красноуфимцы.

– Сеют по зернышку, а колосится поле! Едина Новоилецкая! – гордый вид есаула как бы олицетворял всю линию. – Форпосты расположены рядком, хозяйствовать сподручно, а в гости ходить – не за семь верст киселя хлебать – под бок. Итак подходи, ставь роспись!

Красноуфимцы задвигались. Кони, удерживаемые в поводьях, заволновались, встали на дыбы. Казаки стягивались к видимому только им центру, от которого, напитанные, начинали бурлить с удвоенной силой.

– Коней, коней-то надобно было поотбить! Как сейчас в седла? – прошипел в ухо коменданта Илецкой Защиты майора Юлова стоящий здесь же, на крыльце, подполковник Струков, управляющий Соляным Промыслом и главный зачинщик заселения Илека.

Комендант махнул снятой с руки перчаткой. Солдаты замерли на полшаге, начали перестроения.

– Подходите смелее. Еще надо на ночлег разместиться, – торопил красноуфимцев Аржанухин.

Под ухмылками солдат казаки пододвинулись к столу. Писарь записывал фамилию, казак ставил свой крест, бумажку закатывали и кидали в шапку. Несколько бумажек опустили без всяких крючков – заскорузлые пальцы никак не ухватывали тонюсенькое перышко.

На ночь красноуфимцев развели по защитининским казакам. Пусть-ка порасспросят, примерятся. Остатних разбросали по прочим обывательским домам.

Ефиму Чигвинцеву и Фоме Акулинину указали встать на двор к Епанешникову.

– Перины не пложу, а двор не загадите… Проходите. На улице стоять – на хозяина тень наводить. – Григорий распер ворота, подождал, пока казаки заведут коней.

– За давешнее не серчай, пойми, – оглядываясь пробасил Чигвинцев.

– Ну занимайте, с богом… Чать, вижу, что вас за хвост дергало.

Позднее на постой к вахтеру завели телегу Андреевы. Весь путь они держались на отдальке. Климену было неловко перед казаками, но в душе он радовался, что сестра настояла и поехала с ним. Определившись, подкупив у хозяина овса и накормив коня, вечерней зарей исчез со двора Фома Акулинин.

– Бучить пошел, – коротко заключил об его уходе Чигвинцев.

Сам же он, как следует наточив топор, принялся подправлять навес на дворе. Подсунув под завалившуюся крышу новую жердь, подбил в расходившиеся от времени пазы колышки. Приглядываясь, где бы подцепить столб под выбитую стойку, прошелся вдоль забора.

– Простой деревяхи на дворе нет, – с укором обратился он к примостившемуся здесь же, на воздухе, Епанешникову.

– Да ить тут как… А ты брось, еще выдумал с дороги. На кой мне, до могилы, чать, достоит, – устроившись на пеньке, Епанешников штопал носки. Погнившая нить то и дело рвалась, он без конца мусолил кончик и, примеряясь в мутнеющем свете заката, по нескольку раз тыкая, всовывая ее в ушко иглы.

– Значится, вестишь, из непокорных он, Фома-то ваш? И мне так-то приметилось. Тот раз еще увидал, и подумалось: с закваской старичок.

Чигвинцев исподлобья поглядел на магазейн-вахтера, промолчал. Подойдя к плетню, провел по нему рукояткой топора, пошатал кол, потолкал упругое полотно плетня, примеряясь к его прочности.

– Дыряво живете.

– А чё нам прятать? У кого шиш по сковороде бегает – не скроешь, и у кого чугунок в печь не влазит – все известно, – Епанешников отложил штопку, зашел в сени.

Ужинать сели в маленькой мазанке, служившей Епанешникову кухней. Катерина Андреева сразу по приезде принялась стряпать и сейчас ставила на стол нехитрую еду.

– Там, у себя, чать, сытно кормились?

– Животы не пучило.

– Тут, слыхал кой от кого, перепороли вас дюже. Правда иль врут? – задавал вопросы Епанешников.

– Эх, Григорий, как по батюшке… Чай такой земли сыскать! А лес! Это ж не тутошние лысины. Насмотрелись дорогой… Лес, он тебе все даст. Знаем, чьи то козни. Знаем, еще как! – о порке казаки промолчали.

– Тогда прошение, Государю Императору. Так мол и так – страдаем безвинно, тот злодей виноват, а мы желаем на своей земле жить.

Вот-вот желтый шар выкатится из-за Туз-тэбе на соляной городок. Доглядывала последние сны казачья застройка. Григорий Епанешников ворочался под верблюжьим одеялом, кутаясь от выступавшей росы – спал он на дворе, возле сарая. Дошептывала милое сердцу имя Катерина, застелившая себе на кухне. Пинал грядку улегшийся в телеге Ефим Чигвинцев. Разметался по полу потный от духоты Кирилл Андреев. Тут же, в дому, скомкался Фома Акулинин, по-детски сопя в локоток. Равнодушные к оживающему солнцу прозвякали на солеразработки каторжники.

На двор вошел человек. Проходя мимо телеги, заглянул, признал Чигвинцева, прошел к дому, осторожно торкнул дверь. Не заходя, осторожно позвал:

– Фома… Слышь, Фомич. Тут ты, что ль? Эй-й, леший вас дери, заспались!

– Куда спешишь? Отторопкались, – заворчали в комнате.

– Слышь, Фомич, Голикова оно это… Доставили! Да отдерись от постели, что ль. Не с похмелья, не проспишься, – пришедший оглянулся, отбежал к телеге, потрепал спящего казака. – Слышь, Ефим? Голиков тут!

– Померещилось, поди, – казак открыл глаза, сладко потянулся. Телега под ним заходила.

Заправляя рубаху, на порог вышел Акулинин. Пришедший снова переметнулся к нему.

– Ну ж, говорю, он! – пришедшего распирала весть, бесила тугодумность казаков. – Его рожа сутулая! Я, значит, до ветра… как чё у них не разберу в потемках… Потыкался, дверцы полапал – отхожки нету. Ну, а чё тут поделаешь, коль приспичило? Вынесло за забор…

– Ты о деле говори. На кой ляд мне твои потуги нюхать.

– А я о чем? Присел за чилигой – гляжу, телега улицу переезжает, колеса на колее прыгают. А в ней четверо и один точь-в-точь Голиков!

– Сомнительно… Скоро больно. Посмотреть разве?

– А я о чем? По всему не своей охотой доставлен. А как запрячут его от нас? Жди тогда царево слово, переврут генералы, – Баранников выдохнул.

Баранников не ошибся. На рассвете от ближнего форпоста, где заночевали, вместе с утренним разъездом доставили в Илецкую Защиту ходока красноуфимских казаков, урядника Голикова.

В Петербурге сунувшийся прямиком во дворец и получивший по носу урядник не пал духом, не растерялся. Разыскал братьев-казаков, порасспросил, сводил в кабак, и кое-какие двери приоткрылись. Но Голиков не первый год жил на земле, не в его нраве плюхнуть прошение на один из столов и спокойно проживать собранные станицей деньги. Как промахнешься, да не на тот уложишь? А угадать? Кошель поверенного перестал завязываться. Что кобылы подле красавца-вожака, закружили округ требовательные, ждущие руки.

Задобренные канцелярские служаки обещали скорое рассмотрение, но дни шли. Урядник продал шубу и остаток зимы докончил вприпрыжку. Его длинная сабля стучала об ступени и пороги присутственных мест, и как не слаб был порой ее звон, его хватало сдуть пыль с прошения и переложить его под перо очередного столоначальника.

И однажды, дверца, мимо которой он столько раз проходил, отворилась и для него. Урядник оказался в комнате со столом и единственным стулом, занятым офицером.

– С какого повода во всеподданнейшем прошении объясняете, будто на… – он заглянул в бумагу, – на Новоилецкой линии нет ни лугов, ни пашенной земли, а река мала и чрез поселение иссякнет?

– Со… со слухов… – урядник уронил глаза в пол. Лбом завладела испарина. Он не ожидал от себя такой робости. Проклятый офицер!

Офицер макнул перо в чернильницу, что-то записал. Потом, аккуратно вложив листок в папку, вышел в неприметную дверь за столом. В его отсутствие Голиков оправился от волнения и наготовил правдоподобное объяснение. Но его больше не спросили.

– «Открыв, что сие прошение писано не самовидцем, приказываю провесть подателя по всей Новоилецкой линии и, показав удобства к поселению и выгоды, а затем не отпущая в Красноуфимск, поселить туда, где родственники поселены…», – офицер еще не кончил читать, а по обе стороны от урядника встали неизвестно откуда взявшиеся солдаты, кто-то третий подтолкнул в спину.

– Впредь от подобных нелепостей удерживайся! – строго добавил от себя офицер.

6

Срываясь в Илек, вешняя вода нарезала промоин по всему высокому берегу, обживаемому Изобильным форпостом. По сторонам одной из них, с пологими, смытыми пережитыми веснами откосами, тесно присели красноуфимцы. Разговор давно сгас. Они старались не смотреть, как кордонные казаки, под присмотром землемера, вбивают колья. Вчера они отказались от жеребьевки на усадьбы, отказались принять деньги в помощь и отказались размечать делянки. Сохраняя последнее единство, они отказались заводиться на Изобильном. Принужденные выполнять чужую работу, кордонные спрятали первоначальное сочувствие к силой выдранным со своей станицы казакам.

Подошел Аржанухин. С левой руки от него остановился недавно взятый адъютантом Илья Мельников. Поднявшись, красноуфимцы встали кучно, но уважительно. Чувствуя на себе колючие взгляды, есаул, однако, не успевал ни с одним из них встретиться прямо – так быстро прятались они под опущенные брови.

– Красноуфимцы, – Аржанухин чувствовал, что не так просто хотя б надломить сидящее в них сопротивление, – кроме вас на Изобильном поселяются Чесноковского отряда казаки. Спросите их, где и как достать лес, из чего сподручнее здесь строить дома. А главное, они научат вас, как жить на краю. За нашей линией русского нет…

– А и на ней не ахти…

– Не у чего при Илеке селиться!

– Красноуфимцы! – возвысил голос Аржанухин, – В крепостях по нижней Оренбургской линии куплены для вас дома. Выгодной ценой куплены.

– В чужих углах нам не можно. Дома наши, – говорящий сделал особый нажим на слове «наши» и впервые упрямо не отвел глаз, – дома наши разны. Боимся, зашибаться будем, головой матицу озванивать. А нет, так задохнемся.

– Казаки! Назад дороги нет. Не желаете дома, я настоял, и Соляной промысел отвел вам часть леса при Урале. Сообща с уголинскими казаками езжайте за речку Куралу и оттоль выгоняйте бревна артелями прямо на форпост.

На сей уговор красноуфимцы дружно откачали головами. Потерев кончик носа, что в последнее время стал делать в минуту растерянности или раздумья, Аржанухин повернул уйти. Хоронившийся за его спиной казак-красноуфимец тут же шмыгнул к своим, прижимая к груди четверть мутной самогонки.

– Честь пачкаете, казаки… – сказал он как сумел презрительнее.

Наверное, в словах есаула имелась правда, так как красноуфимцы поспешили смыть захрустевший в их душах песок в глоток выпитым самогоном.

– Как хотите, казаки, а зря пыхтим. С родного сорвались – с чужим следом не совпасть. Там надо было, в Красноуфимской упереться, – высказал свое Чигвинцев.

– Поглядим еще… – Баранников изо всех сил потянул пук ковыля, но скользнув в кулаке, тот устоял. – У, зараза!

– Да чего там! Эх-х, угробились, пропадай жизнь! – кто-то пустил пьяную слезу. – Оно хорошо по теплу валяться, да пока жратва есть. А зима прихватит?

– Дурак, на то и бьем. Снежок посыплет, и мы тут как тут: вели, ваше благородие, гнать нас с линии, как неостроены еще избы.

– Ан не спустят?

– Морозить нас какой резон? – была ли эта мысль у Баранникова или родилась в разговоре, но он оживился, хитро щурился.

К вечеру, едва есаул отъехал в Илецкую Защиту, красноуфимцы направились к размеченной для них улице. Подойдя прежде других, Баранников подсел и, подавшись всей силой спины, легко вытащил еще не обжатый землей кол.

– Трава ихняя цепчи за мамку держится!

Когда первый кол был сломан, осмелели и остальные. Расшатав и вытянув ближний к себе, Зотей Смирнов смачно плюнул в черную ямку, а о бок с ним, Климен Андреев, в молодом азарте, уже рушил, обсыпая края каблуком сапога, топча свою. Дернув в руку толщиной тал, Ефим Чигвинцев на общую потеху помочился в скважинку, потом, вооружаясь выхваченным колом, посбивал еще несколько рядом торчащих. Через какое-то получасье следов разбивки трудно было сыскать.

…Император повелеть соизволил оставить казаков без наказания только в том случае, если они переселятся с покорностью и без малейшего сопротивления. О чем, вызвав всех 76 подсудимых в Войсковую канцелярию, и объявили им, приступив к отбиранию сказок за рукоприкладством; семь казаков изъявили свое полное согласие селиться на отведенных местах. Шестьдесят семь заявили, что, хотя желания своего на поселение на Новоилецкой линии они не имеют, однако повинуются воле Государя беспрекословно…

– Боле просить некого… кроме бога… – Климен вышел вперед, – но зачем просить его? Он знает все, и коль дозволяет, так его воля… – Климен подошел к столу, обмакнул перо в чернильницу, занес над листком. Как бы примеряясь, начертил в воздухе крест-роспись, задумался. На хвост фамилии упала жирная капля. Климен разогнулся, переломил и скомкал перо, отер о полу ладонь… Слов долго не требовалось. Все, и казаки и присутствующее начальство, смотрели на казака. Страх и уважение боролись в их груди.

– Хорони и меня, – будто гром после молнии, тихо произнес свое слово Фома Акулинин, вставший рядом с Андреевым.

Из бумаг Войскового архива

«Казаки Фома Акулинин и Климен Андреев за всеми увещеваниями оказались упорными противу Правительства, недачею подписки. Казаки эти наказаны шпицрутенами через 1000 человек 3 раза и сосланы в армейские полки в г. Пензу, в 5-ю пехотную дивизию».

Красноуфимские казаки посевом не занимались. Они обносились и оголодали. Рассыпинцы и чесноковцы смотрели на них как на шатух. Встав поутру, красноуфимцы шли к Илеку, бросали в середину камни и плевали. Казачки, приходя за водой, крестили ведра от нечистой силы.

В один из редких приходов на берег Катерина Андреева, зачерпнув ведро, натолкнулась на солдата, чем-то больно кольнувшего ее сердце.

– Доброго здравия, хозяюшка. Привел бог свидеться… Позволь, позволь подсоблю, – поддернув штаны, солдат склонился и подцепил дужки ведер. – Указывай, куда несть… Значит, на Изобильный угодили? – он улыбался.

– При офицере у нас стояли… – девушка убрала глаза, закинула на плечи пустое коромысло.

– Точно, вспомнила красавица. А выходит, по-вашему не выгорело? Спихнули вас с земли родной? На нас-то шибко осерчали?

Солдат все оборачивался, семенил, далеко относя от себя ведра, улыбался.

– Да-а-а, чужа сторонка – мачеха! Отец твой, дай бог память, Петр Ларионович…

– Помер он.

– Во как… – руки солдата дрогнули. По отстоявшейся в ведрах воде прошла рябь. – Не сдюжил, стало быть… А с виду дубленый старик был. Дела-а-а…

Вот и потек Илек казачьей рекой. Рядом с Яиком, стародавней насиженной казаченьками жердочкой, вскормит он на своих берегах трудовой и храбрый народ. И хотя не раз еще помутнеют воды их, к устью докатит светлая волна.

Поэзия

Валерий Кузнецов
В МОЕМ КРАЮ

1. Извечное

В моем краю с утра и до утра

Бушуют казахстанские ветра.

Они ревут – что стоит им сорваться!

Они свистят – что может быть сильней!

Они несутся с яростью сарматской

По всем просторам пашен и полей!

Гонимые по этой дикой воле,

Как зайцы

               скачут перекати-поле…

Сама стихия здесь живет,

Здесь тучи рыщут конницей Мамая,

Столбами смерчи пыльные вздымая, —

И так из века в век,

                             из года в год!..

Трещать в мороз,

                         в жару сгорать от зноя,

Копить пласты наречий и имен,

Служить в веках трубою вытяжною

Степных пространств

И кочевых племен!

Вот родина моя…

2. Державино

Державинская церковь в одноименном селе Оренбургской области построена в 1798 году. Та же дата – под стихотворением Г. Р. Державина «Арфа» со строкой, ставшей крылатой.

В названье этом дорог каждый звук,

Произношенье, как Россия, длинно.

Здесь в зелени струится Кутулук,

Волнуется в хлебах пологая долина.

Дух чабреца…

                      Здесь бы родиться мог

Среди хлебов, лесных шиханных пятен

Державина простой и сильный слог:

«Отечества и дым нам сладок и приятен».

Здесь ты бродить без устали готов —

Где небо застят вековые купы,

А выше – след заброшенных трудов —

И в дряхлости величественный купол.

Тот храм свои досматривает сны,

Лишь в жаркий день лицо овеет тенью, —

Отечества небрежные сыны

Давно привыкли к виду запустенья…

Свидетель тайны канувших времен,

Что к нам донес он?

                              Ладан?

                                         Нет, не это!

Здесь каждый луч в пылинках освящен

Державнейшим присутствием поэта!

Сказал:

           – Я царь – я раб – я червь – я бог, —

Как будто рвался за предел земного,

Чтоб и в грядущей суете эпох

Его блистало и гремело слово!

Его стихи переживут века!

Неужто нам язык его невнятен,

Где храмом стала

                          и одна строка:

«Отечества и дым нам сладок и приятен»!

Владимир Ульянов

МЕЖСЕЗОНЬЕ

В горах межсезонье.

В горах межсезонье.

Тут осень, как древность, наскальна, наслойна.

И лиственницы побурели ежово.

И выцвели быстрые речки до дна.

И рыбе осталось мгновенье от жора.

До душного глубоководного сна.

В горах межсезонье.

В горах межсезонье.

Тут сопки облиты брусничною зорькой.

И там, где скандально кедровка кричит,

По склону пасется опасной коровой

Медведь краснозадый, медведь красногорбый,

По самое горло брусникой набит.

В горах межсезонье.

В горах межсезонье.

И кроны деревьев уже иллюзорны.

И вертится в лывах последний чирок,

Как лист сизобокий, как лист серебристый,

И сеет в округе тревожные свисты…

Но медлит охотник нажать на курок.

А осыпи, окаменевшею стаей,

По склону к вершине летят, не взлетая,

И воздух над ними легонько дрожит…

А ниже пирует обшарпанный соболь.

В горах межсезонье.

В горах межсезонье.

И соболь собой еще

                              Не дорожит.

ПРИСЛУШИВАЯСЬ К СЕРДЦУ СВОЕМУ

П. Краснову

Угор. В низине плещет бойкий лист.

Пяток осинок ветками сплелись.

А все уж лес! И мило. И люблю.

Торжественно под сень его ступлю.

Тут сырости и тени хмель лесной

И русский дух, осиновый, родной.

Гриб-трутовик топырит на коре.

Как будто лес прислушался к горе.

Взойду, взойду на этот красный холм:

У поймы стадо, пастушок верхом,

Вихлястой речки полевой урез.

За нею город на бугры полез.

На самострое взгляду повольней.

Потом бетон все выше, все тесней…

Последней церкви одинокий след —

Уже потусторонний силуэт.

Как лес к горе, как веточка к корню,

Прислушиваясь к сердцу, говорю:

– Я жаворонку предан и грачу.

Я – русским жить и умереть хочу.

Надежда Емельянова

* * *

Я из Пепла родом. Не примите

За игру беспечную слова:

Есть разъезд —

                       над крышами в зените

Солнце да простора синева.

Прахом лет, золой степного пала

Щедро сдобрен каждый бугорок,

И копытом било и топтало

Эту землю вдоль и поперек.

Но была какая-то особость

В том, что даль —

                           вокруг и над тобой!

Породнились русская оседлость

С азиатской кочевой судьбой.

Шли года. На пепле,

                              на суглинке,

На белесом буйном полынке.

Разбрелись просторно,

                                  по старинке,

От стальных путей невдалеке

Эти избы —

                  глина да солома,

Плоской крыши низкий козырек…

Грел сердца лишь дым родного дома —

Лад, что каждый ревностно берег.

Прижились!

                 Не думая о благе,

Обходясь без леса и воды:

От скупой солено-горькой влаги

Чахли огороды и сады,

Разрастались молочай да кашка,

И, угрюмо глядя на восток,

Ветряка железная ромашка

Уронила ржавый лепесток…

Вся-то жизнь! —

                         гул поездов да рельсы,

За плетневым тыном – целина,

Но, как прежде, будто погорельцы,

Пепельцами звались,

                               хоть сполна

Приобщились все —

                              и стар, и молод —

К новостройкам, планам, большакам,

И давно уже и серп, и молот

Наравне послушны их рукам.

Время, время,

                    сбереги мой Пепел —

Вотчину саманную мою!

Дым его,

             как сладок он и светел,

И как слаб у века на краю!