Текст книги "Каменный пояс, 1988"

Автор книги: Лидия Преображенская

Соавторы: Геннадий Хомутов,Валерий Кузнецов,Лидия Гальцева,Анатолий Тепляшин,Юрий Орябинский,Кирилл Шишов,Александр Егель,Владимир Одноралов,Георгий Саталкин,Михаил Люгарин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

VI

Все эти картины горячим вихрем пронеслись перед его глазами. Он вновь забылся, а спохватившись, опять бросился заносить в блокнот цифры, названия хозяйств, фамилии, плохо вникая в то, что говорили люди, лишь бы внутренне как-то очиститься перед Виктором Анисимовичем, оправдаться за те галочки, которыми он разукрасил страничку целую.

Но словно на льду разъезжался Григорий Степанович. Торопливо строча, он столь же торопливо, почти лихорадочно думал о том, как теперь, после этого конфуза, отнесется к нему Виктор Анисимович: подаст руку, или на этот раз, осудив его позорное поведение (господи! Как это могло случиться?!), не захочет с ним знаться? Бог с ним, с этим призрачным повышением, тут опять заскок, тут он  с  п у с т ы м  в е д р о м  ш е л  о т  к о л о д ц а, тут обман, опьянение, странно внезапно одурманившее его. Лишь бы не потерять расположения этого человека.

Эта мысль, разрастаясь, заполняла все его существо. И едва объявили перерыв, как Гриша кинулся в фойе, еще не зная, что он там станет делать. Из трех дверей, ведущих из зала, уже выбегали самые проворные и веером рассыпались по направлению к буфету и книжному прилавку, быстро сбиваясь возле них в темные гроздья.

Все гуще валил народ, в дверях уже колыхалась, месилась толчея, выпирала дугой. С деловито-строгими лицами пробегали инструкторы, ловили кого им нужно и, отводя в сторонку, энергично что-то втолковывали. Высокий, раскатистый гул уже ходил по просторному фойе, которое Гриша видел словно осколочно: мужчин, запускавших руки глубоко в карманы и слегка приседавших, женщин с сумочками в одной руке и скомканными платочками в другой, с платками на плечах, широкие жесты, рукопожатия, улыбки, смех, разговоры с отсутствующими, блуждающими глазами…

Вертясь туда-сюда, Гриша натыкался на знакомых.

– Егор Кузьмичу! – вскидывал он растопыренную пятерню. – Персональный!

Егор Кузьмич, с представительным животом, на котором едва сходился ширпотребовский пиджачок, с добродушной хитрецой тупя глаза, совал Грише руку.

– Что ж ты, брат, – басил он, – отличился, понимаешь…

А сам, поднимая голову, высматривал кого-то в толпе и покидал Гришу.

– Анатолий Николаевич! – кидался Гриша к другому, держа блокнот наготове. – Как там с молоком, какие нынче надои?

Анатолий Николаевич взблескивал на Гришу глазами, досадливо отмахивался от него и кого-то тоже бросался ловить в круговоротах толпы.

Издали Гриша увидел редактора Ивана Васильевича. Заложив руки за спину, тот покачивался с носка на пятку. Когда их взгляды сошлись, тот холодной усмешкой завел глаза и потрепетал ресничками. Кто-то из своих, редакционных, мелькнул за плечами и лицами, успел вытянуть сочувственным хоботком губы. Течением Гришу выносило к коридорчику, куда выходила дверь со сцены и где пореже было народу, тише и просторнее. Солидные люди, покуривая, с серьезными лицами вели неспешные деловые разговоры.

Вот и он, Виктор Анисимович – маленький, широкий, с гладким, как электрическая лампочка, лбом, густыми соломенными бровями. Если поставить Гришу с ним рядом, то можно смело предположить: вот старший и младший братья.

Застучало, точно прочь метнулось отсюда, сердце, одеревенели губы. С растерянной улыбкой, запекшимися губами, белыми треугольниками под глазами и меловым эллипсом возле рта Григорий Степанович встал чуть в сторонке, ожидая, когда Виктор Анисимович поведет в его сторону взгляд.

Николай Болтышев
ГАРМОНИСТ
Рассказ

Еще совсем молодые и беззаботные, отец и мать пятилетнего Илюшки всегда приглашали в компанию дядю Ивана, здоровенного, проворного парня и его жену тетю Зину. Закутанная в пуховую шаль, напоминала она круглого, нахохленного воробья. Предвкушая гулянку, тетя Зина приплясывала у порога, развертывая свою огромную шаль, а дядя Иван, пятясь, принимал шаль в охапку, и, казалось, это он вращает тетю Зину, а не она кружится сама.

Пока гости ели и пили, Илюшка рассматривал их из темной спальни.

Дядя Иван сидел с неразлучной гармонью на коленях, коричневый пиджак его перетягивал лоснящийся, точно намазанный маслом, ремень.

Насытившись, дядя Иван всей грудью наваливался на гармонь, и, ухмыляясь, водил хрупким, длинным пеплом папироски над доверху наполненным стаканчиком тети Зины. Та, увлеченная разговором, лениво толкала его локтем в бок. Но пепел чудом оставался целым. Дядя Иван громко смеялся, поворачиваясь по сторонам, а Илюшка, который не спускал с гармошки глаз, вдруг замечал, что дядя Иван задорно подмигивает и ему. Мальчик отвечал на это робкой, смущенной улыбкой и все ближе подвигался к столу.

Теперь он смотрел только на дядю Ивана и ждал, когда тот будет играть музыку. Все шумно переговаривались, хохотали, отец и мать суетились с тарелками и угощением, а Илюшка не сводил взгляда с костяных белых и черных пуговок и кнопок гармоники. Желтые прожилки на белых пуговках почему-то старили ее.

Наконец, стол отодвинули к стене и освободили место для танцев. Дядя Иван одной рукой взял стул и, держа под мышкой гармонь в другой, сел спиной к Илюшке, прямо у входа в спальню. Зная, что сейчас не до него, – гости за столом не сидели, а ходили на просторе и спорили, под какую мелодию танцевать, – мальчик встал в сторонке у стены в общей комнате так, чтобы удобнее наблюдать за гармонистом.

Дядя Иван тихонько пиликал на гармошке, самодовольно надув толстые губы и склонив голову набок. Потом он резко выпрямился и насмешливо вскричал:

– Эх!

Разломил гармонь надвое, приставил половинки, далеко развел меха и громко заиграл.

– Эх! Эх! Эх! – одобрительно приговаривал он короткими вздохами, и топот становился торопливее и громче, плясали уже все до одного человека, а Илюшка силился рассмотреть в колышащейся толпе отца с матерью, но не находил их.

Гости продолжали с азартом эхать и особенно выделялись тонкие, как будто даже плаксивые женские голоса, которые долго тянули этот короткий звук.

Пальцы гармониста плясали тоже. Особенно правый мизинец. Он щеголевато взбегал наверх или, ловко потопив на мгновение упругую кнопку где-то посередине, уступал дорогу остальным пальцам, а сам оттопыренно висел поодаль. Иногда он стремительно падал на три нижние кнопки и страстно впивался в них, мелко трепетал, перебегая с одной на другую.

Илюшка в это время стоял уже сбоку от гармониста, почти вплотную, и не шевелился.

– У-у-х! – закончил дядя Иван и сразу встал.

Стол снова передвинули. Опять пили и ели, принимались петь хором, и Илюшка, уже ничего не опасаясь, сидел рядом с дядей Иваном. Он украдкой пожимал кнопки, но гармонь молчала. На нее снова всей грудью навалился дядя Иван.

– Подержи! – прямо в ухо мальчику неожиданно гаркнул он, а сам, поставив гармонь на свой стул, вышел.

Илюшка хотел взять ее на колени, да побоялся, лишь подумал с завистью: «Вот была бы у меня такая!»

Он словно очнулся после сладкого сна, когда дядя Иван во всеуслышанье спросил сзади над головой:

– Может, сбацаешь, а?

Илюшка покраснел, невидящими глазами исподлобья обвел гостей и робко ответил:

– Не знай…

– Не умеешь, что ли? – обнял мальчика за плечи гармонист.

– Не-ка, – бойчее отозвался Илюшка.

– Ну тогда иди и учись…

У дяди Ивана, гордого своим умением играть, это все вышло как-то грубо, ему стало неудобно, и он, желая смягчить, в шутку легонько щелкнул Илюшку по затылку. Получилось не больно, а только еще обиднее, отчего в носу у Илюшки защипало, в глазах стало горячо и с детских ресниц скакнула слеза. Спрятав лицо в ладони, он наклонил голову вперед, тихо побежал к сидящей напротив матери и уткнулся ей в колени. Отец же с пьяным радушием сказал обеспокоенному гостю:

– Ничего, Ваня, это извинительно.

А на другой день, когда отец ушел на работу, мать, покормив сына, занялась уборкой. Илюшка ни с того ни с сего схватил с заправленной кровати подушку, устроился с ней на том же месте, где играл для гостей дядя Иван, и, подражая ему, раскачивался на стуле в такт воображаемой мелодии. Пальчиками он нажимал на пуговицы, пришитые к наволочке, что придавало в его представлении полное сходство с гармонью.

Мать, заметив непорядок, молча отобрала подушку и погрозила Илюшке пальцем. Но он подкарауливал момент и опять украдкой усаживался с подушкой на коленях, что-то бубнил и, как заправский музыкант, даже наклонял вбок голову, будто прислушиваясь, не фальшивит ли инструмент.

– Как ты мне надоел! – разозлилась наконец мать и погналась за ним с половой тряпкой.

Илюшка бросил подушку и побежал, петляя по комнате, но мать не отступалась. А на кухне, где мальчик хотел спрятаться под столом за чугунками, он со всего разбега угодил прямо в подпол, который мать забыла закрыть в своей домашней суматохе…

Там, в потемках, Илюшка обо что-то ударился и безутешно ревел. С неистовым проворством мать выхватила сына наверх, взяла его, как грудного, на руки и, еще заметив, что он поранил голову, приговаривала, бегая по дому:

– Миленький мой! Да не плачь же ты, родненький! Вот ей! Вот ей!

Илюшкиной ручонкой она ударяла себя по лицу, не зная уж чем сейчас, ей, виноватой, угодить сыну.

Заметив на темечке кровь, она моментально сорвала с плеч косынку и дрожащими руками, побелев в лице, замотала Илюшке голову.

Ребенок, уложенный в кровать, присмирел и спокойно смотрел на мать, которая, то и дело оглядываясь на сына, выжидающе ходила, как челнок, по комнате.

Илюшка вдруг поднялся, обидчиво насупился и потянулся к подушке. Мать поспешно усадила его поудобнее на кровати, сама поставила ему подушку на колени и длинно улыбнулась. Она даже немножко поиграла с ним сама и только потом с опаской оставила сына, чтобы закрыть на кухне этот чертов подпол…

Илюшка сидел так недолго, вскоре уронил голову на руки и задремал.

– Что это он у вас спит-то сидя? – услышал издалека «гармонист» голос соседки Клавдиевны и открыл глаза. Она стояла в дверях, растирая озябший на морозе нос.

Мать потянула ее за рукав и стала что-то испуганно говорить соседке на ухо, увела ее на кухню и оттуда донеслось:

– Ах ты, господи! Да что ж ты?

Клавдиевна говорила громко, не таясь и нравоучительно:

– Глупая… Я троих вырастила. И не то, скажу я тебе, еще с ними, сорванцами, приключиться может. Ты перво-наперво промой ранку горяченькой водичкой, а потом водкой смочи ватку… Водка-то в доме есть?

– Есть немножко, вчера гуляли…

– Ну вот. На ранку наложи. Да крепкую повязку. Ну, пощиплет, покричит мальчонка да тем все и пройдет.

– И заживет?

– В другой же день.

– Вот спасибо! Прямо и не знаю, как отблагодарить тебя, – запричитала мать. – Может, поешь? Жаркое вчерашнее разогрею? В момент…

– Да будет тебе! Пойду я. Скоро на дежурство, – сразу заторопилась Клавдиевна. – Я что зашла-то? Дай, бог, памяти… Да! Должок вернуть.

Но мать отказывалась взять деньги до самого порога. Тогда Клавдиевна решительно сунула деньги матери за пазуху и хлопнула дверью.

«Вот управлюсь, в магазин схожу и на всю трешку куплю мармеладу, любит наш Илюшка мармелад», – весело мечтала мать и долго, тщательно возилась с перевязкой, строго по рецепту соседки.

Александр Егель
КАНИТЕЛЬ
Рассказ

Не успел старик взяться за газету, как старуха из кухни крикнула:

– Приехали, Иван!.. Встречай их.

Старик отыскал на вешалке пиджак, надел шляпу, заглянул в зеркало.

– Быстрее, что ты копаешься?.. – торопила старуха.

– Ничего, успеем, – сказал старик и пошел на улицу.

Сантехники снимали с тележки баллон с кислородом и автогенный аппарат. Расположив все это на лестничной площадке, один из них: низенький, щуплый, с татуированной надписью «Семен» на пальцах правой руки, спустился в подвал – перекрыть воду. Второй, головастый, неуклюжий какой-то, но быстроглазый, сел на скамейку во дворе, положив на колени руки. Старик узнал его. Еще недавно каждое утро ходил он через их двор в дом бытовых услуг с папкой под мышкой, в галстуке.

– Дядя Федя, рукавицы найдутся? – вдруг спросил он.

Старик удивился: его уже вот семьдесят восемь лет, как звали Иваном Мартынычем.

– Рукавиц у нас нет, – сказал он. – Мы со старухой давно не работаем. А вам не дают разве?

– Не дают, бедная организация.

– Вы, наверное, новый человек на этой работе? – спросил Иван Мартыныч.

Сантехник широко открыл глаза и как-то подозрительно посмотрел на хозяина.

– Новый, меня к Семену Андреичу приставили, подсобником…

– Ну и как, здесь лучше? – добавил любопытно старик.

– Хитрый ты, дядя Федя, ох!.. – засмеялся парень. – Знаешь, почему я в эту систему перешел: хата нужна, правильно? Веселый ты человек, дядя Федя. У меня тесть такой, острит все, дятел. Айда поглядим, что там, – сантехник поднялся, и они со стариком зашли в квартиру.

Осмотрев в туалете трубы и постучав по одной ботинком, подсобник заключил:

– Труха, канителиться, дай бог.

– Вы уж сделайте… – сказал Иван Мартыныч.

– Должны сделать, должны, – подсобник обвел глазами коридорчик, заглянул в открытую дверь кухни, где хозяйка убирала со стола, и вышел на площадку.

– Что он говорит? – озабоченно спросила старуха, она плохо слышала.

– Сделают!.. – громко ответил старик.

– Деньги надо дать?.. Не спрашивал сколько?

– Что спрашивать, придется дать.

– Двадцать?.. – напугалась старуха.

– Не знаю, рублей десять, наверное. Труха.

– Что?

– Трубы старые!..

– Слышу, не кричи. Денег много не давай, за квартиру заплатить нужно и огурцов купить, засолить на зиму.

– Ладно, не ворчи, – отмахнулся старик. Не любил он, когда женщины вмешивались в мужское дело.

За свою долгую и честную жизнь старик со старухой кое-как скопили пятьсот рублей. А недавно и от них взяли сто: ему на черный костюм. Потом кто купит?.. Возьмут какой-нибудь не по размеру.

Работники подготовили аппарат, сварщик Семен приступил к делу. С шумом вырвалось из горелки багрово-красное пламя. Старуха заглянула в туалет и убрала оттуда половичок и веник: запалят еще. Старик похаживал по коридорчику, надвинув на лоб соломенную шляпу. Подсобник, облокотившись на дверь, водил глазами за стариком.

– Дядя Федя, квас делаете? – спросил он.

– Квас? А как же… Сейчас угощу, – Иван Мартыныч открыл маленький холодильник «Саратов», стоявший тут же в коридорчике, и достал графин с квасом. Подсобник выпил кружку, крякнул с удовольствием.

– Спросите, может, товарищ ваш будет? – сказал старик, желая именно его угостить, главного.

– Сеня, квасу выпьешь?.. – крикнул подсобник напарнику.

– Нет!.. – отказался тот, не отрываясь от дела.

– Он квас не пьет, – подсобник подмигнул старику и занял прежнюю позу, продолжая поглядывать на хозяина.

Старуха позвала старика в кухню и, закрыв дверь, сказала:

– Им покушать приготовить?.. Что ты молчишь?

– Собери на скорую руку.

– Луку? – с изумлением переспросила старуха.

– На скорую руку, говорю!.. – повторил Иван Мартыныч. – Ну, яичницу… Яйца!..

– Не кричи, слышу, – обиделась старуха.

Старик и сам не знал, как тут быть. Ребята на службе. Им заработную плату начисляют. А заведено поощрять их. Тут еще упредить нужно, чтобы они знали, что не задаром делают. И старик, выбрав момент, когда помощник отошел к аппарату, сказал сварщику Семену:

– Вы сделайте получше, мы отблагодарим.

– Сделаем, отец, чин-чинарем, – сказал молчаливый Семен.

Подсобник тут же подошел к старику.

– Что ты ему сказал, дядя Федя?

– Да так, ничего, – ответил Иван Мартыныч, не желая откровенничать с ним.

– Ничего?.. – парень пристально посмотрел на старика и, не дождавшись другого ответа, рассмеялся. – Шутишь все, дядя Федя, шутишь!.. Налей-ка квасу еще.

В перекуре он шепнул Семену, что старик знает дело туго, а старуха скупая и притворяется глухой.

Трубу заменили. Старик, улучив минуту, сунул сварщику в ладонь новенькую хрустящую десятку.

– Ребята, там старуха вам покушать приготовила, идите за стол, – позвал он работников.

– Спасибо, отец, некогда, в девятый дом еще поспеть, – сказал Семен. – Грузимся!.. – крикнул он напарнику, навострившемуся к столу.

Уложив инструмент на тележку, сантехники покатили ее со двора.

– Сколько ты им денег дал? – спросила старуха.

– Десять. Ладно, он хорошо работал.

Ночью старик обнаружил, что холодная труба в туалете покрылась каплями влаги. Он тщательно вытер ее. «Отчего так?.. Вроде, Семен на совесть делал, не спешил. Опять старуха выговаривать будет, – с досадою подумал Иван Мартыныч. – Может, пройдет еще?.. А нет?..»

Старик стал следить за трубой. Дело-то разговора не стоит, пусть бы ее потела. Да старуха, ей только узнать.

– Мартыныч, ты что в туалет зачастил?.. Остудился? – спросила она его.

– Да нет, ничего.

– Я вижу, какой день бегаешь, одевай штаны вниз. Забыл, хворал? Как раз в октябре было. А то давай, медвежьи ушки отварю?

– Оденем, ладно.

– Не надо?

– Свари, говорю!.. – осердился старик.

– Разговаривай тише, – старуха обиженно посмотрела на мужа.

Старик был в затруднительном положении: неловко было лезть с этой мелочью к сантехникам и не хотелось огорчать хозяйку. Она уж когда ему про эту мокроту на трубах жаловалась. Да он постеснялся сказать им, сами небось знают, что к чему.

Утром, насухо вытерев трубу, Иван Мартыныч отправился в домоуправление. В пути ему попался подсобник.

– Как дела, дядя Федя? – он поздоровался со стариком за руку.

– Плохо, – уныло отвечал Иван Мартыныч. – Труба… потеет.

– Что, мокрая? Какая?

– Холодная. Которую меняли… Вы.

– А не течет?

– Нет, не течет.

– Все правильно, – прищурился глубокомысленно сантехник. – Это стояк. Он до самой крыши негодный, менять надо. Я уж подумал: мы плохо сделали.

– Как же теперь?.. – заволновался Иван Мартыныч. – Может, вы с товарищем посмотрите еще?.. Или до конторы дойти?..

– К домоуправу надо. Нас куда пошлют, туда мы и идем.

– А товарищ ваш там? С ним поговорить?

– О-о!.. К нему не подходи!.. – замахал руками подсобник. – Он с того дня расстроенный. Я еще думаю: нужно дядю Федю спросить, чего Семен кислый такой? А, дядя Федя, что с ним? Как от вас ушли, он не в себе прямо, и не разговаривает.

– Не знаю… не знаю… – отвечал старик, не сразу угадав направление мыслей сантехника. – Не заболел?

– Нет, не заболел, а недоволен, угрюмый такой. Ну поговори с ним, – подсобник похлопал на прощание старика по спине, – попроси хорошо.

Иван Мартыныч постоял с минуту в раздумье, взглянул на часы и заторопился.

Сварщик Семен, выслушав старика, сказал, что обязательно посмотрят сегодня же, только не раньше как после обеда.

– Мы в долгу не останемся. – поспешил сказать Иван Мартыныч.

Старуху он застал расстроенной.

– Разве это дело, Иван?.. – огорченно вздохнула она. – Опять потеют. Мокрые их ни покрасить, ни побелить. Кто чужой зайдет, стыдно, будто хозяина в доме нет. Обманываешь еще, – ласково упрекнула мужа. – Зачем майку из ванной взял?.. Извозил всю. Хотела подшить ее, теперча носи такую. Не смейся.

– Вот и угоди тебе, мать. Кругом недовольна, – с укоризною сказал Иван Мартыныч. – Стыдно, когда на столе пусто. Они пятнадцать лет потели, как мы живем тут, и ничего с ними не случилось. И еще простоят пятнадцать. Не бери в голову, – успокаивал он жену. – Нам жить-то осталось… Может, так и полагается нынче, абы как. Ладно.

Сергей Фролов
ОСЕНЬЮ
Рассказ

Инженер-технолог Липов и прораб Каминский возвращались с охоты. Проходили они зря и устали. Только раз на озере Каминский выстрелил по стае уток, и одна, трепыхая крыльями, опустилась в заросли ивняка. Он тут же побежал за ней, но споткнулся о кочку и растянулся на осоке. С полчаса искали подранка в зарослях и наконец махнули рукой.

Шли по стерне, без дороги. Каминский молчал. Он вообще весь день был неразговорчив. И все старался идти впереди, без особой надобности покашливал, подергивая при этом высокими сутулыми плечами, поправляя ремень зачехленного ружья.

Сначала замкнутость Каминского представлялась Липову новым чудачеством и даже смешила. Все время маячила перед ним в ходьбе Мотина спина, как бы выказывающая недовольство неудачной охотой, бесполезно убитым днем. И стоило лишь вспомнить Мотину распластанную фигуру у озера, раздраженный вскрик его с матюжком при падении, как к Липову тут же подкатывал приступ безудержного, словно пальчик показали, смеха. Липов не давал смеху вырваться наружу, давил его в себе, корчился за Мотиной спиной, и оттого начинало ломить в груди.

У лесозащитной полосы сделали привал. Здесь, на отдыхе, Липов как бы огляделся кругом: посмотрел на уставшего Каминского, на облетевшие клены лесополосы, по-степному карликовые, застарелые, на серые от недавних дождей поля, и смешливость отступилась от него.

Почти ощутилось, как далеко на юг отбежало лето, захватив с собой радостный блеск солнца, гомон птиц, парную теплынь речек. Недалекая уже зима валом осеннего воздуха гонит тепло все дальше на юг. Где-то посреди этого вала сейчас и они.

Ветреный день перемежался блеском и хмурью. Солнце то пряталось в наволочи туч, и становилось пасмурно кругом, почти темно, то светило сквозь образовавшиеся прорехи, как через щели в сарае. Тогда темные снизу, громоздкие облака неожиданно бело и грозно сияли боками. И день поэтому казался пестрым. Налетавший порывами ветер образовал взъерошенные пятна на пожухлой траве. Пятна эти, перескакивая с косогора на косогор овражки и долки, быстро убегали к горизонту. От этого впечатление пестроты еще больше усиливалось.

– Хорошо размялись, Павлуша, хоть и впустую… – сказал Каминский. Он лежал навзничь, нога на ногу, смотрел в небо и курил.

– Еще бы. Километров двадцать уже отмахали, – охотно поддержал его Липов и насторожился: Мотя, как бы давший на весь день зарок молчания, вдруг заговорил.

– Когда-то теперь выберемся…

– Может, еще раз удастся?

– Ну, нет. Я по воздуху чувствую. Теперь недалеко до снега, – ответил Мотя и проговорил напевно, выделяя каждое слово: – «Осталось несколько неде-ель, и будет в ми-ире соверше-енство…»

– Стихи, что ли?

– Да, «…и будет в мире совершенство. И будет прясть свою куде-ель старуха белая – мете-ель…»

– Чьи?

– Не помню. Где-то читал, – Каминский затушил сигарету о подошву сапога и встал. – Потопаем, наверно…

Каминский опять шел впереди, опять замкнулся. Как бы отсутствовал. Он тут, можно потянуться, дернуть его за рукав куртки, но это бесполезно, все равно его как бы нет.

У Липова тоже неспокойно стало на душе, и побаливало в груди от недавнего смеха. И теперь за Мотиным непроницаемым молчанием угадывалась какая-то значительность, тайна. Хотя какая может быть тайна: Мотю-то Липов знал давно.

Когда они собирались утром на охоту, Надя, жена Каминского, пристроив в карман Мотиной куртки сверток с едой, потянулась к нему с напутственной лаской – застегнуть пуговицу у воротника. «Мотя, ведь простынешь! Ну, что мне с тобой делать?..» – смеясь, быстрым шепотком упрекнула она. А Каминский, тут же насупившись, грубовато отстранил ее и направился к выходу. Надя, с зависшими на минуту руками, растерянно взглянула на Липова и, чтобы замять неловкость, подтолкнула обоих в спину. «Ни пуха вам. Долго-то не захаживайтесь. Слышите?..»

Сейчас все это почему-то вспомнилось. Прямо из дома Каминский вышел не в духе, и Липова уже тогда смешила казавшаяся детской рассерженность Моти не жену. И на самом деле – было бы на что сердиться. Многие лишь мечтают о Мотиных болячках.

У самого края неба, под как бы сдвинутыми туда ветром уплотненными глыбами туч, показался город, но неясно, размыто, похожий на отдаленные меловые горы. Чуть в стороне – сизоватые нагромождения, отвалы пустой породы из шахт. Пять лет прошло, как они, Каминский с Надей, перед самой защитой диплома справившие свадьбу, и Липов, приехали сюда. Тогда тут такой простор лежал, что глазу не за что было зацепиться. Зияли пустотой глубокие котлованы, в которые только-только начали укладывать бетон. На ковыльной равнине сиротливо стоял поселок из голубых вагончиков. И еще: как на немыслимом каком-то становье – скопление техники.

До конечной станции ехали двое суток, в одном купе. Больше всего запомнилась в дороге Липову Надя, предупреждавшая каждое желание Каминского: вот, Мотя, чистые носки, рубашка, вот чай. Каминский только голову куда-то повернет, и она уже тянет следом свои заботливые глаза. Липову даже неловко становилось быть рядом с ними, и он уходил в коридор, стоял у окна, тоскуя по таким же преданным глазам, по такой же любви.

Первое время здесь их не покидало чувство потерянности: куда занесло! Всюду времянки: вагончики, дощатая столовая, передвижные электростанции. Глушь и оторванность от мира. Была одна мысль – лишь бы отработать положенное… Держались почти всегда втроем, своей кучкой. И, теперь можно считать, продержались до сего дня.

Однажды вот так же осенью Липов зашел к Каминскому в его прорабскую. Хотя уже кончилась смена, темнело и беспрерывно лил дождь, там было людно, накурено, пол не проглядывался из-под толстого слоя грязи. Мотя ругался с бригадирами, и, как всегда в возбуждении, фуражка у него съехала на сторону. Но он не замечал этого, кричал и махал в темните рукой, описывая дуги зажженной папиросой. Такую же, слоями, грязь, как и у Моти в прорабской, не успевали соскребать в производственных помещениях, в конторах, а на дорогах вообще было непролазно. Одним словом – осень.

В тот вечер они с Мотей, пытались наладить работу второй смены. Но что можно сделать, когда беспрерывно идет дождь, траншеи и котлованы залиты водой, а груженные бетоном самосвалы отчаянно буксуют, выбрасывая из-под себя грязь и синие в пелене дождя выхлопные газы. Полный затор! И вся стройка казалась безнадежной, напрасной затеей.

С них лило, когда они вошли в вагончик, в ту половину, где жили Каминский с Надей. Уж очень ярко, после уличной тьмы, были освещены комната и встретившая их в двери изумленным вскриком Надя, такая домашняя, хлопотливая и приветливая. И все казался избыточным свет электричества в тесноте бивачного жилья.

Надя накормила их, отогрела чаем, а одежду повесила сушить над электрической солдатской печкой. На улице все шумел дождь. «Павел, куда пойдешь в такую гибель, – сказала Надя, – оставайся у нас». «Да, да, Павлуша, – засуетился Мотя, подставляя лавки, табуретки к лежаку вагончика. – Сейчас мы разместимся валетами, дамами, как сумеем». И что ж, улеглись, не снимая одежды, втроем. И не возникло по этому поводу никакой предосудительности или пошлой мысли. Только тепло друг от друга помнится.

– Смотри, – прервал свое молчание Каминский, не оборачиваясь, показал на отдаленный еще город. – А что тут было, одни суслики из нор свистели! Помнишь, как добирались?

– Конечно, помню. Всю дорогу от станции в открытом кузове ехали, – ответил Липов. – Ты у водителя плащ, выпросил, все Надю укрывал.

– Да, да… – все так же не оборачиваясь, подтвердил Мотя и пропел под нос: – Все было, все было… А знаешь, Павел, с тобой не случается? – Каминский полуобернулся, остановил Липова. Он спросил вроде бы участливо, но глаза его, прикрытые веками, и лицо, притягивающе спокойное, медлительное, все так же оставались непроницаемы. – Не бывает? А? Порой будто откровение найдет. Жизнь вдруг станет ясней, понятней, дороже ее ценишь…

– Как это?

– Ну, вот как сейчас. Настигнет тебя вдруг запах земли, ее прохлады, или увидишь сирый куст на меже! Представь себе его горемычную юдоль в ночи, под ветром, под дождем. Его жалобы в осенней тьме… – не досказав свой мысли, Каминский прервал себя и пошел дальше.

Липов задумался над Мотиными словами, а тот вроде бы уже застеснялся их высокопарности, взлета своего настроения и шутливо толкнул Липова плечом.

– А? Стареем? Зрелость, зрелость на пороге… – и снова, напрашиваясь на борьбу, толкнул Липова, все заминал свою неловкость. Липов, упершись, подставил свое плечо, и они, бывалые спортсмены, любившие силу, азарт, оба поднапряглись и, в одно мгновение скинув ружья, сцепились. Началась борьба. Гулом отозвалась под их ногами земля, понесло ветром вывернутую с корнями траву и комья. Возились так минут пять, вытоптали, обезобразили порядочную поляну. И тут, будто их кто окликнул, устыдил, они разом отпрянули, тяжело дыша, расхохотались.

– Ничья, – примирительно выдохнул Каминский, подбирая ружья.

…Подошли к городу. Вблизи он выглядел еще необжитым, уж очень голым. Высятся в степи, на юру, скученные в одном месте белые здания. Деревца у домов росли с трудом, многие гибли на степном суховее. Только в центре прижившиеся тополя и клены сквозили издали, в просветах улиц, редкой желтой листвой.

Люди цепче. Только что построенные вот здесь на окраине дома уже пестрят занавесками в окнах, белье во дворе мотается и пузырится на ветру. Дети катаются на велосипедах по свежему, не заезженному еще асфальту.

Из этой необжитости тревожно летит в степь разноголосая, бодрая музыка транзисторов, магнитофонов, вырывается из открытых форточек, с балконов.

Был выходной, субботний день. В одной из квартир гуляли, может, справляли свадьбу. Оттуда слышались дробная пляска, разухабистые частушки. Чей-то тонкий женский голос не раз пробовал начать: «А мне милый изменил, я упала перед ним…» Но его забивали гулкий топот, неразборчивые, бестолковые крики. И хоть ясно было по хорошо знакомой частушке, что произошло после того, как она «упала перед ним», хотелось прочувствовать это в трогательно-слабом, забиваемом шумом и криком пении. Уже за другими домами их все-таки настиг вырвавшийся, наконец, бедово торжествующий голосок: «Потом встала и сказала: слава богу, изменил!»

Мотя все шагал, пригибаясь под ветром, вел, по всему было видно, до первых автобусных остановок, чтобы затем разъехаться по домам.

Когда-то возвращались обычно не с пустыми руками, заходили к Каминским. Купались под холодным душем, помогали Наде потрошить дичь. Пока Надя готовила, блаженствовали на диване, вытягивая усталые ноги, лениво двигая фигуры по шахматной доске. С кухни доносились аппетитные запахи, Надин голос. А потом начиналось веселое застолье, пиршество.

Каминский, как бы угадав мысли Липова, приостановился.

– Ну, что, Павел? У меня во рту все ссохлось. Зайдем, шикнем, что ли? – он кивнул на одну из улиц, в сторону летнего кафе.

«Что ж, – подумал Липов, – пусть будет так».

В кафе, почему-то еще не закрытом на зиму, все столы были свободны. Ветер сквознячком входил в него через стены, прохладой тянуло и от гладкого мозаичного пола.

Они выбрали место, поставили в угол ружья. Каминский принес сухого вина, колбасу и сыр. Быстро наполнили бокалы.

– Ну, давай, – нетерпеливо потянулся он через стол. – За этот пустой день. Только намаялись.

– Что значит – пустой? Такого не бывает.

– Гм, – усмехнулся Мотя, – это верно.

Уставшее тело окатило изнутри теплой волной, и прожитый день, за который только что выпили, представился Липову как бы отдаленным, проветренно-ясным.