Текст книги "Каменный пояс, 1988"

Автор книги: Лидия Преображенская

Соавторы: Геннадий Хомутов,Валерий Кузнецов,Лидия Гальцева,Анатолий Тепляшин,Юрий Орябинский,Кирилл Шишов,Александр Егель,Владимир Одноралов,Георгий Саталкин,Михаил Люгарин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

БУКЕТЫ В НЕБЕ

Наше дело правое – мы победили.

Лозунг

Днем на улицу, пожалуйста. Но дома, будь добр, засветло. Стемнеет, и пойдут по дворам злые люди воровать детвору. Не отцовы ли это слова? Стращал нас кто?

И вдруг отец заявляет.

– Мать, собирай сыновей.

А солнышко садится.

Подозрительно все это. Отец является с работы средь бела дня. И что-то уж слишком многое нам позволяется.

Собрали нас во что без заплат. Праздник, что ли? И повели куда-то, на ночь глядя.

Идем, а народу-то, народу. Днем столько не увидишь. И не только тетеньки, как всегда. Дяденьки. И мальчишки-девчонки. Никого домой не загоняют.

Подходим к Ленинской. И тут ка-а-ак ахнет!

И в черном небе красный букет. А-ах! А-а-ах! Еще букет. Синий. Еще. Желтый, зеленый. Еще красный. Букет за букетом. Взлетит. И рассыпается на огненные цветы, а они на землю летят, за сквером. Мы туда. И увидели.

Букеты бросали в небо пушки на зеленых колесах. Бросали и прыгали. А возле зеленые солдаты прыгали, и все кричали: «Ура-а!»

До земли огненные цветы не долетали, гасли, а с неба что-то сыпалось. Семена огненных цветов, как из спелого мака.

Мы – собирать семена. Пожалуйста! Вот они под ногами. Сколько хочешь. Видно, как при солнце. Потому что ахает без передышки. Раз за разом. И небо горит.

Решили с братом, усадим семенами всю улицу.

Вот как расцветут огонь-цветы, будет всем радости. И взрослые добрыми станут. То-то они радовались букетам в небе. Пропадут злые люди. Играй на улице хоть до утра.

ГЕОРГИНЫ

Цветы появились на нашей улице после войны. До того каждый клочок земли вскапывали под картошку.

Июнем победного года, кислица уже перестаивала, вернулся дядя Коля, Женькин отец, единственный с нашей улицы.

Конечно же, мы, мальчишки, с рассвета засели караулить дядю Колю.

Солнце накалилось до ослепительности, сморило нас, недоспавших, как вышел он. Слева-то, слева на гимнастерке солнышками вспыхнули медали. Настоящий фронтовик-герой!

Только что это он без пилотки, без ремня. Женька столько хвастался. Мать ему все обещала: «Вот придет папка, он из тебя ремнем всю дурь вышибет». И погон не было. Только темные пятна на плечах.

В дверях дядя Коля потянулся. Поднял руки совсем не по-боевому.

Полагалось бы ему подсесть к нам и рассказать, как бил фашистов-гадов. Только он не подошел, а потянулся и опустился на приступок. Тогда у них сеней не было. Ни сеней, ни крылечка, так себе, приступочек.

Присел он. Нашарил в галифе портсигар. Конечно, трофейный. Говорят, навез добра, на всю жизнь хватит.

Размял папироску, понятно, трофейную. Наши папки садят самокрутки. Они трофеев не добыли, сталь варили по броне.

Смял гармошкой мундштук. Щелкнул блестящей зажигалкой. Тоже из Германии. И решили мы, дядя Коля задавака, в Женьку. Конечно, герой, а мы пацанва, но все же…

Накурился он. Такой «бычище» щелкнул в траву, нам всем дыбануть хватит. У наших папок такого не уследишь, махра дороже хлеба. Накурился дядя Коля, сказал что-то Женьке. Тот растерянно взглянул на нас и убежал в дом.

Наконец-то! Сейчас Женька вынесет трофейную диковину.

Он появился в дверях с лопатой. По слабосильности волок за собой, ухватив обеими руками. Обидно стало! Ждали-ждали. Мерзли-мерзли. Есть охота. А тут лопата. Причем тут лопата. Картошку-то давно посадили, цвет набирает, скоро окучивать.

Догадливый Артурка крутнул пальцем у головы. Мол, контужен. Известно, если контужен, делает, что не надо. Жалко стало Женьку. Столько ждал, а отец…

Дядя Коля вскопал лужайку под окнами. Так уж он старался, прошелся лопатой на два раза. Разбил до комочка. И посадил картошку. Видели мы, Женька притащил в свертке. Растянулся в исполнительной спешке, она и вылетела.

Закопали они картошку, полили. Дядя Коля ушел домой, а Женька – к нам.

– Крепко отца-то? – поинтересовались мы.

– Чего крепко?

– Чего, чего. Того. Контузило.

– С чего это вы взяли?

– А чего это вы картошку сажали среди лета?

– Картошку… Смотрите на этих чудиков, – расхохотался Женька, – это же георгины. Из Германии.

– Ну и как?

– Что как?

– Чо да чо. Зачокал. Вкусные?

– Ой, уморики, – закатился Женька. – Да это же цветы.

Вся улица караулила, когда зацветут трофейные цветы.

Георгины зацвели поздно, как убирать картошку. Робкий, пробился первый язычок пламени. И днями дружно охватило весь куст. Запылал жаркий кострище.

Недолго горел этот костер. Цветы срезали на крышку гроба. Дядя Коля умер. Осколок, гулявший по телу после ранения, кровь прибила к сердцу.

А георгины порасселились по соседям. Осень от осени все больше палисадников охватывал их памятный огонь. И георгины, что сегодня дарят моим землякам языки удивительного пламени, с того привезенного из Германии дяди-Колиного трофея.

ПО ЯГОДЫ

За ягодами пойдешь, далеко уйдешь.

По ягоды пойдешь, домой придешь.

Присказка

Это все Володька Кузнецов виноват. Сманил. Идем да идем.

И пошли мы по ягоды.

По переулку поднимались, еще ничего. Только бы мамка не увидела. А дальше не по себе. Все чужие.

Дальше-то и домов нет, ямы. Нарыли их перед войной под дома, а строить – некому.

И сейчас некому. Где их взять, мужиков-то? Слышали мы, как Кузнечиха завидовала мамке:

– Тебе что, твой-то под боком, а мой, царство ему небесное, через то и Володька ширмачит.

– Ну и выходила бы замуж, молодая пока.

Кузнечиха и объяснила:

– Выйдешь! Разбежишься. Нынче мужик дорогой, кочевряжистый. «Сучком» и то не заманишь на ночь.

Ну, а дальше нас выгнали. Не слушай, что не следует. Да все равно понятно, мужик дорогой.

Вот и ставят дома пленные. И правильно, поубивали наших и ставьте. За них.

Проходили мы, немцы как раз обедали. Веселые, будто и не пленные. Что им не смеяться. Кормят вот. А с едой, небось, не лучше, чем в войну.

Попросить бы кусочек. Ну да! Если б наши, тогда. А то. Да и не подойдешь. Вон часовой, автомат меж колен. Тоже ест.

Обошли мы пленных. Слюнкой заглотались. Хлебца-то не прихватили. Как же, возьмешь! Мамка: опять кусочничаешь, ешь дома. Не выпустит с куском.

Ну, а за ямами совсем пусто. Лес был. В войну свели. Теперь до него тёпать да тёпать. Да-алеко синеет, у небушка.

Запереглядывались, вернуться бы?

– Вы чо, пацаны? Назад покойника не носят.

Не носят так не носят. Потёпали мы к лесу. Дошли. Оглянулись – страшно. Домики со спичечный коробок.

Зато земляники тут! Не то что на Татарке. Там травинку насобираешь и надоест. А тут… Тук, тук в банку. И уж не тукает. Донышко покрыло. Мамка, что мамка. Полную банку принесешь, только ахнет. Про ругань забудет.

Может, так и было бы, а только за горой ахнуло раньше. Выгнало тучу. Пухлую, черную. И пошло пластать. Ну и заахало, погромче, чем в салют. Се-ердито.

Это Илья-пророк по небу скачет по своим делам. На колеснице. Торопится, сердится. Молнии из-под колес. А тучи – пыль клубами. Его будто и разглядеть можно. Разглядишь! Подними-ка глаза. Как вдарит молнией. Не любит Илья-пророк, чтоб разглядывали.

Нам бы под дерево, переждать дожжину, а у нас душу в пятки. Мы – деру.

Тучи все пластеют. А ну как развалятся, не удержатся. Да на нас. Ну и дождь, понятно, как из ведра. Банки полны. Не ягод – воды. И не выльешь, ягоды-то сверху плавают. Бежим, давимся. Ревом и ягодами. В рот их кидаем. Что уж теперь.

Добежали до ям, гром и примолк. Радоваться бы. Обсинило небо, запарило землю. Да какая уж радость. Пленные-то ушли. Значит, смена кончилась. Отец с работы вернулся. Не мамка, не отговоришься, не разжалобишь.

В переулок спускаться – Володька отстал.

– Я, пацаны, к Оплюне, свинчатки обещал на жестку.

Вот какой. Сманил, а отдуваться, так назад пятки. Сдрейфил.

КОЛОКОЛЬЧИКИ-БУБЕНЧИКИ

Колокольчики-бубенчики гремят.

Скачут наши кони три часа подряд.

Истомились, отправляясь в дальний путь.

Не пора ли нам, дружочек, отдохнуть

Из песни

Я почему его заметил, аккордеон он нес. Блеснул куском неба в толпе, приворожил. Вел его рыженький парнишка. Потому что он был слепой.

Они продавать принесли аккордеон. На такую-то прелесть да без охотников? Их окружили. Потянулись опробовать на слух. С рук на руки. Куда как хорош, да дорог.

Сочно, послушно рокотал аккордеон. Слепой хмуро водил следом глазами. Видит? Ничего он не видел. Пустые глаза еще кровянели болью, а он уже слышал ими. Веки чутко отзывались на звуки.

Покупатель нашелся скоро. Кудряш в обтерханном кителе задержал аккордеон на груди. Вложил в вялую руку слепого пачку красненьких. Слепой начал было перебирать, но сбился, беспомощно заворочал головой. Рыженький догадливо принял деньги.

Слепой настороженно замер, очевидно, по шелесту пытаясь уловить счет. Но не дослушал, а протянул руки на невеселое бормотанье аккордеона. Кудряш недовольно скривился, но вернул покупку.

Пальцы слепого знакомо приласкали радостный перламутр, нетерпеливо пробежались по ладам, давнули на басы и облегченно замерли.

Народ малость поутих, подался. Пусть потешится напоследок. И слепой, уронив голову в голубое сиянье мехов, повел мелодию.

Поначалу не слышно было. Похоже, играл он для себя, а как стал давать звукам силу, уловил я что-то знакомое-знакомое. Как он запел, ясно стало. Любимая песня дедушки. Запевал – все гулянки умолкали, распьяным-пьяны слушали.

 
Голова ль ты моя удалая,
Долго ль буду носить я-а тебя
 

И слепого слушали.

Сбил молчанье развеселый разухай. Крикнул рыженькому:

– Чего ворон ловишь, раззява. У него же руки заняты. Шапку по кругу.

Со стороны подошел разухай. Не знал, что не играть пришел слепой, продавать аккордеон, что деньги уже получил.

Сдернул разухай кепку с рыженького, кинул синенькую, и полетели бумажки.

Рыженький оторопело таращил глаза. Кудряш недоуменно озирался. Слепой недовольно хмурился.

Как вернулась кепка к рыженькому, и смущенный, он неловко опростал ее за пазуху, все снова попритихли. А слепой на это молчание посветлел лицом и поклонился перед собой.

– Спасибо, я…

Досказать не дал кудряш.

– Брось ты. Заработал. Играй. Люди ждут.

И слепой заиграл. И еще. И по просьбам. И от себя. И чем дальше играл, тем дальше, похоже, уходил от войны. Туда, за огненную черту, что отделила его от сегодняшней ущербности. Становился разудалым парнягой.

Ах, как он, сколько пел! Как памятливо. Я и сейчас встречаю, узнаю песни слепого.

Последнее, что слышал я, разыгривое:

 
Колокольчики-бубенчики звенят…
 

Я не дослушал песню. Глянул в лицо: совсем забылся слепой, разулыбался, залил красивое, совсем не тронутое войной лицо румянец, но глаза, глаза его не забылись. Умирающие глаза роняли живые слезы на улыбку.

Подкатило к горлу. Я заработал локтями прочь.

Я видел того слепого после базара. Тащили его, совсем пьяного, рыженький и кудряш. Тоже навеселе. На груди кудряша куском неба сиял аккордеон. Кудряш по-хозяйски оберегал его, огребая от встречных.

МЕРТВАЯ РАДУГА

В Аю не удили. Рыбы такой не было, чтоб клевала. В Аю водился лишь магаль. Совсем ненормальная рыба. Без чешуи. Не плавает, по дну ползает. От камня под камень. Никакими наживками не выманишь. По-другому брали магаля. Вилкой.

Магалиный перекат лежал под нашей улицей. Над железным мостом.

Когда-то был Ай многоводным. Барки с железом сплавлял. А до нас дошел поколенный, искупаться негде. В наше время и ажурные железные мостки сходят. Переброшены к каждому заводу. Железо в нашем металлургическом городке доступнее и удобнее в деле, чем дерево и камень.

Железный мост звенел туго натянутой струной. Блестел, полированный тяжестью рабочих ботинок. Чтоб не оскальзываться, заботливо изварен был именами сварщиков.

Охота пуще неволи! Схлынет половодье, снесет мутный снеготал, мы уже в Аю.

Ног не чуешь. Крадешься меж скользких голышей. Левой приподнял камень. Правой р-раз! Вот она, кошкина добыча. В клубах донной мути. Бьется, пропоротая вилкой, в отчаянной потуге.

Разазартная охота. Лишь как мост зазвенит под пересменкой, придешь в себя. Какая уж тут охота! Каждый не преминет пустить обидный совет.

Взапуски в гору-гору. Добро согреемся.

Дома – магалей кошке. Нам неприятное заделье, керосином обдирать мазутные кольца с рук-ног.

Красив наш Ай. Радуга, и только. Не жалеют заводы для речной красы мазута. В радужной той красе лишь магали и выживали. Так прокеросинивались, что кошка иной раз брезговала.

Что за живучие твари были эти магали. Нигде их больше не встречал. Показать бы ученым. Да исчез в Аю и магаль.

Мертвая радуга струится-переливается под звонким настилом железного моста.

КОЗА-ДЕРЕЗА

Коза-дереза. Полбока луплено.

За три гроша куплена.

Братишка справный. А я – будто не кормят. И кашлять начал. Иной раз зайдусь до посинения. Забеспокоились родители. А вдруг да… Надо поддержать.

И купили козу Маньку.

Как ведь несправедливо. Хорошего будто и не было. А дряннишка, сорви-головушка до ужимочки впечатается в память.

Была вот Манька. Она ли не молодчина. Молоко – сливки. Домашняя. По огородам сроду не блукала, а что о ней вспомнишь? Зойка, Манькина доченция, эта да. И в кого только уродилась.

Манька простенькая. Невидная, немудрящая козушка. Рога серпами. Скромная бородка. На этой шубка на пуху цвета кофе с молоком, рожки изящной мерой, бородка да вдобавок сережки. Щеголиха! Зато Манькино вымя – торба. Сиськи по земле чиркают. У этой же с кулачок. Худотитяя.

Маньку пасти, горюшка не знаешь. Щиплет себе, отдохнет, еще пощиплет. Домой захочет, мекнет вежливо. Эта же, глаза завидущие. Под носом пырей по пояс. Нет, ей туда, куда нельзя. А то вдарит в голову: дома что-то позабыла. С места и в карьер по грядкам, межам-канавам, крапиве и бурьяну. Удержи попробуй. Откуда и силы берутся. Семенишь-семенишь, запнулся – бряк и пузом пашешь грядки, корчуешь татарник. До чего ж приятно!

А блудня-то, блудня! Как ни привязывай, отвяжется. И… «ах, вы козу распускаете, ах, в милицию сведу, ах, штраф припаяют».

Материны цветы Зойка, понятно, извела под корень. Откроешь окно – у нее ресторан. Ей, видите ли, трава-мурава приелась, оскомину набила. Ей заморских блюд пожелалось, и жрет олеандр – горечь-яд. Другая бы с листика копыта отбросила, а этой – чем горчее, тем слаще.

Бельишком баловалась. И так-то небогато нарядов у матери, с материей трудно, а она, небось, наши штаны не тронет, грубоваты, платья ее дегустирует.

Дурное к дурному тянет. На улице ведь всякие живут. И хорошие, и похуже. Так Зойка выбрала товарища – Володьку. Из колонии вернулся, здоровенный лоб вымахал, а ума не вынес, все шкодничает.

Смеху ради, подпаивал Зойку. Хорош смех: алкоголичкой стала Зойка. Так и дежурит у Володькиных окон. То хоть по кружке надаивала, а тут совсем отказала.

Курить научил Володька. Сунет в зубья чинарик – Зойка взатяжку, дым из ноздрей, докурит, окурок сжует.

Пристрастилась к куреву, наглеть стала. Приставать к встречным-поперечным. Не угостил окурком – в рога. Проходу от нее нет. Пока отца не саданула в печень. Нашла кого – хозяина. Лопнуло отцовское терпение, и решилась Зойкина участь.

ОГОРОДНЫЕ ВОЙНЫ

Не играй с ним, он татарский.

Из разговора

Мы все дрались. С братом. Соседями. Улица на улицу. Поселок на поселок. Шла о Татарке дурная слава.

Запахнет палами, захряснет по горам огородная копанина, и открывает Татарка три фронта. Метзаводский – прямо над нашей улицей.

Шла тогда большая война, злая, метзаводские крепко насолили. Поймали наших, скинули шкарики и отпустили. Заведено было, пленных оголять и ремнем, чтоб веселее плясали. Но без штанов домой, это уж слишком.

Решили проучить метзаводских.

Загремели в переулках поджиги. Не хлопушки из гнутой трубки, гвоздя и резинки. Штучки посерьезнее. Заряд – коробок спичек, рубленые гвозди. Шмальнешь – в доске дыра. Или руку разворотит.

Налили свинца на пряжки. Гирьки, звездочки навешали на веревочки. Кастеты нарубили. И вышли.

Наших тьма, метзаводских того больше. Кого только нет. Презрительные челочки шпаны. Ладонные бляхи фэзэушников. Синяя ремеслуха. Мазутные фуфайки работяг. И школьная шелупонь.

Сошлись, похлестались матом для подначки. Мы, малявки, стакнулись. Поквасили носы. До крови, до рева. Разошлись парни, и началось. Всерьез! Тут уж ноги уноси.

Наша взяла. Рванули метзаводские. Гнали мы их, дубасили. По их же поселку, меж сараек. Пока мужики не вышли.

С взрослыми мы не воюем. Вернулись на гору разложить победный костер. Пленных захватили. Попрыгают. Без шкариков. Будут знать.

Разжигаем костер и замечаем: нет Оплюни. Дела! Кто видел?

Видели. Как сошлись, упал.

Он там и лежал, где упал. Скорчился, колени к животу подтянул.

– Ты что, Оплюня? – спросили кореши.

– Живот жжет, – тихонько пожаловался он.

Ему в армию пора было. Кальсоны уже носил. Расстегнули ремень, а в кальсонах дырка. И в животе дырка. Вокруг сине. И только.

– Ништяк, Оплюня, – успокоили кореши, – даже крови нет!

Испортил Оплюня победу. Идти не может. Пришлось бросить костер, нести на руках.

Да не домой, прямо в больницу. Заражение крови. Ржавые гвозди нарубили метзаводские в поджиг.

Эх и дали бы мы за Оплюню, да взрослые принялись за нас. Перепороли, в милицию потаскали, чтоб на Татарку выйти, где там. Конная милиция патрулирует, разгоняет, чуть соберешься. А втихую что за война. Поймаем, изметелим одного-двух. Так ведь не то.

А потом воевать как-то интерес пропал. Взрослые о войне говорить перестали. Заняли их новые заботы, а нас новые игры. Нам еще играй да играй. В школу только ходить начали.

ПЕРВЫЙ РАЗ В ПЕРВЫЙ КЛАСС

Записали меня в школу. К превеликой моей радости на слезную зависть братишке. Подумать только! Всю жизнь вместе, а тут…

Про себя-то я считал, учить меня особо нечему. Читать умею не по складам, а вслух и без запинки. Что там считать – складывать и вычитать. Правда, писать не пишу. Мама не разрешает, боится, почерк испорчу.

Мне почему в школу хотелось. Дом она занимала самый большой в поселке. Четыре ряда окон. И каждое со все наши окна.

Здесь госпиталь был, а как война кончилась, раненых не стало, дом и отдали под школу. Ну, не весь дом, низ заняла ремеслуха, над ней разные организации, а самую верхотуру отвели под классы.

Ох, и долгое выпало то лето: и тянется, и тянется, а ты жди. Одна радость – брата дразнить.

Но настал и этот вечер, когда мама сказала:

– Ну-ка спать ложись. Ничего не рано. Завтра в школу.

В школу меня повел Артурка. Он уже во втором учится, все знает.

Сначала Артурка вел меня за ручку. Как маленького, велели так. Потом ему надоело, отпустил. А у ключика и говорит:

– Давай страданем. Свернем подсолнушек. Тут до обеда дрыхнут.

Я бы не прочь, так ведь в школу же, опоздаем. Дядя Ваня дал гимнастерку, мама сшила пиджачок, в школу ходить.

– Ништяк. Ты стой на шухере, держи портфель, а я… Подними проволоку.

Тут до обеда не дрыхли. Артурка за подсолнух, а из уборной тетища. Здоровенная! И по-мужски на него, по матушке. Артурка под изгородь. А проволока-то колючая. В войну все ей обгородились. Артурка – а-а-а! Тетка к нему, он – дерг! С заду клок.

Прыснули мы через две улицы. Отдышались, Артурка ощупал штаны.

– Не пойду в школу. Видишь, дыра.

Я в плач.

– Вот навязался. Ладно-ладно, не хнычь, поведу, портфелем прикроюсь.

Конечно, опоздали. И линейка прошла, и по классам разошлись.

Артурка-то знает, куда ему. Во второй «бэ». А мне?

– Куда да куда. Опять занюнил. Идем со мной. Посидишь урок, а на перемене разберемся.

Постучались. Вошли. Разрешили нам сесть за парту. Перекличка шла. И Артурку назвали. А я как подумал, что в моем классе меня вот так же кликнут, а меня нет. И вычеркнут из списков. Я и не выдержал. Артурка ногу топчет, а я…

– Это еще кто? Новенький? Фамилия?

Я, понятно, сказать не могу. Артурка за меня.

– Он не наш. Ему еще в первый надо.

И так себя ведет, будто не он меня сюда привел.

Разобрались, куда мне. Оказалось, рядом. И ничего я не опоздал. Перекличка до меня не дошла. Назвали меня, я встал и ответил «я». Обрадовался.

А учительница, сразу видно, что добрая, вся в веснушках, перекликала всех, поднялась из-за стола и познакомилась.

– Меня зовут Вера Васильевна. Я вас буду учить до пятого класса.

Тут и звонок на переменку. Встретил я Артурку, и мы подрались. А что он. Ему велели привести меня в школу. А он страдовать.

ДЕВЧОНКА БОЛЕЕТ

То было раннею весной.

Из романса

Какой-то слишком уж громкий матч гремел тогда в Видинеевском саду. Обычно нас не гнали за безбилетность, а тут, на-ка, такая бдительность. Самые-то потайные дыры позашивали горбылем. Милиция со всего города. И контролеров этих. И на входе, и у забора. Вылавливают нашего брата безбилетника, только рев стоит

Ну, да все равно мы были там, через забор и горохом, попробуй собери. Только Артурка попух. Пока седлал забор, смелел, его и засекли, голубчика. Сполз, а ему – здрасьте, я ваша тетя. Только и оставалось «тетенька, я больше не буду». И на выход. Хорошо, что не в милицию.

А на поле, такое на поле! На наших воротах сам Клайн. На вражеские навешивает сам Пузан. Ему с правой бить запрещено – пушечный удар. Это уж точно. Да что Клайн, что Пузан, лучших из лучших выставил родной метзавод. И противник нашим под стать. Других бы без заминки расколошматили, а эти держатся. Того и гляди, сами наклепают. Пузан размочил счет. Клайн мяч из сетки вынул. И пошло…

А я испсиховался. Мешают мне болеть. Девчонка. Нет, подумать только, девчонка болеет. Кому ни скажи… И все я о нее спотыкаюсь. Как соринка в глазу. Самый момент. У ворот заварушка, а мне в глаза голубое платье – косички-бантики.

Что она понять может? Так себе, зыркает больше по рядам, чем следит за игрой. На меня взглянула. Заметила, головкой дернула. Что это она? Рубашка на мне, как рубашка. Обзеленена, правда, боролись на полянке, так не видно от нее. Что я ей, на улицу должен в чистом идти. В школу мы тоже ряжены-глажены. Белый воротничок, руки с мылом. А сейчас зачем, бегать-то. И так мать ворчит, как на огне горит, не напасешься.

А что это я, в самом деле, так одет. Столько народу, а я. Дом-то недалеко. Переодеться пара минут.

Опять взглянула. Вот ведь привязалась. Я и поднялся.

– Ты чо, – удивился Володька, – живот заболел?

Побежал я домой. Прибежал. Нашел в комодке рубашку. Мятая. Еще бы. С весны ненадеванная. Погладить? А угли в утюг? Холодным волозить. Где там! Не разглаживается. Натянул. Хоть плачь, как теленок жевал. Потуже за ремень. С груди гладко. Со спины ворохом. С фуражкой беда. Полкозырька висит собачьим ухом. Мастачил, мастачил, что толку-то. А без фуражки? Так ведь. Гололобая башка, дай пожевать пирожка. Челку-то с седьмого разрешают. А я отцову фуражку. У меня саклан приличный. Лады!

Бегу на стадион. А с полдороги мне люди. Все гуще-гуще. Игра-то кончилась. Это надо же! Игру прозевал. И все из-за этой. Попалась бы она мне. Не попалась. Где уж. Известно, что делается после хорошего матча.

А ведь искал я ее, не нашел. Она всегда, что ли, в голубом. А я бы только по платью и узнал.