Текст книги "Негатив. Портрет художника в траурной рамке"

Автор книги: Лев Тимофеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

9

В коричневом репортерском кофре были, конечно, и негативы, и уже теперь, почти тридцать лет спустя, Закутаров заказал в лаборатории на «Мосфильме» для своей очередной выставки новые отпечатки «Олега» – большие, метр на полтора, а один так и вообще три метра на два. Точно такие же отпечатки он заказал и с негативов своей черноморской серии «Обнаженная в солнечном свете» – и тоже один большой, от пола до потолка. И эти два огромных снимка двух юных обнаженных – Адама и Еву – следовало поместить по обе стороны от входа в галерею «Карина», где и предполагалось реализовать проект.

У нынешней публики, свыкшейся уже и с самой крутой порнухой, выставка – он назвал ее «Голые и обнаженные» – вряд ли вызовет повышенное внимание. Ну, голые и голые. Забавно, конечно, что именно президентский советник, пусть теперь бывший, выставляет на обозрение сотню снимков обнаженной натуры – юноши и девушки, мужики и бабы, старики и старухи; репортажи (сельская баня, медосмотр призывников, городской медвытрезвитель, пляж нудистов); модели, снятые в ателье; отдельно, крупно, во весь кадр – руки, грудь, торс, спина. Впрочем, некоторые сюжеты и ракурсы многим наверняка покажутся шокирующими: например, потрясающей красоты снимок вагины (когда-то Карина позировала) – снимок тридцать на сорок, – правда, намеренно размытый, неясный, нечеткий, похожий на архитектурный объект в тумане (быть может, портал готического собора), но все-таки вполне угадываемый.

Сначала он замышлял, что это будет совместная выставка двух фотохудожников – его и канувшего в небытие Кукуры. Оба имени будут крупно на афише: «Кукура – Закутаров». Если Кукура жив и прозябает где-нибудь в безвестности и нищете, это поможет ему как-то воспрянуть, снова почувствовать себя мастером, художником. Можно будет продать его работы или устроить ему какие-нибудь заказы здесь, в столице. Если же он погиб, выставка будет знаком уважения к памяти мужественного человека, бросившего вызов своему времени. Но для этого, конечно, судьбу Кукуры следовало выяснить и, если возможно, найти его самого. Нынешние связи Закутарова позволяли сделать это быстро: фамилия, имя, отчество, год рождения, когда, где и по какой статье был осужден – этих сведений было достаточно.

И нашли… Кукура Андрей Павлович, 1940 года рождения, осужденный в 1974 году по статье… УК РСФСР «Изготовление и/или распространение изобразительной продукции порнографического содержания»… Освобожден по УДО (условно-досрочно) в 1976 году. Проживал в районном центре Пустовля и некоторое время работал фотографом в местном ателье. В настоящее время проживает там же. Священник, настоятель местной церкви Рождества Пресвятой Богородицы. Рукоположен в дьяконы в 1984 году. В священники – в 1994 году. Благочинный с 1998 года.

Господи, да Закутаров прекрасно знал эту деревянную Пустовлю: в пятидесяти километрах от нее в райцентре Северный Прыж и в соседней с ним деревне Кривичи он отбывал трехлетнюю ссылку, и в первые месяцы в Пустовле у него была подруга, аккордеонистка, преподавательница в здешней музыкальной школе (в Прыже на автостанции познакомились), и он иногда, рискуя (за пределы района ссыльному выезжать запрещалось), тайком ездил к ней и оставался ночевать, приурочивая свидания к субботе, когда соседи топили баню, и Закутаров и аккордеонистка мылись последними и потом, чистые, распаренные, у нее в комнате стаскивали матрасы на пол (старинная крестьянская деревянная кровать очень уж громко скрипела) и в воскресенье спали до полудня. Впрочем, иногда он вставал пораньше и шел в церковь: замечательно типажные лица были в этой церкви. В церковном полумраке он, конечно, не снимал, но именно здесь увидел тех двух абсолютно одинаковых старушек-близняшек в темных платочках – два лица, как будто вырезанные из морщинистой сосновой коры, и две пары черных, словно «из тьмы былого» пронзительно глядящих глаз. Он подождал, когда они вышли после службы, и снял их при свете солнца на паперти – так, что вторым планом в кадре оказалась еще и нищая горбунья с костылем, и стоящий на коленях нищий лысый старик (за этот снимок он пять лет назад получил «серебряную тарелку» – второй приз на бьеннале в Сан-Парадиз)…

Но Кукуру он в церкви точно не видел. Хотя, возможно, за десять лет с лишним тот и изменился сильно, и наверняка бороду носил. Впрочем, внимательно вглядываясь в лица, Закутаров, пожалуй, все-таки вряд ли пропустил бы его. Да и Кукура бы его узнал. Нет, должно быть, дьяконом Кукура служил где-то в другом месте.

Закутаров живо вообразил, как священник Кукура, отец Андрей, в рясе и с наперсным крестом (или у благочинных на груди и крест, и панагия?), возникнет здесь, на выставке, среди этой симфонии обнаженной натуры. И благословит все сущее. Или проклянет? Нет, нет, точно, проклянет: вместе с информацией о месте жительства Закутарову принесли снимок из местной газеты: Кукура в подряснике, высоко подняв руку с крестом, шествует во главе колонны молодых людей в черных рубахах – «борцов за национальную идею и за нравственное очищение России», как мягко было сказано в подписи под фото… Ну и что же, пусть проклянет, и это не плохо. Пусть только проклянет публично – и это будет впечатляюще: священник проклинает собственную молодость. Хорошо зримый контраст – разнообразные голые, глядящие со стен на попа в глухой черной рясе, – Закутарову ужасно понравился (хоть специально наряжай кого-нибудь и делай такую постановку!), и он тут же написал Кукуре длинное письмо, где рассказывал о себе, о ссылке в Северопрыжский район, о тайных посещениях Пустовли, о своей жизни в последние годы, о замысле выставки и испрашивал формального разрешения на использование негативов, на упоминание имени автора в афише, ну и, конечно же, приглашал на вернисаж. Кукура не ответил, и Закутаров собирался даже специально съездить в Прыж и оттуда в Пустовлю: надо же как-то определиться…

– Позвони жене, Закутаров, она там с ума сходит, мне за утро три раза звонила, – сказала Карина, размещаясь за столиком, где он, теперь уже несколько успокоившись, ел салат и прихлебывал кофе. Он молча протянул руку и, как бы здороваясь, погладил ее по руке: немолодая, но хорошо ухоженная и замечательно красивая, породистая женщина. До сих пор он любовался ею. И хотел ее всегда, и она всегда отзывалась. Иногда они завтракали вместе в этом кафе на Пушкинской площади с видом на памятник Пушкину и на тот пятачок, где когда-то он участвовал в демонстрации в поддержку политзаключенных и где ему заломили руки за спину и головой вперед сунули на заднее сиденье черной комитетской «Волги». Двадцать два, двадцать три, что ли, года тому назад?

– Ау, Закутаров, ты где? Очнись и не будь чурбаном бесчувственным, позвони или хотя бы включи мобильный: с нее ведь станется – она сейчас поедет в аэропорт и с детьми прилетит сюда. У них в Лондоне, да уже и во всем мире знают, что у тебя сгорела мастерская.

– Уже звонил. – Закутаров показал телефон и еще раз убедился, что после разговора выключил его: сейчас ему никто не был нужен. Он действительно позвонил и успокоил жену, сказал, что оставил включенный утюг, пустяки (хотя в ателье какой утюг… но она, простодушная англичаночка, все примет за чистую монету).

Карина заказала свой обычный «капуччино».

– Архив сгорел? – спросила она.

– Нет, там ничего не было.

Свой огромный фотоархив он хранил в банковском сейфе. Правда, в дальнюю стену ателье был глубоко вмурован маленький сейфик, но в последнее время он держал в нем только малозначительные семейные фото и документы и, приехав на пожарище, даже и не вспомнил о них. Да и вспомнил бы, не сумел бы заставить себя пройти через этот дымящийся черный смрадный сарай. Чего уж там: снявши голову, по волосам не плачут.

– Тебя, милый мой, сожгли, а теперь сожгут и меня. – Карина говорила тихо. Ей принесли кофе, но она отодвинула его в сторону и, как заговорщик, наклонилась через маленький столик поближе к Закутарову. – Меня сожгут, а у меня в галерее на три миллиона евриков одних только постимпрессионистов… Ты зря смеешься… Вчера вечером, поздно, уже ночью, мне на мобильный (заметь, номер мобильного знают) позвонила какая-то баба – такой пропитой голос с деланным еврейским акцентом – и прокаркала, что наша жидовская порнография будет вечно гореть в огне.

– Вечно – это ничего, вечно – пусть горит, – серьезно сказал Закутаров. – Хуже, если с одиннадцати вечера и до четырех утра.

– Милый мой Олежек, а ты уверен, что мы переживем твоих голых? – Не слушая его, она протянула руку и тыльной стороной ладони дотронулась до его небритой щеки. Она никогда не спорила с ним, не возражала ему и теперь даже не очень боялась за себя и за него: она только хотела, чтобы он, ее великий Закутаров, понимал, что делает. Она даже ответа не ждала и принялась за кофе.

Он смотрел на нее и молчал. Ни в чем он не был уверен. Все может быть. И запросто замочат. И его, и ее. «Противник силен и безумен, игра не на жизнь, а на смерь», – чьи это стихи? Его собственные? Кажется, тут неверное ударение: надо – «на смерть»… Он вдруг живо представил себе те два снимка при входе в галерею – он и она, молодые, обнаженные, веселые, уверенные в себе и в радостях этой жизни. Размером три метра на два. Не весьма резкие: все-таки увеличение очень большое. Но ярко подсвечены снизу. Победители, угадавшие гармонию эпохи. Цветы, но немного. Музыка тихо (поздние квартеты Шостаковича). И оба – в траурной рамке. Торжественно, празднично (как в крематории). Апофеоз (чего: любви? дружбы? верности? плотского влечения? как это называется, когда «я без тебя жить не могу»?). А у ног кишат маленькие люди, гости – «деятели культуры и искусства», депутаты, члены правительства, может быть, сам Президент с супругой. Что ж, в какой-то короткий период они были почти друзьями. Теперь вернисаж плюс панихида, как пропустить! Какая жалость, что сам он уже не сможет запечатлеть этот живописный сброд. «От нас ушел мыслитель и талантливый художник…» И вагина форматом тридцать на сорок с небольшим родимым пятнышком возле клитора – тоже в траурной рамке.

– Не боись, подруга, пробьемся, – улыбаясь, сказал он. – Пробьемся и еще воткнем всем им.

Он хотел было спросить Карину, не вторник ли сегодня, но тут вдруг вспомнил свою ночную подругу, и ему пришла в голову мысль, что именно ее обнаженного тельца – маленького, стройного, с маленькой грудью, почти девчоночьего – не будет хватать в экспозиции. Ева-подросток. Вчера она сама подошла к нему и передала привет от отца Андрея, «из тех мест, где вы были в ссылке», и Закутаров, возбужденный полемикой на «Свободном слове» (которую в этот раз он, кажется, скандально проиграл, опозорился на глазах у миллионов телезрителей), не сразу вспомнил, что речь идет о Кукуре, а вспомнив, предложил поговорить об отце Андрее чуть позже, без суеты, у него на даче, и она согласилась, но до такого разговора дело не дошло: по дороге обсуждали только что прошедшую телевизионную драчку, а как приехали, сразу начали целоваться и быстро напились…

– Скажи, пожалуйста, а что это за ребенок Алена Гросс? – спросил он.

Карина, видимо, тоже ждала, что после ее прикосновения он, как обычно в таких случаях, вспомнит о вторнике, и поэтому от неожиданности даже чуть отшатнулась и ответила не сразу.

– Господи, что это ты? Алена Гросс – ребенок? У тебя, мой фотограф, что-то с глазами. Это же ее амплуа – работать «под ребенка», «под маленькую девочку», и вы, мужики, попадаетесь. Не ты первый. Она так карьеру себе делает. Рожица юная, белая блузочка. Только что пионерский галстук не повязывает. На самом же деле ей…

– Подруга, все равно лучше тебя женщины на свете нет, – смеясь, перебил ее Закутаров.

– Ври больше, – сказала Карина. Остановить ее уже было нельзя. – Нет, все-таки эта Алена неглупая и небездарная провинциалочка, хорошо пишет… ладно, скажу для справедливости, действительно хорошо выглядит, много моложе своих лет. Я сама отношусь к ней с нежностью… с материнской… можно сказать, подруга, в галерее на всех тусовках бывает…

– Женщина, а твоя нежность – точно материнская? – глядя в свой кофе, спросил Закутаров.

– Как странно бывает в жизни, – сказала Карина, – вот ты, Закутаров, такой утонченный художник, глубокий, проницательный политический мыслитель, чувствуешь гармонию времени… а всегда был и остаешься грубым пошляком… Как это совмещается в людях?.. Стоп, ну-ка посмотри на меня: да не глаз ли ты положил на Алену? Ой, милый, не надо, тут такой конкурент. – Она жалостливо погладила его по руке и выразительно посмотрела в потолок.

– Ну что ты, – сказал Закутаров, – ты же знаешь, я не люблю пьяниц.

– Да какая же она пьяница, – Карина тут же вступилась за обиженную. – Девочка вообще капли в рот не берет. Вся журналистская тусовка знает. Принципиально не пьет.

Закутаров промолчал. После бессонной ночи он все-таки устал, и ему вдруг ужасно захотелось спать. Он протянул руку и тоже погладил ее по щеке.

– А у нас сегодня не вторник? – спросил он.

– Конечно, вторник, – согласилась она и, внимательно глядя на него и немного помолчав, добавила: – А на тебя, Закутаров, кажется, здорово наехали…

Часть 2

Под знаком Дашули

1

Пожар, конечно, будет замечен. Телевидение, Рунет, газеты, еженедельники – все станут перемалывать одно и то же: поджог – не поджог; вспомнят, что политолог и политтехнолог Закутаров, еще недавно ближайший советник или даже прямой советчик Президента, влиятельный «Олег Шептало», теперь отлучен и от президентского уха, и вообще от Кремля; с радостью обратят внимание, что пожар в ателье – еще одна, пятая (посчитают!) неприятность среди неприятностей, свалившихся в последние дни и на него самого, и на его ближайшее окружение. Неприятности перечислят, и всем станет ясно, что они слишком кучно легли, чтобы быть случайностью: Дарья Жогло, бывшая жена, главный редактор его электронной газеты «Расследования» и директор одноименного агентства, неделю назад арестована по подозрению в шантаже и вымогательстве; за день до этого бесследно исчез – и есть основания полагать, что был похищен, – Бенедикт Струне кий, по прозвищу Бен Бегемотик, ведущий сотрудник закутаровского Агентства продуктивной политики (АПРОПО), и не просто сотрудник, а, как каждый мог прочитать на сайте агентства, «давний соратник Закутарова, деливший с ним кров еще в студенческие годы и в свое время выведший его в круг диссидентов и правозащитников»; далее, сын Закутарова Кирилл, молодой талантливый телеведущий, еще в прошлом месяце отстранен от эфира за «нарушение журналистской этики»; наконец, Константин Крутобоков, некогда партнер Закутарова в агентстве, а ныне – заместитель главы кремлевской администрации, на прошлой неделе вдруг ни с того ни с сего на всю страну выразил с телеэкрана сомнение в его, Закутарова, профессиональной порядочности, назвав его «маргинальным социологом»…

«Наехали!» – так простодушно и весело назовет свои заметки кто-нибудь из бойких обозревателей. А какой-нибудь признанный аналитик, «чернила и крови смеситель» станет многословно размазывать, объясняя глубинные причины опалы недавнего «архитектора президентского большинства», и будет молоть вздор о каких-то этических и эстетических (а между строк надо читать – этнических) расхождениях между добропорядочным славянским семьянином Президентом и его бывшим политтехнологом, склонным к богемно-беспорядочному западному образу жизни, – в том числе в сфере интимных отношений: как-никак третий (или уже четвертый?) раз женат, причем на иностранке. «Кстати, всем хорошо известно, что по отцу он не русский Закутаров, а немец (?) Клавир» – так и будет напечатано с вопросительным знаком. Господи, было все это уже! Десять лет его персона торчит в информационном пространстве страны, и он до мелочей знает, кто, как и на что будет реагировать.

Сожгли, сожгли ателье, никакого сомнения нет, хоть бы и не было этого звонка с еврейским акцентом. Вся электропроводка была в свое время тщательно продумана и по высшему «евростандарту» смонтирована под его собственным наблюдением, и теперь, мысленно пройдя всю ее метр за метром, он мог сказать наверняка, что короткого замыкания случиться не могло… Нет, приехали специалисты, профессионалы, наглые, уверенные: спокойно ключом открыли дверь, вошли, запалили и не торопясь ушли, аккуратно закрыв дверь на замок. И ведь точно не торопились: по мелко битому стеклу, по несгоревшим, хоть и тронутым огнем обрывкам на полу можно предположить, что еще до пожара со стены сорвали все снимки и от души потоптались на них. Или даже помочились.

Хотя на первый взгляд странно, что сожгли именно мастерскую, а не дачу – предмет его гордости, деревянную, «срубовую фантазию», проект которой он придумал в перекличке со старинной северопрыжской и пустовльской архитектурной традицией и которую сам возводил – разве что не с топором в руках. По крайней мере ездил на стройку каждый день и, к неудовольствию плотников (выписанных все из того же Северного Прыжа), иногда заставлял их и по два, и по три раза переделывать, переиначивать уже вроде бы сделанную работу, добиваясь совершенной гармонии – сначала в своем воображении, а потом и в практическом исполнении. В то время он много снимал, но здесь, на стройке, выходя из машины к рабочим, камеру не брал, чтобы не отвлекаться, – хотя, конечно, видел красоту их молодых крепких тел, рельефные мышцы, темный загар на руках и плечах и бледные спины и животы – точно по выкройке недавно скинутых маек.

Понятно, что мастерскую сожгли не для того, чтобы нанести существенный урон (дача раз в пятнадцать дороже), но чтобы взял он в толк, что ведет себя неправильно. Это пока не наказание, но предупреждение. Довольно мягкое, чуть ли не товарищеское. А антисемитская угроза – так, пошлая шутка непосредственных исполнителей, тех скотов, что не могли отказать себе в удовольствии не только запалить ателье, но и поглумиться над ненавистными снимками.

Нет, его нынешние оппоненты (или уже противники? даже враги?) – люди серьезные и сами до таких глупостей, как антисемитизм, не опускаются. Простая рабочая ситуация: три месяца назад ему предложили вернуться в президентскую команду, – мол, скоро начало предвыборной кампании, и лучше него никто… да много чего никто не сделает лучше него. «Пора перестать бить баклуши и заняться делом», – недопустимо фамильярно, почти развязно (что было ему несвойственно и чего никогда прежде за ним и не замечалось) заявил Костя Крутобоков, которого опять-таки он, Закутаров, пять лет назад рекомендовал советником в президентскую администрацию. Как две капли воды похожий на молодого Наполеона, женственный красавчик Костя дослужился за эти годы до зама, и ему было поручено пригласить строптивого политтехнолога и провести с ним неофициальную беседу. Впрочем, Костя сразу дал понять, что лишь транслирует и слова, и волю, исходящие «с самого верха»: «Сам хочет именно тебя…» Закутаров отказался. Через две недели его еще раз попросили подумать хорошенько – тот же Костя, но теперь уже по телефону и раздраженно, даже грубо: «Ты все взвесил?» Он взвесил – и послал Костю на… сказал, чтобы ему больше не звонили по этому поводу. Но и последствия он взвесил. И тут же отправил жену с детьми в Англию к ее родителям, – так, на всякий случай: береженого Бог бережет.

Он прекрасно понимал, что дело не в избирательной кампании – тут они и без него легко справятся, – дело в предложенной им некоторое время назад идее изменить Конституцию и продлить президентский срок с четырех лет до семи или даже до десяти. Он заговорил об этом года два назад, в конце первого четырехлетия. Тогда это был красивый тактический ход – народ «бьет челом»: мол, мы тебе, отец наш, верим, мы тебя любим, правь же нами семь лет (а в перспективе – и два раза по семь)… Но нет, Президент обращается к стране с телеэкрана и, соблюдая верность Конституции, спокойно и уверенно отказывается – и прекращает эти неуместные разговоры. И вскоре назначает дату новых президентских выборов, на которых, без сомнения, победит с семьюдесятью процентами голосов. Тонкий, красивый пиар, – кто понимает, конечно.

Теперь же речь идет не о тонкой игре, а о том, чтобы действительно сломать Конституцию – грубо, через колено: за пару лет до выборов они снова выдвинут идею увеличения президентского срока. Но это будет уже не шахматный ход, а откровенный борцовский прием: имея поддержку семидесяти процентов населения, контролируя более двух третей Думы, и с Конституцией, да и вообще со страной можно делать что угодно. Хоть пожизненное президентство вводи.

Ну, пока, может, и не пожизненное, но десятилетний срок введут, и Закутаров им тут не нужен. А нужен он, чтобы все это обставить – гармонично, красиво. Чтобы потное насилие подать общественному мнению – и в стране, и в мире – как многозначительную игру прозорливых либеральных стратегов. Вот это уж точно никто лучше него сделать не сумеет: политическая эстетика – его профессия…

Ну, и еще, конечно, его, великого Закутарова, надо держать на коротком поводке, чтобы не вздумал работать на оппозицию: зная его негативное отношение к затее, они, может, больше всего и опасаются, что уйдет к оппозиции. Считается почему-то, что он «слишком много знает». И если опасаются всерьез, то и меры предпримут серьезные.

И вот теперь, пожалуйста, сгорело ателье. Конечно, не Костя Крутобоков поджигал. Но Костино выступление «по ящику» и все сопутствующие наезды – знак, что Закутаров лишен защиты сверху, и все, кто хотел бы ему напакостить (а в этой стране он таких ой-ой как много наплодил), получают полную свободу действий. Или даже больше – молчаливую санкцию (а другой и не надо) на любые гадости. Он теперь словно голый на морозном ветру. Не исключено, что и дача сгорит. Хотя вряд ли, скорее как-нибудь отнимут, отсудят: ему уже приходила повестка в районную прокуратуру в связи с какими-то нарушениями при землеотводе. Да и то сказать, больно хорош особнячок, прямо-таки памятник архитектуры конца двадцатого века, поджигать – сердце дрогнет. Если, конечно, есть у них сердце…

Все это пришло на ум, пока он спускался от Карины с шестого этажа пешком по лестнице: даже на минуту не хотелось запирать себя в тесной, душной и вонючей кабине лифта. Иногда с ним случались приступы клаустрофобии… Было половина первого. Двух часов хватило, чтобы выспаться. Карина встала раньше или вообще не спала и, когда он проснулся, сварила крепкий кофе в большой турке. Ничего, теперь он в полном порядке… День был ясный, и на чисто вымытых и еще даже слегка влажных и пахнущих сыростью лестничных ступенях лежали ломаные прямоугольники солнечного света. На третьем или четвертом этаже окно на межэтажной площадке было распахнуто в густую крону тополя, объемно заполненную громким птичьим щебетом. Со двора слышались детские голоса. А еще этажом ниже на широком подоконнике открытого окна, стоя спиной друг к другу, две молодые женщины в синих рабочих халатах мыли стекла – обе крепкие, коротконогие, широкобедрые, полногрудые. Если бы, оставив их вот так вот в окне, донага раздеть обеих, получился бы отличный снимок…

Жизнь продолжается. Надо работать, надо снимать, а он даже без камеры ходит. Всё, хватит, он завязал с политикой, в очередной раз «выпрыгнул из биографии», расстался с судьбой, которую навязывали обстоятельства, освободил голову и душу – и теперь не выпускать камеру из рук, снимать и снимать. Ни дня без снимка. Надо наконец вполне осознать свое призвание и понять, что любое серьезное искусство – не профессия, а способ мировосприятия. Именно способ мировосприятия, даже образ жизни, при котором душа трудится постоянно, и днем, и ночью. («Не позволяй душе лениться», – всегда назидательно говаривал папа Клавир, отправляя мальчика Олега Закутарова назад к матери в Краснобережное после кратких каникулярных визитов в московское «Гнездо Клавиров».)

Проект с «Обнаженными» он обязательно реализует. Даже, пожалуй, расширит экспозицию: среди десятков обнаженных мужиков и баб разных возрастов и сословий, среди этого голого народа российского, среди огромных чернобелых листов он разместит небольшие (в цвете) портреты современных политиков – Президента, людей из его администрации, премьера, партийных лидеров. Все они будут вполне одеты, в пиджаках и при галстуках. За последние годы у него скопилась богатая коллекция этих персон – когда озабоченных или даже задумчивых, когда самодовольных и наглых, когда тупых и злобных, когда вороватых и ничтожных. В мощной лавине обнаженной натуры, рядом с загадочной готикой Карининой вульвы их мелкие мордашки обретут именно то значение, какое имеют на самом деле: пестрый мусор, смётки истории… Да будет так!

Выйдя из подъезда, он вдруг понял, что как не мог войти в лифт, так теперь не может сесть за руль: он подошел к машине, но от одной только мысли, что сейчас закроет себя в замкнутом пространстве тесного автомобильного салона, ему стало страшно, он почувствовал, что не может дышать, к горлу подступает тошнота и он теряет сознание. Пришлось облокотиться, почти лечь на грязный капот машины и так переждать минуту или две, пока приступ прошел и он смог несколько раз глубоко вздохнуть… Клаустрофобия всегда проявляла себя накатом безотчетного страха, удушьем и тошнотой. Впервые это случилось с ним двадцать с чем-то лет назад, когда его арестовали и привезли в Лефортово и, прежде чем подвергнуть обыску и медосмотру, что всегда предшествует окончательному водворению зэка в камеру, оставили одного в каком-то мрачном отстойнике, в квадратной каменной коробке с тяжелой кованой дверью и без окон. Комната тускло освещалась пыльным плафоном высоко под потолком, и там же под потолком в углу однотонно гудел вентилятор за пыльной решеткой, и Закутаров начал задыхаться и почувствовал, что вот-вот потеряет сознание, и тогда он подумал, что, может быть, через эту вентиляционную решетку в помещение нагнетается какой-нибудь газ, и он бросился к двери и стал кричать и барабанить кулаками, но дверь была так массивна, что он колотил в нее беззвучно… Впрочем, через минуту тяжелая дверь медленно открылась, внезапно зажегся яркий свет (он так и не понял, где были эти лампы), и в отстойник вошли надзиратель и немолодая медсестра в белом халате. Закутарову велели раздеться донага и тщательно осмотрели его, кто-то из них даже в задний проход залез пальцем, – процедура весьма неприятная, и Закутаров громко застонал от боли, но когда все закончилось, он подумал, что было бы здорово снять эту сцену со стороны. Впрочем, может быть, это сюжет не для фото, но эпизод для фильма: голый зэк, и медсестра и надзиратель молча манипулируют над ним…

Ладно, он все равно обещал Карине вернуться ночевать, и машину можно пока оставить здесь во дворе. Он сделал три глубоких вздоха, отряхнул куртку и проверил, не забыл ли поставить машину на сигнализацию (тулуп все валялся на заднем сиденье, и его могли украсть), и, убедившись, что нет, не забыл, – значит, он еще в порядке, автоматизм не нарушен, – вышел со двора и, не торопясь, пошел по Ленинскому пешком. В его офис, в его знаменитое АПРОПО, к двум должен был приехать Абрам Рабинович, его лучший друг и адвокат Дашули Жогло, и было достаточно времени, чтобы пешком дойти до Остоженки.

2

День хоть и был солнечный, но не жаркий, с довольно крепким и свежим ветром вдоль Ленинского, и Закутаров высоко под горло застегнул молнию на своей замшевой куртке и поднял воротник. Он хорошо знал эту дорогу, этот пустынный, с редкими пешеходами тротуар по левой стороне проспекта в центр – мимо дома с аптекой, мимо зеленого сейчас весной проезда в Нескучный сад, мимо зацветающих яблонь и отцветающих вишен на территории Первой градской больницы. Впрочем, и в любое время года, и в дождь, и в снег, рано утром или поздно вечером идти здесь было хорошо. Даже если по противоположной стороне улицы со скоростью твоего шага тебя сопровождает машина с гэбешниками. И сзади тебя чуть поодаль идут еще два филера.

Когда-то он часто бывал здесь у Эльве, академика Молокана, Карининого отца, и вечером, уходя домой, всегда отправлялся к метро пешком. Он всерьез уверял старика, что этот километр в одиночестве (филеров первое время не было) вдоль бесконечной решетки больничного забора необходим каждому – для душевного здоровья: «Гуляйте здесь перед сном. Или утром. Это как в храм сходить. Когда человек идет этой стороной улицы, Господь, улыбаясь, смотрит на него. И, может быть, даже фотографирует для своего альбома – на память». Дашуля Жогло, с которой он к тому времени уже расстался и она постоянно жила у Эльве, захлопала в ладоши и засмеялась – оценила образ. «А ты наберись смелости и сам Его сфотографируй», – тихо сказал старик, указывая пальцем в потолок. «К тому и стремимся», – подумал Закутаров, но тогда мысль эта показалась ему слишком нескромной, даже кощунственной, и он промолчал и сразу перевел разговор на какие-то насущные дела. В те дни они готовили первый номер свободного, неподцензурного журнала «Мосты», и все мысли были заняты предстоящим событием, которое должно было круто повернуть если уж и не ход истории, то по крайней мере его, Закутарова, жизнь…

В семьдесят восьмом, когда Закутаров в первый раз приехал к Эльве – знакомиться, – тот жил совсем один. За пол года до того он похоронил жену, с которой прожил тридцать лет, и утрату переживал тяжело: впал в депрессию, прекратил общение с друзьями, из дома выходил редко и, бывало, даже к телефону не подходил. Тогда-то Карина, его единственная дочь, и попросила свою близкую черноморскую подругу Дашу Жогло приехать в Москву и пожить у отца хотя бы неделю-другую. Сама она была в очередной раз замужем, теперь за каким-то молодым генералом, потерявшим голову от любви, кажется, летчиком или ракетчиком. Она родила ребенка, постоянно жила по месту службы мужа в военном гарнизоне не то под Красноярском, не то под Иркутском и, как сама писала в письмах, вполне вошла в роль «матушки-генеральши».

А Даша, Дашуля в то время была женой Закутарова, они жили в Черноморске, и он сказал, что поедет с ней в Москву – знакомиться с великим Эльве. «Ну, если тебе так хочется, – как-то неуверенно согласилась она. – Впрочем, поехали. Пусть будет сюрприз. А ты сделаешь его портрет – большой-большой, в полстены. Вот сюда, над сервантом». Они жили хоть и на окраине, в пригороде с неблагозвучным названием Вшивка (официально – поселок Имени 18 партсъезда), но в довольно просторном доме, который для молодой семьи снимали Дашулины родители – папа-прокурор и мама – директор гастронома. Закутаров с удовольствием представил себе, как прокурор испугается, когда узнает, чей это портрет занял стену над дефицитным румынским сервантом черного дерева (мама достала по большому блату), – и, смеясь, согласился…