Текст книги "Негатив. Портрет художника в траурной рамке"

Автор книги: Лев Тимофеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Annotation

Лев Тимофеев – автор романов, повестей, пьес, научных трудов. Но главными в его судьбе стали две получившие мировую известность книги о советской экономике: «Технология черного рынка, или Крестьянское искусство голодать» и «Последняя надежда выжить». Это за них Тимофеев получил шесть лет лагерей и пять ссылки в 1985 году, когда, казалось, советская система уже начала рушиться и перестала быть опасной. Выйдя на свободу досрочно, этот «последний из диссидентов» не угомонился: издавал неподцензурный журнал, был одним из лидеров правозащитной Хельсинкской группы. Не успокоился он и в конце 90-х, когда организовал исследования теневого и криминального сектора уже новой, российской, экономики. Тимофеев в отличной форме и теперь: у него острый глаз, цепкая память и безжалостный аналитический ум ученого-диссидента. В новом романе он создает осязаемую, впечатляюще яркую картину современного российского околовластного «света» с его героями и предателями, красавицами и чудовищами.

Лев Тимофеев Негатив. Портрет художника в траурной рамке

Пролог

Часть 1

1

2

3

4

5

6

7

8

9

Часть 2

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

Часть 3

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

 13

14. АРСЕНИЙ КЛАВИР

Часть 4

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

Эпилог

Заключение

notes

1

Лев Тимофеев Негатив. Портрет художника в траурной рамке

роман

Поэзия выше нравственности – или по крайней мере совсем иное дело. Господи Суси! Какое дело поэту до добродетели и порока? Разве их одна поэтическая сторона. А.С.Пушкин – П.А.Вяземскому

Хотя в романе упоминаются имена некоторых известных современников, – например, хозяина нью-йоркского ресторана «Русский самовар» Романа Каплана или великого чешского фотографа Иржи Саудека и ряд других уважаемых имен, – автор ответственно заявляет, что все действующие лица романа вымышленные. Включая Президента России.

Пролог

Дождливой ночью с двадцатого на двадцать первое мая у Олега Закутарова сгорело фотоателье. Под утро, часа в четыре, на дачу, где с похмелья он крепко спал, держа руку на груди приблудной подруги, дозвонился сосед и прокричал, что ателье горит давно и что работают пять пожарных расчетов. «Пять – это радует», – машинально пошутил Закутаров. «Я всю ночь дозваниваюсь!» – со слезами в голосе кричал сосед. Он жил этажом ниже, и его квартиру, видимо, сильно залило…

Если горело всю ночь и свое отработали пять пожарных расчетов, то торопиться особенно было некуда. Но Закутаров все-таки решил, что надо ехать сейчас. Он поднял подругу – поднял, но не разбудил: накинул на нее одежонки, сонную, подхватил за талию, довел до машины, и она, вряд ли соображая, что происходит, тут же свалилась и уснула на заднем сиденье. Подруга была славная, соблазнительно губастенькая молоденькая русоволосая журналисточка. Вчера он снял ее после «Свободного слова» на НТВ, где все мололи вздор о ближайших выборах… Они ушли вместе и в конце концов оказались у него на даче в Раздорах, довольно быстро, меньше чем за полчаса, прикончили бутылку коньяку, после чего подруга решительно отправилась в ванную, вернулась оттуда в его махровом халате, отважно села к нему на колени и потребовала, чтобы они легли тут же на широком диване. И когда они действительно легли, взяла его руку, положила себе на грудь – и в ту же секунду словно потеряла сознание, отрубилась, уснула. Ей, видимо, хотелось быть взрослой и самостоятельной, но была она совсем юной и глупой. Иначе чего бы так напиваться с малознакомым мужиком? И вчера вечером, и сейчас он по-отцовски жалел ее…

Погрузив подругу в машину, он вернулся в дом, поднял ее мешкообразную сумку, небрежно брошенную в прихожей на полу, и снял с вешалки большой овчинный тулуп, всю зиму провисевший здесь больше для стиля, чем для какой-либо практической надобности, – но вот в мае оказался кстати…

Хоть и под дождем, но по пустынным дорогам и улицам доехать в половине пятого от Раздор до Маросейки заняло бы минут тридцать, но сразу за кольцевой у пикета Закутарова остановил гаишник. Взяв водительские документы, он даже не взглянул на них и молча направился в будку. В кармане у Закутарова была всего тысяча рублей, и гаишник сел писать протокол, демонстративно отказываясь брать деньги: он давал понять, что штука за езду в нетрезвом виде со скоростью сто восемьдесят километров – это не разговор. С полчаса, не меньше, прошло в объяснениях и уговорах, и Закутаров уже подумывал позвонить кому-нибудь, чтобы привезли денег и выкупили его (позвонил бы он, конечно же, Карине, и она, матеря его за вечную бесцеремонность и эгоизм, все-таки приехала бы и привезла – сколько там нужно, баксов двести ли, триста). Но в какой-то момент медлительный гаишник вдруг сдался и, открыв ящик стола, смахнул туда злосчастную тысячу. «А грузом не поделишься?» – спросил он вполне дружелюбно, возвращая документы. «Какой груз?» – не понял Закутаров. «Да вон, на заднем сиденье.» «Ты, мент, знай свою службу», – рассердился вдруг Закутаров. И сам удивился: с чего бы это его задело? Обычно на дурацкие шуточки он не реагировал…

Вообще его реакции в последний час были странны: ателье горит, а он думает о вчерашней мерзкой тусовке на телевидении, о подруге, спокойно препирается с гаишником; а то вдруг, отъехав от пикета, вспомнил, что при нем нет камеры, а надо бы снимать вот этот дождь на пустых московских улицах ранним майским утром. Может, нужно как-нибудь специально выехать из дома в половине пятого. Как-нибудь… Это было какое-то отупение – ясное и светлое: все видишь, все понимаешь, но ничего не чувствуешь – защитная реакция, много раз уже спасавшая его в критические моменты, когда, казалось, он должен взорваться от эмоционального перенапряжения. В таком состоянии он доехал до места и, бросив машину со спящей подругой за углом, подошел к дому, возле которого все еще суетились пожарники. И только когда он с трудом протиснулся между стеной и стоявшей вплотную к двери пожарной машиной и вошел в подъезд, и сразу же, уже на первом этаже ощутил сильный запах гари, у него остро, не вздохнуть, заболела грудь и ноги сделались ватными.

Лифт не работал. Мимо каких-то полуодетых людей на площадках (все они возбужденно разговаривали и жестикулировали, но увидев его, замолкали и молча провожали взглядом), мимо пожарных, скатывавших уже опавший без воды рукав, он с трудом дотащился до последнего, шестого этажа.

Ателье выгорело полностью. Стоя в пустом дверном проеме (дверь была снята с петель и стояла рядом), он увидел совершенно чужой, незнакомый, огромный черный вонючий сарай с закопченными остатками стекол в сломанных оконных рамах, с проломанной в потолке дырой, из которой с чердака свисали какие-то провода и балки. Пожарище почему-то остро воняло мочой, словно пять пожарных расчетов всю ночь мочились на пламя. Или так вонял развороченный стояк уборной. Вообще все помещение сделалось похоже на мерзко развороченную уборную, на черную дымящуюся и смердящую помойку. Огонь уничтожил все, остались лишь обгоревший до черноты дубовый стол и шесть обуглившихся стульев вокруг него. Чуть поодаль торчали голые пружинные ребра любимой тахты. Проволочный остов сгоревшего старинного абажура качался под потолком рядом с проломом на чердак…

Смотреть, что там в соседнем помещении осталось от лаборатории, Закутаров не пошел. Он стоял в дверях и вообще не мог сделать хотя бы шаг вперед. Весь пол перед ним был засыпан мелко битым стеклом и обгоревшими обрывками его собственных работ и всегда висевших по стенам таких разных, но одинаково любимых им Картье-Брессона, Хельмута Ньютона, Саудека. Хороший кусок жизни превратился в слой инфернального мусора на полу – залитого водой и затоптанного сапогами. В слой черной грязи.

Вот что такое мерзость запустения: это мерзость черного пожарища.

Из пяти пожарных расчетов на месте оставался только один – что-то они там под крышей заканчивали гасить, и сверху слышался грохот кровельного железа и молодой веселый мат. Шумно дыша, причитая и постанывая, так, что его слышно было еще за два этажа, по лестнице поднялся пожилой следователь из райотдела милиции. Его вынули из постели, и он, извинившись, начал с того, что достал из «дипломата» маленький термос, прямо на ступеньках лестницы, ведущей на чердак, расстелил бумажную салфетку и налил себе кофе и предложил Закутарову. Закутаров молча покачал головой: ему было плохо и хотелось поскорее уйти отсюда. Но только покончив с кофе, следователь принялся за дело. Составили протокол. По предварительным данным, пожар начался в 23 часа. Общая площадь возгорания 150 квадратных метров. Пожарных вызвали только после полуночи, когда пламя выбилось на крышу и его заметили из дома напротив. Рабочая версия – неисправность электропроводки. «А поджечь некому было?» – на всякий случай спросил следователь. Закутаров молча пожал плечами. Он подписал протокол, оставил номер своего мобильного телефона и сказал, что торопится. Со страховой компанией он свяжется из офиса. И с нижним соседом разберется позже…

Спускаясь по лестнице, он подумал, что, если мерить деньгами, утрата не так уж и велика: он никогда не оставлял в ателье ничего ценного. Никакого архива он здесь не держал. Те же полсотни работ, что были уже заделаны под стекло или в паспарту и приготовлены к близкой выставке, можно восстановить за две, ну, за три недели. Куда тяжелее была иная утрата – эстетическая, что ли. В его гармонично размеченном и аккуратно обустроенном мире образовалась (была прожжена) черная дыра. И из этой невидимой дыры тянуло инфернальным смрадом – холодной гарью, сыростью, мочой…

Ателье (мастерская, лофт) под крышей старого, еще дореволюционного дома занимало важное место в его жизни. Для всей российской политической тусовки он, Олег Закутаров, был успешным и влиятельным политологом, политтехнологом, пиарщиком, президентским советником (все знали, что и советчиком), создателем прочных политических репутаций и разработчиком стремительных административных карьер. Его образ был хорошо знаком миллионам телезрителей: коротко стриженный, круглоголовый, совсем еще не старый, но уже седеющий человек, несколько небрежно, почти по-домашнему одетый (каждый раз детали этой небрежности продумывались вместе со стилистом), с едва-едва заметной аристократической картавинкой в речи, говорящий всегда негромко, спокойно и со значением, вдумчиво глядящий на жизнь поверх съехавших на кончик носа маленьких старомодных очочков – такой мудрый папа Карло, увещевающий миллионы простодушных Буратино… Но была у него и иная, параллельная жизнь, о значении которой в его судьбе знали только самые близкие ему люди. В этой параллельной жизни он смотрел на мир без всяких пижонских очков – глазами внимательного художника, через видоискатель фотокамеры. И ателье под крышей дома в Покровском переулке как раз и было основным рабочим местом этого, мало кому известного Закутарова.

Нет, он ничего не скрывал и ни от кого не таился. Время от времени он и на людях появлялся с камерой в руках, даже на многолюдных политических тусовках, и все к этому привыкли: думали, что ему, великому политтехнологу, снимать нужно для пиаровской работы. Но никто, конечно, не мог догадаться, что к занятиям фотографией он относится куда серьезнее, чем ко всем этим политическим играм, в которых понимал себя и соответственно принимал участие всегда как рефери, лишь иногда как тренер и никогда – как игрок.

Он был художник по преимуществу. И его ателье, его мастерская, где все было удобно устроено для работы и где раз в год он снимал со стен чужие работы и развешивал полсотни своих последних фотографий – не столько для зрителей (которых, впрочем, здесь на вернисаже бывало до двух сотен человек), сколько для себя самого, чтобы осмыслить сделанное за год, – этот угол пространства на шестом этаже дома в Покровском переулке занимал в его жизни куда более важное место, чем роскошный, на «золотой миле» Остоженки расположенный офис созданного и раскрученного им знаменитого АПРОПО – Агентства продуктивной политики. И вот теперь этот потаенный угол, где пребывала самая нежная, самая беззащитная и в то же время самая отзывчивая часть его души, превратился в дымящуюся и смердящую помойку…

Выходя из подъезда, он забыл, что здесь две ступеньки вниз, неловко оступился и чуть не упал под пожарную машину, которая, с ревом разворачиваясь, заехала на тротуар. Шофер едва успел резко затормозить и, открыв дверцу, выматерился. Закутаров, улыбаясь, помахал ему рукой, – мол, все в порядке. Движения и мысли были как-то разорваны и заторможены, и он с пол минуты простоял на месте, не понимая, куда должен идти. Он не сразу вспомнил, где стоит его «бумер», и только после некоторых усилий сообразил, что ночью за неимением места у подъезда оставил его за углом соседнего дома… В машине было пусто, только тулуп валялся на заднем сиденье, и это его огорчило. Губастенькая подружка могла бы его отвлечь, позавтракали бы вместе. Но она убежала, бросив на водительское сиденье визитку. Черным косметическим карандашом на обороте было жирно написано: «Позвони, пожалуйста». Ее звали Алена Гросс. Значит, у нее белесые брови, и она подкрашивает их косметическим карандашом. Кремлевский корреспондент «Делового человека». Ну, да, да, он давно заметил ее: уже года два она мелькает на разных светских тусовках, и в последнее время ее злые корреспонденции и репортажи начали входить в моду… Но позвонил он не ей. Сев в машину и запустив двигатель, он позвонил Карине. «Проснись, – сказал он, – у меня мастерскую сожгли. Дотла. Давай позавтракаем, что ли, вместе».

Часть 1

Nue en lumiere du soleil

1

Знакомство Закутарова с фотоискусством началось лет тридцать назад, в начале семидесятых. Это было замечательное время. Быть может, лучшее время его жизни. Ему было восемнадцать, он учился на первом курсе исторического факультета провинциального Черноморского университета и, сильно нуждаясь в деньгах, стал подрабатывать моделью у местного газетного репортера. Репортер, маленький и худенький человечек лет тридцати или чуть больше, по-детски простодушный и восторженный («Мы, парень, работаем для вечности!»), мечтал о славе фотохудожника. Для газеты он делал репортажные снимки о трудовых буднях городских предприятий (лучшая бригада грузчиков торгового порта, учения по гражданской обороне на швейной фабрике и т. д.), но в свободное время в маленьком ателье, оборудованном в сарае собственного глинобитного домишка на окраине города (ателье – два экрана из простыней, натянутых на подрамники, три лампы с отражателями), снимал обнаженную натуру. Ему охотно позировали портовые проститутки, которые потом тиражировали снимки и, написав на обороте свой адрес или номер телефона, раздавали матросам с иностранных судов – на память и для привлечения новых клиентов.

Газетный фотограф был настоящим художником, и снимки его были замечательно хороши. У него был талант увидеть пластическое совершенство человеческого тела и передать его в игре света и тени, в гармоническом противоборстве черного и белого, что, в общем-то, и составляет суть искусства фотографии. Беда только в том, что был он не то чтобы не умен, а в каких-то житейских вопросах простодушен и приглуповат, и в конце концов совершил глупость непоправимую: слыша похвалы со всех сторон (в редакции местной газеты была даже устроена небольшая выставка его работ) и понимая сам, на каком высоком уровне работает, он начал посылать снимки в Москву, в журнал «Советское фото» и на объявленные конкурсы в «Советскую культуру» и другие газеты. Но советские газеты и журналы обнаженную натуру никогда не печатали, и маленький черноморский фотограф (у него была какая-то несерьезная фамилия – Кукура) получал в лучшем случае суровые советы сменить объект творческого интереса, а чаще ему и вообще не отвечали. Сами работы не возвращались и, надо полагать, их с удовольствием забирали и вешали у себя дома редакционные работники, авторы тех суровых писем.

История простодушного фотографа кончилась плохо: то ли из «Труда», то ли из «Советской России» его снимки, приложив к ним письмо с просьбой обратить внимание на «нездоровый, чуждый советскому человеку интерес жителя вашего города Кукуры А.П.», переслали в местное управление КГБ. (Почему в КГБ, не вполне понятно, – быть может, увидели здесь идеологическую диверсию?) Так или иначе, фотографа оперативно накрыли в его сарае во время съемок соседского подростка, быстренько соорудили дело о порнографии и покушении на мужеложство, и Кукура А.П. исчез…

Для Закутарова это было первое знакомство и с фотоискусством, и с КГБ. Он много работал с Кукурой (по три рубля за сеанс) и в последнее время не только позировал, но и помогал ему в работе с другими моделями, ставил свет, иногда Кукура даже обсуждал с ним ракурс и композицию. Теперь же его вызвали в качестве свидетеля, и пришлось рассказывать, как еще в сентябре фотограф подошел к нему на городском пляже и предложил работу – позировать раз в неделю по полтора часа. Поскольку Закутаров еще десятиклассником в родном городе подрабатывал натурщиком в местном художественном училище, где мать преподавала литературу и историю, он сразу согласился. Никаких сексуальных домогательств со стороны Кукуры А.П. никогда не было.

Немногие заметили исчезновение маленького фотографа, городская газета выходила как прежде, репортажи о трудовых буднях продолжали публиковаться, хоть и за какой-то другой подписью. Городской пляж, где летом и осенью Кукура зарабатывал, фотографируя приехавших с севера отдыхающих, теперь полностью контролировал его конкурент, толстый потный мужик, имевший здесь фанерный стенд, на котором намалевана была такая же, как он сам, толстая (и, казалось, потная) русалка с овальной прорезью вместо лица. Среди местных фотолюбителей, не знавших действительных причин исчезновения Кукуры, ходил слух, что толстый конкурент его и посадил – что-то там настучал; а может, и вправду настучал: одно к другому, всё в дело пошло…

В круговороте студенческой жизни Закута-ров, возможно, недолго вспоминал бы о великом и наивном фотографе, если бы через три месяца после его исчезновения на полке комиссионного отдела в «Культтоварах» не была выставлена на продажу вся его аппаратура, должно быть, конфискованная по приговору суда. Закутаров забежал сюда буквально на минуту, выскочил из института в перерыве между семинаром по источниковедению и лекцией по всеобщей истории, чтобы купить простую деревянную рамку для фотографии порочной факультетской красавицы Карины Молокан (фото размером в половину тетрадного листа было украдено из институтской стенгазеты). Он попал как раз к открытию и, поскольку торопился, ворвался в магазин первым. И увидел только-только выложенные на полку кукуровские «Никон» и «Зенит» в хорошо знакомых чехлах и со всей линейкой объективов, и еще, и еще что-то, – словом, полное фото-наследство исчезнувшего фотографа.

Фрагменты опредмеченного Кукуры лежали на полке магазина. Все богатство, видимо, в страхе перед КГБ, было оценено в сущие гроши, сотни в две, но у Закутарова и этих денег не было, и взять было негде. Правда, в кармане был тридцатник – остатки перевода, полученного накануне от отца, – и он, не раздумывая, тут же истратил его весь – купил немецкий экспонометр, штатив и, главное, объектив «Индустар-61-Л/3», о котором сам Кукура говорил как о лучшей советской оптике и который использовал, когда снимку требовались одновременно мягкость и четкость («например, когда снимаешь с близкого расстояния и надо показать структуру нежнейшей кожи женской груди и особенно соска»). Кто и как взял остальное, неизвестно, но когда часа через два, уже после лекции, Закутаров вернулся в магазин, чтобы все-таки купить деревянную рамку, Кукура исчез совсем и окончательно: комиссионная полка была пуста.

Дома, отложив в сторону другие покупки, Закутаров вынул из круглой пластмассовой коробки объектив и долго не мог выпустить его из рук. В игрушке была какая-то захватывающая тайна. Он поворачивал широкое кольцо, менявшее фокусное расстояние, и тубус медленно и плавно то выдвигался чуть вперед, то прятался назад. Другое, узкое кольцо управляло диафрагмой, и сквозь переливающуюся лилово-голубую линзу видно было, как расширяется или, наоборот, сужается темное отверстие, обрамленное ирисовой шторкой. Эти движения хотелось повторять снова и снова, и он повторял их, – то одно за другим, то сразу оба вместе, – и они доставляли ему неизъяснимое удовольствие.

Он поставил объектив на свой старенький «Зенит», который целый год провалялся у него без дела в чемодане под кроватью. В прошлом году, уезжая из родного дома, он и брать-то это старье не хотел. Собирая вещи, он дважды выбрасывал аппарат из чемодана, и мать дважды возвращала его на место («Продашь, если не будет нужен»). Он ехал за две тысячи километров, чтобы поступить в университет и начать самостоятельную жизнь, и брал с собой только самый минимум: смену легкого белья, смену зимнего, свитер, затрепанный древний томик Пастернака и большой, во всю обложку «Огонька» портрет Че Гевары, заботливо уложенный на дно чемодана. В своем приволжском городке они с матерью жили весьма скромно. Фотоаппарат (списанный инвентарь, некогда подаренный отцом, у которого мальчик дважды в год гостил в Москве) был заметной ценностью в семье, и мать, отправляя сына в неизвестность, стремилась отдать ему все лучшее.

И вот аппарат пригодился: отжившая свое подростковая игрушка, прежде и нужная-то лишь для того, чтобы запечатлевать напряженные лица школьных подруг и товарищей, теперь вдруг – с новым объективом – превратилась в серьезный, профессиональный инструмент, открывающий какие-то новые возможности в жизни. Он почувствовал это сразу, как только посмотрел сквозь глазок видоискателя и увидел совершенно случайно попавшие в поле зрения предметы: железную печку в углу комнаты, ведерко с углем, ржавый совок, кочергу и маленькую отполированную временем скамеечку перед открытой печной дверцей. Картинка неожиданно оказалась замечательно красива, – жаль, пленки в аппарате не было. Рамка видоискателя, изымая предметы из окружающего мира, заново соотносила их и проявляла значения, прежде невидимые. Или скрытые в подсознании наблюдателя… Работая с Кукурой, Закутаров никогда не брал камеру в руки. Теперь же ему вдруг захотелось попробовать самому, и он знал наверняка, что у него получится хорошо.

2

Новые возможности открылись уже на следующий день, когда он принес аппарат в университет – еще даже до того, как он сделал первый снимок. Факультетская красавица Карина Молокан, чей небольшой, украденный из стенгазеты снимок (она была схвачена с поднятыми в высоком прыжке руками во время волейбольного матча) он месяца три назад прикнопил на стену над своей кроватью рядом с портретом Че Гевары, вдруг сама подошла и, мягко дотронувшись указательным пальцем до камеры, висевшей у него на груди, тихо сказала, что хотела бы, чтобы он сделал ее портрет. Это ее опосредованное прикосновение он почувствовал так остро, словно она дотронулась до обнаженного тела. Оттого что она оказалась совсем рядом, оттого что он ощутил на лице ее близкое дыхание, от ее сильного и сладкого женского запаха он вдруг потерялся и вместо вразумительного ответа издал какое-то телячье мычание. Она засмеялась и погладила его по щеке. С этой волейбольной небожительницы, парящей над грешной землей, он много раз мысленно снимал трусы и маечку, и вот теперь, вполне земная и доступная, она стояла здесь перед ним и даже дотрагивалась до него.

Она и сама уже несколько месяцев как положила глаз на этого спокойного, с чистым и осмысленным взглядом мальчика. В кабинете главного редактора здешней городской газеты она как-то увидела разложенные по столу десятка полтора замечательных художественных фото – и мальчик был для них моделью. В кабинет к главному она входила свободно, без доклада, поскольку была его любовницей, и об этом знала вся редакция, весь институт и, возможно, вообще весь город. Впрочем, этот странный, вызывавший недоумение роман (красавица и урод, огромная разница в возрасте и положении) в то время подходил к завершению, и она зашла в редакцию как-то по инерции, просто мимо проходила. Редактора не было на месте, и секретарша куда-то отлучилась, но дверь кабинета была открыта, и она вошла и увидела эти снимки.

И снимки были хороши, и от мальчика глаз не оторвать: мягкая пластика плеч, рук, четкие формы юного плоского живота, нисходящего к густой черной поросли, – и во всей фигуре сильная, зрелая мужская уверенность. «Кто это?» – спросила она, протягивая фото вернувшемуся в кабинет другу. «Ты ничего не видела», – сказал он, забирая у нее снимок и вместе с другими снимками пряча в стол. У него были свои проблемы: как раз в эти дни на бюро горкома ему должны были вынести строгий выговор за то, что не только не донес своевременно на фоторепортера, арестованного КГБ, но бесконтрольно предоставлял ему редакционную лабораторию, а недавно разрешил даже его выставку в редакции.

Нет, она видела. И запомнила. Ей даже в эротическом сне приснился этот мальчик, его плоский живот и отменное мужское достоинство. Она, конечно, сразу узнала его, встретив на факультете, но подойти самой было бы странно, все-таки не такая она отвязанная, и она спросила о мальчике своего дядю, в семье которого жила вот уже больше года, с тех пор, как приехала в Черноморск. Дело было вечером, ужинали за уютным круглым столом под старинным оранжевым абажуром, и дядя, местный профессор-историк, услышав фамилию мальчика, вдруг пришел в сильное возбуждение и даже отодвинул от себя стакан чая в мельхиоровом подстаканнике. Оказывается, он очень даже заметил этого студента и, по-своему, был тоже влюблен в него: «Это будущий великий ученый. Как он проанализировал «Головокружение от успехов«– спокойно, обстоятельно, умно! Какая эрудиция! Научный вундеркинд! Если не сбежит до пятого курса, оставлю в аспирантуре. Нет, нет, правда, у него великое будущее!» «Великое, если не сгинет на Колыме. В этой стране ни у кого нет будущего, все великое здесь погибает», – как всегда мрачно заключила тетя Ревекка…

«Вот тогда я и решила, что пока тебя не отправили на Колыму, мы проведем некоторое время вместе – в постели», – сказала Карина, лежа головой у Закутарова на плече, утомленная уже вторым за этот вечер актом. Это было их второе или третье свидание.

Закутаров жил в глинобитной мазанке на выезде из города по дороге, поднимающейся в горы. Домик был разделен на две крошечные комнатки, по одному окошку в каждой. Уборную во дворе живописно обвила старая, в руку толщиной виноградная лоза. Жилье он снимал на двоих со студентом-математиком, с которым познакомился еще во время вступительных экзаменов (впрочем, экзамены для обоих были чистой формальностью – оба были золотыми медалистами). Компаньон был юношей задумчивым, молчаливым, малообщительным (как-то он сообщил, что собирается совершить революцию в математике и занят решением теоремы Ферма), но именно такой компаньон и нужен был Закутарову, совершенно не переносившему хвастливую (и лживую) болтовню сверстников о том, кто когда кого и как трахнул или где когда и почем (в нефтеналивном порту у пьяных шведов или у финнов) были куплены умопомрачительные шмотки…

В одной комнатке стояли две кровати – и по чемоданчику под каждой, в другой – стол, два стула и железная печка, топившаяся углем, на стене – полка с жалкой, выщербленной посудой; в чулане при входе висел умывальник и под ним стояло ведро. Кровати были неодинаковые: одна – узкая, как в пионерском лагере или солдатской казарме, и матрас на голых досках; другая – пошире и с панцирной сеткой. Закутаров, всегда старавшийся ограничить свои потребности, сначала выбрал солдатскую, сунул под нее свой чемодан и к стене над ней прикнопил портрет Че Гевары, а позже и фото Карины. Но когда Карина стала являться сюда собственной персоной, товарищ молча уступил широкую и поменял местами чемоданы. Соответственно и Че Гевара, и парящая волейболистка переехали на другую стену. Самого математика девушки, кажется, не интересовали. «Это потом, – сказал он как-то Закутарову. – Сначала революция».

Карина приезжала один раз в неделю, по вторникам. В этот день Закутаров освобождался на два часа раньше и обычно ждал ее в институтской библиотеке, но, томясь, читать не мог и просматривал газеты и журналы или вовсе уходил на набережную и смотрел, как в порту швартуются или, наоборот, уходят в море оледеневшие под зимним ветром грузовые пароходы… Он встречал ее при выходе из института, и они ехали в автобусе, и в автобусной тесноте были прижаты друг к другу, и молча смотрели друг другу в лицо, и он видел, как она беззвучно, одними губами, но ясно и четко артикулирует: «Я тебя хочу». Приехав на место, они, держась за руки, медленно, как бы прогуливаясь и глядя на открывавшуюся отсюда сверху панораму зимнего, иногда засыпанного снегом города и на залив, свинцово-серый под стекавшим с гор северо-западным ветром, шли к дому. Карина терпеть не могла торопиться. Войдя в мазанку, он первым делом подкидывал угля в печку, и только когда в домишке становилось жарко, она снимала плащ и, вплотную подойдя к нему и погладив его по щеке, говорила всегда одно и то же: «Только, пожалуйста, мы никуда не торопимся…» Компаньон Закутарова по вторникам сидел в библиотеке до закрытия.

Фотографировать ее он начал не сразу. В первый раз она хоть и поехала к нему позировать для портрета, но до съемок дело не дошло. А после уж и вовсе камера с новым объективом и даже заряженная пленкой легла в чемодан до весны.

Карина была его первой совершенно открывшейся ему навстречу и по-настоящему, обстоятельно, неторопливо познанной женщиной (подростковые впечатления от нечастых и стыдливых эпизодов со взрослой соседкой в родном городишке да уже здесь, в Черноморске, несколько неуклюжих безобразий после студенческих выпивок – с замужней сокурсницей, с официанткой из кафе, вообще со случайной подругой – не в счет; трахаться же с проститутками, приходившими на съемку к Кукуре, ему и вообще не приходило в голову: он смотрел на них как на студийный инвентарь). И новый, с каждым свиданием все более и более захватывавший его опыт женской близости совершенно заслонил и память о несчастном Кукуре, и вдруг возникшее таинственное влечение к объективу «Индустар-61-Л/З», и тогда же забрезживший, но вот безрезультатно замкнувшийся на Карине практический интерес к искусству фотографии.