Текст книги "Полное собрание сочинений. Том 4"

Автор книги: Лев Толстой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 37 страниц)

Глава 7. Его изба. [94]94
  Позднейшая помета Толстого.


[Закрыть]

<Посмотримъ твою избу, сказалъ онъ, всходя въ нее. – На л ѣво [95]95
  В подлиннике:лѣвой


[Закрыть]отъ низкой двери въ углу передъ лавкою на земляномъ неровномъ полу стоялъ кривой столъ; съ той же стороны были примостки около печи, надъ столомъ въ углу стояла деревянная черная, черная икона съ м ѣднымъ в ѣнчикомъ, н ѣсколько суздальскихъ картинокъ, истыканныхъ тараканами и покрытыхъ странными славянскими словами, были наклеены возл ѣ. Но эти безграмотныя картинки и тараканы не пом ѣшали часто возноситься изъ этаго мрачнаго угла чистымъ услышаннымъ молитвамъ.> [96]96
  Зачеркнуто крест на крест. Раньше было после слов:наклеены возлѣ : <Но я увѣренъ, что изъ однаго этаго мрачнаго угла возносилось къ Небу гораздо больше искреннихъ молитвъ, чѣмъ изъ сотни образныхъ съ золочеными иконами и налойчиками краснаго дерева>.


[Закрыть]

<За столомъ была широкая лавка, покрытая рогожей и овчинами, около нея и подъ ней стояли св ѣтецъ, кадушки, ушатъ, ведра, ухватъ. Противуположную сторону занимали почерн ѣвшая большая смрадная печь и полати.>

Неровныя темно с ѣрыя ст ѣны были ув ѣшаны разнымъ тряпьемъ и хламомъ и покрыты тараканами. Изба была такъ мала, что въ ней буквально трудно было поворотиться, и такъ крива, что ни одинъ уголъ не былъ прямъ. Въ середин ѣпотолка была большая щель и несмотря, что въ двухъ м ѣстахъ были подпорки, потолокъ, казалось, не на шутку угрожалъ разрушеніемъ.

– Да, изба очень плоха, – сказалъ Князь, всматриваясь въ лицо Чурису, который потупившись, казалось, не хот ѣлъ начинать говорить объ этомъ.

– Задавитъ насъ и ребятишекъ, задавитъ, – начала приговаривать баба, прислонившись къ ст ѣн ѣподъ полатями и, казалось, собираясь плакать.

– Ты не говори, – строго сказалъ ей Чурисъ и продолжалъ, обращаясь къ Князю и пожимая плечами, – и ума не приложу, что д ѣлать, Ваше Сіятельство, и подпорки и подкладки клалъ; ничего нельзя исд ѣлать. Какъ тутъ зиму зимовать? Коли еще подпорки поставить да новый накатникъ настлать, да переметъ перем ѣнить, да покрыть хорошенько, такъ, може, какъ-нибудь и пробьемся зиму-то, только избу те всю подпорками загородишь, а прожить можно, а тронь, и такъ щепки живой не будетъ.

Николиньк ѣбыло ужасно досадно, что Чурисъ не обратился прежде къ нему, тогда какъ онъ никогда не отказывалъ мужику и только того и добивался, чтобы вс ѣпрямо приходили къ нему за своими нуждами, – а довелъ себя до такого положенія; онъ очень золъ былъ за это на Чуриса, разсердился даже, пожалъ плечами и покрасн ѣлъ, но видъ нищеты и спокойная беззаботность, окружающая его, нетолько смягчили его гн ѣвъ, но даже превратилъ его въ какое-то грустное, но доброе чувство.

– Ну, какже ты, Иванъ, прежде не сказалъ мн ѣэтого? – сказалъ онъ тономъ н ѣжнаго упрека, садясь на лавку.

– Не посм ѣлъ, Ваше Сіятельство, – отв ѣчалъ Чурисъ, но онъ говорилъ это такъ см ѣло и развязно, что трудно было в ѣрить ему.

– Наше д ѣло мужицкое, какъ мы см ѣемъ, да мы... —начала было всхлипывая баба.

– Не гуторь, – лаконически сказалъ Чурисъ, полуоборачиваясь къ жен ѣ.

– Въ этой изб ѣтеб ѣжить нельзя, это вздоръ, – сказалъ Николинька, подумавъ н ѣсколько, – а вотъ что мы сд ѣлаемъ: вид ѣлъ ты каменныя герардовскія – эти съ пустыми ст ѣнами – избы, что я построилъ на Старой Деревн ѣ?

– Какъ не видать-съ, – отв ѣчалъ Чурисъ насм ѣшливо улыбаясь, – мы не мало диву дались, какъ ихъ клали – такія мудреныя. Еще ребята см ѣялись, что не магазеи-ли будутъ отъ крысъ въ ст ѣны засыпать. Избы важныя – острогъ словно.

– Да, избы славныя, и прочныя, и просторныя, и сухія, и теплыя, и дв ѣсемьи въ каждой могутъ жить, и отъ пожара не такъ опасно.

– Не спорю, Ваше Сіятельство.

– Ну такъ вотъ, одна изба чистая сухая десятиаршинная съ с ѣнями и пустою клетью совс ѣмъ ужъ готова, я теб ѣее и отдамъ, ты свою сломаешь, она на амбаръ пойдетъ, дворъ тоже перенесешь, вода тамъ славная, огороды я выр ѣжу теб ѣизъ новины. – Земли твои во вс ѣхъ трехъ поляхъ тоже тамъ подъ бокомъ выр ѣжу. Что-жъ, разв ѣэто теб ѣне нравится? – сказалъ Князь, зам ѣтивъ, что какъ только онъ заговорилъ о перес ѣленіи, Чурисъ съ тупымъ выраженіемъ лица, опустивъ глаза въ землю, не двигался съ м ѣста.

– Вотъ, Ваше Сіятельство, – отв ѣчалъ онъ, не поднимая глазъ. Старушонка выдвинулась впередъ, какъ будто зад ѣтая за живое и желая сказать свое мн ѣніе.

– Вотъ, Ваше Сіятельство, – сказалъ Чурисъ, а на Старой Деревн ѣнамъ жить не приходится.

– Отчего?

– Н ѣтъ, Ваше Сіятельство, котъ насъ туды перес ѣлить, мы вамъ на в ѣкъ мужиками не будемъ. Тамъ какое житье? Да тамъ и жить-то нельзя.

– Да отчего?

– Раззор ѣнія, Ваше Сіятельство.

– Отчего?

– Какже тамъ жить? м ѣсто не жилое, вода неизв ѣстная, выгона н ѣту-ти, коноплянники у насъ зд ѣсь искони навозныя, добрыя, а тамъ что? Да и что тамъ? голь! ни плетней, ни авиновъ, ни сараевъ, ни ничего н ѣту-ти. – Раззоримся мы, Ваше Сіятельство, коли насъ туда погоните. М ѣсто новое, неизв ѣстное, – повторялъ онъ, задумчиво покачивая головой.

Николинька, нелюбившій сл ѣпого повиновенія отъ своихъ крестьянъ, – но худо-ли, хорошо, – считавшій необходимымъ объяснять имъ причины своихъ распоряженій, – особенно, касающихся ихъ собственно, вступилъ съ Чурисомъ въ длинное объясненіе выгодъ перес ѣленія въ вновь устроенный имъ хуторъ. Николинька говорилъ д ѣльно, но Чурисъ д ѣлалъ иногда такія неожиданныя возраженія, что Князь приходилъ въ недоум ѣніе. Такъ Чурисъ не предполагалъ возможности примежевать переселенному мужику земли около хутора, предвидя нескончаемыя распри по этому случаю между влад ѣльцами земель, онъ находилъ еще, что отр ѣзывать около хутора особый выгонъ будетъ невыгодно и неудобно. Онъ сказалъ еще съ прикрытою добродушною простотою [?] насм ѣшливостью, что по его мн ѣнію хорошо бы пос ѣлить на хутор ѣстариковъ дворовыхъ и Алешу дурачка, чтобъ они бы тамъ хл ѣбъ караулили. «Вотъ бы важно-то было». Но главный аргументъ и который онъ повторялъ чаще другихъ, былъ тотъ, что «м ѣсто нежилое, необнакновенное».

– Да что-жъ, что м ѣсто нежилое, отв ѣчалъ терп ѣливо Николинька, в ѣдь и зд ѣсь когда-то м ѣсто было нежилое, а вотъ живутъ, и тамъ вотъ ты только первый пос ѣлишься съ легкой руки.

– И, батюшка, Ваше Сіятельство, какъ можно сличить, съ живостью отв ѣчалъ Чурисъ, какъ будто испугавшись, чтобы Князь не принялъ окончательнаго р ѣшенія, это м ѣсто съ тамошнимъ: зд ѣсь на міру м ѣсто, м ѣсто веселое, обычное и дорога, и прудъ теб ѣб ѣлье что ли баб ѣстирать – скотину ли поить и все наше заведенье мужицкое, тутъ и гумно, и огородишки, и ветлы вотъ, что мои родители садили зд ѣсь, и д ѣдъ мой, и батька зд ѣсь Богу душу отдали, и мн ѣтолько бы в ѣкъ тутъ свой кончить, Ваше Сіятельство, больше ничего не прошу. Будетъ милость ваша избу поправить, много довольны вашей милостью, a н ѣтъ, такъ и въ старенькой свой в ѣкъ какъ-нибудь доживемъ. Заставьте в ѣкъ Богу молить, – продолжалъ онъ съ чувствомъ и низко кланяясь, не сгоняйте меня съ гн ѣзда нашего. Тутъ гн ѣздо наше, Ваше Сіятельство.

Въ это время старушонка выскочила впередъ и въ слезахъ упала въ ноги совершенно сконфуженному Николиньк ѣ. – Не погуби, кормилецъ, ты нашъ отецъ, ты наша мать, куда намъ селиться, мы люди старые одинокіе, какъ Богъ, такъ и ты...

Николинька пришелъ въ сильн ѣйшее волненіе: онъ вскочилъ съ лавки, морщился, красн ѣлъ, не зналъ, куда д ѣваться, и никакъ не могъ уговорить бабу перестать.

– Что ты! встань, пожалуйста. Коли не хотите, такъ не надо, я принуждать не стану, – говорилъ, разчувствовавшись Николинька, и безъ всякой причины махая руками.

Невыразимо грустное чувство овлад ѣло имъ, когда онъ с ѣлъ опять на лавку, и въ изб ѣводворилось молчаніе, прерываемое только хныканьемъ бабы, удалившейся подъ полати и утиравшей слезы рукавомъ рубахи; онъ понялъ, что значитъ для этихъ людей разваливающаяся избенка, обваленный колодезь съ лужей, гніющія ветлы передъ кривымъ оконцемъ, клевушки и сарайчикъ. Онъ понялъ, что какое бы ни было ихъ гн ѣздо, они не могутъ не любить его. Пускай вся жизнь ихъ прошла въ немъ въ тяжеломъ труд ѣ, гор ѣи лишеніяхъ; но все-таки это было ихъ гн ѣздо, въ немъ выражалась вся 50-л ѣтняя трудная ихъ деятельность.

– Какже ты, Иванъ, не сказалъ при мір ѣпрошлое Воскресенье, что теб ѣнужна изба, я теперь не знаю, какъ помочь теб ѣ. Я говорилъ вамъ вс ѣмъ тогда, что я посвятилъ свою жизнь для васъ, что я готовъ самъ лишить себя всего, лишь бы вы были довольны и счастливы. – Слова эти ясно доказывали неопытную молодость Николиньки. Онъ не зналъ, что об ѣщанія такого рода не прибавляютъ никакой ц ѣны ихъ исполненію, что, напротивъ, благод ѣянія безъ приготовленій гораздо силън ѣе д ѣйствуютъ на душу т ѣхъ, которые ихъ получаютъ; не зналъ, что слова эти запомнются и въ случа ѣнеисполненія ихъ, вселятъ недов ѣріе въ его мужикахъ и въ немъ самомъ удвоятъ тяжелое чувство поздняго раскаянія. Онъ не зналъ и того, что такого рода изліянія не способны возбуждать дов ѣрія ни въ комъ и въ особенности въ русскомъ челов ѣк ѣ, любящемъ не слова, a д ѣло и не охотник ѣдо выраженія чувствъ, хотя глубоко воспріимчивомъ. – Но простодушный Николинька не могъ не излить благородное чувство, преполнявшее его душу.

Чурисъ погнулъ голову на сторону и медленно моргая, съ принужденнымъ вниманіемъ, слушалъ Николиньку, какъ челов ѣка, котораго нельзя не слушать, хотя онъ и говоритъ вещи, совершенно до насъ не касающіяся и нисколько неинтересныя.

– Но в ѣдь я не могу вс ѣмъ давать все, что отъ меня требуютъ. Ежели-бы я не отказывалъ вс ѣмъ, кто у меня проситъ л ѣса, скоро у меня ничего не осталось, и я не могъ бы дать тому, кто истинно нуждается. Зат ѣмъ-то я и отд ѣлилъ заказъ и опред ѣлилъ его для исправленія крестьянскаго строенія. Л ѣсъ этотъ теперь ужъ не мой, а вашъ – крестьянскій, и ужъ я имъ не могу распоряжаться, а распоряжается міръ, какъ знаетъ. Ты приходи нынче на сходку, я міру поговорю о твоей просьб ѣ, коли онъ присудитъ теб ѣизбу дать, такъ и хорошо, а у меня ужъ теперь л ѣсу н ѣтъ. Я отъ всей души желаю помочь, но д ѣло уже не мое, a мірское.

– Много довольны вашей милостью, – отв ѣчалъ смущенный Чурисъ, – коли на дворъ л ѣску ублаготворите, такъ мы и такъ поправимся.

– Н ѣтъ, ты приходи.

– Слушаю.

Николиньк ѣвидно хот ѣлось еще спросить что-то, онъ не вставалъ и посл ѣдовольно непріятнаго для него молчанія, онъ робко спросилъ, заглядывая въ пустую нетопленную печь: – Что вы ужъ об ѣдали?

Подъ усами Чуриса обозначилась н ѣсколько насм ѣшливая и вм ѣст ѣгрустная улыбка, онъ не отв ѣчалъ.

– Какой об ѣдъ, кормилецъ? – тяжело вздыхая, проговорила баба: – хл ѣбушка посн ѣдали, вотъ и об ѣдъ нашъ. За сныткой нынче ходить неколи было, такъ и щецъ сварить не изъ чего, что кваску было тамъ – ребятамъ дала.

– Нынче постъ голодный, Ваше Сіятельство, – вм ѣшался Чурисъ, – хл ѣбъ, да лукъ, вотъ и пища наша мужицкая. Еще слава-ти Господи, хл ѣбушка-то у меня, по милости Вашей, по сю пору хватило, а то сплошь и хл ѣба-то н ѣту, а луку нын ѣв ѣзд ѣнедородъ, у Михаила Брюхина за пучокъ по грошу берутъ, а покупать нашему брату не откуда. Съ пасхи, почитай, что и въ Церкву не ходилъ: – св ѣчку Микол ѣне на что купить.

Николинька зналъ въ какой б ѣдности живутъ крестьяне, но мысль эта была такъ невыносимо тяжела для него, что онъ противъ воли забывалъ истину и всякій разъ, когда ему напоминали ее, у него на сердц ѣстановилось еще грустн ѣе и тяжеле.

– Отчего вы такъ б ѣдны? – сказалъ онъ, думая вслухъ.

– Да какъ-же намъ и быть, батюшка, какъ не б ѣднымъ? Земля наша какая? вы сами изволите знать, глина, бугры, да и то, видно, прогн ѣвали мы Бога, вотъ ужъ съ холеры, почитай, хл ѣба не родитъ. Луговъ и угодьевъ опять меньше стало, которыя позаказали, которыя попридрали. Д ѣло мое одинокое, старое..., гд ѣи радъ-бы похлопоталъ – силъ моихъ н ѣту. Старуха моя больная, что ни годъ, то д ѣвчонокъ рожаетъ. В ѣдь вс ѣхъ кормить надо. Вотъ одинъ маюсь, а 7 душъ дома. – Гр ѣшенъ Господу Богу, часто думаю себ ѣ: хоть-бы прибралъ ихъ Богъ поскор ѣе, и мн ѣбы легче было, да имъ то, сердечнымъ, лучше, ч ѣмъ зд ѣсь горе мыкать. – Вотъ моя подмога, вся тутъ, продолжалъ онъ, указывая на б ѣлоголоваго, шаршаваго мальчика л ѣтъ семи, который съ огромнымъ животомъ въ это время робко подошелъ къ нему и, уставивъ изъ подлобья удивленные глаза на Николиньку, сморщился и изо вс ѣхъ силъ ковырялъ у себя въ носу. – Вотъ и подсобка, – продолжалъ звучнымъ голосомъ Чурисъ, проводя своей шаршавой рукой по лицу ребенка, – когда его дождешься; a мн ѣужъ работу не въ мочь. Старость-бы еще ничего, да грыжа меня одол ѣла. Въ ненастье хоть крикомъ кричи; a в ѣдь ужъ мн ѣдавно въ старики пора, вонъ Данилкинъ [?] Ермишка – вс ѣмоложе меня, а ужъ давно земли сложили. Ну мн ѣсложить не на кого, вотъ б ѣда моя, а кормиться надо, вотъ и бьюсь, Ваше Сіятельство.

– Какъ же быть, в ѣдь міръ не согласится съ тебя земли сложить.

– Изв ѣстно д ѣло, коли землей владать, то и барщину править надо, какъ-нибудь малаго дождусь, только будетъ милость ваша насчетъ училища его увольте, а то намедни Земской приходилъ, говорилъ Его Сіятельство гн ѣваться изволятъ, что мальчишки н ѣтъ. – В ѣдь какой у него разумъ, Ваше Сіятельство, онъ еще и ничего не смыслитъ.

– Н ѣтъ, Иванъ, мальчикъ твой ужъ можетъ понимать, ему учиться пора. – В ѣдь я для твоего-же добра говорю, ты самъ посуди, какъ онъ у тебя подрастетъ, хозяиномъ станетъ, да будетъ граммоти знать и считать будетъ ум ѣть, и въ Церкви читать, в ѣдь все у тебя дома съ Божьей помощью лучше пойдетъ, – договорилъ Николинька, стараясь выражаться какъ можно популярн ѣе.

– Не спорно, Ваше Сіятельство, да дома-то побыть некому: мы съ бабой на барщин ѣ, онъ хоть и маленекъ, а все подсобляетъ: и скотину загнать, лошадей напоить. Какой ни есть, а все мужикъ, – и онъ съ улыбкой опять провелъ рукою по его лицу.

– Все таки ты присылай его, когда ты самъ дома, и когда ему время, – слышишь.

– Слушаю, – неохотно отв ѣчалъ Чурисъ.

– Да, я еще хот ѣлъ сказать теб ѣ, – сказалъ Николинька, – отчего у тебя навозъ не довоженъ?

– Какой у меня навозъ? и возить нечего, 2-хъ кучь не будетъ. Скотина моя какая: кобыла, да коровенка, а телушка осенью изъ телятъ Ш[калику?] отдалъ вотъ и скотина моя.

– Отчего-жъ у тебя скотины мало, а ты осенью ей телку изъ телятъ отдалъ?

– Кормить неч ѣмъ.

– Разв ѣсоломы не достанетъ теб ѣна 2-хъ коровъ-то, в ѣдь у другихъ достаетъ.

– У другихъ земли навозныя, а моя земля глина.

– Такъ вотъ ты и навозь, чтобы не было глины и чтобы было ч ѣмъ скотину кормить.

– Да и скотины-то н ѣту. Какой будетъ навозъ. – Опять и то сказать, Ваше Сіятельство, не навозъ хл ѣбъ родитъ, а все Богъ. Вотъ у меня л ѣтось на пр ѣсномъ осьминник ѣ6 копенъ стало, а съ навозной и крестца не собрали. Никто, какъ Богъ, – прибавилъ онъ со вздохомъ. – Да и скотина мн ѣко двору нейдетъ, вотъ л ѣтось одна телка сдохла, другую продали, и за прошлый годъ важная корова пала. – Все мое несчастье.

– Ну, братецъ, чтобы ты не говорилъ, что у тебя скотины н ѣтъ отъ того, что корму н ѣтъ, а корму н ѣтъ, оттого, что скотины н ѣтъ, вотъ возьми себ ѣ7 р. с., – сказалъ Николинька, доставая и разбирая скомканную кучку асигнацій изъ кармана шароваръ, и купи себ ѣна мое счастье корову, а кормъ бери съ гумна, я прикажу. Смотри же, чтобы къ будущему Воскресенью у тебя была корова, я зайду.

Чурисъ такъ долго съ улыбочкой переминался, не подвигая руку за деньгами, что привелъ Николиньку въ краску и заставилъ протянутую руку Николиньки дрожать отъ напряженія и положить наконецъ деньги на столъ.

– Много довольны вашей милостью, – сказалъ Чурисъ съ улыбкой, жена-же его опять бросилась въ ноги, начала плакать и приговаривать, «вы наши отцы, вы наши матери кормилицы».

Не въ силахъ будучи укротить ее, Николинька вышелъ на улицу, а за нимъ всл ѣдъ Чурисъ.

– Я радъ теб ѣпомогать, – сказалъ Николинька, останавливаясь у колодца и отв ѣчая на благодарности Чуриса, – теб ѣпомогать можно, потому что я знаю, ты не л ѣнишься. Будешь трудиться и я буду помогать, съ Божьей помощью и поправишься.

– Ужъ не то что поправиться, только бы не совс ѣмъ раззориться, Ваше Сіятельство. Жили при бачк ѣсъ братьями то ни въ чемъ нужды не видали, а вотъ какъ помёръ онъ, да какъ разошлись, такъ все хуже, да хуже пошло. Все одиночество!

– Зач ѣмъ же вы разошлись?

– Все изъ за бабъ вышло, Ваше Сіятельство. Тогда уже д ѣдушки вашего не было, также какъ вы до всего самъ доходилъ. Славный порядокъ былъ, а то при немъ бы и думать не см ѣли бы, запоролъ бы. Не любилъ покойникъ мужикамъ повадку давать. А нами посл ѣвашего д ѣдушки зав ѣдывалъ Алпатычъ – не т ѣмъ будь помянутъ – челов ѣкъ былъ пьяный, неопстоятельный. Пришли къ нему просить разъ, другой, н ѣтъ, мылъ, житья отъ бабъ, дозволь разойдтись, ну подралъ, подралъ, а наконецъ тому д ѣлу вышло, все-таки поставили бабы на своемъ – врозь стали жить. А ужъ одинокій мужикъ – изв ѣстно какой. Ну, да и порядковъ то никакихъ не было, орудовалъ нами Алпатычъ, какъ хот ѣлъ. Чтобъ было у тебя все, а изъ чего нашему брату взять, этаго не спрашивалъ. – Тутъ подушные прибавили, столовый запасъ то-же сбирать больше стали, а земель меньше стало, и хл ѣбъ рожать пересталъ. Ну, а какъ межовка прошла, да какъ онъ у насъ наши навозныя земли въ господскій клинъ отр ѣзалъ, злод ѣй, и пор ѣшилъ насъ совс ѣмъ, хоть помирай. Батюшка вашъ, Царство Небесное, баринъ добрый былъ, да мы его и не видали, почитай, все въ Москв ѣжилъ, ну, изв ѣстно и подводы туды чаще гонять стали. Другой разъ распутица, кормовъ н ѣтъ, а вези. Нельзя-жъ безъ того. А съ опекой-то, – сказалъ онъ на расп ѣвъ, ухъ, много горя, много приняли мужички. Онъ махнулъ рукою и замолчалъ.

Ну, какъ теперь, Ваша Милость до своего лица всякаго мужичка допускаете, такъ и мы другіе стали, и прикащикъ-то другой челов ѣкъ сталъ. – Мы теперь знаемъ хоша, что у насъ баринъ есть, и ужъ какъ, и сказать нельзя, какъ мужички за это вашей милости благодарны.

Славный народъ и жалкій народъ, подумалъ Николинька, приподнялъ шляпу и пошелъ дальше.

Чурисъ былъ однимъ изъ т ѣхъ мужиковъ, которыхъ Николинька называлъ консерваторами, и которые составляли главный камень преткновенія для вс ѣхъ предполагаемыхъ имъ улучшеній въ хозяйств ѣи быт ѣсамихъ крестьянъ. Чурисъ с т ѣхъ поръ, какъ отд ѣлился отъ своего брата, сталъ б ѣденъ. Онъ былъ работящій, см ѣтливый, веселый и добрый мужикъ. Хотя немножко болтунъ. Первые года онъ старался поправиться, поднять свое хозяйство; но судьба пресл ѣдовала его: то коровенка, то лошадь падетъ, то жена двойняшку родитъ, то на хл ѣбъ незародъ. Управляющій же, рад ѣя о барской и преимущественно своей польз ѣ, не переставалъ тянуть со вс ѣхъ мужиковъ все, что было можно вытянуть. При такихъ обстоятельствахъ безпрерывный трудъ и см ѣтливость Чуриса не осуществляли его надеждъ: прикупить лошадку, другой станъ колесъ завести, землицы принанять, а только, только доставляли возможность буквально не замерзнуть и не умереть отъ голода ему и его семейству. Такъ прошло годъ, два и больше. Съ молодостью проходили тоже и надежды, которыя она породила (у нихъ тоже есть молодость и надежды). Наконецъ Чурисъ привыкъ къ мысли, что вся жизнь его должна пройти такъ, чтобы всевозможнымъ трудомъ добывать едва достаточныя средства къ существованію. Онъ почелъ такое состояніе нормальнымъ, необходимымъ. Странно сказать: онъ привыкъ къ нему и наконецъ полюбилъ свою привычку. – Такъ что ежели бы Чурису дали средства выйдти изъ б ѣдности, въ которой онъ находился, онъ безсознательно не употребилъ бы ихъ, потому что слишкомъ привыкъ къ своему положенію. – Николинька испыталъ это. Вс ѣпособія, которыя онъ давалъ такимъ консерваторамъ, ничего не помогали. И что-же было требовать отъ нихъ? Они продолжали проводить жизнь въ посильномъ труд ѣ, но заставить ихъ трудиться не такъ, какъ они трудились всю свою жизнь, было невозможно. – «Богъ послалъ, Богъ не зародилъ, Богу угодно» вотъ аргументы, противъ которыхъ ничего не могли сд ѣлать вс ѣуб ѣжденія и сов ѣты Николиньки о необходимости порядочнаго, заботливаго хозяйства. И то сказать: какое ут ѣшеніе оставалось бы у этихъ людей, ежели бы они не думали, что тяжелый крестъ, который они несутъ, посланъ имъ отъ Бога, и что во всемъ одна воля Его.

Глава. Юхванка Мудреной. [97]97
  Позднейшая помета Толстого.


[Закрыть]

«Юхванка мудреный хочетъ лошадь продать», прочелъ Николинька въ записной книжечк ѣи перешелъ черезъ улицу къ двору Юхванки-Мудренаго.

Юхванкина изба была тщательно покрыта соломой съ барскаго гумна и срублена изъ св ѣжаго св ѣтло-с ѣраго осиноваго л ѣса, тоже изъ барскаго заказа, съ двумя выкрашенными красными ставнями у оконъ и крылечкомъ, съ нав ѣсомъ, съ зат ѣйливыми перильцами, выр ѣзанными изъ досокъ. С ѣнцы и холодная изба были тоже исправны; но общій видъ довольства и достатка, который им ѣла эта связь, нарушался н ѣсколько пригороженной къ воротищамъ кисти съ недоплетенымъ заборомъ и раскрытымъ нав ѣсомъ, который видн ѣлся изъ за нея. Въ то самое время, какъ Николинька подходилъ съ одной стороны къ крыльцу, – съ другой подходили дв ѣженщины крестьянки, несшія ушатъ. Одна изъ нихъ была жена, другая – мать Юхванки. Первая была плотная, румяная баба, съ необыкновенно просторно развитой грудью, въ красномъ кумачевомъ платк ѣ, въ чистой рубах ѣсъ бусами на ше ѣ, шитой на ше ѣи рукавахъ занав ѣск ѣ, яркой панев ѣи тяжелыхъ черныхъ смазанныхъ котахъ, над ѣтыхъ на толсто намотанныя онучи. Конецъ водоноса не покачивался и плотно лежалъ на ея широкомъ и твердомъ плеч ѣ. Легкое напряженіе, зам ѣтное въ покрасн ѣвшемъ и обильно вспот ѣвшемъ ея лиц ѣ, изгиб ѣспины и м ѣрномъ движеніи рукъ и ногъ еще бол ѣе выказывали ея силу и здоровье. Другой-же конецъ водоноса им ѣлъ далеко не такую сильную и высокую опору. – Юхванкина мать была одна изъ т ѣхъ старухъ, л ѣта которыхъ невозможно опред ѣлить, потому что он ѣ, кажется, дошли уже до посл ѣдняго пред ѣла разрушенія въ живомъ челов ѣк ѣ. – Корявый остовъ ея, на которомъ над ѣта была черная изорванная рубаха и безцв ѣтная панева, былъ буквально согнутъ дугою, такъ что водоносъ лежалъ скор ѣе на спин ѣ, ч ѣмъ на плеч ѣея. Об ѣруки ея съ искривленными пальцами, которыми она держалась за водоносъ, были какого-то темно-бураго цв ѣта и, казалось, не могли уже разгибаться; понурая, м ѣрно качавшаяся голова, обвязанная какимъ-то тряпьемъ, носила на себ ѣсамые тяжелые сл ѣды глубокой старости и нищеты. Изъ подъ узкаго лба, съ об ѣихъ сторонъ котораго выбивались остатки желто-с ѣдыхъ волосъ, изрытаго по вс ѣмъ направленіямъ глубокими морщинами, тускло смотр ѣли въ землю красные глаза, лишенные р ѣсницъ, длинный носъ казался еще больше и безобразн ѣе отъ страшно втянутыхъ щекъ и впалыхъ безцв ѣтныхъ губъ. Одинъ огромный желтый зубъ выказывался изъ подъ верхней губы и сходился почти съ вострымъ подбородкомъ; подъ скулами и на горл ѣвис ѣли какіе то м ѣшки, шевелившіеся при каждомъ движеніи; дыханіе ея было громко и тяжело, но босыя, искривленныя ноги – хотя волочась, но м ѣрно двигались одна за другою. —

Юхванка былъ не родной ея сынъ, а пасынокъ. 5 л ѣтъ онъ остался сироткой съ братомъ своимъ Алешой дурачкомъ. Вдов ѣоставили мужнину землю, и она одна своими трудами кормила сиротъ. Управляющій взялъ Юхванку къ себ ѣ, научилъ граммот ѣ, а потомъ отдалъ на миткалевую фабрику. Вдова осталась одна съ Алешой и, не переставая трудиться, довела хозяйство почти до цв ѣтущаго положенія. Когда Юхванка уже сталъ на возраст ѣ, вдова взяла его, женила и передала ему землю и все свое имущество. «Прим ѣрная мачиха», сказали бы в нашемъ быту, а у крестьянъ иначе и не бываетъ. Этаго еще мало: когда Юхванка сталъ въ дом ѣхозяинъ, мачиха поняла, что она ему въ тягость – не трудно было ей о томъ догадаться, потому что, что на сердц ѣ, то и на язык ѣу простаго челов ѣка. Юхванка можетъ быть не разъ намекалъ ей объ этомъ. – Чтобы не ѣсть даромъ хл ѣбъ, мачиха не переставала трудиться по сил ѣ, по мочи. «Сноха женщина молодая – надо ее пожал ѣть», говорила она себ ѣи старалась исполнять всю трудную работу въ дом ѣ. Но сноха не жал ѣла ее: часто посылала туда, сюда и даже выговаривала ей. – Старуха не думая о томъ, что все, что было въ двор ѣ: скотина, лошади, снасть – все было пріобр ѣтено ею, безропотно повиновалась и работала изъ посл ѣднихъ силъ – «какое прим ѣрное самоотверженіе», сказали бы въ нашемъ св ѣт ѣ, а у крестьянъ иначе и не бываетъ. У нихъ челов ѣкъ ц ѣнится по польз ѣ, которую онъ приноситъ, и старый челов ѣкъ, зная, что онъ уже не зарабатываетъ своего пропитанія, старается т ѣмъ больше, ч ѣмъ меньше у него остается силъ, чтобы хоть ч ѣмъ нибудь заплатить за хл ѣбъ, который онъ ѣстъ. Зато безд ѣйствіе, желчность, бол ѣзни, скупость и эгоизмъ старости неизв ѣстны имъ такъ же, какъ и низкій страхъ медленно приближающей[ся] смерти – порожденія роскоши и праздности. Тяжелая трудовая дорога ихъ ровна и спокойна, а cмерть есть только желанный конецъ ея, въ которомъ в ѣра об ѣщаетъ блаженство и успокоеніе. Да, трудъ – великій двигатель челов ѣческой природы; онъ единственный источникъ земнаго счастія и доброд ѣтели.

Почти столкнувшись съ Княземъ, молодая баба бойко составила ушатъ, потупилась, поклонилась, потомъ блестящими глазами изъ подлобья взглянула на Князя и, стараясь рукавомъ вышитой рубахи скрыть легкую улыбку, быстро, постукивая котами, взошла на сходцы и скрылась въ с ѣняхъ, какъ будто находя неприличнымъ оставаться съ Княземъ на улиц ѣ. Скромному герою моему очень не понравились и движенія эти и нарядъ молодой бабы, онъ строго посмотр ѣлъ ей всл ѣдъ, нахмурился и обратился къ старух ѣ, которая согнувъ еще бол ѣе свой и такъ л ѣтами черезъ чуръ согнутый станъ, поклонилась и хот ѣла сказать что-то, но, приложивъ руки ко рту, такъ закашлялась, что Николинька, не дождавшись ее, взошелъ въ избу. —

Юхванка, увидавъ Князя, бросился къ печи, какъ будто хот ѣлъ спрятаться отъ него, посп ѣшно сунулъ въ печурку какую-то вещь и съ улыбочкой провинившагося школьника остановился посередин ѣизбы. Юхванка былъ русый, курчавый парень л ѣтъ 30, худощавый, стройный, съ молодой остренькой бородкой и довольно красивый, ежели бы не б ѣгающіе каріе глазки, непріятно выглядывавшіе изъ подъ запухлыхъ векъ и недостатокъ 2-хъ переднихъ зубовъ весьма зам ѣтный, потому что губы были коротки и безпрестанно складывались въ улыбку. На немъ была праздничная, чистая рубаха, полосатые набойчатые портки и тяжелые сапоги съ сморщенными голенищами. Внутренній видъ избы былъ также б ѣденъ, но не такъ мраченъ, какъ той, въ которую мы заглядывали. Дв ѣвещи зд ѣсь останавливали вниманіе и какъ-то непріятно поражали зр ѣніе: небольшой, погнутый самоваръ, стоящій на полк ѣ, и портретъ какого то архимандрита съ кривымъ носомъ и шестью пальцами въ черной рамк ѣподъ остаткомъ стекла, около образовъ, изъ которыхъ одинъ былъ въ оклад ѣ.

Князь недружелюбно посмотр ѣлъ и на самоваръ, и на архимандрита, и въ печурку, въ которой изъ-подъ какой то ветошки торчалъ конецъ трубки въ м ѣдной оправ ѣ.

– Здраствуй, Епи ѳанъ, – сказалъ онъ, глядя ему въ глаза. Епи ѳанъ поклонился, пробормоталъ: «Здравія желаемъ, Ваше Сіятельство», особенно н ѣжно выговаривая посл ѣднее слово, и глаза его мгновенно об ѣгали всю фигуру Николиньки, избу, полъ и потолокъ, не останавливаясь ни на чемъ; потомъ онъ торопливо подошелъ къ полатямъ, стащилъ оттуда зипунъ и сталъ над ѣвать его.

– Зачемъ ты од ѣваешься? – сказалъ Князь, сядясь на лавку и сл ѣдя за нимъ глазами.

– Какже, помилуйте, Ваше Сіятельство, разв ѣможно? Мы кажется можемъ понимать...

– Поди-ка сюда, – сказалъ Николинька, – зам ѣчая, что онъ ни на минуту не остается на м ѣст ѣи указывая на середину избы, – я зашелъ къ теб ѣузнать, зач ѣмъ теб ѣнужно продать лошадь, и много-ли у тебя лошадей, и какую ты лошадь хочешь продать?

– Мы много довольны вашей ласкою, Ваше Сіятельство, что не побрезгали зайдти ко мн ѣкъ мужику, – отв ѣчалъ Юхванка, бросая быстрые взгляды на архимандрита съ кривымъ носомъ, на печку, на сапоги Князя и на вс ѣпредметы, исключая лица Князя, – мы всегда за васъ Богу молимся...

– Зач ѣмъ теб ѣнужно лошадь продать? – сказалъ Князь, возвышая голосъ.

Юхванка вздрогнулъ, встряхнулъ волосами, взглядъ его опять об ѣжалъ избу и, зам ѣтивъ кошку, которая спокойно мурлыкала на полатяхъ, онъ крикнулъ на нее: «Брысь, подлая», и торопливо оборотился къ Князю.

– Лошадь старая, Ваше Сіятельство, негодная... коли-бы животина добрая была, я бы продавать не сталъ...

– А сколько у тебя вс ѣхъ лошадей?

– 3 лошади, Ваше Сіятельство.

– А жеребятъ н ѣтъ?

– Какъ можно, и жеребенокъ есть.

– Пойдемъ, покажи мн ѣсвоихъ лошадей, он ѣу тебя на двор ѣ?

– Такъ точно-съ, Ваше Сіятельство. Какъ мн ѣприказано, такъ и сд ѣлано, разв ѣмы можемъ ослушаться. Мн ѣприказалъ Яковъ Ильичь, чтобъ, мылъ, лошадей завтра въ поле не пущать, мы и не пущаемъ. Ужъ мы не см ѣемъ ослушаться...

Покуда Николинька выходилъ въ двери, Юхванка вынулъ трубку изъ печурки и сунулъ ее на полати подъ полушубокъ. Худая сивая кобыленка перебирала старый навозъ подъ нав ѣсомъ, 2-хъ м ѣсячный длинноногій жеребенокъ какого то неопред ѣленнаго цв ѣта съ голубоватыми ногами и мордой не отходилъ отъ ея тощаго, засореннаго р ѣпьями желтоватаго хвоста. Посередин ѣдвора, зажмурившись и задумчиво опустивъ голову, стоялъ утробистый гн ѣдой меренокъ. —

– Такъ тутъ вс ѣтвои лошади?

– Никакъ н ѣтъ-съ, вотъ еще кобылка, да вотъ жеребенокъ, – отв ѣчалъ Юхванка, указывая подъ нав ѣсъ.

– Я вижу. Такъ какую-же ты хочешь продать?

– А вотъ евту-съ, – отв ѣчалъ онъ, махая полой зипуна на задремавшаго меренка. Меренокъ открылъ глаза и л ѣниво повернулся къ нему хвостомъ.

– Онъ не старъ на видъ и собой лошадка плотная, – сказалъ Князь, – поймай-ка его, да покажи мн ѣзубы.

– Никакъ не можно поймать-съ одному, вся скотина гроша не стоитъ, а норовистая и зубомъ, и передомъ, – отв ѣчалъ Юхванка, плутовски улыбаясь и пуская глаза въ разныя стороны.

– Что за вздоръ! поймай теб ѣговорятъ!

Юхванка долго улыбался, переминался и только тогда, когда Николинька сказалъ: «Ну!» бросился подъ нав ѣсъ, принесъ оброть и сталъ гоняться за меренкомъ, пугая его и подходя сзади, а не спереди.

Николиньк ѣнадо ѣло смотр ѣть на это.

– Дай сюда оброть, – сказалъ онъ.

– Помилуйте, Ваше Сіятельство... не извольте...

– Дай сюда.

Юхванка подалъ. Николинька прямо подошелъ къ меренку съ головы и вдругъ ухватилъ его за уши и пригнулъ къ земл ѣсъ такой силой, что несчастный меренокъ, который былъ самая смирная мужицкая лошадка въ мір ѣ– зашатался и захрип ѣлъ. Зам ѣтивъ, что совершенно напрасно было употреблять такія усилія, Николиньк ѣстало досадно, т ѣмъ бол ѣе, что Юхванка не переставалъ улыбаться; онъ покрасн ѣлъ, выпустилъ уши б ѣдной лошади, которая никакъ не понимала, чего отъ нее хотятъ, и безъ помощи оброти, преспокойно открылъ ей ротъ и посмотр ѣлъ зубы. Клыки были ц ѣлы, чашки полныя; стало быть, лошадь молодая.