Текст книги "Океан Бурь. Книга вторая"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)
Режиссер Спартак Сергеевич Грак плохо спал: всю ночь ему снились рыжие мальчишки. От них не было никакого спасения. Они летали над его головой, прыгали вокруг, кувыркались, издавали дикие вопли. Он хотел бежать, они путались под ногами, хотел крикнуть – голоса не было. Он малодушно залезал под кровать и, завывая от ужаса, сейчас же вылетел оттуда, а за ним с хохотом и визгом бросались, красноголовые мальчишки. Под конец он изнемог и сдался. Рыжие подхватили его, понесли куда-то в темноту. В страхе он просыпался, стирал вафельным гостиничным полотенцем холодный пот, пил снотворное и, вздыхая, долго сидел в постели, надеясь, что его свалит такой глубокий сон, куда не проникнут эти проклятые мальчишки.
И только он начал засыпать, как раздался телефонный звонок. Он спрятал голову под подушку, закрылся одеялом, но ничего не помогло. Звонок трещал не переставая, как будто все рыжие мальчишки собрались вокруг и устроили дикий кошачий концерт.
Отбросив подушку, он схватил трубку и с ненавистью сказал:
– Чтоб ты лопнул…
– Это потом, – ответила трубка хорошо знакомым голосом клоуна Петушкова. – Нашелся неповторимо рыжий… Можно кричать «ура».
– Ура, – проговорил Грак злобным плачущим голосом. – Я всю ночь не спал. Эти мальчишки… А тут еще ты. Прямо какой-то рыжий кошмар… И подите вы все к дьяволу…
Не слушая его, Петушков орал в трубку:
– Я его у милиционера отнял, так он и от меня сбежал. Его тетка Марфа поймала. Вот он какой. Сам к сердцу прилипает.
Грак давно знал Петушкова, очень любил его трудное веселое искусство и мечтал создать фильм, где главный герой – клоун. И где главная тема – победная сила смеха: Смеха, утверждающего добро и убивающего зло.
– Ты добрый, – проговорил Грак, успокаиваясь. И тут поспешно добавил: – И умный. Я тебе верю. Привози этого своего неповторимого. Устроим пробу. А теперь я спать хочу.
Но Петушков не унимался:
– Мне кажется, ты не все понял. Не слышу ликования.
Не слушая, что там Петушков еще продолжает рассказывать, полусонный Грак проговорил:
– Да будет тебе… Ну хорошо – я ликую. Ура, ура!.. Слышишь! – и грохнул трубкой по рычагам. Но спать уже расхотелось.
Он сидел на столе рядом с телефоном, поставив ноги на стул, худой, темнолицый, волосатый, похожий на большую печальную обезьяну. Черные закрученные волоски пробивались сквозь сетчатую майку на груди. Сидя на столе, он закурил сигарету, В распахнутое окно врывался грохот прибоя, не заглушая шума в голове от бессонной ночи и нелепых снов.
Рыжие мальчики. В конце концов, он сам все придумал. Это была его собственная режиссерская блажь – найти на роль маленького клоуна настоящего рыжего и отчаянного мальчишку. Блажь талантливого человека, которая всегда приносила успех его фильмам. Зная это, его помощники с увлечением бросились искать рыжего и отчаянного, но пока что никого не нашли. Попадались рыжие, и все какие-то вялые, спокойные, но никому и в голову не приходило взять просто отчаянного, хотя и не рыжего, и выкрасить его. Если бы нужен был взрослый актер, то, конечно, так бы и поступили. А тут мальчишка. Сколько его ни крась – ничего не получится.
Уж если Грак сказал – рыжий, значит, и должен быть настоящий. Яркий, дерзкий, смышленый – рыжий от начала до конца. Говорили даже о каком-то особенном «рыжем» характере.
Рыжий, бросающий вызов всему миру, – вот каким должен быть младший брат мятежного клоуна, которого играл не киноактер, а самый настоящий цирковой клоун Анатолий Петушков, рыжий с самого дня своего рождения.
Потушив недокуренную сигарету, Грак пошел в ванную. Холодный душ и гимнастика освежили его. Он вызвал машину, приказав шоферу подъехать со стороны хозяйственного двора и ждать за углом.
Грак любил чистое, свежее белье и новую просторную одежду. В синих полотняных брюках и серой блузе с короткими рукавами, прикрываясь легкой соломенной каскеткой, выглянул он из окна. Да, все как вчера и позавчера: рыжеволосые, явно крашеные, уже здесь. И с ними мамаши. Тоже, конечно, крашеные. Дожидаются появления знаменитого режиссера.
Мальчишки гонялись друг за другом, боролись, катались по траве, издавая воинственные крики. Во всякое другое время им здорово досталось бы за это, но сейчас мамаши и сами выглядели не лучше: воплями не менее воинственными взбадривали они своих питомцев, добиваясь, чтобы они предстали перед всемогущим Граком в самом что ни на есть отчаянном виде.
Прикрыв окно, Грак на цыпочках выбрался из номера. Он торжествовал: на этот раз крашеные мамаши со своими крашеными сорванцами останутся с носом. Он лихо сдвинул каскетку на затылок, засунул руки в карманы и, насвистывая, спустился по служебной лестнице. Вахтер, предупрежденный шофером, выпустил Грака на тихую улочку. Продолжая насвистывать, Грак беспечно двинулся к тому месту, где за углом ждала его машина. Но до угла дойти не удалось: на платане, на самом нижнем сучке сидел черноглазый мальчишка с явно крашеными волосами. Мальчишка с криком «Мамале, он уже идет!..» скатился под ноги режиссера.
– Нет! – воскликнул Грак в отчаянии.
Из-за платана резво выбежала толстая усатая женщина в таком пронзительно-цветастом платье, что у Грака зачесалось в носу. Он боязливо чихнул.
– Доброго вам здоровьичка! – угодливо захихикала усатая. Могучая ее грудь всколыхнулась, и лежащая на ней толстая золотая цепь зазвенела. Потрясая серьгами, браслетами, брошами, как рыцарскими доспехами, она двинулась на обомлевшего, режиссера.
– Нет, – повторил Грак пересохшим от негодования и страха голосом.
Крашеный мальчишка вцепился в его ногу, пресекая всякую попытку к бегству.
– А почему бы и не «да»? – конспиративным шепотом спросила она, неотвратимо надвигаясь на оробевшего Грака. – Скажите «да», и всем будет хорошо.
– Уже взяли, – объявил Грак, пытаясь обойти пеструю толстуху. – Настоящего рыжего приняли, а у вас крашеный…
– Да я же дам больше! – Она взмахнула своей толстой сумочкой.
– А я милиционера позову. Дайте пройти. Ну, кому говорят!
– Ну зачем же сразу и кричать, – интимно зашептала пестрая толстуха. – Что, разве мы не знаем, каких жертв требует от нас ваше искусство? Мы же деловые люди…
– Нет, это черт знает что такое! – в отчаянии воскликнул Грак, пытаясь вырвать ногу, но мальчишка держался цепко и, закинув голову, преданно смотрел на Грака томными восточными глазами. Оторвать его можно было только вместе с куском прекрасных синих брюк. Но сейчас Грак был готов на любые жертвы.
Спасение пришло, как всегда, неожиданно. Из-за угла гостиницы выскочил крашеный сорванец и, увидев плененного режиссера, заорал:
– Вот он где!..
И сейчас же там возникли негодующие стенания и вопли людей, которые поняли, что их обманули.
Пестрая толстуха растерялась на одно только мгновение, но этого было довольно. Грак стряхнул с ноги зазевавшегося мальчишку и бросился к своей машине.
Толстые грубые ботинки на деревянной подошве оказались необыкновенно легкими и мягкими, как чулки. Это только с виду они грубые, будто изготовленные из толстой кожи. И подошва такая мягкая, резиновая, что Ваське приходилось все время сдерживаться, чтобы при ходьбе не подпрыгивать, как на Луне.
– Ты ему все рассказал? – торопливо спросила Филимон, как только машина тронулась.
Старый, скрипучий автобус с надписью «Киносъемочный» очень понравился Ваське. Все в этом автобусе дрожало и звенело на разные голоса, как будто в нем везли целый оркестр, состоящий из одних только ударных инструментов. И внутри чудесно пахло бензином и грушевой эссенцией.
– Мы с тобой братья-клоуны, – сказал Петушков. – Очень веселые и смелые люди. На том корабле, который ты, видел вчера, мы приехали в сказочную страну, где властвуют серые нетопыри. Они похитили самую прекрасную наездницу из цирка, и нам надо ее выручить. Все понял?
– Ага! – сказал Васька, хотя понял далеко не все.
– Потом я тебе подробно расскажу, а сейчас одно запомни: мы братья.
– Мы братья, – как клятву повторил Васька. – Теперь меня хоть убей…
Филимон засмеялась, а Петушков серьезно сказал:
– Это тоже будет. Грак. К нему в лапы только попади. Убивать он мастер.
Они сидят рядом, и каждый бы сказал: «Вот едут родные братья» – оба рыжие, скуластые, носик-репка, глаза голубые, чистые. Братья-клоуны.
Напротив них сидит Филимон.
– Грак… Я его знаю как облупленного. Он теперь рыжими объелся до безумия. Теперь он всех мальчишек возненавидел.
Васька понимал, что вся его жизнь сейчас зависит от неведомого ему всемогущего Грака. Из разговора Филимона с Петушковым он понял, какое множество рыжих и крашеных мальчишек хотели бы сниматься в кино, но ни один не подошел. Не понравился Граку.
Наверное, то же подумал и Петушков – он спросил:
– Может быть, еще не время нам показываться?
– Самое время. – Филимон деловито взъерошила Васькины волосы. – Ты с Граком знаком давно, а на работе впервые столкнулся. А я пятый фильм с ним страдаю.
– Я в том смысле, что он еще не доспел?
– Дошел до точки. Я уж вижу. Он теперь видеть их не может, этих рыжих. Он от них бегает. Утопиться готов в Синем море. И если теперь, в такой момент, ему этот вот наш понравится, то уж будь спокоен, не отстанет. Это будет именно тот самый, единственный на всем белом свете, который ему нужен. Без него ничего не получится. Без него жизни нет.
– Да, странная штука творчество. Кажется, в искусстве только и приходится заниматься тем, что отбрасывать все ненужное, неподходящее, случайное, чтобы найти то, что надо. Одно единственное, без которого жить невозможно.
– Ненавидеть или умирать от любви, – задумчиво подсказала Филимон. – И всегда быть жестоким.
– Прежде всего к самому себе, – сказал Петушков.
Филимон почему-то засмеялась и, заглядывая в его глаза, проговорила:
– Странная штука искусство: чем сильнее его любишь, тем больше ожесточаешься сердцем к самому себе и к своим ближним. Даже к тем, которые очень любят тебя. Отчего это, Анатик? А?
Глядя в окно, Васька делал вид, будто ему нисколько неинтересно, о чем они там говорят. Это он всегда так делал, чтобы взрослые перестали обращать на него внимание. Вот тут-то они и разговорятся, как, например, сейчас. Хотя Васька и не все понял, но главное до него дошло: если уж потянуло тебя в клоуны или в артисты, то про все остальное позабудь. Вот это здорово! Ему показалось, что он вступает в какое-то великое тайное братство, входит в новый мир, в котором живут люди, выше всего считающие свое прекрасное искусство. Да пропустят ли его в этот мир? Ну ничего. Нет такого места, такого тайного угла, куда бы Васька не смог пробиться.
А Филимон вкрадчиво повторила свой вопрос:
– Отчего это люди так жестоки к тем, кто их любит?
– Ох, Филимон!..
– Хоть сейчас-то не зови меня так.
– Ну хорошо. Скажем так: ох, Верочка!
– Знаешь что, давай-ка лучше ничего не говорить на эту тему.
– Давай, – покорно согласился Петушков и сейчас же добавил: – Любить – на это тоже большой талант нужен.
– Да. И у тебя его хоть отбавляй, этого таланта.
– Верно. Больше всего я люблю самого себя, а заодно и весь мир, но только в те минуты, когда мне наконец что-нибудь удается. То, что долго не получалось, вдруг вышло. Вот тогда и мир хорош, и я сам прекрасен в этом чудесном мире.
– Не о такой любви я говорю, и ты это отлично знаешь…
– Ты же сама сказала: не будем на эту тему.
– Да, сказала. Ну и что? Мне просто непонятно, как это ты все еще не можешь забыть эту свою куклу.
– Ты права: не могу. И, наверное, никогда не смогу.
– Сколько зла она сотворила для тебя!
– А сколько любви она сотворила для меня!
– Бросить человека, которому отдала всю свою любовь! – не унималась Филимон. – Всю любовь до конца. Как же она теперь-то обходится без любви?
– Наверное, не все отдала… – попытался пошутить Петушков.
– Ага! Значит, остаточки захватила. Бедно, значит, живет. А где она сейчас?
– Этого я не знаю. И не старался узнать.
– Кукла. – Филимон вздохнула. – По-моему, никогда у нее и не было никакой любви…
Вслушиваясь в этот разговор, Васька вспомнил свою встречу с той маленькой красивой женщиной, которую он тоже прозвал «куклой». Не та ли это самая? И про клоунов что-то неодобрительно говорила. Только та вокзальная «кукла» что-то нисколько не похожа на бедную, вон как муж за ней увивается. «Королевой» называет. Не про нее, значит, разговор. А может быть, и про нее…
– А сколько любви она сотворила для меня!.. – повторил Петушков.
– Ну да! – Филимон махнула рукой и невесело засмеялась. – Я и забыла, что ты добрый человек и зла не помнишь. Запоминаешь только добро.
– Я клоун: убиваю зло только для утверждения добра, которого в мире не так-то уж много… А ты, Верочка, очень хороший друг и деятельный. С тобой работать – одно удовольствие, и ты все понимаешь…
Дослушав все это и подождав, не скажет ли он еще что-нибудь о ее превосходных качествах, Филимон грустно улыбнулась.
– Да, я такой замечательный друг, что уж ни на что другое никакой надежды для меня и не остается.
Ох, какой там у них получается разговор! Ваське показалось, что они забыли про него и говорят, словно они тут вдвоем. Филимон, нет – Верочка, оказывается, любит Петушкова, а тот любит какую-то Куклу. Васька усмехнулся и тут же испугался этой своей вольности. Но никто не заметил.
У Васьки насчет любви было свое мнение, и не очень высокое, но сейчас он призадумался. Не такая, значит, это никчемная штука – любовь, если сам Петушков поддался ее неведомой силе.
Дальше думать было некогда, потому что автобус уже остановился у крайнего дома фанерного Серого города.
В Сером киногороде по-прежнему было пустынно, и только у самой кромки прибоя виднелись две или три машины. Около машин суетились и что-то делали бойкие, расторопные люди. Все они так кричали и бегали, будто очень боялись куда-то опоздать. Или уже опоздали и обвиняли в этом друг друга.
Васька с удовольствием присоединился бы к ним – он любил всякую сутолоку и споры, но Петушков крепко держал его за руку.
– Так ты смотри, – проговорил он, волнуясь, – помни одно: мы братья, и мы ничего не боимся, хотя каждую минуту нас могут схватить агенты Злобной стражи.
Филимон взъерошила Васькины волосы и шепнула:
– Ни пуха вам ни пера…
И братья-клоуны пошли по улице Серого города прямо к бушующему морю. Петушков сказал:
– Ты пройди немного вперед и, если заметишь опасность, свистни. Ты свистеть умеешь?
– Ого! – Васька поднес к губам пальцы, чтобы показать, как он умеет свистеть, но Петушков остановил его:
– Я сказал, если заметишь опасность. Ну, иди. И помни: ты ничего не боишься.
У Петушкова был такой решительный вид, будто он вот прямо сейчас готов сразиться с неведомыми врагами. Васька даже позабыл, что это все не в самом деле, что это не больше как игра. Игры вообще-то он презирал, но сейчас даже и не подумал об этом. Он не видел ничего, кроме притихшего города, где за каждым углом притаилась смертельная опасность. Это уже не было игрой. Он в самом деле младший брат знаменитого клоуна и тоже ничего не боится и готов на все.
Засунув руки в карманы, он шел посреди улицы. Враги не должны ни о чем догадываться. Идет по улице мальчишка и беспечно насвистывает. Идет себе да идет, и ни одна мелочь не ускользнет от его острого взгляда. Так он дошел до площади, где высилась тяжелая серая громада Храма Самых Строгих Правил. От площади во все стороны отходило несколько улиц. По которой идти? Васька оглянулся: Старший брат тревожно вскинул руку и, предостерегающе свистнув, скрылся за углом. Но вот он на секунду выглянул и снова взмахнул рукой. Васька понял: опасность невелика, но зевать не надо.
К нему приближался небольшого роста человек в новой серой блузе и соломенной каскетке. Он неторопливо поднимался от моря, размахивая длинными, волосатыми, как у обезьяны, руками. Да и сам-то он напоминал большую обезьяну. Идет, слегка раскачиваясь, и не сводит с Васьки настороженных и в то же время очень заинтересованных глаз. Немного не доходя, остановился. Можно подумать, что ему еще никогда не приходилось встречаться с человеком – так он внимательно и удивленно разглядывал Ваську и даже слегка присел, чтобы лучше видеть.
Не любил Васька, когда его так рассматривают, ничего в этом нет хорошего. А может быть, у них тут так положено? На всякий случай он молча перетерпел этот осмотр.
– Ага… – проговорил человек.
– Э-э… – ответил Васька и вызывающе показал язык. И человек тоже показал язык. Васька осторожно засмеялся. Человек стоял, слегка пригнувшись к Ваське, словно ожидал, какую еще штуку тот выкинет. А Васька тоже думал, что от такого, не совсем нормального, можно всего ожидать. А может быть, это и есть та главная опасность, о которой говорил Петушков.
Подумав так, Васька пронзительно свистнул. Человек одобрительно заметил:
– Ага!
Как будто никаких других слов он и не знал. Наверное, он просто загримирован под обезьяну и держится, как большая обезьяна: нарочно ходит согнувшись, раскачивает длинными руками и ничего не говорит человеческого. Вообще-то здорово у него получается, и если Васька хочет, чтобы его приняли, у него тоже должно все получаться, как будто на самом деле.
Он свистнул еще раз, предупреждая Старшего брата, и сам решил, что от этого длиннорукого надо спасаться. Кто знает, что у него на уме? И хотя все это игра, но такая, где все должно быть, как на самом деле. В кино тоже сидят люди и знают, что все, что показывают, – неправда, но как-то забывают о неправде и замирают от страха. Переживают. Если этого не будет, то незачем тогда и в кино ходить.
Ни о чем таком прежде Васька и не задумывался, принимая все, что показывают в кино, за чистую правду. И сейчас, если он хочет стать клоуном, актером, то не должен даже и думать о правде и неправде. Все, что он должен сделать, все, что от него ждут и чего он сам ждет от себя, – все правда. Самая настоящая правда.
И, почувствовав, какая смертельная опасность грозит его Старшему брату да и ему самому, Васька оживился, им овладел такой веселый азарт, какой бывал, когда он спасался от разъяренного Капитона, зная, что убить его не убьют, но изобьют, как собаку, это уже обязательно.
Закусив губу, ждал, что еще выкинет этот, похожий на обезьяну. Вот он снова не спеша пошел на Ваську, расставив длинные руки. Васька метнулся в сторону. Это было обманное движение – противник тоже обязательно повторит это движение, и, воспользовавшись его оплошкой, можно проскользнуть с другой стороны. Но человек успел сцапать его руку, и когда Васька попытался вывернуться, то упал, увлекая своего врага.
– Пусти, гад… – прохрипел Васька.
– Ну да, – тоже прохрипел человек, явно торжествуя свою победу. Каскетка свалилась с его головы.
А Васька боролся изо всех мальчишеских сил. Он лежал на спине, и враг, склонившись над ним, скалил зубы, радовался своей победе. Но тут Васька изловчился, подтянул ногу к груди и сильно ударил в это торжествующее лицо. Резиновая подошва смягчила удар, но все равно человеку здорово досталось. Охнув, он повалился на землю. Ловко вывернувшись, Васька вскочил на ноги и отбежал к ближайшему домику.
На своем горьком опыте он знал, что такая легкая победа еще ничего не значит и, если хочешь остаться целым, надо бежать и как можно дальше. Он задержался только на одну секунду, чтобы взглянуть на поверженного врага и торжествующе крикнуть:
– Ну что? Еще добавить?..
Сидя на земле, человек ощупывал челюсть.
– Ничего. Погоди, я до тебя еще доберусь, – проговорил он с таким торжеством, словно уже снова схватил Ваську.
– Как же…
– Я с тебя шкуру спущу.
Такие угрозы Васька уже слыхал, и не раз. Не очень-то он их боялся. Припомнив Володину фамильную поговорку, он выкрикнул:
– Я – сучок дубовый, от меня и топор отскакивает!..
– Как это? Как ты это сказал?
Васька повторил. Человек поднял руку:
– Постой, не убегай! Это же здорово! «Я – сучок дубовый…» Из этого можно сделать вещь!..
– А я и не убегаю, – сказал Васька с некоторым даже бахвальством.
Но только он успел это проговорить, как почти у самого уха услыхал негромкий отчетливый стрекот. Он живо обернулся. Из палисадника, у которого он стоял, раздвинув пыльные стебли ненастоящей крапивы, уставился прямо в его лицо черный глазок киноаппарата. Васька обомлел на одно только мгновение и отскочил в сторону. И тут же увидел он другой аппарат, нацеленный на него с противоположной стороны улицы. Обложили со всех сторон. Васька сообразил, что он влип и на этот раз никуда ему не деться. Все, что он делал, что вытворял, все заснято. Как только все это увидит всемогущий Грак, так и наступит для Васьки конец. Теперь уже не думая больше о бегстве, он оглядывался, ошеломленный событиями, развернувшимися за последние минуты, а тот человек, притворившийся обезьяной, проворно вскочил на ноги и зычным голосом крикнул:
– Все свободны!
И сейчас же из-за домов, из палисадников и еще из всяких укрытий начали показываться люди с киноаппаратами и какими-то фонарями. Или это Ваське с перепуга показалось, будто их такое множество? Он стоял у палисадника взъерошенный, злой, решительный. Он еще не знал, что сделает, какую штуку выкинет, но только отступать ему теперь некуда. Теперь надо добраться до самого Грака.
Подбежала Филимон.
– Молодец! – шепнула она. – Все правильно сделал.
– Где Петушков? – спросил Васька в отчаянии.
– Ты что, испугался?
Васька не успел ответить, подошел Петушков и тоже похвалил:
– Хорошо сделал, братишка.
А похожий на обезьяну человек скалил зубы – не то улыбаясь, не то угрожая.
– Продолжим пробу? – весело спросил у него Петушков.
– Мне хватит, – ответил человек, потирая челюсть. – Я уже попробовал. А тебе спасибо – привел бандита…
Он засмеялся, и все кругом засмеялись. Васька немного ободрился, захлюпал носом, завздыхал.
Кто-то поднял соломенную каскетку и проговорил:
– Ваша шапочка, товарищ Грак.
Потухло солнце, темная волна накрыла Ваську и бросила в черную пучину. Грак! Это он так самого Грака?! Ну, теперь не зевай, Васька! Теперь работай!..
Он упал на колени.
– Дяденька Грак, не прогоняйте меня! Бейте меня чем ни попало, только не гоните!.. – завопил он настойчиво и ожесточенно, и злые слезы потекли по его щекам, затопляя золотые веснушки.
– Артист! – захохотал Грак и схватил Ваську за рыжие лохмы, заставил подняться. – Глядите, какой бандит! Он еще похлеще тебя будет!.. – ликующе сказал он Петушкову. – Ты за ним поглядывай…
– Да я… – выкрикнул Васька и совсем неожиданно для самого себя заплакал. Размазывая слезы и задыхаясь от переполнивших его чувств, он продолжал выкрикивать: – Дяденька, я чего хочешь! Я вам, чего надо, представлю… – И тут же засмеялся, оттого что вдруг понял, что его приняли, что кончились все его мучения и никто теперь его не ловит, не гонит. Смеясь и растирая слезы, он продолжал: – Представлю, чего надо. Хоть бандита, хоть ангела-архангела…
– Артист, – все так же веселясь, повторил Грак. – Ну, а тебе спасибо за этого рыжего, – сказал он Петушкову.
– Я же сказал тебе – парень настоящий. Сразу понял, что от него требуется! Мгновенная реакция, легкая возбудимость. Мы с ним еще…
Но тут вмешалась Филимон:
– Да он же еще ребенок. Вы оба забыли это? Реакция… Вон как он зашелся и сейчас все еще дрожит. – Она обняла Васькины вздрагивающие плечи и утерла ему лицо душистым платком. – Беги, Вася, вон в тот домик и постарайся заснуть…
Она показала на дощатое строение, в котором провел Васька свою первую ночь… Всхлипнув напоследок еще раз, он ответил:
– Да я и не устал вовсе…
– Иди, иди… – совсем уж повелительно повторила Филимон и легонько ударила по Васькиному затылку.
Он пошел, вспомнив, что с Филимоном спорить не полагается.
В дощатом сторожевском домике никого не было. Еще сильнее, чем утром, пахло смолой и морем. В распахнутую дверь врывался соленый ветер.
Утомленный переживаниями, Васька прилег, закрыл глаза, и только он собрался подумать о своем счастье, как вбежал Снежок и горячим языком лизнул его щеку.
– Собака ты, собака… – проговорил Васька и засмеялся.
Вошла Марфа. Без сторожевского плаща, в пестром платье, она ничем не напоминала несуразного мужика, как ночью показалось Ваське. Обыкновенная большая тетка.
– Приняли тебя. Теперь ты артист.
– Спать мне велели, а я не хочу.
– Какой сон! Когда меня в сторожа приняли, тоже по ночам не спала. Ревела от обиды. Как же, в артистки разлетелась, а меня в сторожа. Дед мой на Волге грузчиком был. Я в него, такая же чертоломина. А душой он ребенок: всех жалел. Ну, а у меня никакого таланта нету. – Она шумно вздохнула и рассмеялась. – Фантазии у меня много, это верно. Воображения. А режиссер Иван Яковлевич все говаривал: «Любить искусство – это тоже талант немалый, а служить искусству почетно в любом качестве, хотя бы и в сторожах».
Слушая неторопливый ее рассказ, Васька вспомнил другую старуху, такую же большую, но, как он считал, не очень-то добрую, Елену Карповну. Ее даже Капитон, отец Васькин, боялся и говорил, будто стережет она богатства несметные. А Володя рассказал, что никакого у нее богатства нет, а всю жизнь собирает она го, что дороже всякого золота, – чудесные изделия народных мастеров. Тогда Васька не понимал, как так – игрушки эти да тряпки могут быть дороже золота? Он и сейчас еще не совсем понимал. Просто он подумал, что обе старухи – и добрая тетка Марфа, и грозная Елена Карповна – талантливы своей любовью к искусству.
Любить искусство – это тоже талант. «Вот здорово!» – подумал Васька удивленно и уважительно. Никогда еще у него не возникало мыслей, достойных уважения.
