Текст книги "Океан Бурь. Книга вторая"
Автор книги: Лев Правдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)
И город мгновенно похорошел, засверкал всеми своими красками. В чистых просторных окнах отразилось и небо, и море, и веселая земля.
В зеленых палисадниках и садах заблестела на солнце свежая листва, и там, где прежде росли только бурьян и крапива, появилось множество ярких душистых цветов.
– Столько чудес в один день! – воскликнула Мальва.
Маленький клоун сказал:
– И все оттого, что ты победила страх и засмеялась. Это и есть главное чудо.
– Нет, это оттого, что засмеялись все. А уж это твоя работа.
– Чудо! Чудо! – сейчас же принялись орать мальчишки и девчонки. Они совсем не знали никаких хороших и красивых слов, но сразу поняли, что такое «чудо». Это когда всем весело, когда красиво и много цветов. И когда всё сразу и для всех сразу. Только тогда это настоящее чудо – всё и для всех.
Так были сняты последние кадры в Сером городе, который вернул себе свое прекрасное название – Город Радости. И остров стал называться по-прежнему: Остров Доброго Сердца, как обозначено на всех старых морских картах.
Все заключительные сцены снимали на берегу моря или на палубе корабля, который капитан Куда-Ветер-Дует, как и обещал, привел в порт. Едва вахтенный матрос увидел первый столб пыли над островом, он тут же доложил об этом капитану. Корабль немедленно взял курс на остров, и не успела еще осесть пыль после третьего взрыва, он уже входил в бухту Приветливую.
Самые последние кадры – корабль на всех парусах летит в открытое море. Взлетают и падают белые чайки. На зеленых волнах, чуть покачиваясь, наплывает последнее слово, которым все и заканчивается: «Конец».
Конец самым счастливым, самым лучшим дням. А что впереди? Хотел бы Васька это знать…
Быстрые, легкие шаги простучали по гостиничному коридору, и гортанный голос пропел, как сигнальная труба:
– Собирайте шатры, запрягайте коней, грузите телеги – кочуем дальше!..
Стронгилла. Васька выглянул в коридор, но там уже никого не было. Васька загрустил: картина отснята, кончилась сказочная жизнь. А что дальше?
Он так привык к своей новой жизни, что она уже не казалась ему очень уж новой. Жизнь как жизнь, полная труда и забот. Но и эти труды и заботы доставляли одну только радость.
Ежедневные, все усложняющиеся тренировки, репетиции до полного изнеможения и съемки, которые тоже не мед. И Петушков; и Грак – мастера душу из шкурки вытряхивать. И – Васька это заметил – чем больше стараешься, тем они злее спрашивают.
«Ага, человек старается – значит, еще не в полную силу работает, значит, еще лучше может», – так они, наверное, думают. А Ваське и самому интересно наизнанку вывернуться, мучителей своих удивить. Нет, не удивляются. Как будто так оно и должно быть, и ничего Васька такого особенного не показал, а только то, что от него требуется. Ни больше, ни меньше.
Однажды он не вытерпел.
– Стараешься, стараешься, а все мало, – устало проговорил он.
Сидя на подоконнике, Петушков разглядывал утренний город и как будто не слышал Васькиных стенаний. Но Васька знал: слышит. Все еще глядя в окно, Петушков спросил:
– Ты что-то сказал?
– В школе хоть отметки ставят…
Васька сидел на матрасике, брошенном на пол, чтобы не так больно стукаться, если упадешь, и ждал взбучки. Ничего другого от Петушкова все равно не дождешься. Петушков подошел и опустился на матрасик рядом с Васькой.
– Это разговор серьезный, – сказал он и спросил: – Ты кто?
– Ну, кто… Ученик ваш…
– Верно. Ученик. Это значит, что пока у тебя своего ничего нет, кроме характера и веснушек. По правде говоря, ученик ты отличный и потому тебя надо вот так держать, чтобы ты носа не задирал. Хорошие ученики, они, брат, много о себе воображают. А от меня никаких отметок не дождешься. Придет время – сам поймешь, что ты уже не ученик, а мастер. Но, если хочешь стать клоуном, надо через все пройти. Вот тогда я тебе на самом деле скажу: «Ты сдал экзамен на мастера». Но для этого, как в нашей сказке, жизни надо не пожалеть. Ни своей, ни жизни даже самого любимого человека. Как в сказке.
Васька подумал: «Ага, это он про жену, которая от него ушла. Про „куклу“». Никто ему про это не рассказывал, но он сам привык по разным намекам, по случайно подслушанным разговорам догадываться обо всем, что взрослые хотят скрыть. И чем старательнее они скрывают свои секреты, тем чаще проговариваются. Это Васька тоже давно заметил. Он только одного не мог понять: как это от такого доброго человека могла уйти жена? Где она найдет лучше? Вот только сейчас он начал догадываться о настоящей причине. Наверное, как-то у него получилось, что он ее, свою любимую, не пожалел, не поставил выше трудного и веселого клоунского искусства.
Так думал Васька, отдыхая на матрасике рядом со своим названым старшим братом. Множество вопросов вертелось в рыжей его разудалой голове, но ни одного из них он не решился задать. Придет время, Петушков сам все скажет, а не скажет – в чужие дела насильно не влезешь.
– Ладно, – проговорил Петушков, – подрастешь, сам поймешь все, что надо. Ну, на сегодня хватит. Пошли купаться…
Прикончил разговор и совсем напрасно: Васька хоть и немного еще прожил, но успел повидать всякого, кое-чего мог бы и присоветовать. Не вовсе, значит, доверяет. Не открывается. В себе носит. Ну и пусть.
Человек Васька легкий, на всякое доброе слово отзывчивый, а за Петушкова готов жизнь отдать.
Дни катились горячие, веселые, трудные. Однажды, возвращаясь к себе в гостиницу, услыхал Васька над головой какое-то потрескивание. Он остановился под каштаном и, задрав голову, начал высматривать, что это там в зеленом ворохе листвы происходит. К его ногам упал зеленый, весь в острых колючках, шарик. Чуть слышно щелкнув, шарик лопнул и раскрылся. Из него выскочил темно-коричневый, слегка сдавленный с одного бока плод каштана, еще чуть влажный и скользкий. Зажав его в ладони, Васька подумал: «Вот уж и осень».
В своем номере он впервые задумался о том, что же с ним будет дальше. Прежде такие мысли не приходили к нему. Он даже не думал о том, что когда-нибудь может кончиться его сказочная жизнь. Ошеломленный новой, непривычной мыслью, он услыхал голос Стронгиллы, зовущий в путь требовательно, как сигнальная труба:
– Собирайте шатры, запрягайте коней, грузите телеги – кочуем дальше!..
Васька выглянул в коридор. Никого. Дверь в номер, где жила Тамара со своей теткой, была распахнута, Васька решил, что можно и заглянуть. Стронгилла была одна. Она уже сбросила свое платье, стояла посреди комнаты, как на пляже, в пестром купальном лифчике и таких же трусах и с трудом натягивала купальную шапочку на свои непокорные волосы. На шее позванивало ожерелье из мелких монеток.
– А, Василек! Входи, соколик. О чем задумался?
– Про жизнь думаю.
Она остановилась и строго взглянула на него, удивленно подняв свои тонкие круглые брови.
– О жизни? А зачем об этом думать? Ты живи – не думай. Есть хочешь? А пить? Ну, тогда сбегай-ка ты в буфет, принеси бутылки две боржому. Деньги сам знаешь где…
Проговорив это, она ушла в ванную.
Деньги хранились на столе под скатертью. Вздохнув, Васька отправился в буфет. Когда он вернулся, в ванной все еще шумела вода. Он поставил влажные, только что из холодильника, бутылки на стол. Скоро появилась Стронгилла в белом купальном халате и босая.
Усевшись на диван, она достала из кармана свое ожерелье и надела его. Маленькими глотками пила шипящий боржом и поучала Ваську:
– О чем твои мысли, я знаю. – После купания ее лицо блестело, как каштан. И зубы блестели, и глаза блестели и улыбались, но говорила она строго и горячо: – Ничего мне не надо говорить. Я ведь цыганка и тебя вижу насквозь. И что тебя ждет, тоже вижу. Ты теперь сын цирка. Вся твоя родня в нашем таборе. Я вижу: ты всем сердцем к цирку прирос. Ну, значит, и не о чем тебе кручиниться. Иди собирайся, в Москву поедем.
Ее плавная, певучая речь успокаивала, как бы отгораживая от беспокойных, тоскливых мыслей.
Выслушав Стронгиллу и допив боржом, Васька совсем успокоился. «Сын цирка»! Новая жизнь приняла его, и это уж навсегда. Даже если бы Петушков от него отказался, то все равно бы он никуда не ушел. Хоть полы подметать, хоть клетки зверям чистить, хоть что – только бы при цирке. А что думает Петушков, какие у него планы насчет Васьки – неизвестно.
На большой веранде в приморском парке собрались все мальчики и девочки из Города Радости. На этот раз все пришли чистенькие, приглаженные, нарядные. Черноглазый Мотя явился даже в небесно-голубом костюме, и к его берету, тоже небесно-голубому, пришпилена золотая лира – знак его принадлежности к миру искусства.
Его мама, гремя своими браслетами и серьгами, кричала из парка:
– Вот чего на кино снимать надо! А то наснимали босяков. За границей посмотрят и скажут: «Ну вот – сами видите, чего достигли!»
Здесь, как и всегда, командовал Васька. Не поскупилась новая жизнь, цирковая обезьянка не обманула. Он был первым на этом ребячьем пиру. Мальчишки давно уже признали его своим вожаком не только за отчаянность и крепкие кулаки. Этого, конечно, тоже не надо забывать, но главное, конечно, Васькин характер, а это покрепче всяких кулаков…
Ребята так наугощались, что некоторые даже начали отказываться от второго стакана чаю с пирожными, даже от пломбира. Пришел Грак, ребята захлопали в ладоши и закричали «ура». Теперь его никто не боялся и все очень любили. Он сказал речь, пожелал всем хорошо отдохнуть и ничего не сказал, чтобы хорошо и отлично учились. Это тоже понравилось, и все снова закричали и захлопали.
Получив подарки, ребята ушли. На веранде начали накрывать столы для взрослых. Разрумянившееся солнце задумчиво посматривало на розовеющее море. Последние самые упорные купальщики утомленно тащились с пляжей. На веранде зажгли люстры. В самшитовых зарослях цикады пробовали свои звонкие голоса.
Начали собираться гости. Первым пришел придурковатый и злобный король нетопырей. Это был тот самый печальный старичок, который когда-то с грустью наблюдал, как Васька ел чебуреки.
– Вот так, Вася, – сказал он вызывающе. – Вот так все и кончается. А ты в Москве не забывай меня. Заходи…
Васька обещал. Все остальные явились точно в назначенное время, как привыкли являться на съемки. Последней пришла Филимон.
На ней было удивительное платье: белое, блестящее, и оно так всю ее обтягивало, как купальник. Только ниже пояса начинались какие-то кружева и оборки, словно пена вокруг ног.
– Филимон! – воскликнул кинооператор Саша Никитин. – Ты, Филимон, прямо как Венера в пене морской! Извиняюсь, Вера Васильевна. Ура!..
Называть себя Филимоном она разрешала только самым близким друзьям, и то не всегда.
Венера, кто она такая? Это Васька знал нетвердо. Богиня какая-то или, скорее всего, это русалка, если сидит в пене морской. Во всяком случае, Филимон показалась ему очень красивой. Даже удивительно, как это Петушкову не хочется жениться на такой красавице?
Петушков тоже очень нарядный, в сером костюме и красной сорочке, конечно, тоже очень красивый.
За ужином много пили, хорошо ели и говорили веселые речи, хотя всем было жаль расставаться друг с другом и с доброй старой сказкой, в которой все жили так недолго и так ярко. После ужина гуляли по парку. Еще совсем рано. В парке много ярких огней и много таинственно темнеющих дорожек. Веселые нарядные люди населяют по вечерам приморский парк и набережную. Из всех ресторанов доносится музыка, то веселая, то тягучая и такая тоскливая, как собачий скулеж. В порту стоят пароходы, огромные, как многоэтажные дома, и поменьше, и совсем маленькие. Но все они белые, нарядные, сверкающие разноцветными огнями.
Сначала ходили по дорожкам большой, шумной толпой. Потом все как-то незаметно разбрелись в разные стороны. Остались втроем: Филимон, Петушков и Васька. Те двое идут впереди, держась за руки, а Васька тянется за ними и, по своему обыкновению, делает вид, будто ему совсем не интересно, о чем там у них происходит разговор. Идут среди всего этого блеска и веселья, перекидываясь какими-то незначительными словечками. Но вот Филимон сказала:
– Это наш последний вечер, Анатик…
Васька насторожился. Петушков весело проговорил:
– Москва – город огромный, но и там люди иногда встречаются. Если захотят, конечно.
– А ты захочешь?
– Ты, Верочка, очень хороший человек… – Петушков почему-то вздохнул.
Такой ответ Ваське понравился, но Филимон, к его удивлению, загрустила:
– Значит, и говорить больше не о чем.
Почему, когда сказаны такие хорошие, такие обнадеживающие слова? Васька подумал: может быть, это они его стесняются, и хотел еще немного поотстать. Но в это время она сказала:
– Несчастная я, и несчастный ты. – И оба засмеялись при этом, да так неестественно, что Васька подумал: «Уж не свихнулись ли они от этой непонятной любви».
Продолжая посмеиваться, Петушков заговорил:
– Наверное, любовь – это такое богатство, которое одно только и делает человека счастливым.
– Красивые слова… А что под ними?
– Под ними голая правда: кто любит – не может быть несчастлив. Он богаче того, кого любят, и во много раз.
Она безнадежно взмахнула загорелой рукой:
– Значит, мы с тобой необыкновенные богачи. Миллионеры. Я-то во всяком случае.
– Да, – так обреченно вздохнул Петушков, словно богатство это давило на него.
– Ах, Анатик, – посочувствовала Филимон. – Наверное, у тебя вместо сердца – нетопырь. Серый, холодный, висит один в пустом чердаке…
Нет, ничего хорошего из такого разговора не получится – это Васька наконец-то понял, и ему захотелось спать.
– Ну, я пошел, – проговорил он.
– Иди, – не оборачиваясь, отозвался Петушков. – Дверь не запирай, я скоро.
Васька постоял, посмотрел, как они идут под тополями, то скрываясь в черной тени, то вдруг появляясь в голубоватом «дневном свете» ярких фонарей. Он ведет ее под руку, и пышный подол платья плещется вокруг ног, как будто оба они запутались в пене морской и никак не могут из нее выбраться.
«Венера, – подумал Васька, – кто она такая? И зачем ей эта пена? Только мешает».
Петушков и в самом деле пришел так скоро, что Васька не успел даже уснуть. Он сказал, что был у Грака. Там собрались все ближайшие друзья и соратники, но так как многие из них уезжают завтра утром, то засиживаться было некогда. Выпили по бокалу шампанского и разошлись…
«Не по одному, видать, бокалу», – подумал Васька. Никогда еще не видел он Петушкова таким нелепо оживленным и разговорчивым. Лежа в своей постели, он смотрел, как в чаше матового абажура бьется залетная серая бабочка. А Петушков рассказывает, кто и когда уезжает и куда, и где назначены встречи. Все это Васька узнал раньше Петушкова и потому почти не слушает.
Но Петушков, продолжая рассказывать, в то же время раздевается. В одних плавках он ушел в ванную, и оттуда послышалось такое восторженное уханье, какое может издавать только здоровый спокойный человек, стоя под холодным душем.
Когда он вернулся, Васька медленно проговорил:
– Никакой жизни мне без цирка теперь нет.
– Мне тоже, – ответил Петушков, яростно растирая полотенцем плечи и грудь.
– Пол подметать, зверям клетки чистить…
– Занятие превосходное для такого дурака, как ты. Значит, все, чему я тебя учил, побоку?
Ваське сразу стало нечем дышать. Его, как волной, накрыло, оглушило и выкинуло на берег. Всхлипнув, он уткнулся в подушку. Трудно было, больно было – не плакал. А тут откуда-то взялись слезы.
Сильная рука взлохматила его волосы.
– Ну что ты, дуралей. Что ты навыдумывал? Да я тебя и не отпущу никуда. Теперь мы с тобой навсегда братья по цирку. Представь себе афишу: «На манеже весь вечер братья Петушковы».
Повернув Васькину голову, он спросил:
– Ну, что ты?
– Филимона жалко, – всхлипнул напоследок Васька.
– А мне, думаешь, не жалко…
– Одна она. Плачет, наверное, сейчас. В этой своей… пене.
Почему Васька сказал про пену – он и сам не знал. Просто представилось ему, как совсем одинокая Филимон, расставшись с Петушковым, вбежала в свой номер и упала на кровать.
– Да, – проговорил Петушков, – в белой пене. – Он молча посидел на Васькиной постели, потом поднялся и, так же ничего не сказав, потушил свет. В темноте скрипнули пружины и наступила тишина.
Спит Теплый город у самого синего моря. Большие южные звезды заглядывают в распахнутые окна. Васька смотрит на них, слушает, как потрескивают каштаны, выпрыгивая из своих игольчатых скорлупок. Прошумев по узорчатым листьям, они гулко ударяются о землю.
Откинув одеяло, Васька укрылся одной простыней. Мысли его были такими же гладкими и отчетливо-упругими, как каштаны. Выскочит и, прошумев где-то в темноте, гулко стукнет о твердую землю. Выскочил Капитон, тупой, самодовольный базарный прощелыга. Выскочил и тут же провалился в темноту. Появился друг детства Володя Вечканов. Так он и не ответил на Васькино письмо. А вот и Тайка трясет своими косичками – попробуй, тронь! Хорошая девчонка, самостоятельная.
Наш город – сейчас там осень, колючий дождь стучит в стекла, и кружатся в воздухе желтые листья. Ох, как все это далеко!
Как давно все это было.
Глава седьмаяИз Северного города пришло необыкновенное письмо: четыре странички, заполненные смешными рисунками и грустными подписями. Снежков очень скучал, рвался домой, но его не пускали старые дела и новые заботы, Кроме того, нелегко расставаться с городом, где ты вырос как художник.
«Город, – писал он, – это не только дома и улицы, это прежде всего люди, друзья, знакомые и незнакомые, но которым известны не только твои картины и твое имя, но и твои дела». И тут же нарисованы дома, из окошек выглядывают человечки, они машут платками и некоторые плачут, роняя огромные слезы. И еще он писал, что очень боится, как бы мама и Володя не позабыли про него. Этого он не переживет, а если и переживет, то тогда женится на Елении и всех выживет из дома.
– Мама, посмотри: это он меня так нарисовал. А это Тайка с вывороченными ногами. А это, мама, ты! Какая-то уж очень красивая тут получилась. Как в кино. Мама, ты что?..
По случаю выходного дня мама затеяла генеральную уборку, для этого она надела старый розовый халат и волосы повязала синей косынкой. Володя считал, что это идет ей больше, чем все остальные ее наряды.
Когда она читала письмо, у нее дрожали губы, так что не поймешь, смеется она или собирается заплакать. Нет, улыбнулась и, обняв сына, проговорила тоненьким, девчоночьим голосом:
– Очень я его люблю, Володя. – Вытирая слезы, строго добавила: – Очень.
Володя тоже стер со своей щеки мамину счастливую слезу и пожал плечами:
– Ну и что же? Он самый лучший из людей.
Он думал, что сейчас мама тоже скажет про Снежкова что-нибудь хорошее, но она только задумчиво разглядывала смешные рисуночки и улыбалась. Он повздыхал немного, но сочувствия не дождался и вышел на улицу. Сидя на скамейке у ворот, он вспомнил то прекрасное время, когда болел свинкой и когда мама целиком принадлежала только ему одному.
Но этого ему оказалось мало. Для полного счастья нужен еще и Снежков.
Володя и сам прекрасно знает, какой хороший, какой необыкновенный человек достался ему в приемные отцы. И мама это прекрасно видит. Володя понимает, как далеко ему до Снежкова. Кто он такой? Обыкновенный человек и не очень хороший, если учесть его незначительные школьные успехи и неблаговидное поведение как в личной, так и в общественной жизни. Не за что его особенно любить, и даже мама это поняла сразу, как только появился Снежков и у них началась новая жизнь.
На смешной картиночке в письме Снежкова люди плачут, провожая его. Слезы льют. А если подумать, то ничего в этом нет смешного. С хорошим человеком трудно расставаться. Вот, когда Володя ненадолго исчез в неизвестном направлении, то мало кто горевал. Одна мама, наверное. Слез, во всяком случае, никто не пролил, а если и пролил, то разве что от радости – одним хулиганом в школе меньше стало.
Обидно, а что делать. Сам виноват.
Никогда прежде не думал об этом, и, конечно, от того что не было рядом Снежкова – родного человека. Были другие хорошие люди, но чужие, а тут свой, да к тому же отец.
А вечером, когда уроки уже были сделаны и Володя вышел во двор посидеть на крылечке, подумать о прошедшем дне, явился посетитель. И хотя калитка была такая широкая, что в нее мог бы пройти даже слон, этот посетитель прошел не сразу. Сначала он треснулся одним плечом, потом другим, словно с превеликим трудом продирался сквозь лесную чащу. Наконец, вырвавшись на простор, он остановился посреди двора и зыбким нетрезвым тенорком звонко оповестил о своем прибытии:
– Пришел Хорошун!
В это время мама в дальнем углу двора снимала с веревки высохшее белье и складывала его в корзину. Она продолжала свое дело, не обращая на нежданного гостя никакого внимания. А он, большой, ладный и, видать, очень сильный парень, стоял, покачиваясь и выкрикивая:
– Вот я пришел к тебе. Хорошун я…
– Володя, – позвала мама, – помоги мне.
Он подбежал к маме, стараясь держаться подальше от явно нетрезвого дядьки. Но мама пошла прямо и даже, проходя, толкнула его плечом.
– А, это ты? – спросила она, как будто только сейчас заметила Хорошуна. – А я подумала, что это еще за алкоголик? Раньше ты никогда не пил. Это что-то новое…
Хорошун шел следом и говорил отчаянным голосом:
– Твоя правда, не пил я никогда. Это ты меня так…
– Не болтай глупости. Я знаю, ты подумал, что если напьешься, так я сразу и отступлюсь от тебя?
Поставив корзину на крыльцо, мама села рядом.
– Не отступлюсь, и не думай. Не помогут тебе никакие хитрости. Очень ты прост для этого.
– Да зачем я тебе? Зачем? Для отчетности? Перевоспитано три целых двадцать сотых процента прогульщиков и пьяниц. А я еще не прогулял ни одного часа своей жизни и не пил сроду. Я хочу жить смирно. Почему нельзя?..
– Да живи ты как хочешь! А вот для чего? Поработал, поел, поспал. Как лошадь… А ты рабочий человек. Ты молодой человек, сильный, здоровый. Тебе сознательно жить надо, и даже весело.
– Значит, не будет мне от тебя милости? – спросил Хорошун, бессильно опускаясь на землю против крыльца. Сидел на траве, широко раскинув ноги, обутые в огромные кирзовые сапоги, и печально говорил:
– Злоба прошла, остался смех. – Он засмеялся и покрутил головой. – Такая ты вот с мой палец пигалица, а берешься меня сдвинуть. Ох ты, мать моя Евгения…
– Ну ты, осторожнее, – прикрикнула мама. – Тут дети.
– Да я смирный, ты знаешь. Сын?
– Сын. – Она поднялась, взяла корзину с бельем и, уходя, проговорила: – Володя, пора спать.
– Это хорошо. Мне бы если жениться, тоже в свое время такой бы вырос. Тебя мать бьет?
– Зачем же меня бить? – спросил Володя.
Подняв свое широкое, доброе лицо, Хорошун сокрушенно сообщил:
– А меня, брат, ух как она лупит! Аж перья летят. Перед всем народом…
Представив, как мама, такая маленькая и несильная, бьет такого здорового дядьку, Володя рассмеялся.
Из прихожей выскочила Тая:
– Ты с кем тут? – Увидев на траве такого большого человека, пронзительно ойкнула.
– Сестра? – спросил Хорошун.
– Троюродная бабушка.
– А ты – веселый, – одобрил Хорошун. – И, видать, задиристый. Я к тебе приходить стану. Не прогонишь? Подружимся мы с тобой, может быть.
Вышла мама, накинув на плечи вязаную кофту, и начала наводить порядок: проводила Хорошуна до калитки, Володю и Таю разогнала по своим комнатам, а сама пристроилась на скамейке у резного крылечка, посидеть, подумать перед сном в одиночестве, от которого уже начала отвыкать.
Только неделя прошла, как проводили Снежкова, но ей кажется, что это было так давно… Очень давно.
