Текст книги "Неделя приключений"

Автор книги: Лев Парфенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Глава 24
НОЧНЫЕ РАССКАЗЫ

Сёмке показалось, будто кто-то легко коснулся его лица. Он пробудился и, ещё не открывая глаз, подумал, что спал не больше десяти-пятнадцати минут. Было прохладно и тихо. Невдалеке квакали лягушки, сверху доносился порывистый шелест. Около самого уха чавкала вода. Все эти звуки не нарушали впечатления полной тишины.

Сёмка открыл глаза и вскрикнул, словно его внезапно укололи. Тьма со всех сторон обложила его. Над головой угадывались очертания ветвей. От них исходил неровный, порывистый шелест, временами переходящий в слитный глухой шум. Он то нарастал, как прорвавшая плотину вода, то внезапно угасал. Сквозь черноту листвы пробивались блески далёких звезд. Звёзды неспокойно сияли, дрожа и пульсируя острыми иголочками-лучиками.

Сёмка испуганно вскочил. «Где я? Что со мною?» Большой прохладный лист погладил щёку. Слух уловил рядом ровное дыхание. У Сёмки отлегло от сердца.

Лодка стояла, уткнувшись носом в берег. Сёмка развеселился: «Вот уснули так уснули. Так могли и в Каспийском море проснуться».

Ему захотелось есть. Он вспомнил про остатки ветчины и окончательно пришёл в хорошее настроение. Витька и Спартак, наверное, тоже голодны, как черти. Хорошо бы разыграть их: спрятать ветчину и сказать, что Пират утащил. Вот разозлятся! Сёмка пошарил под кормовой банкой, но пакета с ветчиной там не оказалось. Он перерыл всю одежду и, наконец, обнаружил замусоленный обрывок газеты, в которую была завернута ветчина. В Сёмкино сердце закралось неприятное подозрение. Негромко позвал:

– Пират, Пират!

Пирата в лодке не было.

– Аврал, братцы! Все наверх! – в панике закричал Сёмка. – Пират ветчину спёр!

– …чину… пёр… – отозвался кто-то из темноты. Неведомый голос прозвучал гулко и раскатисто, словно в огромном пустом зале.

Витька потёр кулаком глаза, огляделся, опять потёр и раздражённо спросил:

– Почему темно?

– Ночь же, – объяснил Сёмка. – А Пират-то ветчину-то…

– Подожди, – перебил Спартак, явно стремясь замять разговор о разбойничьих наклонностях своего пса. – Почему ночь? Неужели мы проспали до ночи! Где же мы находимся?

– Сёмка, подай ему астролямбию, – не преминул съехидничать Витька.

– Ветчину жалко, – вздохнул Сёмка. – Это прямо не собака, а какой-то диверсант…

Витька отнёсся к пропаже довольно равнодушно. Как видно, ничего иного он и не ожидал от Пирата. Только сказал:

– Гнать надо было…

Путешественники надели рубашки и сошли на берег. Спартак предложил переночевать на неизвестной земле, с тем чтобы утром определить своё местоположение и двинуться дальше. Берег был обрывист. Во всех направлениях густо прошивали его переплетающиеся корни. Деревья круто склонились над водой. В стороне лежал могучий старый богатырь. Задранные к небу корни похожи были на протянутые руки. Видно, подрезала его река во время половодья.

Вдруг, словно по команде, ребята присели и прижались к сырому глинистому обрыву.

За корнями поваленного дерева определенно кто-то прятался. Вот высунулась голова… Снова скрылась… Опять высунулась. Что ей нужно от мирных путешественников? Уж лучше бы она выходила и выкладывала все начистоту.

– Эй! Хоть получить в ухо?! – запальчиво, чтобы окончательно не струсить, крикнул Сёмка.

– Уха-ха-ха! – издевательски захохотала в ответ неизвестная голова.

Раздался всплеск… Вслед за ним второй, третий… Будто кто-то шагал вдоль берега по воде.

Посадка и отплытие произошли в лихорадочном темпе, продемонстрировав редкостную согласованность команды. Лишь после того как судно отвалило от опасных берегов, Витька по долгу капитана попытался разумно объяснить происшедшее.

– Это эхо, – сказал он не особенно, впрочем, уверенно.

Команда не стала спорить, однако сильнее налегла на вёсла.

Справа, совсем близко, в каких-нибудь двадцати метрах, вспыхнуло жёлтое пламя костра. Одновременно оно вспыхнуло где-то в глубинах реки, дробясь и студенисто вздрагивая.

– Тиш-ше, – зашептал Спартак. – Там разбойники.

Сёмка бросил вёсла. Все напряжённо вглядывались в жёлтое колеблющееся пятно на берегу. На фоне освещённого кустарника зашевелилась маленькая фигурка.

Витька облегчённо засмеялся.

– Какие же это разбойники? Просто пацан. Десант к высадке товьсь! Левым табань, правое на воду!

Сёмка проворно выполнил команду, и лодка ткнулась в песок. «Десантники» вскарабкались по обрыву.

У костра сидел мальчишка лет тринадцати, босой, в драной шапке-ушанке с торчащими врозь ушами, в пальто, небрежно накинутом на одно плечо. Из-под белых бровей на ребят смотрели маленькие любопытные глаза.

Над костром висел на палке котелок, сооружённый из консервной банки.

Спартак шагнул вперед и храбро сказал:

– Ты у нас в плену. Руки вверх!

– Ладно, – спокойно ответил мальчишка. – Только руки я поднимать не буду. Да вы не бойтесь, наган-то я оставил дома.

– У нас у самих два нагана, – не раздумывая, соврал Спартак.

– Кто вы такие будете? Бандиты?

– Нет, мы ищем сокровища.

Витька ткнул Спартака кулаком в спину, но поздно: тайна уже коснулась чужих ушей.

– Тогда садитесь, – сказал мальчишка, не обнаружив ни малейших признаков удивления или беспокойства. Можно было подумать, будто всю жизнь он только тем и занимался, что беседовал с искателями сокровищ.

Витька заглянул в котелок. В ноздри ударил вкусный запах разваренной рыбы.

– Уха?

– Уха.

– Уху, её уметь надо, понял?

– Как не понять… Может, поучишь?

– Не, у тебя всё правильно. Цыкнул бы ухи-то…

Хозяин костра тонко усмехнулся.

– Да ведь я у вас в плену. Чай, сами возьмёте!

Витька, изнемогая от прилива аппетита, подсел к новому знакомому, льстиво заговорил:

– Ты знаешь… ты не обижайся. А Спартака не слушай. Он немного чудной.

Федька (а это был он) добродушно кивнул.

– Ладно. Оно, конечно, хорошо, что немножко. Бывают совсем чудные, ну тех в психбольницу кладут. А ухи мне, ясно, не жалко. Только посудина на всю компанию маловата.

Уху перелили в котелок Спартака, добавили воды и подсыпали пшена из запасов экспедиции. Друзья расселись вокруг костра. Густой ивняк прижал его к самому берегу, поэтому было тесно. Сёмке даже ноги пришлось свесить с обрыва. Федька назвал себя, и Спартак, как полагается исследователю, попытался выяснить образ жизни коренного населения.

– Ты, значит, рыбным промыслом занимаешься?

– Ловлю помаленьку.

– Видно, тут все туземцы рыболовы?

– Зачем же? Это я так. А вообще-то здешние туземцы – хлебопашцы.

– Ага, значит население оседлое?

Федька внимательно посмотрел собеседнику в глаза.

– А ты сам-то откуда? Случаем, не с Луны?

– На Луне люди не живут, нет атмосферы, – убеждённо сказал Спартак.

Федька задрал голову, как бы желая проверить истинность его слов. Но луны не было. Федька ожесточённо сплюнул – таких чудаков ему ещё не приходилось встречать. Спартак деловито спросил:

– Ликино далеко?

– Версты четыре.

– А остров Страха? Координаты знаешь?

– Координаты не знаю, а остров вот он, прямо напротив. Только он без всякого страха. Просто Марфин остров. Вы же приплыли оттуда.

– А! Значит, мы были на острове?

– Ну да.

– Так это же и есть остров Страха и никакой не Марфин. Теперь понятно, почему нам было страшно…

– Чего же вы испугались при двух-то наганах? – усмехнулся Федька. – Лягушек, что ли?

– Не знаю. Кто-то хохотал, и голова выглядывала.

– Просто эхо, – небрежно сказал Витька, – да мы вовсе и не испугались…

Федька поворошил палкой хворост в костре, прищурил глаза так, что зрачки совсем пропали, склонил голову на плечо и тихо сказал:

– А ведь это не эхо.

Воцарилось выжидательное молчание. Ребята чувствовали: сейчас Федька расскажет что-нибудь ужасное. Сёмка даже дыхание задержал. Федька, как видно, был опытным рассказчиком. Он не торопился – дал слушателям время прочувствовать таинственный смысл своих слов, поразмыслить над их разгадкой, вдоволь пофантазировать. И когда ожидание, насыщенное, как грозовая туча электричеством, нетерпеливым мальчишеским любопытством, достигло наивысшего накала, Федька сказал:

– Это леший.

– Леший?

– Врёшь!

– Леших не бывает!

– Бабьи сказки.

Федька терпеливо дождался, когда реплики умолкли, и со спокойной уверенностью человека, довольно повидавшего на своем веку, сказал:

– Может, в других местах и не бывает, а у нас бывает. Жил у нас в деревне Варяга. Это мужика так прозвали, потому что он был самый сильный во всей округе. Вот один раз косил он в лугах, на том берегу… Вы ведь оттуда эхо-то слышали?

– Оттуда.

– Ну вот, с того берега, значит, с лугов. Так вот кончил Варяга косить и пошёл домой. Время было обеденное, близ двенадцати часов. А это, знаете, какое время? Неурошное. В двенадцать часов дня ли, ночи ли может всякая чертовщина человеку показаться. Вот идёт он, песенку напевает. Доходит до леса, деревня уже недалеко, за поворотом, там вброд переходят. Весело ему что-то стало. Как он закричит: «Го-го-го-го-го-го!» Вдруг рядом за кустиками вроде как эхо, только ещё громче: «Го-го-го-го-го-го!..» Остановился Варяга – что такое? Жутко ему сделалось. Видит, из-за кустов поднимается детина ростом вровень с лесом, весь в рубище и с огромной косой на плече. Варягу чуть кондрашка не хватил – как встал, так с места сдвинуться не может. Только и сказал: «Ивашка, ты?» А Ивашкой-то лешего зовут. «Я, – отвечает этот детина. – Хорошо, – говорит, – ты орёшь, Варяга. В самый бы тебе раз в лесу шуметь, людей губить. Устал я один-то». И тянет к нему, к Варяге, значит, ручищу-то свою, вот-вот за шиворот ухватит. А ручища у него какая! Ладони с хороший стол, а кулаки по самовару. И все рыжей шерстью обросли, а на пальцах когти, каждый – с целую косу. Вот, значит, тянет он к Варяге этакую ручищу…

Федька перевёл дух. Ребята глаз с него не сводили. Выражение их лиц то и дело менялось, повторяя мимику подвижного Федькиного лица в зависимости от смысла рассказа, то весёлого, то настороженного, то испуганного, то свирепого.

– Так вот, значит, тянет он к Варяге ручищу… А тот и голоса лишился. Дотянулся леший до него, тронул когтем и всю рубаху до пупка так и располосовал. А рубаха у Варяги последняя. Известно, жалко. Разозлился тут Варяга: «Что же ты, – говорит, – лешая образина, с рубахой сделал? В чём я теперь ходить буду? Али бога не боишься?» Только он сказал про бога-то – леший тут же и сгинул. Шум пошёл по лесу, деревья аж к земле пригибаются. А Варяга бегом да в деревню.

– Как же леший бога испугался, когда и бога-то нет? – насмешливо, чтобы скрыть волнение, вызванное рассказом, возразил Витька.

– Я, если хочешь знать, в седьмой класс перешёл, – солидно сказал Федька. – И, может, лучше тебя знаю, что бога нет. Это только так говорят: «Побойся бога»… Ну и чтобы интереснее и страшнее было рассказывать. Конечно, всё это случилось ещё до революции. Варяга-то давно помер. Теперь уж лешие не показываются, потому что их никто не боится.

– И ты не боишься?

– Ясно, не боюсь. Чего он мне сделает? Вот ведьма – эта похуже.

Мальчик неторопливо подбросил в огонь хворосту, отвернул от ярко вспыхнувшего костра горячее, раскрасневшееся лицо, поправил выпавшие из костра сучья, потёр заслезившиеся от дыма глаза и лишь после этого сказал:

– Знаю и про ведьм. Мне дед много порассказал про всякую чертовщину. Вот с его одногодком Киреем был случай. Сено косил тот Кирей с мужиками на Медведкове. Луг Медведковский далеко отсюда, вёрст десять, а от деревни ещё дальше. Косцы прямо там и ночевали. Вечером все, конечно, собрались к одному костру поужинать. Ну, пока похлёбка варилась, бабы песни пели, а мужики про всякие свои дела разговаривали. Время уж близко к полночи. Сели ужинать. Кирей взял нож, начал хлеб резать. Вдруг откуда ни возьмись налетел ветер, закружил над костром со свистом. Слышит Кирей, сверху какой-то галдёж, а что галдят – не разобрать. Костёр потух, бабы так все в землю и уткнулись со страху. Поднял Кирей голову, видит, а из темноты на него какая-то морда смотрит: нос крючком, клыки торчат изо рта, и белые волосы по ветру развеваются. Засмеялась эта морда и пропала. Кирей кэ-эк швырнёт ей вслед ножом: «А, – кричит, – нечистая сила разгулялась! Вот я вас, дьяволов!» Он был солдатом, с японцами воевал и ничего не боялся. Только он крикнул, тут же наступила тишина, ветра как не бывало. Ну бабы, мужики начали между собой толковать, что, мол, это да отчего… Кирей помалкивает, про морду – ни слова. Пошёл ножик искать. Уж он искал-искал, искал-искал – нет ножа да и только. «Ну, – думает, – в темноте разве найдёшь?» Дождался утра и опять искать. Но не тут-то было. Нож словно сквозь землю провалился. Ну, ладно. Прошло время, наступила зима. Мужики поехали по первопутку в степь торговать.

– Зачем? – перебил Сёмка.

Федька недовольно покосился на него, рассчитанно медленно утёр лицо ладонью. По мере того как ладонь спускалась к подбородку, он сжимал её так, что подбородок оказался у него в кулаке. Федька, видимо, подражал какому-то бородачу. Он и сам стал похож на старичка, который задумался, запустив в бороду горсть.

– Зачем? Известно, – сказал он и разгладил указательным пальцем воображаемые усы. – Денег у крестьянина не было. Одежду покупать, косы, гвозди, то да сё – на что-то надо. А зимой всё равно делать нечего. Ну вот, один лаптей наплетёт, другой оглобель настрогает и едут в степь продавать. Там этот товар идёт, потому что в степи своего-то лесу нет. Иной с лошадью прокормится зиму, и то считается прибыток. Ну так вот, поехали, значит, мужики в степь. И Кирей, конечно, с ними. Едут день, едут другой… На третий день к вечеру добрались до Волги. Места глухие, леса кругом. Остановились на ночь в Малых Двориках – так постоялый двор назывался. Лошадей, конечно, распрягли, вошли в избу, поздоровались с хозяевами, сели за стол. Хозяйка ставит на всех одну деревянную чашку чёрных щей, хлеб, ножик кладёт. И как взглянул Кирей на ножик-то, так и обомлел. А хозяйка сверкнула на него глазами: «Что, – говорит, – узнал?» А Кирей: «Дак, конешно, мой ножик. Как он попал-то к тебе?» И что тут с хозяйкой сделалось! Смотрит Кирей и дивится. Только вот была молодая тётка, и вдруг морду у неё перекосило, нос прямо на глазах начал расти и загибаться крючком, волосы побелели, а изо рта жёлтые клыки высунулись. Улыбнулась эта рожа, и вспомнил тут Кирей, где её видел. Вскочил из-за стола да как закричит: «Братцы, ведь это ведьма!» И вдруг всё пропало. Огляделся Кирей – что такое? Белый день на улице. Сидит он на санях, в тулупе и вожжи в руках. Лошадь идёт себе, только пар от ноздрей пышет. Спереди подводы, сзади подводы. «Митрий! – зовёт Кирей товарища. – Где же постоялый двор-то?» А Митрий ему: «Эка вспомнил! Часа, поди, четыре как выехали!» Не стал Кирей ничего товарищам рассказывать. Скажут, что, мол, приснилось, да ещё и засмеют…

Витька уже несколько раз на протяжении рассказа оборачивался к кустам – чудился ему какой-то шорох. Поэтому он больше всех обрадовался благополучному окончанию и даже облегчённо засмеялся.

– Может, и верно, ему всё приснилось? А что? Заснул человек в санях…

Федька значительно погладил подбородок.

– Конечно, и сам Кирей так думал. Только вот что: полез он в карман за кисетом, хвать, а в кармане тот самый ножик.

– Ну?! – ахнул Витька и опять невольно оглянулся.

– Верно тебе говорю. Его собственный ножик, который он на покосе потерял.

– И что же Кирей?

– Что? Он ничего. Положил ножик обратно. Как ни говори, вещь, денег стоит.

Опять наступила тишина. С острова доносились лягушечьи «кве-ке-ке-ке-ке». Под обрывом негромко булькало. Закипая, тонко запела вода в котелке. Откудато издалека, с верховья, доносился охающий крик ночной птицы. Жутко и хорошо сидеть у костра в такую ночь и слушать страшные рассказы. Обычный, скучноватый дневной мир становился сказочным, полным неожиданностей. Его населяет множество таинственных существ.

Чуткая ночная тишина улавливает даже звон комара, даже затаённое дыхание. Настороженно, в ожидании чего-то необыкновенного, шуршат ветви ивняка, а из окрестных лесов долетают похожие на человеческие стоны крики филина или сыча. Дрогнет ли ветка, вскрикнет ли птица или спросонья всплеснётся рыбина в реке, и уже кажется, что это неспроста, что вот-вот сейчас покажется оно, ужасное существо из волшебной сказки. Снова что-то зашуршало в ивняке. Витька и Спартак разом оглянулись. Сёмка сидел лицом к кустарнику. Он тоже слышал шум и почувствовал, как побежали мурашки по спине.

– Что это? – шёпотом спросил Спартак.

– Ветер, – небрежно ответил Федька. Он один не проявлял никаких признаков беспокойства.

– А сколько сейчас времени?

– Да уж, должно быть, около двенадцати, – опять как ни в чём не бывало сказал Федька и быстрыми хитроватыми глазами ощупал лица отважных путешественников. Он достал из кармана покрашенную в вишнёвый цвет, но уже порядочно полинявшую деревянную ложку, помешал уху, сказал, щурясь от дыма. – Это, с Киреем-то, ещё что… Бывали случаи и похлестче…

– Расскажи, – едва слышно выдохнул Спартак. Глаза у него расширились и потемнели – он предвкушал новые ужасы.

– Ладно, расскажу. Слушайте. Вёрст за пятнадцать от нас есть село Мошково. Наш районный центр. Ещё давно-давно на краю села, немножко на отшибе, стояла кузница. Теперь на её месте усадьба МТС. Около кузницы, в своей избе, жил кузнец Парфён Мананкин. Ну, конечно, была у него жена и дети, в общем всё как полагается. Работы у Парфёна хватало, потому что как раз мимо кузницы столбовая проходила дорога. За день сколько одних подвод проедет, а там ещё верховые и всякие прочие… У того лошадь расковалась, у другого рессора на тарантасе лопнула, у третьего ось сломалась. Иной раз и ночью кузнеца беспокоили… Да-а… Так вот, однажды, в глухую полночь… А дело было осенью, спать ложились рано, потому что керосин берегли… Вот, значит, в глухую полночь стучатся в окно. Парфён слезает с полатей, откидывает щеколду, в избу входят двое. Оба в чёрных плащах, мокрые, дождь шёл на улице. Капюшоны надвинуты низко, и лиц не видать. Только показалось Парфёну – глаза у них чудные какие-то, не человечьи глаза. Точно гнилушки в темноте светятся. Ну, лихих людей Парфён не боялся, потому что с ним мудрено было и пятерым справиться. Да и взять-то у него нечего. Но тут робость на него напала, а отчего, и сам не знает. «Что надо?» – спрашивает. Те двое: «Коренник, мол, у нас расковался на задние ноги. Нельзя ли поправить, спешим, дескать». И голоса у обоих особенные, глухие такие, словно из-под земли. Ещё пуще оробел Парфён. «Не могу, – говорит, – уважаемые, поздно, да и угля нет, и мехи чтой-то испортились». – «Ничего, – отвечают проезжие, – мы тебе хорошо заплатим». И выкладывают на стол сотенную бумажку. Почесал Парфён в затылке, не знает, что и делать. За такую бумажку ему год работать надо, а тут на тебе, в один раз. «Ладно, – говорит, – когда такое дело, подкую вам коренника». Накинул полушубок, жену будить не стал и отправился в кузню. Ну, разжёг горн, всё приготовил честь честью. Проезжие тем временем лошадей распрягли, вводят коренника, здоровенную конягу вороной масти. Глянул Парфён, а глаза у неё тоже вроде бы светятся. Но делать нечего, ставит её в станок, поднимает заднее копыто… Глядь, а вместо копыта – человечья нога…

Сёмка почувствовал, как ежом ощетинились волосы и тысячи иголок впились в голову. Вдруг в ивняке совсем рядом зашуршала листва, хрустнула ветка. Вслед за тем из зарослей высунулась лошадиная голова. При свете костра в глазах её сверкали красные огоньки. Оскал зубов напоминал улыбку.

– Ай! – по-заячьи пискнул Сёмка Нерушимый Утёс и кубарем скатился под обрыв. Он попал в воду, хотел выбраться, но не удалось, потому что в следующий миг ему на голову свалился весь остальной состав экспедиции во главе с храбрым капитаном Витькой Штормовым Ветром.

Глава 25
ПРОКЛЯТОЕ МЕСТО

– Где же Федька?

– Ш-ш, – оборвал Сёмку капитан.

Ребята затаились, прижавшись трепещущими телами к сырому песку. Они ожидали, что вот-вот с обрыва свесится лошадиная голова и скажет человечьим голосом: «А где вы тут, голубчики? Пожалуйте-ка на расправу!»

Но над обрывом показалась не лошадиная, а Федькина голова и спокойно, словно ничего особенного не произошло, сказала:

– Чего в реку попрыгали? Вылезайте, это Топся.

Голова скрылась, и ласково зажурчал Федькин голос:

– Топся, Топсенька пришёл, не забыл… На-ка вот, поешь хлебца.

Послышалось шумное дыхание, затем ритмическое истовое чавканье.

У Сёмки отлегло от сердца. Он счастливо засмеялся и первый вскарабкался на полянку. Остальные члены экспедиции последовали его примеру. Все трое предусмотрительно уселись на самом краю обрыва, словно воробьи на заборе. Топся, лошадь вороной масти, захватывая мягкими губами с Федькиной ладони очередной кусочек хлеба, скосила на ребят один глаз. Во взгляде этом не было ничего дьявольского, наоборот, он казался вполне доброжелательным. Однако Витька сперва внимательно пригляделся к лошадиным ногам и, лишь убедившись, что с ними всё обстоит благополучно, ворчливо обратился к Федьке:

– Что же ты пугаешь? Сёмка из-за тебя в реку шарахнулся. Хорошо ещё, что я за ним прыгнул, удержал.

– Не в реку, а в пролив Отважных, – поучающе произнёс Спартак.

– А зачем вы пугались? – сказал Федька тем же ласковым голосом, каким разговаривал с Топсей. Он не переставал поглаживать лоснящуюся при свете костра лошадиную шею. – Топся же умный конь, почти как человек. Из-за этого даже председатель перестал на нём ездить. Бывало, запряжёт в тарантас, а дорога мимо нашего дома. Топся сейчас р-раз – и прямо к окнам. Иван Кириллыч, председатель-то, за вожжи дёргает, орёт, чертыхается, а Топся хоть бы хны. Подойдёт к избе и давай мордой об наличник тереться. До тех пор с места не тронется, пока я ему хлеба с солью не подам. Ну, председатель взял да и определил его на корчёвку. «Я, – говорит, – нищим не податчик…»

– А откуда он здесь-то взялся, твой Топся?

Топся, словно понимая, что говорят о нём, запрядал ушами, дважды утвердительно кивнул головой и потянулся к Федьке, раскрыв розовые губы, обнажив два ряда белых слитых зубов.

Федька прижался лицом к Топсиной морде, смеясь, точно от щекотки, потёрся об неё щекой.

– Я тут часто рыбачу. Он почует меня и приходит. Тёплый, чертяга… Кони в ночном выгуливаются. Тут недалеко, у Старой мельницы. Я сам сколько раз…

– Подожди, – перебил Спартак. – Что это за Старая мельница?

– Обыкновенная, водяная. Только забросили её давно. Она развалилась, ольхой заросла, сам чёрт ногу сломит…

– А как к ней пройти?

Спартак подался вперёд с таким тревожно-выжидательным видом, словно вот-вот должен был услышать величайшую тайну.

Федька легонько отстранил Топсину морду, внимательно посмотрел в глаза Спартаку.

– Зачем тебе?

Спартак оглянулся на друзей. По их исполненным напряжённого любопытства лицам он понял, что они угадали ход его мыслей и также с нетерпением ждут Федькиного ответа.

– А! Была не была! – сказал Спартак и достал из кармана карту, торопливо развернул её на колене, бросил Федьке: – Смотри сюда.

Федька склонился над картой.

– Это и есть Старая мельница? – Спартак подчеркнул ногтем домик, нарисованный под верхним обрезом карты.

– Ну да, – сказал Федька. – А речка – Содушка. В Сужу впадает, здесь недалеко, за поворотом…

Его глаза неожиданно зажглись тревожным блеском, на лице выступил лихорадочный румянец.

– Ну-ка, дай-ка, – быстро сказал он и потянулся к карте, но Спартак проворно спрятал её за спину.

– Только в моих руках…

Федька засмеялся одними губами. Глаза были серьёзны, и в них чувствовалось беспокойство.

– Да нужна мне ваша бумажка, – сказал он с наигранной небрежностью. – И так всё ясно. Вы по ней сокровища будете искать.

– Ты почему знаешь? – наивно удивился Сёмка.

– Спартак же сам сказал. Интересно, где вы эту карту добыли?

– Где добыли, там её нет, – немедленно парировал Витька, опасаясь, что друзья могут проговориться. Он наблюдал за Федькой, и ему показалось, что тот взволновался, увидев карту. Возможно, он кое-что знает про сокровища?

– Уха сварилась, – сказал Федька. Он успел овладеть собой, лицо его приняло безразличное выражение. Помешал ложкой уху, вытянув губы трубочкой, обжигаясь, шумно втянул в себя мутную жидкость. Потом снял котелок с костра.

– Пусть поостынет.

Встал, похлопал Топсю по крупу.

– Ну, марш домой!..

Конь повернул к нему голову, грустно прикрыл веками умные добрые глаза и послушно удалился. Кусты сомкнулись за ним, некоторое время доносился шорох листвы, затем наступила тишина.

– Значит, не скажешь, как пройти к Старой мельнице? – сказал Спартак, поудобнее усаживаясь около костра.

Федька задумчиво погладил воображаемую бороду.

– Зря вы всё это затеяли, – проговорил он, не пытаясь скрыть досаду. – Не найти вам никаких сокровищ.

– Почему? – встрепенулся Спартак.

Федька взглянул на него с сожалением, причмокнул, сокрушённо покачал головой.

– Вы ведь ничего не знаете. А я здешний, знаю. Старая мельница – проклятое место. Туда никто не ходит. Там всякой нечисти – хоть пруд пруди. Оттуда живыми не возвращаются. Понятно?

– Всё врёшь, – спокойно сказал Витька.

Федька привстал на колени, подался к Витьке.

– Значит, по-твоему, вру? А про Домну слышал? А? Нет. То-то. Я что? Я вам же, дуракам, добра желаю. Конечно, можете идти, только ведь потом покаетесь, да поздно будет. Кого хотите спросите, вам скажут. Проклятое место Старая мельница.

Витька уже не пытался возражать. Что же касается Сёмки и Спартака, то они полностью превратились в слух. Единственное, чего они сейчас жаждали всем своим существом, – это нового страшного рассказа.

Федька, убедившись, что произвёл некоторое впечатление, успокоился, прилёг, опершись на локоть, и продолжал уже ровным голосом заправского повествователя:

– Мне, конечно, наплевать, можете идти, куда хотите, только сначала послушайте, что случилось на Старой мельнице в давние времена. Было это ещё до мировой войны. Жил в наших местах богатей Архип Метёлкин. Имел он в Мошкове лавку да постоялый двор с питейным заведением. Было у него две дочери от первой жены: старшая, Домна, и младшая, Марья. Жена умерла. Архип второй раз женился на вдове. Построил водяную мельницу на речке Содушке, избу пятистенную при ней поставил и туда переехал жить. Дожил он до старости и, конечно, помер. А мельничиха, его жена, ужасно жадная была старуха. Падчерицам замуж охота выйти, приданое нужно. За Марью писарь сватался, за Домну – лавочник. Им-то, конечно, за жёнами деньги нужны, а мельничиха о приданом молчит-помалкивает. Все знали, что деньжищ у неё прорва. После смерти Архипа она и лавку и постоялый двор продала. А уж когда совсем состарилась, то продала и мельницу. Купил её крестьянин из нашей деревни, Локотников Кирилл Спиридоныч. Он и сейчас живёт-здравствует. Да только выторговала она условие: до её смерти изба остаётся за ней. Вот однажды съездила мельничиха в город и после того слегла. На третий день начала она помирать. Домна с Марьей, конечно, подступают к ней: «Где деньги, мамынька, вам-то, дескать, известно, умирать, а нам жить да жить…» Старуха только прохрипела: «Нет ничего вашего… моё всё». С тем и померла. Сестры тут же вынули у неё ключи из сарафана, ширк-ширк по комодам, по шкатулкам – нигде ничего, хоть шаром покати. Ни денег никаких, ни документов. Известно, девки в рёв, потому нищими остались. Ну, а народ думает, что они об мачехе убиваются. Пришли старухи, знакомые покойницы, стали её обмывать. Раздели, смотрят, а у неё на руках от плеча до запястья надеты золотые слитки на манер браслет. Снять их нет никакой возможности. Говорят, весу в них было до пуда. Подивился народ её жадности – ни себе, значит, ни людям.

Ну, ладно, похоронили сестры мачеху, стали вдвоём жить. Одни, от деревни далеко, кругом ни души. Как ночью завоет ветер, загудит в трубе, обе только плачут да креститься успевают. Домна и говорит сестре: «Нет моих больше сил, Марьюшка. Либо я руки на себя наложу, либо золото у нашей злодейки отниму, и будем мы обе счастливые». А Марья: «Да как же его отнять-то, когда оно вместе со злодейкой в могиле укрыто». – «Ничего, – отвечает Домна, – ежели она с нами поступила, как зверь лютый, то и от нас пусть добра не ждёт. Раскопаем могилу, а там видно будет». Марья было отговаривать, но Домна знай стоит на своём. Вот наступила ночь. Взяли сёстры фонарь, заступ и пошли на кладбище. На улице тьма – хоть глаз коли. Ветер задул – дело было осенью. Огонь в фонаре трепыхается, и тени по могилам мечутся, как живые. Идут сёстры, у Марьи от страху зуб на зуб не попадает, а Домна ничего, виду не показывает. Нашли мачехину могилу и давай копать. Вот уж заступ о крышку гроба стукнулся. Отгребли землю, крышку сняли. Взглянула Марья на покойницу, чуть замертво не упала. Смотрит на них мельничиха пустыми глазницами и будто усмехается. «Пойдем, сестрица, от греха», – просит Марья. Но Домну страх не берёт, злость в ней всякий страх уничтожает. Взяла она лопату, тяп-тяп – и отрубила обе руки. Засыпали сестры могилу, руки в мешок и – домой. Пришли они, попробовали снять браслеты – не тут-то было. Домна и говорит: «Врёшь, старая ведьма, отдашь золото. Марьюшка, затапливай печь». Затопила Марья печь, Домна положила мачехины руки в вёдерный чугун, залила водой, накрыла сковородкой и поставила вариться, чтобы, значит, кости освободились. Сели они, ждут, когда закипит. А в трубе ветер: у-у-у, у-у-у! И чудится сестрам, словно в окно кто-то постукивает. Обернулись – что-то белое мелькнуло. Побледнела Домна, а все же подошла к окошку. Выглянула – никого, только скрипят деревья и голые ветки, словно кости, стучат друг о друга. Тем временем вода в чугуне начала закипать. У Домны отлегло от сердца – сейчас золото будет в её руках. Вдруг как рванул ветер, хлоп – дверь в горницу распахнулась, и голос мельничихи из темноты: «Все спят, все спят, одна Домна не спит, мои руки варит!» И тут сковородка с чугуна свалилась, руки мигом выскочили и по полу прыг-прыг – за дверь. Смотрит Домна на них безумными глазами, да вдруг как вцепится себе в волосы, да как закричит пронзительным голосом: «Не отдам! Не отдам!» – и вдогонку. Марья хвать из печи горящее полено да за ней. Видит: мачехины руки с плотины бултых– бултых – прямо в пруд. «Не отдам!» – опять крикнула Домна и следом вниз головой. Марья – к пруду. И только она осветила головёшкой место, куда сестра-то нырнула, вдруг вода как вспыхнет, и поднялся к небу громадный столб пламени. Тут услышала Марья громкий смех позади себя и упала без памяти. Утром её нашли работники с мельницы – мой дед да ещё двое. Рассказала она всё как было да и померла. Работники в тот же день взяли расчёт. Пришлось хозяину других нанимать, дальних…