Текст книги "Тернистый путь"

Автор книги: Леонид Ленч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

ИСПЫТАНИЕ ОГНЕМ

Суворова уволили из мастерской за то, что он с пьяных глаз пришил к синей шевиотовой жилетке коричневый грубошерстный рукав.

В городе ему устроиться не удалось. Суворов подумал и решил поехать в деревню.

– Мужики нынче богатые, – рассуждал он, сидя с приятелями в пивной, – они не знают, куда свои трудодни девать. Поеду, буду их обшивать.

Чокнувшись, вытирая жидкие сивые усики, он прибавил:

– А работа в деревне нетрудная, мужик наш франтить не мастер. Что на слона шить, что на мужика – это одна юриспруденция!

С помощью знакомых он легко устроился на работу в большой волжский колхоз. Приняли его там ласково, с почетом, дали чистое хорошее помещение и поставили в горницу большое городское зеркало.

Первые дни Суворов чувствовал себя в деревне плохо. Ходил гордый, одинокий и, иронически поглядывая на большое, тихое сельское небо, говорил колхозникам:

– Безусловно, всегда мне здесь жить – не модель. У вас, заметьте, даже паршивой пивнушки – и той нету. Интеллигентному человеку негде культурно провести вечер.

Потом смирился и сел за работу.

Первым пришел к Суворову с заказом знатный колхозный человек – Василий Иванович Щукин, в прошлом пастух. Пятьдесят трудных весен прожил на земле Василий Иванович, полевой бригадир, а костюм шил себе по вкусу первый раз.

– Требуется мне форсистая толстовочка, – суетливо объяснял он портному, – такая, понимаешь, чтобы карманов было побольше. А к ней обыкновенные серьезные штаны.

Через неделю бригадирская толстовка была готова. Шил Суворов без примерки – не пожелал возиться. Надев новый костюм, бригадир подошел к зеркалу. Он улыбался. Его прямо распирало от гордости.

– Теперь побреюсь – и хоть к девкам в хоровод! – сказал он.

Минуты три бригадир молча стоял перед зеркалом, пристально и несколько испуганно вглядываясь в свое отражение. В зеркале отражался пожилой бородатый человек в длинном, до колен, нелепом, сильно суженном в груди одеянии, напоминавшем смирительную рубашку. Рукава свисали чуть не до полу, у брюк одна штанина короче другой.

– Как куколку, вас облил, – обеспокоенно сказал портной, переходя на «вы». – Обратите внимание на толстовочку Дерньер, крик Парижа. Одних карманов шесть штук.

– В грудях давит, – прошептал полузадушённый бригадир. – И штанина одна короче другой.

– Это она у вас просто задратая, – небрежно сказал Суворов и, быстро присев на корточки, дернул книзу короткую штанину так сильно, что клиент чуть было не упал.

– Ногу оторвешь, черт! – грубо крикнул бригадир, совсем рассердившись. – Испортил ты мне товар, мастер дырявые руки.

Портной с достоинством пожевал губами.

– Я графьям шил и медали от них имел.

– Графьям угождал, а зажиточному колхознику не сумел, – сказал бригадир и вышел, хлопнув дверью

Неприятность с бригадиром была только началом в длинной цепи огорчений портного Суворова. Колхозники шили много, в заказах недостатка не было, но деревенские клиенты оказались ужасно придирчивыми и требовательными, в особенности колхозницы. Заказав портному демисезонное пальто, жена сельского кузнеца Аграфена Марковна ежедневно вечером приходила в портновскую избу и, встав в дверях, спрашивала ледяным голосом:

– Шьешь?

– Шью, – отвечал Суворов с раздражением, – иди себе, мамаша, не прохлаждайся.

– Ну шей, шей. Ты смотри старайся, Суворов. Да гляди, чтобы по фасону было, по картинке. Не угодишь – муж тебя через правление может, свободное дело, совсем из колхоза наладить.

Портной бесился: невидная деревенская бабенка, от нее коровой несет за версту, а какой тон! С тоской и нежностью вспоминал он о городской кооперативной мастерской. Там куда проще было работать. Эх, если бы не проклятая жилетка!..

Однажды Суворова вызвали в правление колхоза Он пришел мрачный, надменный, сел к столу председателя, не снимая шапки.

– Вот что, товарищ Суворов, – сказал председатель с цыганской черной бородой и смеющимися глазами, – будет у тебя шить костюм тракторист наш, Ванюшка Устинов. Это есть золотой тракторист, таких трактористов имеется не больше десятка на весь Советский Союз. Его геройский портрет все газеты пропечатали Он у нас женится, Ванюшка, и хочет приодеться по всем статьям. Ты должен хорошенько постараться для него, товарищ Суворов. А инспектором по качеству правление приставляет к тебе Кузнецову жинку, Аграфену Марковну. Она будет на всех Ванюшкиных примерках присутствовать и следить, чтобы у тебя какого огреха не вышло, как тогда со Щукиным, с Василием Ивановичем.

В тот же вечер портной жестоко напился. Взлохмаченный и страшный, он бродил по деревенским улицам, искал кузнечиху и кричал:

– Кувалда! Землеройка! Что можешь ты понимать в портновском качестве?!

А отоспавшись, рано утром он вышел на крыльцо и почувствовал всем своим существом, что, пожалуй, из деревни ему теперь не уехать, что жена и дочь, наверное, уже выехали сюда из города и что надо работать хорошо, иначе пропадешь.

К первой примерке костюма для знаменитого тракториста он готовился с трепетом. Когда тракторист, белозубый, желтоволосый, веселый – жених! – надел скроенный пиджак с одним рукавом на булавках и Аграфена Марковна, суровый инспектор портновского качества, наклонив голову набок, стала всматриваться в покрой, портной почувствовал, как у него неприятно похолодели руки.

– Как будто спинка чуть морщит, – сказала Аграфена Марковна, щурясь.

Портной почтительно поправил ее:

– Никак нет-с, не морщит. Это они ручку так держат. Опустите ручку, товарищ Устинов.

Уходя, Аграфена Марковна сказала:

– Огрехов как будто не видать. Приходи завтра в гости, мастер, к вечеру. Чаем с медом угощу.

Портной шаркнул ногой и отвесил кузнечихе церемонный поклон.

– Мерси-с, приду-с. Супругу почтение.

Захлопнув за клиентами дверь, он вздохнул с облегчением:

– Ну, слава тетереву, обошлось!..

НА УРОКЕ

Дверь Марии Густавовне открывает Юрка, сын ее ученика, ответственного работника и слушателя факультета особого назначения Василия Игнатьевича, – существо стремительное, озорное и вихрастое

Через минуту Мария Густавовна слышит его звонкий нахальный голос:

– Папа, папа, вставай учиться, к тебе твоя старушенция пришла!

Краснея, Мария Густавовна поправляет перед зеркалом растрепавшиеся седые волосы и входит в столовую с непроницаемо-любезным выражением на лице.

За обеденным столом, уставленным грязной посудой и остатками утренней еды, сидит толстая бледная женщина в нарядном, но грязном халатике. Лицо у женщины сердитое, надутое. Кажется, будто она еще не проснулась и вот присела к столу на пять минут досмотреть какой-то малоприятный сон.

Это жена Василия Игнатьевича – Наталия Львовна. Она небрежно кивает Марии Густавовне.

– Садитесь, гражданка. Василий Игнатьевич одевается, вам придется обождать.

Учительница смотрит на часы: нет, она пришла вовремя. Вздохнув, Мария Густавовна садится, положив себе на колени свой видавший виды портфельчик.

Некоторое время женщины молчат. Потом Наталия Львовна лениво спрашивает:

– Вы что – только математику преподаете?

– Да, только математику.

– Вы на мою гимназическую математичку похожи. Мы ее, извините, «Уксусом» звали. Я по математике хорошо шла, на четверку.

Мария Густавовна улыбается вежливо, но криво.

– А сейчас я все забыла, – хвастается хозяйка дома. – На днях села Юрочке помогать, так, верите ли, три часа дробь на дробь делила. Так и не разделила Разозлилась, устала, Юрку отругала и спать легла

С трудом преодолевая странное отвращение, которое внушает ей Наталия Львовна, Мария Густавовна сочувственно кивает головой, а сама тоскливо думает-«Скорей бы уже одевался Василий Игнатьевич, что он там тянет, будто на бал собирается».

Наконец она с облегчением слышит молодцеватый баритон своего ученика:

– Здравия желаю, Мария Густавовна. Заходите!..

В непроветренной комнате Василия Игнатьевича пахнет спальней, табаком, одеколоном, и от этой сложной смеси запахов у Марии Густавовны сразу же начинает ломить левый висок. Василий Игнатьевич свеж, чисто побрит и настроен весело. А главное, ему безумно не хочется заниматься: тягучая, как рахат-лукум, лень владеет всем его существом.

Не теряя времени, Мария Густавовна вынимает из портфеля блокнот, карандаши и учебники и сразу же приступает к уроку.

– В прошлый раз я вам, Василий Игнатьевич, дала общее понятие о самом предмете «тригонометрия». Сегодня я хочу вам объяснить, что такое тригонометрические функции. Смотрите сюда, на этот чертежик… Запомните: синус равен отношению перпендикуляра, опущенного из конца дуги…

– Одну минутку, Мария Густавовна, – перебивает ее Василий Игнатьевич, – я давно уже хотел вам сказать про эти ваши синусы-финусы. У меня возникла такая идейка, рационализаторское, что ли, предложение. Дарю ее вам, пользуйтесь. Можете от своего имени внести в Академию наук или куда нужно. Нельзя ли для удобства, так сказать, потребителя перевести все эти тангенсы-котангенсы на русский язык? Ведь мы боремся против употребления иностранных слов, где это не нужно. Так? Почему же я этот самый синус-финус должен называть синусом, а не как-нибудь попроще?!

Василий Игнатьевич говорит на эту тему долго, красноречиво, страстно упиваясь звуками собственного голоса, а когда Мария Густавовна открывает рот, чтобы перебить его, яростно трясет головой и делает страшные глаза. Когда он наконец умолкает, Мария Густавовна, морщась от боли в виске, говорит:

– Мне кажется, что это к уроку не относится, Василий Игнатьевич. Итак, смотрите сюда. Синус равен отношению перпендикуляра, опущенного из конца дуги…

Но тут в комнату врывается Юра. В руке у него тетрадка, нос, уши, щеки и даже брови измазаны в чернилах.

– Опять задача не выходит, папа, – сообщает он, трагически поднимая свои фиолетовые брови. – Вот эта Как колхозник продавал на рынке лук.

– На ловца и зверь бежит, – приятно улыбается Василий Игнатьевич – Мария Густавовна, прошу вас, помогите моему орлу. Покажи тете задачку, Юра.

Мария Густавовна хочет сказать, что в ее обязанности не входит решать задачки на четыре действия арифметики для детей слушателей факультета особого назначения, но почему-то она этого не говорит, а покорно берет задачник.

– Вот эта, – тычет пальцем в задачник Юра. – Ух и трудная! Вам, пожалуй, ее и не решить. Мама вон не смогла. Вот эта. Колхозник привез на рынок десять кило луку…

Наконец задача с луком оказывается решенной. Ублаготворенный и несколько удивленный Юра уходит.

– Итак, – бодрясь, начинает Мария Густавовна. – Смотрите сюда, Василий Игнатьевич. – Синус, следовательно, равен отношению перпендикуляра IK, опушенного из конца дуги…

– Сложная наука – тригонометрия, – с уважением говорит Василий Игнатьевич, смотря на чертежик. – Геометрия тоже трудная, а тригонометрия в три раза труднее. Потому она, должно быть, и «три».

– Не будем отвлекаться, Василий Игнатьевич. Ведь я не могу из-за вас опаздывать на другой урок… Синус, следовательно, равен отношению…

– Ас кем вы, кроме меня, занимаетесь?

– С Бурошкиным… Равен отношению перпендикуляра…

– С каким Бурошкиным? С Михаилом Антоновичем? Из Главмяса?

– Да… Отношению перпендикуляра, опущенного…

– Вы ему кланяйтесь, Бурошкину-то. Мы с ним в двадцать восьмом году в Казани вместе работали. Он тогда коммунхозом управлял. Хороший парень, Мишка Бурошкин. Обязательно ему позвоню, скажу: «А ну, сукин сын, говори, что такое синус-финус, куда он опущен?»

Увлекшись, Василий Игнатьевич долго рассказывает преподавательнице увлекательные подробности казанского периода жизни Мишки Бурошкина и вдруг, взглянув на часы, притворно ужасается:

– Боже мой, мне же в наркомат пора! Давайте уж сегодня кончим, Мария Густавовна. Теперь, значит, я вас буду ждать пятнадцатого. Могу вас подвезти до Мишки Бурошкина, если хотите.

– Спасибо. Не нужно.

Мария Густавовна обиженно застегивает свой портфельчик, сухо прощается и уходит. Спускаясь по лестнице, она горько думает, что вела себя на уроке жалко, недостойно, что давно уже нужно осадить Василия Игнатьевича и рассказать о нем руководителям факультета, но тут же ловит себя на том, что уже не первый раз спускалась по этой лестнице с такими же точно мыслями. На улицу она выходит окончательно подавленная Трамвай долго не приходит, и Мария Густавовна жалеет, что не поехала на автомобиле.

А Василий Игнатьевич, бодрый, свежий и довольный, катит в это время в наркомат и думает о разной чепухе. Но вдруг ему приходит в голову, что в конце концов его спросят про учебные дела, да еще, чего доброго, устроят ему экзамен по тригонометрии. Хорош он будет тогда со своим синусом-финусом, опущенным неизвестно куда!

От этой мысли Василию Игнатьевичу становится не по себе. Но он прогоняет ее и снова отдается привычному, ленивому наслаждению от ощущения быстрой езды.

НОВОГОДНИЙ РАССКАЗ

Поэт и в жизни должен быть мастак

Маяковский

За три дня до отъезда из зимнего дома отдыха «Сосновый бор» члену союза шоферов Жоре Куликову очень понравилась только что прибывшая Зина Сидорова, счетовод-машинистка фабричной многотиражки из небольшого периферийного городка.

Они сидели рядом на вечере самодеятельности отдыхающих. Зина была чудо как хороша в голубой лыжной кофте. Косясь на маленькое Зинино ухо, член союза шоферов испытывал такое ощущение, будто он мчится куда-то на новеньком линкольне со скоростью не меньше чем 120 километров в час.

А на сцене между тем все шло своим чередом. Широкоплечий рослый кузнец из седьмой комнаты сыграл на скрипке вальс Шопена. Смычок он держал двумя пальцами, осторожно, как стрекозу. Потом толстый завхоз «Соснового бора», Герасим Павлович, спел арию Онегина. После завхоза на сцену вышла девушка в красном вязаном костюме и стала читать стихи молодого поэта Георгия Кусаева. Стихи были лирические: они воспевали зимний серебряный лес и лыжную прогулку с любимой девушкой.

Всем в зрительном зале стихи понравились. Лишь член союза шоферов их не слушал – он обдумывал, с чего бы начать разговор с прекрасной соседкой в голубой кофте.

– Чудные стихи, – вдруг сказала сама Зина, обращаясь к Жоре Куликову, – в них что-то есть.

– Что именно? – спросил Жора. – Мне особенно интересно, что именно вам понравилось?

– Что-то бодрое, зовущее. А… Разве вы… Георгий Кусаев?

– Собственной персоной, – тихо сказал Жора Куликов, – только тсс, никому ни слова. Я не хочу, чтобы меня узнали. Начнутся приветствия, расспросы. Давайте лучше пойдем погуляем по парку вдвоем.

Три дня прошли как во сне. Жора Куликов и Зина вместе бегали на коньках и ходили на лыжах. Зина была просто очарована молодым поэтом. Он был такой ловкий, веселый, так интересно обо всем говорил и все умел делать, даже править автомобилем. Когда неожиданно заболел шофер «Соснового бора», а завхозу, Герасиму Павловичу, приспичило срочно поехать на станцию, отвез его туда, представьте, не кто иной, как сам Георгий Кусаев.

Одно только казалось странным Зине в Георгии Кусаеве: молодой лирик явно не любил стихов. Стоило только Зине начать читать стихи или попросить поэта прочитать что-либо «из себя», как он недовольно морщился и говорил:

– Хочется, Зиночка, отдохнуть от стихов. Ну их к монаху. Вот ужо вернусь к себе в гараж, то есть, тьфу, в редакцию, и тогда обязательно, как обещал, сочиню для вас стих. Бодрый, зовущий. А сейчас пойдемте лучше потанцуем.

Настал горький миг разлуки. Провожая Жору, Зина Сидорова сказала, розовея:

– Может быть, к Новому году я буду в Москве. Хорошо было бы встретиться.

У члена союза шоферов сжалось сердце. Признаться Зине в обмане или нет? Он посмотрел в ее доверчивые синие глаза и грустно ответил:

– Обязательно надо встретиться.

– Но я не знаю вашего адреса.

– Я вам сейчас дам свой адрес. Хотя… вы знаете, я к этому времени, может быть, перееду в дом писателей, так что старый адрес записывать не стоит Вы лучше зайдите в редакцию журнала «Камелек», и там вам скажут мой новый адрес. До свиданья, Зина, до свиданья!

– Жорочка, вы у меня в груди.

…31 декабря поэт Георгий Кусаев, молодой человек, с желтым, как репа, лицом, в голубой пижамке с легкомысленными оранжевыми отворотами, сидел ку себя в комнате и писал желчное письмо в секцию поэтов. В письме он громил группу своего кровника – Серафима Ресницына, с которым второй год вел священную войну, газават

«Агрессивные действия Серафима Ресницына и его литературного Санчо Пансы Аркадия Неухина носят столь бесстыдный характер…» – писал наш поэт

Но тут в дверь к нему постучали.

– Войдите, – томно сказал Кусаев.

Дверь отворилась, и в комнату вошла Зина Сидорова, румяная и свежая, как морозное утро.

– Чем могу служить? – спросил приятно удивленный поэт.

– Георгий Кусаев здесь живет?

– Здесь.

– Его что, дома нет?

– Я Георгий Кусаев. Что вам угодно?

– Вы? – лицо у Зины Сидоровой оскорбительно вытянулось. – Не может этого быть!

– Честное слово, я Георгий Кусаев, – растерянно сказал поэт, выпячивая цыплячью грудь. – Объяснитесь, я вижу, что тут какое-то недоразумение.

Через пятнадцать минут, оправившись от смущения и огорчения, Зина Сидорова сидела в кресле против Георгия Кусаева и кисло говорила:

– Ну вот мы и познакомились. Расскажите что-нибудь интересное, товарищ Кусаев-настоящий.

– Что же вам рассказать? Вот пишу, милая Зина, письмо в секцию поэтов. Так сказать, протестую против гнусной травли, организованной небезызвестным Серафимом Ресницыным. Его оруженосец, некий Аркадий Неухин, милая Зина, дошел до того, что назвал мою «Дружную семью» скатыванием с позиции. Но я тоже не сплю, милая Зина. Я под Ресницына подвел такую мину, что он у меня завоет, как раненая тигрица. Скажу вам по секрету, что я уже обнаружил в его поэмке «Всей семьей» кое-что!

– Вот как, – вяло сказала Зина, – а вы на лыжах катаетесь, товарищ Кусаев?

– Нет, не катаюсь. Некогда. Литературная борьба, милая Зина, с таким человеком, как Серафим Ресницын, отнимает бездну времени. Тут уж не до лыж. Сейчас Ресницын будет пытаться организовать контрудар через Заменихина, но мы, милая Зина, выпустим на Заменихина Чупрова.

Долго жаловался поэт Зине Сидоровой на коварного Ресницына, на придирчивых редакторов, на нечутких критиков. Потом стал своими словами пересказывать девушке, что написал о нем, о Георгии Кусаеве, критик Чупров в журнале «Мир литературы».

– Ну, я пойду, – вздохнув, сказала Зина, когда поэт наконец кончил свой длинный пересказ.

– Обождите. Я вам почитаю из «Дружной семьи».

– У меня тетя больна ангиной, – неуверенно соврала Зина, – ее нельзя оставлять долго одну.

– С тетей пусть дядя посидит.

– Дядя тоже болен.

– Ангиной?

– Да. Стрептококковой.

– Ну посидите еще немножко. Поговорим о поэзии, – попросил поэт.

– Нет, нет, – испугалась Зина Сидорова, – я пойду. Мне тоже что-то нездоровится. Прощайте, товарищ Кусаев.

Падал снег. По тротуарам бодрой московской рысью бежали пешеходы, нагруженные покупками. У всех были веселые, возбужденные лица. Впечатление было такое, будто все они опоздали в театр и вот бегут, тая смутную надежду все же прорваться в зрительный зал после третьего звонка.

Лишь Зина Сидорова грустно брела одна-одине-шенька и печально думала о том, о ненастоящем Георгии Кусаеве. Какой это был разносторонний, веселый человек. Говорить с ним можно было на любую тему: хочешь, про литературу, хочешь, про автомобильное дело. Зачем, зачем он обманул ее? Как было бы замечательно встретить с ним Новый год!

Переходя улицу, Зина, погруженная в свои печальные мысли, чуть было не угодила под какую-то проворную черную «эмочку».

– Глядеть надо по сторонам, – строго, на ходу, бросил водитель машины.

– Жора! – крикнула Зина. Но «эмочка» уже умчалась.

«Показалось!» – решила девушка и, смахнув перчаткой невольную слезинку, прошептала в пространство:

– Жорочка, вы у меня в груди!

ЗАГАДОЧНЫЙ СИДОРОВ

Директор Николай Петрович и парторг Семен Семенович сидели в директорском кабинете и мрачно обсуждали итоги общего собрания сотрудников их учреждения.

Собрание можно было бы считать вполне благополучным, если бы не выступление заведующего сектором Сидорова. Он произнес очень резкую речь, в которой раскритиковал методы руководства Николая Петровича и Семена Семеновича.

– Не понимаю, – говорил Николай Петрович, – просто отказываюсь понимать: почему он на нас кинулся? Ты хорошо читал его стенограмму, Семен? Нет ли там чего-нибудь такого… этакого?

– Нету. Ни такого, ни этакого.

– Может, хоть чуточку есть? Для зацепки!

– Ничего нет. Ноль в целом, ноль в периоде.

– Нда-а-а… дела-делишки. А прошлое его ты знаешь? Может быть, это у него была отрыжка прежних ошибок?

– Нет. Это была не отрыжка.

– Ты уверен? Были бы только ошибки, а отрыжка всегда появится.

– В том-то и штука, что у него ошибок нет, – печально сказал парторг Семен Семенович. – Я, брат, два дня его биографию изучал, звонил и туда и сюда. Чист, собака, как стеклышко. А отрыжка без базы не бывает!

В директорском кабинете наступило скучное молчание, лишь равнодушно и надоедливо тикали круглые стенные часы над головой Николая Петровича.

– Может быть, ты обидел его чем-нибудь, Николай Петрович? – вяло спросил Семен Семенович. – У тебя есть такая глупая, барская манера – говорить с людьми свысока.

Директор Николай Петрович обиделся.

– Поздравляю тебя, Семен. Ты слово в слово повторил сидоровскую клевету. Ничем я его не обижал. Очень мне нужно всякого… обижать!

– Может, путевку ему не дали?

– Стой! Это вполне возможно, – обрадовался директор. – Тогда все ясно. Человек затаил обиду – и вот, здравствуйте-пожалуйста, припомнил… Обожди, сейчас проверим.

Николай Петрович нажал кнопку настольного звонка. На зов явилась секретарша Зоя Владимировна, полная блондинка, лицом похожая на одного из Людовиков.

– Надо узнать, получал ли летом путевку товарищ Сидоров, – значительно нахмурившись, распорядился Николай Петрович.

– Получал, – сказала секретарша.

– Почему вы так быстро решаете? Пойдите в кадры и принесите мне официальную справку.

– Николай Петрович, мы с товарищем Сидоровым одновременно отдыхали в нашем санатории. Он прибавил два кило, а я – четыре.

– Ах вот как!.. Почему же… это самое… почему он прибавил в два раза меньше вас? Его что, кормили хуже?

– Там всех одинаково кормят, Николай Петрович.

– Комната у него хорошая была?

– Ничего. Только без вида на море.

– А у вас, конечно, с видом?

– У меня с видом.

– Ну, ступайте, Зоя Владимировна. Мерси за вид, то есть, я хотел сказать, за сведения.

Когда секретарша ушла, Николай Петрович торжествующе сказал:

– Теперь мне все ясно, Семен. Он обиделся, что в нашем санатории моей секретарше дали комнату лучшую, чем ему, – и вот нашел случай рассчитаться. Какой мелкий человек!.. На какого черта ему это проклятый вид на море дался! Тоже мне Айвазовский, подумаешь! В конце концов мог бы мне из санатория написать, попросить по-человечески, – я бы ему персональную панораму устроил!

– А мне кажется, что дело не в виде на море, – задумчиво сказал парторг Семен Семенович.

– А в чем же?

– В чем – не знаю. Только не в виде.

– Слушай, Семен, – заговорщицки подмигнул парторгу директор, – не разозлился ли он на тебя по партийной линии? Может, ему когда-нибудь захотелось с тобой поговорить по душам, он пришел, а у тебя на двери, как всегда, замок, и где ты – аллах ведает! Вот он и озлился.

– Благодарю вас, Николай Петрович, – сухо поклонился директору парторг Семен Семенович. – То же самое, тютелька в тютельку, говорил на собрании Сидоров.

– Вот видишь!

– Да ведь это же, так сказать, поклеп на меня, Николай Петрович, голубчик. Ведь мы с тобой битый час корни его вскрываем, понимаешь, корни!

– Ах да, корни. У меня, Семен, голова кругом пошла от этого Сидорова. Извини, пожалуйста.

– Слушай, до реорганизации он какую должность занимал?

– Секцией заведовал.

– Секцией? Гм… Значит, тут ему обижаться тоже не след. Сейчас он сектором заведует…

Опять в директорском кабинете стало тихо. Часы нудно и монотонно отщелкивали секунды.

– Давай позовем сюда самого Сидорова, – вдруг сказал парторг Семен Семенович, – позовем и прямо спросим – в чем дело?

– Не скажет он!

– Смотря как с ним говорить. Ты только мне не мешай. Он парень простой, хороший, я из него быстро все выпытаю. Звони!..

Николай Петрович позвонил Зое Владимировне и приказал ей позвать к нему Сидорова.

– Слушай, товарищ Сидоров, – ласково сказал парторг, когда заведующий сектором уселся на предложенное ему кресло. – Вот сидели мы с Николаем Петровичем и обсуждали твое выступление на собрании. По форме оно, конечно, блестящее, а по содержанию, извини, гнилое. Скажи нам прямо, по совести, как борец борцам, чем оно вызвано? Если Николай Петрович тебя чем-нибудь обидел, – говори, не стесняйся. Все можно будет выправить… Не стесняйся, не стесняйся, товарищ Сидоров, режь правду-матку.

– Я не певица, чтоб стесняться, Семен Семенович, – улыбнулся загадочный Сидоров. – Николай Петрович ничем меня не обидел.

– Тогда, выходит, я тебя обидел?

– Нет, не выходит, Семен Семенович.

– Скрытный ты, Сидоров, – вздохнул парторг, – я тебя спрашиваю, как борец борца, – а ты отвиливаешь… Мы здесь люди свои, все останется между нами, – скажи по-дружески: почему ты так резко выступил на собрании?

– Странно ты как-то ставишь вопрос, Семен Семенович. Да просто так выступил. Потому что так думаю. Ведь это же все правда, что я говорил.

– Значит, просто так выступил?

– Просто так.

– Ну иди тогда, Сидоров, – печально сказал парторг Семен Семенович, – иди. Просто так иди. Бог тебе судья, как в старину говорили.

Когда Сидоров ушел, директор Николай Петрович первым нарушил молчание.

– Вот видишь, я говорил, что не скажет, – он и не сказал.

– Давай думать дальше, Николай Петрович.

И они стали «думать дальше».