Текст книги "Тернистый путь"

Автор книги: Леонид Ленч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

ТРЕТЬЯ ГРУППА

Я хочу вам рассказать, как я замуж вышла за собственного мужа. Совершенно серьезно!.. Очень странный случай, просто как в романе.

Я перед войной с ним развелась. У нас вечные ссоры были, скандалы.

Он на меня кричит: «Ты из меня кровь пьешь!» Я на него кричу: «Стану я всякую дрянь пить! Вот ты из меня действительно кровь пьешь!»

Одним словом, семейное счастье!

Он меня знаете в чем обвинял? В том, что я какая-то такая… никуда не приспособленная.

А главное – если бы он сам был каким-нибудь особенным человеком, а то художник по рекламе. Подумаешь, Айвазовский! Да я сама, если меня хорошенько разозлить, могу рекламу не хуже его рисовать.

Нет, ты действительно сначала сам сделайся настоящим Айвазовским, а потом уж упрекай женщину!

Ну что тут вспоминать! В общем, разошлись, как в море корабли… Я стала у подруги жить, поступила на службу. Тут как раз и началась война с немцами.

Проходит месяц, другой… И вы знаете: мне как-то неловко вдруг сделалось. Все воюют, все участвуют, только я одна какая-то неприспособленная!.. Хожу на службу – и все… Даже неудобно!

В общем, я решила стать донором. Я молодая, здоровая. Почему бы мне, действительно, и не стать донором?

В общем, пошла в институт.

Меня освидетельствовали, взяли кровь, говорят:

– Можете быть донором. Ваша группа третья.

Так я и стала донором.

Однажды мне сказали:

– Одному раненому бойцу срочно нужна кровь третьей группы. Мы пошлем вашу кровь для него в госпиталь. Если хотите, можете послать записочку ему.

Ну, я и написала:

«Дорогой боец! Посылаю тебе немножко своей крови третьей группы и желаю скорее поправиться»

И подписалась:

«Шура Иванова».

Через месяц сижу вечером дома, жду воздушную тревогу, злюсь, что она сегодня опаздывает, – вдруг в дверь стучат.

Входит товарищ в армейской шинели. Лицо ужасно знакомое.

И вдруг говорит:

– Шура, это же я!

Смотрю – это он, мой бывший муж. Совершенно серьезно!

А он продолжает:

– Шура, очень странный случай произошел. Дело в том, что меня твоя кровь спасла. Это мне ее тогда из института прислали! Спасибо тебе, Шура!..

Знаете, я даже растерялась. «Знала бы, думаю, что тебе моя кровь достанется, ни за что бы не дала!..»

Говорю:

– Вот видишь, Юра, я всегда говорила, что ты из меня кровь пьешь, – так оно и есть.

Он смеется:

– Тебя не узнать! Ты совсем другая стала, Шура Глаза серьезные. И вообще…

А я смотрю – и он совсем другой. То был пижон пижоном – в пиджачке заграничном с платочком, а теперь возмужал, лицо интересное, военная форма ему идет И глаза тоже… другие.

Я говорю:

– И ты, Юра, другой. Ты что же на фронте делал? Картинки рисовал?

– Нет, Шура, у меня другая специальность: я минометчик..

Вы знаете, он у меня просидел до половины двенадцатого ночи, все рассказывал про фронт, как его ранили… В общем, я в него влюбилась… Совершенно серьезно!

На следующий день он опять пришел. Я его ждала, как тогда, весной, в 1938 году… когда я за него первый раз замуж выходила. Он пришел с цветами…

Посидели, поговорили. А потом он сказал:

Шура, ведь у нас даже кровь одной группы – давай снова будем вместе… И поклянемся, что никогда не расстанемся…

В общем, я поклялась…

Теперь он снова на фронте. Вот – полевая почта № 127. Я, между прочим, наверное, скоро туда тоже поеду. Вот окончу курсы сестер и поеду… Будем с ним рядом. А в чем дело? Ведь я же поклялась, что мы никогда не расстанемся… Значит, надо клятву сдержать. Совершенно серьезно!..

НАРЦИСС ФЕДОТЫЧ

Милейший Нарцисс Федотыч является служителем наших отечественных муз и граций, и притом вполне достойным служителем. А у какой именно музы состоит он в штатных палладинах, поверьте мне, вам знать необязательно в данном случае.

Он работяга и человек несомненно способный. В залихватском формализме не замечен, к бескрылым натуралистам не причислен, пьет в меру, ошибается тоже в меру Будучи уличен в ошибке, не упорствует, не впадает в пессимизм, не уходит в себя и не выходит из себя. Обладая крепкой сердечно-сосудистой системой, переносит критические и самокритические толчки (силой, впрочем, до восьми баллов, выше ему не приходилось) сравнительно безболезненно и спокойно.

Короче говоря, Нарцисс Федотыч личность безусловно полезная. Настолько полезная, что сатирику о нем и писать-то было бы трудно, кабы не одна его странность.

А странность у Нарцисса Федотыча вот какая: ему кажется, что его недостаточно оценили и не в полную меру обласкали.

На самом деле это не так.

Нарцисс оценен настолько, насколько он того заслужил.

Но ему-то кажется – мало! Его ни на минуту не покидает противное, раздражающее печень и прилегающие к ней районы организма ощущение, что он недообласкан, что ему чего-то недодали, чем-то обнесли на пышном пиру жизни. С полного бритого лица Нарцисса Федотыча по этой причине не сходит кисло-скорбная гримаска.

А на земле между тем совершаются удивительные, потрясающие воображение дела и события.

В небесные бездны взлетают нашей, советской выделки луны.

Не гениальные фантасты, не Жюль Верны и Уэллсы, а скромные советские инженеры, дымя сигаретами «Дукат», уже исчисляют в тиши своих конструкторских бюро траектории полета ракеты на Луну, на Марс, на Венеру.

Нарцисс Федотыч все это воспринимает живо, с интересом, но… как-то своеобразно, что ли.

О чем вы с ним ни заговорили, он обязательно свернет на свою стежку-дорожку, запоет свою уныло-однообразную песенку. А в ней лейтмотивом будет звучать его личная, саднящая «зубная боль в сердце», как называл подобные ощущения, если не ошибаюсь, Генрих Гейне.

Вот вы встретились с ним, поздоровались, сказали:

– Здравствуйте, Нарцисс Федотыч! Ну, что вы скажете по поводу спутников? Вертятся и вертятся, а?!

– Да, крутятся наши голубчики! – ответно улыбается Нарцисс Федотыч.

И вдруг вы замечаете, что какая-то тень ложится на его симпатичное лицо, прогоняя свет улыбки, и знакомая кисло-скорбная гримаса тянет вниз углы рта.

– Что с вами. Нарцисс Федотыч?

– Да так, знаете… подумалось сейчас… вот, собственно, и я… Крутишься, крутишься… Там хоть толк есть. А тут?!

– Вам ли это говорить, Нарцисс Федотыч!

– Именно мне, голубчик, именно мне! Верьте, что бы я ни сделал на своей орбите, все равно не заметят и как следует не оценят. Уж я-то знаю! А вот Гелиотропка Фиалкин, будьте уверены, всего добьется. Его и включат, и пошлют, и отметят!

– Ну почему вы так думаете, Нарцисс Федотыч?

– Уж больно он ловок… по этой части. И туда пойдет похлопочет, и сюда. Тут поплачет в жилетку, там анекдотик расскажет. Проныра! А я… не умею! Я только кручусь по своей орбите. И все!

– Как жестоко вы заблуждаетесь, Нарцисс Федотыч! Неужели вы всерьез думаете, что Гелиотропкины выверты имеют какое-нибудь значение?!

– А вы так не думаете?

– Не думаю. Уверен, что вывертами ничего нельзя добиться в искусстве. Только талантом и трудом! Только!..

Лицо у Нарцисса Федотыча светлеет, но лишь на миг.

– Вашими бы устами, – бормочет он. – Я это вообще так, к слову… Мне лично ничего не надо. Крутился, кручусь и буду крутиться!

…Однажды отмечали у нас передовиков общественной работы. Почетную грамоту месткома получил и Нарцисс Федотыч. Мы вышли вместе из клуба и по свежему снежку пошли домой пешочком.

Нарцисс был очень доволен. Мороз подрумянил его полные, обычно бледные, чисто побритые щеки, он как бы излучал сияние удовлетворенности и полного душевного благополучия.

– Хорошо вам, Нарцисс Федотыч? – спросил я.

– Хорошо! – ответил он, продолжая улыбаться своим тоже, видать, румяным мыслям.

– А приятно, черт возьми, когда тебя отмечают! – сказал я философски. – Даже обычная Почетная грамота и та доставляет некоторое…

Он радостно перебил меня:

– При чем здесь Почетная грамота? Вы заметили – в пятом ряду сидел Гелиотропка, ждал. А ему и не дали! Мимо носа проскочило. Воображаю сейчас его кислую рожу!

– Вы ошибаетесь, Нарцисс Федотыч! Ему дали!

– Позвольте, когда?!

– Сегодня. Когда и вам дали!

На Нарцисса жалко было смотреть. Он похудел в одну секунду. Рот стал старушечьим, глаза округлились и молили о пощаде. Но я был беспощаден.

– Помните, вы пошли в буфет? Вот как раз тогда… Но почему вы так огорчены? Ведь в данном случае Гелиотропка Фиалкин не ловчил, не выворачивался наизнанку, а действительно хорошо работал и заслуживает поощрения. Согласитесь с этим.

– Выходит, мне – грамоту и ему – грамоту Мерси!

Мне показалось, что надежная сердечно-сосудистая система моего приятеля вот сейчас, сию минуту даст роковую осечку! Я подозвал такси, усадил его в машину, и мы поехали.

– Нарцисс Федотыч! – сказал я после долгой паузы. – Милый мой, бросьте, не терзайте свою бедную печенку. Работайте, и все придет в свое время. Помните, что сказал Маяковский: «Пускай нам общим памятником будет построенный в боях социализм!»

Он обернул ко мне свое расстроенное лицо и произнес:

– Нам, значит, общий памятник, а Гелиотропке – персональная мемориалка, да?!

Странный человек!

В ИНТИМНОЙ ОБСТАНОВКЕ

Стенографистка Защепкина, вдова, мать великовозрастного Гарри Защепкина, краснощекого здоровяка без определенных занятий, позвонила своей сестре, Анне Ильиничне Припасовой, и прорыдала в трубку:

– Анечка, родная, я тебя очень, очень прошу скажи своему Леве, чтобы он вызвал Гарика и поговорил с ним!

– Боже мой, что случилось, Соня?!

– Еще не случилось, но может случиться каждую минуту… Он… – Тут рыданья в трубке усилились, потом их сменили порывистые всхлипывания, и наконец они завершились громким сморканием. – …меня совершенно игнорирует!.. В институт не попал: он ведь не медалист… Нигде не работает… Какие-то подозрительные знакомства. Какие-то случайные деньги. Ночью часто приходит домой нетрезвый! А когда я его ругаю, он говорит мне: «Мэм, заткнись!»

Анна Ильинична неделикатно рассмеялась:

– Вот свиненок! А ты бы его за ухо!

– Анечка, родная, да ты когда его последний раз видела?

– Гарьку?.. Обожди! Помнишь, мы с Левой были у тебя на дне рождения?! Он еще тогда выпил рюмочку ликера и опьянел, начал показывать фокусы с тарелками, набил их целую кучу…

– Это было четыре года тому назад, Аня! Сейчас Гарри – настоящий мужчина, выше твоего Левы. И такие фокусы показывает, что я по утрам вся трясусь от страха, когда раскрываю газеты. Вдруг прочту какой-нибудь ужасный фельетон. Тем более что он такой красавчик – глаз нельзя отвести. Девчонки так и липнут!.. Попроси Леву, Аня!.. Пусть он его вызовет, поговорит построже, припугнет…

Трубка снова стала всхлипывать и сморкаться

Анна Ильинична сказала твердо:

– Не плачь, Соня! Сегодня же, как только Лева вернется с работы, я его заставлю сделать все, что нужно. Я понимаю, это наш родственный долг!

Лев Матвеевич Припасов, работник специального профсоюзного журнала с названием скучным и длинным, как тяжелогрузный товарный поезд, выслушав взволнованный рассказ жены об угрозе, нависшей над беспутной головой ее племянника, помрачнел и сказал с присущим ему глубокомыслием:

– Ты права, Анна! Это наш родственный долг… Тем более что, если этот, как ты говоришь, свиненок попадет в печать, на мне это тоже некоторым образом может отразиться. Мой моральный облик безупречен, и, конечно, будет очень неприятно, если пойдут разговоры.

Я сейчас позвоню Соне и скажу, чтобы она прислала Гарика к нам! – сказала Анна Ильинична, направляясь к телефону.

Не звони! – остановил жену Припасов. – У нас не стоит устраивать эту встречу Получится, что твоего свиненка вызывают, так сказать, высшие родственные инстанции. Привкус администрирования! Нетактично и неделикатно!

– Тогда сам поезжай к Соне!

Припасов поджал губы, подумал и сказал с тем же глубокомыслием:

– Тоже неудобно. Какая-то лжедемократия! Нужно встретиться с ним в нейтральном месте Я сам позвоню Гарику и приглашу его посидеть со мной в ресторане!

Анна Ильинична всплеснула руками.

– В ресторане?! Лева, ты с ума сошел! Мальчишка и так чуть ли не каждую ночь приходит домой пьяный!

– Он же со мной там будет! И, пожалуйста, Анна, не спорь, я знаю, что я говорю!

, Припасов считал себя широко мыслящим, философски подкованным, передовым человеком и в спорах всегда брал верх, потому что говорил гладко и длинно, не давая собеседнику рта раскрыть, да еще умел вовремя придавить своего оппонента авторитетной цитатой.

По Припасову выходило, что к молодежи нужен особый подход – деликатно-воспитательный. Никаких грубых нажимов, никакого принуждения, боже упаси!

– Молодая душа, – утверждал Припасов, хрупкая бабочка. Если вы будете хватать ее за крылья грубыми руками – бабочка околеет

…Через два часа дядя и племянник, молодой человек со шкиперской бородкой на румяной, но уже довольно потасканной физиономии, сидели за отдельным столиком в большом ресторанном зале. На эстраде негромко играл оркестр. Кого-то уже выводили из зала под руки. Обстановка для интимной душевной беседы была самая располагающая.

– Ну-с, дорогой племянник, что ты будешь пить? молодцевато произнес друг молодежи, разглядывая карточку вин.

– Кальвадос! – сказал Гарри Защепкин.

Официант, склонившийся над столиком, понимающе кивнул:

– Графинчик, «Московской особой». Для начала, понятно!

Быстро была подана водка и закуска. Дядя и племянник хватили по рюмке отечественного «кальвадоса», и Припасов, проникновенно глядя на юного Защепкина, приступил к беседе.

– Скажи мне, Гарри, какая у тебя цель в жизни? – начал он, энергично орудуя зубочисткой. – Впрочем, этот вопрос можно и так поставить: каковы твои идеалы?

Гарри Защепкин налил себе и Припасову еще по рюмочке, выпил свою первый, закусил маринованным белым грибком и сказал:

– У меня сейчас, откровенно говоря, идеалов нет, дядя Лева, потому что я не имею постоянного заработка Живу, как та бедная козочка, которая «бежала через лесочек, схватила кленовый листочек!». Без денег какие могут быть идеалы!

Припасов поморщился Фу, каким гадким цинизмом пахнуло на него от этого откровенного признания Но ведь молодая душа – это бабочка, нельзя хватать ее за крылья грубыми руками.

И друг молодежи мягко заметил:

– Ты, дружок, ставишь вопрос с ног на голову, то есть совершаешь ту же методологическую ошибку, за которую Маркс некогда упрекал Гегеля. Ты говоришь, что не имеешь постоянного заработка. Иди работать– и будешь его иметь! Перед тобой все дороги открыты.

На лице Гарри Защепкина появилось выражение скуки и легкого отвращения.

– Дядя Лева, я это каждый день слышу. Сказал бы что-нибудь новенькое!. Вы что, хотите, чтобы я обязательно «ковал что-то железное»?

– Необязательно на завод тебе идти.

– В деревню гоните? – Гарри Защепкин презрительно прищурился. – На простор пшеничных полей? Сенк ю, дядя Лева!

Он приблизил свою румяную физиономию к лицу Припасова и просительно прибавил шепотом:

– Вот если бы вы меня в свой журнальчик устроили, дядя Лева! По-родственному! Неважно, кем я там буду у вас числиться. А потом, когда волна пройдет, можно будет не торопясь, с вашей помощью выбрать что-нибудь более подходящее!

«Он меня просто не понимает!»– внутренне ужаснулся друг молодежи. Ему захотелось прикрикнуть на этого изворотливого молодчика, но ведь молодая душа – это даже не бабочка, это нежная красивая роза, которая может увянуть от одного холодного слова)

Лев Матвеевич поправил очки, откашлялся и снова заговорил. Говорил долго, красиво, от души, цитируя классиков, перевирая поэтов.

Опомнился он лишь тогда, когда официант принял со стола пустой графинчик из-под «кальвадоса» и поставил вместо него бутылку дорогого крымского портвейна. Припасов удивленно посмотрел на официанта, но Гарри Защепкин заявил:

– Это я заказал, дядя Лева. Сейчас самое время перейти на «старое опорто».

«Он еще и бесцеремонен порядком!»– подумал Припасов и с прежней мягкостью сказал:

– Хорошо, дружочек, давай выпьем по рюмочке портвейна, поскольку мы с тобой давно не виделись и давно не говорили по душам.

После «старого опорто» слова сами так и вылетали изо рта Припасова!

На этот раз он спохватился лишь тогда, когда к их столику подошла молодая девица с распущенными патлами, лежащими у нее на плечах. На девице было надето узкое, плотно ее облегающее, очень короткое платье, подчеркивающее те детали ее фигуры, которые их обладательница считала у себя самыми выдающимися. Гарри Защепкин представил Припасова девице с патлами. Выяснилось, что ее зовут Мадлэн, но можно называть и Матрешей, кому как нравится. Она очень рада, что встретила здесь Гарри, да еще с таким симпатичным дядюшкой.

Лев Матвеевич галантно пригласил девицу посидеть с ними. Она охотно согласилась.

Говорить о значении труда для человека в присутствии Мадлэн-Матрешки было как-то неудобно и неуместно. Быстро прикончили бутылку «опорто», и Припасов сказал, что он отнюдь не против разумных развлечений. Мадлэн-Матреша с ним согласилась: «Не все же работать, надо и отдохнуть в ресторанчике». Тут заиграл оркестр, и девица с патлами сама пригласила Льва Матвеевича потанцевать.

Танцуя, она так прижималась к своему не очень подвижному партнеру, что у Припасова сразу вспотели стекла очков. Он строго спросил Мадлэн-Матрешу, какие у нее идеалы. Остроумная Мадлэн сказала: «Одеяло какое у меня?»– захихикала и назвала Припасова «проказником». Припасов сконфузился, но зашаркал ногами по паркету бодрее. Когда они, потанцевав, вернулись к столику, Лев Матвеевич был, что называется, готов. Бросал на Мадлэн-Матрешу пламенные взгляды и очень громко, на весь ресторан кричал, что молодая душа – это хрупкая бабочка и он, Припасов, никому не позволит хватать ее за крылья. Кончилось тем, что он подозвал официанта и заказал бутылку шампанского.

…В десять минут первого ночи Анна Ильинична в третий раз позвонила по телефону сестре.

– Сонечка, это опять я! Пришел твой свиненок?

– Пришел!.. Анечка, дорогая, он совершенно нетрезвый!

– А где Лева?

– Я спросила, а он сказал: «Не твоего ума это дело, мэм! Заткнись!»

– Позови его!

– Невозможно! Он лег поперек кровати и моментально уснул.

Анна Ильинична в ужасе положила трубку. И сейчас же телефон зазвонил. Анна Ильинична судорожно прижала телефонную трубку к уху – на этот раз с надеждой.

Незнакомый равнодушный бас скучно пророкотал:

– Это квартира Припасовых?

– Да! – чуть слышно прошелестела Анна Ильинична.

– Это гражданка Припасова?

– Да, да! Кто говорит?

– Это из вытрезвителя номер один говорит дежурный. Приезжайте завтра утром за супругом. Он у нас – так что можете не беспокоиться. И деньги возьмите – у него не хватает уплатить за обслуживание. Спокойной ночи.

Боже мой, какая уж тут спокойная ночь!

МИЛЫЕ СОСЕДИ
(Невыдуманная история)

К. Топуридзе

Случилось все это в дачном поселке под Москвой, на тихой улочке, заросшей травой, в маленьком деревянном домике, почерневшем от времени и дождей

Не знаю, как вы, а я люблю такие домики с палисадником, в котором никнут две-три старушки яблони да жмутся к штакетнику свежие кусты смородины и крыжовника. К калитке палисадника прибита насквозь проржавевшая жестяная дощечка с надписью «Во дворе злая…ака»– первый слог «соб» расплылся, прочесть его уже нельзя. Отворите тихонько калитку и вы увидите эту самую «злую. аку». Она неподвижно лежит на крылечке, положив на вытянутые лапы толстую, заросшую сивой шерстью морду, и сладко дремлет, полузакрыв желтые подслеповатые глаза. Она так стара, что ей даже почесаться и то лень. А ведь когда-то была старая «ака» молодой сильной собакой! Задрав тугой веселый хвост, с басистым лаем носилась она по этому палисаднику, хватала за штаны зазевавшихся письмоносцев, получала пинки от хозяина, видела, слышала и нюхала вкусный, источающий неизъяснимые запахи просторный собачий мир. О молодость, золотая пора безрассудного лая и несправедливых пинков, где ты?!

Не скрою, что деревянные подмосковные домики, почерневшие от времени и дождей, всегда вызывали и вызывают во мне чувство приятной лирической грусти. Как хочется мне рассказать вам такую историйку из жизни их обитателей, которая могла бы тронуть самое черствое сердце, заставила бы просветленно улыбнуться самого хмурого, самого сурового читатёля, улыбнуться и задумчиво произнести вслух:

– Какие славные человеки живут на нашей земле!

Но, увы, по долгу сатирической службы приходится иной раз рассказывать совсем другое, потому что разные люди обитают в этих милых домиках.

Итак, в маленьком деревянном домике, почерневшем от времени и дождей, в дачном поселке под Москвой жили-были инвалид Григорий Иванович Лизютин (в поселке его звали попросту «дядя Гриша») и некто Волосенков Серафим Аркадьевич, заместитель директора одного довольно крупного промкомбината.

Дядя Гриша был здоровенным сорокапятилетним мужиком с вытянутой волосатой физиономией типа «кабанье рыло». Впрочем, «рыло» это было не лишено благообразия, портил его только нос – большой, скучный, с мясистыми ноздрями, структурой и цветом напоминавший ягоду клубнику сорта «красавица Загорья».

К инвалидам войны или труда дядя Гриша никакого касательства не имел. В поселке звали его «инвалидом водки» Когда-то работал он на железной дороге, но был уволен за пьянство и покатился под горку Поступит на работу, две-три недели продержится, глядишь – опять казакует в буфете на станции. Жил случайными заработками, причем брался за все: телевизор починить – пожалуйста, будильник исправить – ради бога, замок у сарая не запирается, надо наладить – с превеликим удовольствием!

Делал все это дядя Гриша одинаково плохо. Телевизоры, побывавшие в его руках, потом уже не то что моргали, а дергались, как припадочные, нервным частым тиком, будильники замолкали навеки, отремонтированные замки отпирались с помощью простой спички. Его стыдили и ругали за халтуру, а ему было на все наплевать, лишь бы схватить двадцатку да посидеть в буфете, поточить лясы с официантками. Короче говоря, был дядя Гриша человеком никудышным. Жил один – жена и та не выдержала, сбежала от него к своей матери под Саратов.

Что касается Серафима Аркадьевича Волосенкова, то этот товарищ изготовлен был совсем из другого теста.

Очень солидный, лицо широкое и чистое, с мягкими округлыми чертами, не красив, но приятен, полноват, но в меру без выпирающего безобразно живота.

Выпивать Серафим Аркадьевич не выпивал, но иногда тоже позволял себе посидеть с добрым приятелем в буфете на станции за кружкой пива, а то и за стопкой водочки. Сидит, потягивает пивцо и чинно-благородно рассуждает на темы международной политики. Хорошо разбирался в международных делах Серафим Аркадьевич Волосенков. Начнет иной раз «загибать салазки» империалистам – заслушаетесь! И жена у него была такая же солидная, домовитая женщина, и сынок Петька – совсем еще соплячок! – а тоже держался с большим достоинством.

Остановится, бывало, прохожий у их палисадника, залюбуется алыми пышными пионами, а Петька ему из-за частокола:

– Вы чего, дядечка, глядите?

– А что – бесплатно нельзя? – пошутит прохожий.

– За бесплатный поглядишь – получай шиш! – тотчас же ответит Петька и покажет прохожему маленький кукиш.

Серафим Аркадьевич Петькины словесные выверты поощрял и одобрял.

– Пускай балуется рифмой ребенок! – посмеиваясь, говорил он жене, когда та жаловалась ему на сына. – Это даже полезно, если хочешь знать! Вырастет, станет писателем-сатириком!

Жили Волосенковы скромно, но вполне прилично – по зарплате, занимая в деревянном домике две большие комнаты. В третьей, поменьше, гнездился дядя Гриша.

Соседей своих дядя Гриша уважал за то, что Серафим Аркадьевич всегда охотно, по-соседски выручал его деньжонками. Зайдет дядя Гриша в чистую, уютную спальню супругов Волосенковых, примыкавшую к его комнате, поговорит для приличия о погоде, о том о сем, а потом, кашлянув, скажет:

– Аркадьич, ты меня… того… выручи на четвертак, в эту субботу отдам. Душа горит – до того выпить охота!

И Серафим Аркадьевич никогда ему не отказывал. Встанет, подойдет к старинному пузатому комоду красного дерева, стоявшему у стенки, вытащит чуть-чуть верхний ящик, достанет деньги и подаст дяде Грише со словами:

– Не тот идиот, кто в долг берет, а тот идиот, кто берет и не отдает.

И надо сказать, что долги свои дядя Гриша всегда отдавал. Не в «эту субботу», так в ту или в ту-ту, а обязательно отдаст!

И вот однажды в одну из таких суббот, когда душа у него горела от желания выпить, а идти к Волосенковым за деньгами было как-то неудобно – потому что очередной неотданный четвертак отягощал его не совсем еще уснувшую совесть, – дядя Гриша подумал о пузатом волосенковском комоде, стоявшем вот здесь, за стенкой. Ведь сосед каждый раз за деньгами нырял именно туда, в комод, в верхний ящик!

Пьяный бес стал нашептывать на ухо дяде Грише свои коварные соблазны. Бедный пьяница сначала отплевывался, посылая беса-соблазнителя ко всем чертям, а потом сдался и, запустив громкоговоритель на полную мощность, взял бурав, выбрал точку на деревянной стенке и под сладчайшие рулады знаменитого тенора, исполнявшего по радио глинковское «Не искушай», стал потихоньку буравить в стене дыру

Точку дядя Гриша выбрал снайперски и попал прямо в верхний ящик соседского комода. Нагнувшись, он прильнул одним оком к дыре и… весь затрепетал! Ящик был доверху набит деньгами. Тогда дядя Гриша вооружился пилой, с той же осторожностью выпилил небольшой квадратик, просунул в дыру жадную длань и вытащил пятидесятирублевый кредитный билет Подумав, вытащил еще один. Вслед за тем он выключил радио, зашел к соседям и, как честный человек и к тому же не «идиот, который берет и не отдает», вручил мадам Волосенковой («самого» не было дома) свой долг – двадцать пять рублей. А на оставшиеся семьдесят пять напился в буфете на*станции до бесчувствия.

С этого дня и пошло. Зачертил дядя Гриша – только дым пошел по поселку! Каждый день бывает в Москве и каждый день выпивает да еще и угощает всех, кто подсядет к нему за столик. Официантке из станционного буфета Дусе, сдобной блондинке с карими отчаянными глазами, преподнес в подарок дорогой парфюмерный набор, себе купил приличный готовый костюмчик и даже шляпу ядовитого светло-зеленого цвета вместо старой засаленной до невозможности кепки с пуговицей-кнопкой на макушке. И все это на денежки из волосенковского комода! А Серафим Аркадьевич таяния своих кредитных запасов по-прежнему не замечал: сообразительный дядя Гриша удил деньги со дна, а ящик был набит сторублевками и пятидесятирублевками плотно, до самого верху.

По поселку поползли про дядю Гришу нехорошие слухи. Дескать, не иначе как занялся «инвалид водки» какими-то темными делами. На прямые вопросы и многозначительные намеки дядя Гриша отвечал туманно: нашел, мол, в городе выгодную работу. Какую? Так… по разгрузке товарных пакгаузов. Люди только головами качали.

Однако, когда дядя Гриша купил себе телевизор, Серафим Аркадьевич Волосенков не выдержал: посоветовавшись с женой, он взял авторучку, достал из служебного портфеля лист чистой бумаги и написал куда следует заявление-сигнал на своего соседа, в котором, как «честный и бдительный гражданин», просил проверить «источники загадочных доходов гражданина Г. И. Лизютина».

Однажды ночью к дяде Грише нагрянули нежданные гости. Сделали обыск, но ничего подозрительного не нашли. Дядя Гриша, трезвый и хмурый, все время, пока шел обыск, сидел молча, в одних подштанниках, у своего хромоногого столика, курил. А потом вдруг поднялся и сказал хрипло:

– Не там смотрите. Эх вы, недотепы!

Подошел к стене, отодвинул какую-то рухлядь, вынул выпиленный квадратик из стенки и… на глазах потрясенных агентов стал удить из волосенковского комода одну сторублевку за другой.

Увезли дядю Гришу и Серафима Аркадьевича в ту же ночь в одной машине.

…Судили дядю Гришу и Волосенкова почти одновременно. Свидетелем обвинения по делу «инвалида водки» выступил его сосед Серафим Аркадьевич Волосенков, все такой же вальяжный и представительный. А когда шел процесс промкомбинаторов, суд в качестве свидетеля обвинения по делу одного из подсудимых С. А. Волосенкова, допросил его соседа, заключенного Г. И. Лизютина. И дядя Гриша своим рассказом о том, как он удил деньги из волосенковского комода, доставил судьям и публике немало веселых минут.

…Недавно пришлось мне побывать в том дачном поселке, где разыгралась вышеописанная маленькая житейская трагикомедия. Человек, рассказавший мне эту историю, назвал лишь улицу, на которой жили ее герои, номера дома я не знал.

Улицу я нашел быстро – она была тихая, зеленая– и пошел по ней, поглядывая на деревянные домики с палисадниками и стараясь угадать, который из них волосенковский. Я увидел стоявшего у калитки мальчика лет пяти-шести, с чубчиком на выпуклом лобике, в грязной матроске. Почему-то я решил, что это и есть Петька Волосенков.

Я сказал ему:

– Ну-ка поди позови папу!

– Папы нету! – ответил лобастый мальчик.

– А где он?

– Приехала «Волга»– и папу увезли надолго! – сказал мальчик. И прибавил шепотом – В командировку!