Текст книги "Тернистый путь"

Автор книги: Леонид Ленч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

СПАЗМЫ

Писатель Стократов нервничает. В пижаме и в ночных туфлях он мечется по комнате. Потухшая сигарета зажата в пальцах Стократова. На его хорошо упитанном, здоровом лице застыло болезненное выражение жестокой обиды.

Нервничает и мается Стократов потому, что в писательской организации, в которой он состоит, вскоре будут выборы и Стократову кажется, что его не выберут. Никуда не выберут. Даже, на худой конец, в ревизионную комиссию – и туда тоже… не выберут!

Совершенно ясно, что это будет именно так. Налицо все приметы. Павлин Угаров на днях встретил Стократова в коридоре издательства и поздоровался с ним очень сухо. А если уж такой человек, как Павлин Угаров, здоровается сухо, значит, он что-то пронюхал, ибо орган обоняния у Павлина обладает поразительной способностью улавливать малейшие дуновения ветра Высоких Литературных Сфер. Дальше– Петр Сидорович позавчера перечислял ведущие произведения истекшего квартала и повесть Стократова не назвал. Зато Сидор Петрович вчера назвал, но поставил в ряд произведений «не лишенных существенных недостатков». Нет, нет, ясно, что не выберут!

Утомленный нервическими метаниями из угла в угол, Стократов бухается в кресло перед письменным столом, вытягивает усталые ноги и говорит жене и теще, которые сидят тут же на диване и смотрят на супруга и зятя глазами, полными мольбы и сострадания:

– И как у нас все это легко делается, честное слово! Возьмут и одним взмахом зачеркнут человека!

– Володечка! – стонет жена. – Ну почему «зачеркнут»? Ну не выберут тебя – пускай, им же хуже! В Стократовы не они тебя выбирали? Как ты был Стократо-вым, так и останешься Стократовым!

– Нет, матушка, не останусь! Я знаю, как все это у нас делается. Сегодня Стократова не выбрали, завтра Стократова не упомянули, послезавтра не назвали – и готово: Стократов… получил звание!

– Боже мой, какое звание? – мучается жена.

Рот Стократова кривится в иронической улыбке

– У артистов есть звание заслуженный, а у нас, у писателей, незаслуженно забытый. Тебя устраивает быть супругой незаслуженно забытого писателя? Очень мило звучит!

Стократов громко со скорбным повизгиванием смеется. Жена прикладывает платок к глазам, и нос ее некрасиво краснеет. На лице у тещи ужас, словно в квартире начался пожар и пламя уже сожрало новенький телевизор.

Наконец боевая подруга Стократова деланным бодрым голосом произносит:

– Авось все-таки выберут! Будем надеяться!

И тогда в разговор вступает мудрая теща. Она неодобрительно смотрит на дочь и поучающе говорит-

– Авоська держался за небоську, да оба в яму и упали!.. Я, конечно, не такая политически образованная, как вы, Владимир Викентьевич, – обращается она к зятю, – но, по-моему, это дело нельзя на самотек пускать. По-моему, голубчик, вам надо что-то такое сделать, чтобы внимание на себя обратить перед выборами.

– Как? Прийти в союз на руках, кверху ногами? – плоско острит Стократов.

– Зачем на руках? Вы не акробат! – резонно возражает теща. – Кругом столько заседаний, возьмите и скажите с трибуны что-нибудь такое… очень умное! А не можете сказать – в газету напишите. Тут уж, голубчик, надо поднатужиться, раз такое дело!

– В самом деле, Володечка, – снова стонет жена, – ты бы написал в газетку!

– Что я могу сейчас написать в газетку?! – сердится Стократов. – Нужно про остросовременное писать, про стройки, про целину, про колхозы, а я… у меня так сложились обстоятельства, что я не мог вырваться, ты же знаешь!

– А помнишь, когда мы были в Ялте, мы ездили в колхоз за грушами? Очень хороший колхоз. И груши такие дешевые!

– Я даже из машины не вылез. Вы с мамой вдвоем за грушами ходили.

– Мы тебе дадим материал. И потом… ты такой наблюдательный. Возьми и сочини что-нибудь!

– Для газеты надо писать, а не сочинять!

..Вплоть до самого дня выборов в доме Стократовых смятение, напряженность и тревога. Однако тревога эта оказалась напрасной: нельзя обижать Стократова – он включен и избран.

Теперь давайте заглянем в дом Стократова месяцев через шесть-семь. Стократов лежит на диване и читает Фейхтвангера. На его хорошо упитанном, здоровом лице застыло выражение покоя и полного душевного благоустройства.

Раздается телефонный звонок. Стократов берет трубку и простецким женским голосом с привычной приветливостью отзывается:

– Аллё! Кого вам?.. Сейчас с вами будет говорить ихней жены мамаша!..

Он зажимает трубку рукой и тихо зовет тещу Теща появляется немедленно. Она знает свою роль назубок.

– Здравствуйте, дорогой товарищ! – говорит мудрая теща в трубку. – Владимир Викентьевич нездоров, так что я уполномочена… Обычное: спазмы!.. Как какие? Всякие!. На пленум?.. Что вы? Конечно, не придет!.. А тогда у него тоже были спазмы!.. Дорогой товарищ, это даже странно – как будто у вас не знают, что у Владимира Викентьевича спазмы?.. Надо знать!.. Вы там для того и сидите, чтобы знать, у кого спазмы, а у кого их нет!.. Вот и я не понимаю, зачем беспокоить больного человека…

ЛЮБЛЮ ЛЮДМИЛУ!

«Люблю Людмилу!»– так называлось лирическое стихотворение, присланное в газету города Эн, редактировал которую некто Переносцев Спартак Лукич, мужчина начитанный, вдумчивый, с философским складом ума.

Что делают в газетах с лирикой, полученной по почте?

Прежде всего ее регистрируют, как любую грубую прозу, будь то жалоба жены, обманутой мужем, или материал, обличающий нерадивого управдома.

Девушку из отдела писем, которая регистрировала «Людмилу», тоже звали Людмилой, поэтому она тщательно и с особенным удовольствием записала на регистрационной карточке фамилию, имя, отчество и адрес автора лирического стихотворения: «Пулин Василий Иванович. Проломная, 19».

Затем стихотворение с пометкой наверху в правом углу рукописи «Самотек» было отправлено в отдел литературы и искусства и попало на стол заведующего отделом Аркаши Сарафанова.

Маленький, хилый, очкастый Аркаша, морща по скверной привычке нос и поминутно почесывая себя за ухом, взял рукопись и пробормотал стихи вполголоса: поэзию он любил оценивать на слух.

Стихотворение про Людмилу Аркаше понравилось.

– Сеня, ты можешь оторваться? – спросил он сотрудника с аккуратным пробором на лысеющей голове, который что-то писал за соседним столом.

Сотрудник с пробором издал в ответ нечленораздельный звук, нечто вроде «эммда», означавший на скупом и сжатом редакционном языке: «Обожди, сейчас, только поставлю точку». Вслед за тем он поставил точку и уже внятно произнес:

– Ну?!

– Стихи поступили! – сказал Аркаша Сарафанов. – Самотек, но, кажется, можно напечатать. Послушай!..

– Не читай! Я воспринимаю стихи только после обеда.

– После обеда Лукич уедет, а мне нужно сейчас с тобой посоветоваться. Я все не буду читать. В общем, тут лирический герой – молодой каменщик. Понимаешь? Он строит жилой дом и в то же время любит девушку Людмилу. Понимаешь? По-моему, здорово!

– Я так не могу Мне нужно глазами посмотреть. Дай рукопись!

– Обожди! Он строит дом и в то же время говорит о своей любви к Людмиле. Говорит страстно, вдохновенно, с такой, понимаешь, покоряющей строительной силой!

– Да как именно говорит-то?!

– Кирпичом говорит Открыто! На весь мир Вот, послушай!

И маленький, хилый Аркаша, выпрямив сутулую спину, прочитал вслух утробным торжественным голосом:

 
Мне все преграды – нипочем.
Во мне играет жизни сила,
Я по фронтону кирпичом
Кладу: «Люблю тебя, Людмила!»
 

Он положил рукопись на стол, снял очки, привычно ссутулился и сказал своим нормальным тенорком:

– Правда, здорово?

Сотрудник с пробором сбил щелчком с сигареты пепел и процедил:

– Про любовь и, кирпичом?! Тяжеловесно как-то!

– А по-моему, в этих стихах присутствует весь дух нашего времени, весь его благородный пафос, вся его строгая этика. Ты вникни: человек строит дом. Как? Навечно! И тут же каменным языком заявляет о своей любви к Людмиле. Это, брат, тебе не письмецо в конвертике. Тут вечностью пахнет! Красиво? Красиво! Оригинально! Ново! Я за то, чтобы печатать! Пойду к редактору, порадую старика!

Сотрудник с пробором пожал плечами и снова промычал нечто вроде «эммда!», на этот раз означавшее: «Поступай как знаешь!»

Редактору Переносцеву стихи про Людмилу тоже понравились. А он любит, пользуясь любым поводом, поучать своих сотрудников. Написав на рукописи: «В набор! Сп. Переносцев», Спартак Лукич сказал:

– Вот видите, товарищ Сарафанов, как внимательно нужно относиться к так называемому самотеку. Ведь сколько раз, наверное, наши профессиональные писатели и поэты проходили, а скорей всего, проезжали, вернее, порхали на всех видах транспорта мимо этого жилого дома, и никому из них даже в голову не приходило, что они проходят, вернее, проскакивают или, точнее, пропархивают мимо великолепной, я бы сказал – философской, темы. А Нулин…

– Пулин, Спартак Лукич!

– А безвестный Пулин понял всю, так сказать, глубину. И, так сказать, отлил пулю. О чем этот факт говорит, товарищ Сарафанов?

Не дав Аркаше даже рта раскрыть, Спартак Лукич сам ответил на свой вопрос:

– Этот факт, товарищ Сарафанов, говорит о том, что новое, передовое можно встретить на каждом шагу, нужно только внимательно глядеть по сторонам.

Спартак Лукич был абсолютно прав, и Аркаше Сарафанову осталось лишь кивнуть головой в знак своего полного согласия с этими мудрыми мыслями и пообещать редактору в дальнейшем смотреть по сторонам, что называется, «в оба»!

Стихотворение «Люблю Людмилу!» было напечатано в воскресном номере газеты города Эн.

А в среду в комнату отдела литературы и искусства вошли в сопровождении Людмилы из отдела писем две девушки в платьицах из полосатого штапеля и в одинаковых босоножках, только на одной босоножки были голубые, а на другой – белые.

Людмила из отдела писем подвела посетительниц к столу Аркаши Сарафанова, сказала– «К вам!»– странно улыбнулась и ушла.

– Мы с жилстройки! – сказала девушка в голубых босоножках – рыжеватая, с бойким вздернутым носиком и с ямочками на щеках. – Мы – штукатуры Я – Люся!

Она протянула журналисту руку лопаточкой. Последовало рукопожатие.

– Мила! – сказала девушка в белых босоножках – брюнетка с чуть раскосыми графитно-черными глазами – и тоже протянула руку лопаточкой.

– Садитесь, девушки! – бодро сказал Аркаша Сарафанов. – Садитесь и выкладывайте, что у вас стряслось!

Девушки переглянулись, и рыжеватая Люся с ямочками на щеках бойко начала:

– В вашей газете стихи были напечатаны «Люблю Людмилу!». За подписью В. Пулина. Он у нас на стройке работает, мы его знаем, этого В. Пулина, и просим напечатать на его стих наше опровержение!

Криво улыбаясь, Аркаша Сарафанов прервал бойкую Люсю:

– Стихи, девушка, – это… стихи, литература. Как можно опровергать стихи?

– А вы стихи не опровергайте! Вы просто дайте заметку, что факт про Людмилу не подтвердился!

Предчувствуя недоброе, Аркаша потребовал детальных объяснений.

– Тут и объяснять нечего! – сказала Люся с ямочками на щеках. – Меня зовут Людмилой, и ее, – она показала на свою черноглазую подружку, – тоже зовут Людмилой. Только она Мила, а я Люся. А В. Пулин, допустим, в это воскресенье идет гулять со мной, клянется, что любит, говорит: «Прочти, что выложено на пятом этаже, это исключительно для тебя». Одним словом, давит на мою психику!

– А в следующее, допустим, воскресенье, – подхватила черноглазая Мила, – В. Пулин идет гулять со мной. И тоже клянется, что любит! И тоже давит этими кирпичами на мою психику. А потом до такого докатился нахальства, что напечатал в вашей, газете стих про свое некрасивое поведение!

Аркаша Сарафанов стал ерзать на стуле, потом вытащил из кармана платок и вытер вспотевший лоб.

А обе Людмилы продолжали наступление.

– У нас на завтра назначено собрание. Мы будем разбирать моральный облик В. Пулина, приходите послушать!

– Мы ему еще и за хулиганство влепим. Какое он имеет право дом расписывать… по личному вопросу. В этом доме не одни только Людмилы будут жить!

– Мы узнали: он и на других стройках такими делами занимался. В Соловьином проезде в одном доме на четвертом этаже выложено «Люблю Клаву», а на шестом «Люблю Веру». Его работа!

Как ни крутился Аркаша Сарафанов, как ни изощрялся в красноречии, пытаясь смягчить сердца оскорбленных Людмил, девушки были непреклонны. Пришлось пойти с ними к редактору.

Спартак Лукич выслушал сбивчивое вступление заведующего отделом литературы и искусства и гневное скерцо штукатуров, надулся, покраснел и обещал «подумать».

Когда Людмилы вышли из его кабинета, он смерил уничтожающим взглядом своего сильно смущенного сотрудника и, так как повод для очередной нотации был налицо, сказал строго и веско:

– О чем говорит этот, я бы сказал, прискорбный факт, товарищ Сарафанов?!

Спартак Лукич сделал паузу и затем сам ответил на свой вопрос:

– Этот факт, товарищ Сарафанов, говорит о том, что в жизни всякое старье иногда маскируется под новое. Нужно, товарищ Сарафанов, внимательно, так сказать, глядеть по сторонам, чтобы не попасть в неприятный, вернее, обидный, я бы даже сказал – позорный, просак!

И на этот раз Спартак Лукич был абсолютно прав! Аркаше осталось лишь склонить голову в знак своего полного согласия с этими мудрыми мыслями и пообещать редактору в дальнейшем глядеть по сторонам, что называется, «в оба».

ВИКОНТ И ВИТЬКА
(Сценка)

Лифтерша Каныгина – совсем еще молодая, крепкая и свежая женщина – сидит на стуле и читает книжку. Отдается она этому любимому занятию с наслаждением, самозабвенно, вся целиком, так, как это умеют делать только московские лифтерши. Ее широкий лоб перерезан глубокой складкой, пухлые губы чуть шевелятся: Каныгина читает тихим шепотом, вслух, «про себя».

Никто и ничто не мешает ей заниматься чтением в эти долгие дневные часы. Жильцы дома на работе, хозяйки вернулись уже из магазинов, редко кто войдет сейчас в дом или выйдет из него.

Каныгина даже рада бывает, когда ее оторвут от интересной книжки: глаза устают от непрерывного пожирания волнующих страниц. Маленькие передышки просто необходимы.

Вот после прогулки по двору возвращается к себе на пятый этаж вдова профессора Саломахина со своим котом Гулливером. Кот – толстомордый, роскошный, откормленный на диво зверь – важно шествует впереди хозяйки на длинных вожжах из широкой желтой ленты, перекрещенной на его молодецкой груди.

Каныгина с удовольствием поднимается со стула, кладет книжку, открывает дверцу лифта и пропускает в кабину профессоршу и ее любимца.

– Ну что, Гулливешка, нагулялся?

Поставив хвост палкой, кот смотрит на лифтершу снизу вверх своими надменными глазами, будто хочет по-профессорски строго сказать ей: «Неужели вам не надоело каждый раз, когда вы меня видите, повторять одно и то же?! И какой я вам Гулливешка, в конце концов?!»

Гулливер и профессорша уехали к себе на пятый. Каныгина нажимает на кнопку, спускает кабинку лифта вниз и снова принимается за чтение.

Еще десять страниц проглочено. Опять резко хлопает входная дверь. Со двора входит Василий Архипович, управляющий домом. Каждая клеточка его коренастого тела как бы излучает неукротимую энергию, лицо красное, брови озабоченно нахмурены.

– Здравствуй, Каныгина! – командирским басом приветствует он свою подчиненную.

– Здравствуйте, Василий Архипович!

– Все читаешь?

– Такое наше дело лифтерское, Василий Архипович: кто читает, кто вяжет на своем сидячем рабочем месте!

– Какую книжку читаешь?

– «Виконт де Бражелон».

– Это из какой же жизни?

– Из французской, Василий Архипович!

– Про… визит к нам?

– Нет, про королев, Василий Архипович. Историческое.

– Ну ничего, Каныгина, читай! Развивай свою культуру! – милостиво разрешает управляющий домом и, сняв кепку, вытирает платком испарину со лба. – Каждому, как говорится, свое. Кому книжечки читать, а кому трепыхаться с утра до вечера. У кого праздник на носу, а у работников коммунального фронта одна забота… как бы тебе по шапке не надавали за опоздание с ремонтом. А чем я виноват когда меня маляры режут!.. Завтра кто здесь дежурит?

– Евдокия Саввишна!

– Она кто, я уже забыл – вязальщица или читательница?

– Она больше вяжет, Василий Архипович!

– Вот что, Каныгина, очень тебя прошу – подежурь завтра за нее. Завтра маляры обещали прийти, а меня, как на грех, в район вызывают.

– Случилось что, Василий Архипович?

– Всех управляющих вызвали. Не то на пресс-конференцию, не то на семинар, а скорей всего, на протирку с проборцией. А тут как раз маляры! На вязальщицу эту надежда у меня малая. А ты, Каныгина, все ж таки читательница, у тебя глаз повострей Побудь завтра вроде как бы моим заместителем. Присмотри по-хозяйски за малярами. Ладно?

– Пожалуйста, Василий Архипович! – соглашается польщенная Каныгина. – Раз нужно для дела, я завсегда…

И снова хлопает входная дверь. На этот раз в вестибюле дома появляется паренек лет восемнадцати в светло-серой кепке из пушистой материи, в коротком, ладно пошитом пальто, в вызывающе новых желтых чешских полуботинках. В одной руке у него новенький чемодан, в другой – аккуратно перевязанный магазинный сверток. Кокетливо-лихой русый чубчик свисает из-под кепки на его левый висок.

Паренек подходит к лифту, ставит на пол свой чемодан и, улыбаясь во весь рот, сияя, как молодой месяц, говорит уставившейся на него лифтерше:

– Здравствуйте, Елена Ивановна, что вы на меня так смотрите, словно я потусторонняя тень папы принца Гамлета?! Это я, Виктор Шумейко, ваш бывший жилец, собственной своей персоной.

С иронической почтительностью Каныгина долго трясет протянутую ей руку паренька.

– Господи, а я думаю: что за интурист к нам пожаловал? – говорит лифтерша, обращаясь к управдому, который с нескрываемым любопытством рассматривает пришельца. – Его мать, Василий Архипович, у нас в двадцать первой квартире живет. Она на табачной фабрике работает. Хорошая женщина! Ох, много она через этого Гамлета слез пролила!.. Ты что, Витька, в отпуск?

– В отпуск!

– Больно рано прикатил!

– Год с лишним дома не был!

– Мог бы дать матери и подольше отдохнуть… от тебя.

– А почему вы, Елена Ивановна, так неодобрительно меня встречаете? – насмешливо щурится Виктор Шумейко. – А я-то хотел вам завтра подарочек вручить. Теперь не надейтесь!

– Нужны мне твои подарочки, как прошлогодний снег! – парирует Каныгина и тучей надвигается на Виктора. – Опять начнешь по окнам футболить и по крышам козлом скакать за голубями своими?! Смотри, Витька! Василий Архипович тебя живо скрутит. Он тебе не этот растяпа Порошкин.

И – к управдому: – Вы его предупредите, Василий Архипович. Он у нас в доме первым озорником был. Над всей ребятней коноводил!

Однако управляющий домом, недовольно морщась, останавливает излияния Каныгиной строгим жестом:

– Обожди, Каныгина! Помолчи!

И любезно улыбается Виктору:

– Вас, извиняюсь, как по отчеству, товарищ Шумейко?

– Отца Константином звали!

– Заходите в домоуправление, Виктор Константинович, если что будет нужно. И просто так – побеседовать. Очень буду рад вас приветствовать.

И строгий Василий Архипович, к великому удивлению лифтерши, сам открывает перед «первым озорником в доме» дверцу кабины лифта и помогает ему установить чемодан.

Мягко громыхая, лифт уносит Виктора Шумейко наверх. Задрав головы, лифтерша и управдом следят за его плавным движением. На лице Каныгиной все то же великое удивление, на губах Василия Архиповича та же почтительная улыбка.

– Эх ты, читательница! – прогнав наконец эту улыбку, оборачивается к Каныгиной Василий Архипович и укоризненно качает головой. – Про виконтов исторических запоем читаешь, а про своих знатных людей ничегошеньки не знаешь! О нем в газете писали! Он в Сибири (Василий Архипович называет знаменитую сибирскую стройку) прославился на всю Россию, можно сказать. А ты: «первый озорник… голуби… футбол!..» Подвела ты наше домоуправление, Каныгина! И меня лично подвела, как лицо возглавляющее.

– Ей-богу, я не вру, Василий Архипович! – смущенно бормочет Каныгина. – Кого хотите спросите… Всякий скажет, что Витька… то есть… этот Виктор Константинович, были у нас первыми озорниками!.. А про другое я не знала, слово даю! – Она простодушно разводит руками. – И когда это он успел! Всего ведь год с небольшим, как кончил ремесленное и уехал!

– «Год с небольшим»! Да за год за этот, ты посмотри, сколько у нас в стране наворочено. И ракеты запущены, и ледокол атомный плавает, и… всего не перечислишь. Да взять хотя бы в масштабе нашего домоуправления, – продолжает Василий Архипович в нравоучительном азарте, – год назад, когда я только приступил – помнишь? – мы воскресник организовали и посадили на дворе зеленые насаждения. Вот были прутики! А теперь?! А ведь человек – он еще скорее растет… потому что человек – это, если по-старому говорить, царь природы, а не какая-нибудь там подножная былинка. И тем более, что парнишка попал в хороший рабочий коллектив, где его обтесали как следует!

– Господи, мать-то как рада будет! – вздыхает Каныгина, смахивая с ресниц непрошеную бабью слезу.

– Ну, я побежал! – кивает ей управдом. – Значит, договорились насчет завтрашнего дежурства?

– Не беспокойтесь, Василий Архипович! Все будет в порядке.

Управдом ушел. Каныгина усаживается поудобнее и снова принимается за чтение. Но почему-то не волнуют ее сейчас приключения храброго виконта; чувства досады, смущения и смутного недовольства собой теснятся в ее груди. Положив на колени книжку, молодая лифтерша смотрит сквозь решетку на пустую шахту лифта, вздыхает и думает. О чем она думает?!