Текст книги "Тернистый путь"

Автор книги: Леонид Ленч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

ПРАВДИВЫЕ СКАЗКИ

НАДО ПОДУМАТЬ!

В некотором крае, в тридевятом экономическом районе, сидел в местном совнархозе некто Семипядев А. А.

Чело высокое, взгляд задумчивый. Женат Двое детишек.

Сидеть – дело нехитрое. Выбрал кресло поудобнее, подушечку подмостил, чтобы заду было помягче, и сиди себе в свое удовольствие по расписанию рабочего дня!

Товарищ Семипядев так и делал: сидел. Он сидит, а дела идут своим ходом. Заводы и фабрики работают, план выполняется, бумаги пишутся, бухгалтерия считает и аккуратно выплачивает заработную плату всем, кому она полагается. В том числе и товарищу Семипядеву.

Так бы оно и шло своим ходом, да уж очень стала досаждать Семипядеву А. А. Местная инициатива.

Дня не пройдет, чтобы в совнархозе кто-нибудь не явился и не внес предложения:

– В нашем тридевятом районе больно глины хороши! Надо бы производство собственных строительных материалов создать!

– Надо бы в устье нашей Тридевятки геологическую партию послать, поступили сведения, что там руда найдена.

– Надо бы автоматизацию основных цехов нашего Тридевятого комбината осуществить. Вот проект!

Надо бы то, надо бы это! Давайте, мол, засучим рукава и возьмемся за дело, как в других совнархозах.

Многое надо, да ведь для того, чтобы это «многое» осуществить и наладить, товарищу Семипядеву А. А. прежде всего надо свой многоуважаемый зад от удобного кресла отодрать, а это дело очень трудное! Оно потому трудное, что от долгого и упорного сидения у товарища Семипядева в одном месте выработался условный рефлекс приклеивания.

Как с утра сядет в кресло – так и приклеится. А в конце рабочего дня сам по себе автоматически отклеивается. Если же товарищу Семипядеву приходилось свое кресло среди бела дня во внеплановом порядке покидать, то процесс отдирания протекал крайне болезненно, с воплями и скрежетом зубовным.

Выслушивает Семипядев Местную инициативу, а сам в уме прикидывает: «С ней только свяжись! Раз по десять на день придется от кресла отдираться, а ведь «он» у меня не казенный!»

Но ведь так прямо об этом посетителю не скажешь. Вот наш герой и придумал формулу (а формула – дело великое!) столь же удобную, как его кресло, и с помощью этой формулы от навязчивых посетителей весьма успешно отбивался.

На все предложения, исходящие от Местной инициативы, товарищ Семипядев А. А. отвечал внушительно и кратко:

– Надо подумать!

Попробуйте на эту формулу возразить!

Сидит перед вами в удобном кресле этакий солидный, ответственный мужчина, чело высокое, взгляд задумчивый, женат, двое детишек, и говорит, что ему надо подумать. Действительно, ведь подумать надо!

Придет Местная инициатива к товарищу Семипядеву через две недели.

– Ну как, подумали?

– Нет еще. Дело ваше непростое. Надо подумать.

– Ну, думайте, думайте!

День за день цепляется, неделя за неделю, месяц за месяц, глядишь – и остыла Местная инициатива, прекратив свое навязчивое неделикатное клокотание.

Так и отводил от себя угрозу товарищ Семипядев в течение довольно длительного времени.

Глядя на него, и другие работники Тридевятого совнархоза усвоили такой же стиль работы. На все запросы и обращения отвечали резиновой формулой:

– Надо подумать!

Даже уборщица тетя Настя и та на просьбы сотрудников принести горячего чаю стала отвечать формулой:

– Надо подумать!

Подумает и принесет… через три часа, чуть тепленького.

Не вся целиком, однако заглохла Местная инициатива в результате применения товарищем Семипядевым его подавительной формулы.

Стали сигналы и жалобы от нее поступать к Высшему начальству.

Прочитало оно письмо и тревожные сообщения из тридевятого района и вызвало Семипядева А. А. для объяснений.

Отодрался он с воплями и скрежетом от своего кресла, собрал чемоданчик и поехал.

Является куда надо.

Ему говорят:

– Объясните, почему вы так нехорошо поступаете с Местной инициативой?

Что-что, а уж давать объяснения товарищ Семипядев умел! Все формулы объяснительные (равно как и подавительные) знал назубок. Как пошел трещать – аж звон идет по кабинету!

Все объяснил и спрашивает:

– Какое же, извиняюсь, будет ваше решение по моему делу?

Смотрят на него – сидит в почтительной позе этакий солидный мужчина, чело высокое, взгляд задумчивый, женат, двое детишек, – и говорят:

– Надо подумать. Вы пока поезжайте к себе домой, в тридевятый район, мы вам сообщим!

Товарищ Семипядев, ног под собой от радости не чуя, шапку в охапку и – в магазин, подарки жене и детям покупать. Накупил полный чемодан и – на вокзал.

Приезжает домой довольный, благостный. Поцеловал жену и детишек, сообщил им, что все, «слава богу, обошлось», и поехал на службу

Только опустился в свое удобное кресло, по которому очень соскучился, только хорошо приклеился, вдруг на столе телефон зазвонил. Междугородная вызывает!

– Аллё! Семипядев слушает!

Так вот, товарищ Семипядев, решено вас от работы в тридевятом экономическом районе освободить как несправившегося.

– Позвольте! Вы же сами сказали – «надо подумать».

Правильно! Вот мы и подумали. Сколько же можно думать!

Кинулся тут Семипядев к местным товарищам:

– Дайте мне новую работу с учетом моих способностей, наклонностей и потребностей. Тем более что я женат, двое детишек.

– Надо подумать!

Думали, думали местные товарищи и решили: учитывая особые свойства многоуважаемого зада т. Семипядева А. А, направить его на работу в местный инкубатор.

Так и сделали.

Сидит теперь Семипядев А. А. в тридевятом инкубаторе, высиживает цыплят.

Но он, конечно, там не как подопытная наседка сидит, а как начальник, так что пока ничего, справляется.

Правда, цыплята у него получаются какие-то квелые, задумчивые.

С чего бы это?

Надо подумать!

ЧЕСТНЫЙ БАРАН

Дело было к вечеру, делать было нечего. Сидели в избе у Лукерьи Гуменковой, лихой бабенки, гости: некто Ловкачев Григорий Иванович и Погуляев Анисим Петрович – оба из колхозного начальства.

На столе – полное материальное благополучие: свинина жареная, свинина пареная, свинина вареная, огурцы соленые ядреного хруста, капуста квашеная, пироги толщиной с руку. Ну и, само собой разумеется, жбан первача из сахарной свеклы: поднесешь спичку – полыхает лазоревым огоньком. И дух соответственно пронзительный распространяется. Одним словом, большая химия, собственноручный домашний «продухт».

Сидят, значит, Ловкачев и Погуляев у Лукерьи, выпивают, закусывают, поглядывают, как хозяюшка суетится у стола, трясет пышными телесами, и вдруг слышат – кто-то в дверь скребется. Тихонько этак, но настойчиво.

Погуляев говорит:

– Кума, кто-то вроде пришел к тебе. Посмотри-ка!

Лукерья прислушалась: и впрямь кто-то возится под дверью. Говорит:

– Наверное, кошка явилась с прогулки. Не обращайте внимания, дорогие гости, на эту шалаву. Кушайте и пейте спокойно, я меры приняла, никто нас не должен побеспокоить!

Только сказала, кошка с печки: «Мяу!» Дескать, не валите на меня, я давно дома.

Тогда Григорий Иванович Ловкачев, мужественный товарищ, встает, подходит к двери и одним рывком – настежь. И что вы думаете – входит в избу баран. Шерсть висит клочьями, на боках и на заду совсем вылезла, а морда худая, вытянутая, как у борзой собаки, а в глазах неестественный блеск.

Вошел и смотрит на колхозное начальство как на новые ворота. Гости и хозяйка замерли – уж больно страховиден был вошедший баран.

Ловкачев первый справился с собой, спрашивает у Лукерьи:

– Это ваше животное, Лукерья Филипповна?

Лукерья, стуча зубами, отвечает:

– Не наше. Его, наверное, собаки сюда загнали!

И вдруг – хотите верьте, хотите нет! – вошедший

баран этаким дребезжащим, довольно противным человеческим тенорком объявляет:

– Нет, меня не собаки сюда загнали, я к вам, пропойцам, самолично явился.

Боже ты мой милостивый, что тут поднялось в Лу керьиной избе! Ловкачев на лавку грохнулся, ноги вытянул, сидит с выпученными глазами, смотрит на говорящего барана и по-бараньи блеет ему в ответ:

– Бе-бе-бя-бя…

Погуляев с куском пирога в руке под стол нырнул.

А Лукерьюшка, бедняжечка, схватила жбан с первачом со стола, прижала к груди, как малое дитя, кланяется со слезами:

– Святой крест, товарищ Баранов, для себя сварила, не для продажи. По случаю дня ангела. Не погубите, товарищ Баранов!

А вошедший баран топнул ногой и продолжает человеческим голосом:

– Слушайте меня, начальники, и не перебивайте, а то всех до одного затопчу, забодаю! Я хоть и бессловесное создание, но вы меня до того довели, что даже я заговорил. Сил моих больше нет терпеть ваше нахальное надувательство. Ведь все ваши овцы – мои товарки – уже давно на том свете на небесных пастбищах пасутся, а вы в ваших отчетных бумагах до сих пор пишете, что у колхоза есть овцеводческая ферма. И идут те бумаги в район, а из района в область, и так далее. А какая же у вас ферма, волк вас заешь, когда овец-то на ней всего парочка: я да моя ненаглядная ярочка Машка. И та час назад преставилась. Остался я один, горький вдовец, остылая головешка со штатом в две обслуживающие меня человеко-единицы: заведующий фермой и чабан!

Тут вошедший баран сделал передышку. А Ловкачев с лавки хрипит:

– Погуляев, бродяга, вот до чего ты ферму довел: подотчетные бараны и те позволяют себе критиковать колхозное руководство!

Погуляев ему из-под стола:

– Это сверхъестественный случай! Я за сверхъестественное не отвечаю!

А вошедший баран опять ногой – тук! – глазами сверкнул, рогами повел и говорит:

– Хотел я сначала сбежать от вас, от подлецов, к вашим соседям. Там, говорят, овцам привольно живется на колхозной ферме, но потом хорошо все обдумал и принял другое непоколебимое решение. Я решил покончить свою постылую жизнь самоубийством. И произведу это ужасное действие сейчас, здесь, на ваших подлых глазах Может быть, тогда в ваших душонках проснется совесть и вы перестанете писать надувательские бумаги в район, а район самотеком в область, а область выше, и так далее Когда ни одной животины на вашей ферме не останется, придется вам, хочешь не хочешь, правду сказать.

Сказал все это вошедший баран и ужасно грозно Лукерье приказывает:

– Ну-ка плесни мне в миску своего окаянного продукта граммов двести пятьдесят.

Лукерья трясущимися руками берет со стола свободную мисочку, наливает туда из жбана своего пронзительного первача, ставит на пол перед бараном. А потом подцепила на вилку свинины жареной хороший кусочек, говорит умильно:

– А это вам закусить, товарищ Баранов!

Вошедший баран как фыркнет на нее:

– Пошла прочь, дуреха! Яд без закуски принимают!

Испил, повалился на пол, дрыгнул, бедняжка, задними ножками разика два и богу своему овечьему отдал душу!

Мне про этот сверхъестественный случай Лукерьина кошка рассказала. Свидетель непререкаемо верный! Но она в избе находилась лишь до той самой роковой минуты, когда вошедший баран начал с целью самоубийства самогон пить. Тут она со страху на нервной почве выскочила во двор – дверь-то была открыта! – и вернулась в избу только под утро, когда ни барана, ни Лукерьиных гостей уже не было. Только дух стоял тяжелый. Что в избе происходило после кончины барана, я точно не знаю. Есть такой слушок, будто Ловкачев и Погуляев покончившего с собой честного барана, ободрав, тут же сварили и съели. Под эту знаменитую закуску выпит был ими якобы еще один жбан первача из сахарной свеклы, поскольку на их луженые желудки Лукерьин яд по причине частого употребления давно перестал действовать. И надувательские бумаги будто бы продолжали еще некоторое время поступать в район, а из района в область, и так далее А другие говорят, будто Ловкачев и Погуляев утром, опохмелившись, поехали куда надо и там покаялись в своем очковтирательстве.

Чего не знаю, того не знаю. А в остальном все правда.

КРАСНАЯ ЦИФРА

Жил-был (да, собственно, и сейчас живет) некто Беляшин Иван Ферапонтыч, мужчина в самом соку

Работал он в Верхней Залихватовке председателем Верхне-залихватовского горисполкома и очень любил всякие знаменательные даты.

Можно даже сказать, что Ферапонтыч только в канун праздников и действовал на полную свою мощность, а в будние дни превращался в потухший вулкан.

Сидит, бывало, у себя в кабинете, оплывший, небритый, листает перекидной календарь. Телефон зазвонит – он возьмет трубку, что-то ответит безо всякого воодушевления, секретарша на цыпочках войдет – чего-нибудь ей прикажет– «Принесите папирос!» или «подайте боржоми!», посетитель, не дай бог, заявится – выслушает, но вполуха; совещание случится – проведет, а спросите, о чем было совещание – не скажет! Все, что полагается председателю делать, делал, но не вникал!

Даже субботние рыбалки с легким выпивоном на свежем воздухе – отличное средство противу служебной мерихлюндии – и те на Ивана Ферапонтыча не действовали в буднее время. Другие, смотришь, знай себе подсекают да вытаскивают, а он пристроится где-нибудь за кустиком с удочкой и белыми отсутствующими глазами глядит на прыгающий красный поплавок.

Зато перед праздниками Ферапонтыч дивно преображался. В кабинете у себя не сидел, а ходил по нему вперед-назад этакой гарцующе-танцующей походочкой. Никакой расслабленности и мерихлюндии! Глаза горят, щеки чисто побриты, брюхо втянуто внутрь, как у солдата на парадном смотру.

Гарцует по кабинету и бодрым басом у своих помощников выпытывает:

– Ну как там у вас? Какими показателями порадуем вышестоящих руководителей и начальников по случаю светлого праздника?

Помощники докладывают: тут недоделано, там недобрано, здесь недовыполнено, там недожато и недоснято.

Ферапонтыч брови грозно нахмурит и прикажет'

– Закруглить все цифры в положительную сторону!

– Как бы чего не вышло, Иван Ферапонтыч?!

– Потом поднажмем – вытянет все в ажур!

Неэтично, пожалуй, этак-то закруглять?!

А огорчать вышестоящих руководителей и начальников в светлый день праздника вашими дрянными показателями – это как, этично? Да какие же вы, к черту, верхне-залихватовские патриоты, ежели вы не хо-чете, чтобы она, матушка, Верхняя Залихватовка, в светлый день праздника попала в орбиту вышестоящего внимания в положительном обличии?!.А ну закруглять цифры, и чтобы тихо было у меня!

Помощники переглянутся, плечами пожмут и, закруглят.

И вот принес черт в Верхнюю Залихватовку геологов. Ковырялись они, ковырялись и доковырялись до нефтяных пластов. Не успели залихватовцы глазом моргнуть, как выросли у них под носом нефтяные вышки.

Понаехали мастера-бурильщики и, конечно, строители. Стали жилье для людей строить. Куда ни поглядишь – везде подъемные краны длинные свои стрелы-шеи поворачивают. Дел у горисполкома тоже прибавилось: всюду глаз да глаз нужен.

Однажды – под праздник это случилось – пришел к Ивану Ферапонтычу строительный директор, большой ловкач и жох, и выложил ему на стол какие-то бумаги Говорит:

– Пришел вас порадовать, Иван Ферапонтыч, как нашего вышестоящего товарища. Мы план перевыполнили и пяток новых домов отгрохали к светлому празднику, постарались для народа.

– Вот молодцы! И совсем готовы домишки?

Директор смеется:

– Готовы, вестимо. Стоят! Красуются!.. Ну, конечно, кое-какие мелкие недоделочки остались; мы их подчистим, не беспокойтесь… Я акты приемки уже оформил Смотрите, тут написано: крыша имеется. А раз крыша имеется, значит, все, крышка, готов домик. Так у нас, у строителей, с древнейших времен повелось. Ведь питекантроп и тот норовил под естественную крышу забраться, знал, бродяга, что крыша – самое главное. Причитается с вас, Иван Ферапонтыч!

А Иван Ферапонтыч весь сияет, как новый, только что выпущенный в обращение полтинник.

– Правильно, причитается! Поздравляю с премией! Как это вы кстати пришли, товарищ директор я как раз рапорт составляю… Вот вы меня порадовали, как вышестоящего, а я от себя более вышестоящих порадую доброй весточкой. Так у нас и должно завсегда идти, чтобы, значит, друг дружку радовать… по восходящей линии! Еще раз спасибо!

– Только, Иван Ферапонтыч, вам нужно эти актики скрепить своей ответственной подписью.

– С превеликим удовольствием!

Взял и скрепил, не читая. А когда директор ушел, вызвал помощников и такое стихотворение в прозе загнул на имя вышестоящих, что даже сам заплакал слезами умиления. Приказал рапорт передать наверх по телеграфу «молнией» – для пущего блеска.

Прошел праздник, настали будни. Приезжает как-то Иван Ферапонтыч на работу к себе в исполком (с большим опозданием, между прочим, по причине наступившей будничной меланхолии), а навстречу – бледная секретарша.

– Иван Ферапонтыч, к нам приехали!

– Кто?

– Вышестоящий товарищ! Из самого центра!

– Так ведь… праздник прошел! Зачем же он?

– Не знаю! Сидит у вас в кабинете, дожидается.

У Ивана Ферапонтыча всю его мерихлюндию как ветром сдуло и распущенное брюхо само собой втянулось в нутро. Входит он гарцующе-танцующей походочкой в свой кабинет, а там действительно сидит в кресле Вышестоящий, читает газету Такой… седоватый, в роговых очках. Поздоровались. Вышестоящий вежливо говорит:

– Мы получили по телеграфу ваш рапорт, товарищ Беляшин, и очень заинтересовались. Меня командировали познакомиться с вашим опытом. Возможно, он станет достоянием. Но хотелось бы посмотреть готовые дома в натуре.

У Ивана Ферапонтыча сердце почему-то екнуло тревожно, но он виду не подал.

– Пожалуйста! Машина у подъезда!

– Еще одна просьба: давайте вашу супругу прихватим. Женский глаз, знаете, в таких случаях очень полезен. Позвоните ей, предупредите, что мы за ней заедем.

Позвонил Иван Ферапонтыч своей Анне Сергеевне– строгой женщине на восемьдесят пять килограммов живого весу, – приказал срочно одеться получше и выйти на крыльцо – ждать.

И вот едут они втроем на машине на окраину Верхней Залихватовки Подъезжают к готовым домам, а они не готовы: ни оконных рам, ни дверей. Стоят коробки коробками! Крыша, правда, имеется, – тут строительный ловкач не соврал, но даже самый неприхотливый питекантроп и тот, бродяга, в таких домах долго бы не засиделся.

Иван Ферапонтыч аж позеленел от досады и неприятного чувства, а Вышестоящий же как ни в чем не бывало вылезает из машины и идет в первый попавшийся дом. Иван Ферапонтыч с Анной Сергеевной – за ним. Заходят в первую попавшуюся четырехкомнатную квартиру. Ветер по ней гуляет, газ не горит, вода не идет. Анна Сергеевна – проницательная женщина! – говорит:

– Хорошая квартирка!

Вышестоящий к ней:

– А вы своей квартирой довольны?

– Не жалуемся. У нас все удобства. Только тесновато: три комнаты, а у меня две дочери-невесты.

– Сегодня же переезжайте в эту, четырехкомнатную. Мы Ивана Ферапонтыча премируем за его заботу о людях вот этой новой, хорошей, готовой квартирой.

– Большое спасибо! Но зачем же такая спешка? Тут – видите? – даже рам в окнах еще нету. Будет дом как следует готов – тогда ужо и переедем.

– Вы ошибаетесь: согласно телеграфному рапорту дом готов. И даже акт приемки скреплен ответственной подписью.

– Да какой же болван мог подписать этот акт?

– Простите, но его подписал ваш супруг. Так что придется вам, Анна Сергеевна, сегодня переехать. Покажите героический пример!

Тут Анна Сергеевна покраснела, глазами муженька своего прострочила насквозь и буркнула:

– Не перееду… вплоть до развода!

А Иван Ферапонтыч поник головой и тихо сказал:

– Подвел меня подлец строительный директор

Вышестоящий к нему:

– Вот видите, товарищ Беляшин, как нехорошо получилось. Вас подвел строительный директор. Вы' по восходящей линии – подвели нас. А мы все вместе по нисходящей – кого подвели? Ну-ка, скажите.

Стоит перед ним Иван Ферапонтыч с опущенной головой, молчит.

– Признаете свою ошибку?

Тут бес дернул Ферапонтыча за язык, он возьми и скажи:

– Признаю! Мне бы рапорт вам по почте послать… мы бы тогда все тут успели б в ажур привести. А я, старый дурак, по телеграфу грянул, да еще «молнией». Переложил и плюс не учел темпов современности!..

Посмотрел на него Вышестоящий, покачал головой, повернулся и пошел себе.

Вскоре Ивана Ферапонтыча сняли с его высокого поста и перевели в Нижнюю Подквыровку на другую работу, рангом пониже. Рассказывают, что когда он пришел в новое учреждение, то первым делом взял перекидной календарь и собственноручно черной тушью замазал в нем все красные цифры – чтобы не соблазняться. Поможет ли это ему – не знаю. Поживем – увидим.

ПРОНИЦАТЕЛЬНЫЙ ПЕНЬ

В лесу родилась елочка…

Выросла и стала прехорошенькая – зеленая, стройная, иголочки острые, а на них – капельки росы, словно маленькие бриллиантики. Загляденье!

Даже молодые дубки – народ отпетый, избалованный – и те будто свысока, а на самом деле с большим интересом поглядывали на хорошенькую недотрогу.

Шелестят широкими листьями, шепчутся между собой:

– Хороша канашка, елки зеленые!

– А гордая какая! Даже и не взглянет в нашу сторону!

– Да, брат, это тебе не тонкая рябина, что стоит, качаясь, а сама только о том и мечтает, как бы ей к дубу перебраться!

Елочка на дубовые комплименты – никакого внимания: делала вид, что не слышит. Она действительно была гордячкой, ни с кем в лесу не якшалась и разговаривала лишь со своей соседкой – молодой березкой.

Березка тоже отличалась прелестной наружностью, но в другом духе: елочка из породы колючих капризниц, березка – беленькая, тихая скромница. А налетит ветерок – наша тихоня первая всеми своими листочками, пронизанными солнцем, затрепещет, залепечет, засмеется на всю полянку!

Старый сосновый пень, что тут же торчал из земли, на березкину радость отзывался ворчливым скрипом:

– Вот они, тихие скромницы! Недаром, видно, говорят, что в тихом омуте черти водятся!

Однажды в пригожий весенний день елочка-гордячка сказала березке-скромнице:

– Какая-то наша полянка незадачливая! Людей совершенно не видно. Мелькнет раз в неделю какой-нибудь задумчивый одиночка, и всё. Скучно!

Березка-скромница подружке поддакнула:

– Да, да! Мне одна синичка рассказывала – на других полянках каждое воскресенье музыка, танцы, массовые игры. А на нашей… одни зайцы кувыркаются. И то только ночью, когда мы спим!

Елочка сказала:

– Ты знаешь, о чем я мечтаю? Я хочу, чтобы на нашу полянку пришло много, много людей. И чтобы среди них был молодой поэт. Он, конечно, заметит мою красоту и напишет обо мне замечательные стихи.

– А если среди них окажется молодой композитор, – тихо прошелестела березка, – то, возможно, он вдохновится… кое-кем и сочинит мелодию песни. И, конечно, эта песня окажется песней… про молодую березку!

– А потом окажется, что мелодия краденая! – съязвила елочка.

– Но ведь и стихи молодого поэта могут оказаться слабыми, подражательными, да еще, не дай бог, фальшивыми по своему идейному звучанию! – обиделась березка.

– Дуры вы, дуры! – заскрипел старый пень, – Болтаете сами не знаете о чем! Вот накличете на свою голову… будет вам тогда… «и белка, и свисток!».

– На что вы, собственно, намекаете? – презрительно поджав иголки, сказала елочка.

Старый пень рассердился, закряхтел, хотел ей ответить, но тут из него некстати посыпалась труха, и он промолчал.

Вдруг раздался шум, грохот, треск, и на поляну, ломая кусты, выкатился грузовик, наполненный людьми Они сидели в кузове на стульях и на скамейках.

Грузовик остановился. Первым выскочил из машины добрый молодец, красавец собой, вылитый Иван-царевич: на лбу – белокурый чубчик, щеки – кровь с молоком. И одет по-царски: голубая майка на молнии, серые узкие брючки, желтые сандалеты. Вместо серого волка при нем баян – белые пуговки на ремне через плечо.

Огляделся Иван-царевич и молодецки гаркнул:

– Подходящее местечко! Давай, ребята, вылезай!

Люди стали разгружать машину, а Иван-царевич

направился прямо к нашим подружкам – к елочке-гордячке и к березке-скромнице.

Елочка увидела его, замерла, вытянулась, словно зеленая свечечка, прошептала:

– Ай, поэт!

Но Иван-царевич поглядел на нее бесчувственно и подошел к березке:

– Ой, композитор! – затрепетала березка. – Смотрит на меня! Вдохновляется!

Иван-царевич посмотрел на березку, вдохновился и… стал ломать ее ветки одну за другой. Наломал большущий-пребольшущий веник, подкрался к девушке – глаза-васильки, волосы распущенные лежат на плечах, вылитая Аленушка! – да как стеганет ее сзади березовым веником! А сам – бежать! Аленушка – за ним вдогонку!

Сыплет Иван-царевич вокруг полянки резвее серого волка, подгоняет сам себя дурным криком. Бегала, бегала за ним Аленушка – не может догнать! Подбежала к елочке, наломала веток. Пальчики до крови наколола, но все ж таки приготовила порядочную охапку, а потом укрылась за дубком. Иван-царевич пробегал мимо, Аленушка выскочила из-за дерева и давай милого дружка еловым веником причесывать! Повалился Иван-царевич на траву, руки-ноги кверху поднял и нечеловеческим голосом взмолился:

– Сдаюсь, Ленка! Лежачего не бьют!

Разостлали приезжие люди на полянке скатерть-самобранку, стали выпивать и закусывать. Потом песню запели – кто в лес, кто по дрова. Голоса после зелена вина хриплые, страшные, ужасно громкие. Поют «Летят перелетные птицы», а птички в ужасе кто куда с деревьев! Вмиг вся полянка опустела.

Попели, пошумели, стали елку украшать – Иван царевич эту веселую игру придумал и первый на елочки ну верхушку вместо звезды банку из-под консервов «судак в маринаде» надел.

За ним другие шутники потянулись: кто – с огрызком копченой колбасы, кто – с пустой бутылкой, кто – с другой какой дрянью. Развесили все это по уцелевшим елочкиным ветвям и пошли вокруг елки хороводом:

«В лесу родилась елочка, в лесу она росла!..»

Стоит елочка-гордячка плачет – по коре смолистые слезки бегут.

– За что опозорили!

Рядом березка-скромница стонет:

– Всю раздели, все ветки обломали!

А старый пень скрипит:

– Сами на себя беду накликали, дуры стоеросовые!

…Ночью, когда взошла луна, выбежали, как всегда, на опустевшую полянку зайцы-спортсмены – кувыркаться.

Вот сделал один зайчишка двойное сальто и вдруг как закричит:

– Ой, я лапку обо что-то острое поранил!

А тут другой скулит:

– Ой, я во что-то нехорошее вляпался!

Прискакала солидная зайчиха-мать того зайчишки,

который вляпался, и к тренеру заячьей команды с претензией:

– Зачем вы, милейший, сюда зайчат привели кувыркаться?!

– Мы здесь каждую ночь кувыркаемся и… ничего!

– А разве вы не знали, что тут сегодня днем люди побывали?

– Я думал, они после себя уберут!

– Да они только в помещениях после себя убирают, и то не всегда!

Сконфузился заяц-тренер и скомандовал:

– Зайцы, за мной! Скок-скок на другую площадку!..

Ускакали зайцы. Стало на полянке пусто и тихо. Глядит луна сверху, кривится, да елочка все никак не может успокоиться, плачет:

– Боже мой, боже мой! Да на меня теперь ни одна птичка не сядет! Я плохо па-ахну!..

Одна птичка все ж таки села! Только она не на елочку села, она на бумагу села. Иван-царевич, как организатор культвылазок в своем учреждении, в отчетной ведомости галочку-птичку поставил: дескать, одна вылазка уже состоялась, прошла с большим подъемом, план культвылазок на лоно природы успешно выполняется.