Текст книги "Тернистый путь"

Автор книги: Леонид Ленч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

ДЕСЯТЬ ЗАПОВЕДЕЙ

АБИТУРИЕНТ ТОМА И ЕЕ МАМА

I

Кое-как, на троечку, одолев десятый класс, отплясав выпускной бал в новом модном казакинчике, шелковые брючки клеш, Тома спустя некоторое время объявила родителям, что ни в какие институты поступать не намерена, а пойдет работать… в торговую сеть!

– Меня Алик Зиберов обещал устроить, у него родной дядька важная торговая шишка, он может меня и в «Готовое платье» сунуть, и в «Галантерею», и даже в «Головные уборы».

Выслушав волеизъявление дочки, папа в полной растерянности поставил на стол уже поднесенный ко рту стакан с чаем и испуганно поглядел на маму.

Мама замахала на Тому руками, закричала:

– Ты в общей десятилетке училась, а не с торговым уклоном! И думать не смей!

– Здравствуйте! Уже и «думать не смей»! Я, между прочим, все-таки взрослый человек, а не табуретка, которую куда хочешь, туда и поставишь!

– Да, ты взрослый человек, – с убийственной, как ей казалось, иронией сказала мама, – но ты не самостоятельный человек. Ты обязана считаться с волей родителей, которые тебе дали буквально все, от этих брючек до среднего образования включительно… Все подают в разные институты, все стремятся приобщиться к какой-нибудь науке, потому что без научной подготовки взрослый самостоятельный человек не может хорошо – в любом смысле хорошо, слышишь, Томка?! – устроиться в жизни, а ты…

– А я не способная к наукам. Я вам это десять лет доказывала своими отметками!

Мама поглядела на папу и с крика перешла на трагический полушепот:

– Отец! Почему же ты молчишь? Скажи ей!

– Доченька! – стал примирительно мямлить папа. – Мать тебе добра желает Сейчас время такое, в торговле тоже теперь без диплома никуда не пробьешься.

– А я и не собираюсь никуда пробиваться. Меня абсолютно устраивает высокий пост продавца.

– А почему ты, собственно, решила, что способна занять этот высокий пост?

– Во-первых, потому, что я – языкатая! – усмехаясь, сказала Тома. – Я могу самого нахального покупателя отбрить. А во-вторых, если серьезно говорить, то у меня натура активная, динамичная, мне нужно, чтобы дело, которое я буду делать в жизни, было интересным, живым… А торговать – это интересно. Я не халда, я буду работать честно, хорошо… Мама, не глядите на меня страшными глазами! Я же не арбузами и не газировкой буду торговать на улице, а высококачественными промтоварами, в том числе и импортными в магазинах люкс!..

Мама горестно всплеснула руками, а Тома, совсем уже откровенно поддразнивая ее, сказала:

– Чем плохо? Стоишь за прилавком… или прохаживаешься в изящном халатике, с прической…

– Вот-вот! Как заводная кукла… с обязательной улыбкой.

– А разве это плохо – улыбаться? Тем более если покупатель не старый козел, а мальчик ничего себе. Пожалуйста, буду улыбаться! Улыбка у меня обаятельная, все говорят. Все время на людях, в движении. Как в кино!

– Как в кино! – подхватила мама с той же скорбной горечью. – Вон твоя подружка Нинка будет ученым-киноедом… то есть киноведом, она уже отнесла документы в институт. Вот это действительно как в кино! А ты!..

– Господи, нашла кого в пример ставить – Нинку! Самая умная девчонка в классе, круглая отличница.

– У нее отец простой шофер, а у тебя все-таки ответственный работник – заместитель директора автобазы.

– Ну, это, положим, не играет значения! – сказал папа, изнемогавший от жгучего желания поскорее покончить с неприятным разговором и подсесть к телевизору: скоро должна была начаться передача хоккейного матча.

– Между прочим, папа не имеет высшего образования, – как бы вскользь заметила Тома, – и тем не менее на жизнь ему грех жаловаться. А ты сама, по собственному желанию, бросила свой институт!

– Бросила! – снова закричала мама. – Дура была, потому и бросила – по милости твоего отца. И что я из себя сейчас представляю? Верную супругу и добродетельную мать! А кому это нужно? Если бы я институт не бросила, у меня вся жизнь иначе бы могла сложиться.

– Постеснялась бы такое говорить при ребенке! – проворчал папа, а мама вдруг заплакала в голос, с подвыванием на высоких нотах.

Тома поднялась из-за стола и ушла к себе, сказав в дверях:

– А все-таки я своего добьюсь!

II

И не добилась – сдалась через неделю, не устояла перед материнскими слезами и заклинаниями.

– Хорошо, хорошо, буду поступать, только не плачьте. Мне безразлично куда, можете сами выбирать.

Институт для Томы мама подобрала негромкий, малоизвестный, узкого профиля. Ей казалось, что широкие массы абитуриентов туда «не полезут».

С нескрываемым отвращением Тома взялась за учебники – надо было готовиться к экзаменам

Сдавать документы в институт мама и дочка пошли вместе. Пока Тома оформляла свои дела в канцелярии, мама успела перезнакомиться с добрым десятком других мам, пап, бабушек и дедушек, сидевших в тревожном ожидании на скамейках в институтском дворе. Оказалось, что экзаменаторы тут строгие, наплыв абитуриентов огромный. Все трудно, все неясно, все зыбко. Боже мой, что же будет с Томкой, что?!

К маме подсела пронзительная брюнетка уже в годах, похожая на кондора: маленькая головка, нос крючком, из низкого ворота белой пушистой кофты торчит длинная, худая, зобатая шея.

Брюнетка сказала, что ее зовут Марта Ибрагимовна, и деловито спросила:

– У вас здесь сын или дочь?

– Дочь!

– У меня тоже дочь. Ваша первый раз держит?

– Первый! – вздохнула мама. – А ваша?

– Третий. И каждый год в разные институты. Жуть! Мы с ней ветераны, у нас – опыт.

– Поделитесь, пожалуйста… если можно, – робко попросила мама.

Кондор покрутил шеей, поглядел по сторонам, прошипел:

– Пока не смажете – не поступит!

– Я вас не понимаю. Кого? Чем?

– Вы что, маленькая?!

– Я бы, пожалуй, пошла и на это, – сказала мама, ужасаясь тому, что она говорит – Но я не знаю, как это делается… и вообще я тут как в лесу!

Кондор подсел поближе.

– Вы мне понравились. Я вам помогу. Поделюсь с вами одним человечком, так и быть! – Она сунула маме в руку бумажку, сложенную вчетверо. – Возьмите! Тут его телефон. Он может все это устроить. Захотите ему позвонить – звоните, не захотите – не звоните. Если будете звонить, скажите: от Марты Ибрагимовны. Я лично в него свято верю, а я тертый калач… Ой, кажется, моя уже возвращается!

Кондор поднялся со скамейки и бесшумно воспарил навстречу юной гурии с черными прямыми волосами, обрамлявшими глазастое, красивое, бесподобно глупое личико.

III

Человечка, который «может все это устроить», звали Константин Сергеевич.

– Я – полный тезка великого преобразователя театра! – сказал он несколько напыщенно, представляясь маме.

Она принимала его днем, когда ни Томы, ни папы дома не было. Пухлый, бритый, очень подвижный, весь лоснящийся, словно его только что выкупали в оливковом масле, он понравился маме тем, что избавил ее от необходимости объяснять деликатную суть дела, а сам сразу «взял быка за рога».

– Мне все ясно! – сказал тезка преобразователя. – Ваша девочка перетянуть проходной балл не сможет, она может только не дотянуть. Следовательно, девочку нужно дотянуть. Кто может дотянуть в данном конкретном случае? Только товарищ Иванов.

– Как его зовут? – спросила мама.

– А что?

Мама порозовела.

– У нас в институте был студент… мой однокурсник Вася Иванов, он за мной ухаживал… даже был влюблен. Потом я потеряла с ним всякую связь.

Тезка преобразователя закусил нижнюю губу и подумал.

– …Инициалы нашего Иванова – В. И. Допустим даже, что он Вася. Но вряд ли это тот Вася. Такое прямое попадание маловероятно. У нас в городе Васи Ивановы могут заселить целую Бельгию… Ну-с, значит, так: задачу будем решать в два этапа. Первый – информационно-разведывательный. Надо выяснить, берет В. И. Иванов или не берет, – простите мне вульгарный примитив в постановке этого вопроса. Если не берет – адью и привет! Если берет, то сколько? Затем начинается второй, самый главный этап. Вы мне вручаете необходимую сумму…

– Под расписку! – пискнула мама.

Тезка осуждающе, но с мягкой, все понимающей улыбкой покачал головой.

– Мадам, мы вступили на стезю, которая требует взаимного доверия от обеих высокодоговаривающихся сторон. Если вы мне не доверяете, я беру свой головной убор и тихо удаляюсь, ни о чем не рассуждая и никого не осуждая.

Пухлая лапка потянулась к лежавшей на столике перед диваном ядовито-клетчатой каскетке, но мама перехватила ее и, прижимая к своему более чем роскошному бюсту, сказала:

– Ради бога, простите меня! Я больше не буду. Я согласна на все ваши условия. Но все-таки узнайте – он Вася или он не Вася!

IV

Оказалось, что он – Вася. И что он берет. Но тот ли это Вася? В глубине души маме очень хотелось, чтобы этот Вася был не тот, не ее институтский весельчак и красавчик Вася Иванов.

Тайком от папы она сняла со своей сберкнижки крупную сумму и, трепеща, вручила ее Константину Сергеевичу вместе с заранее обусловленным его гонораром – двадцать пять процентов от «суммы вручения».

Через два дня тезка преобразователя позвонил маме по телефону и, шумно, по-собачьи, дыша в трубку, сообщил, что «операция прошла хорошо» и что «профессор надеется на благополучный исход».

Начались экзамены.

По английскому языку Тома неожиданно для себя самой схватила четверку. Это ее озадачило.

– Не знаю, что на меня накатило! – рассказывала она маме. – Я как в припадке была. Еще бы чуточку поднажать – и пятерка!

– Вот видишь! А ты уверяла: не дотяну! Не так страшен черт, как его малюют!

Маму продолжала мучить загадка Васи. Тот? Или не тот?

В конце концов она не выдержала, узнала номер служебного телефона В. И. Иванова и позвонила ему в институт из будки-автомата на углу.

– Кто это говорит? – строго спросил звучный баритон, вроде бы знакомый, но не настолько, чтобы сразу стало ясно: тот!

Мама назвала свою фамилию – по мужу.

– Что вам угодно?

Почти теряя сознание от смущения, неловкости и страха, мама с трудом выдохнула в трубку:

– Скажите, вы… Вася?

На том конце провода раздался смешок – короткий, негромкий, единственный в своем роде. Тот!

– В известном смысле Вася. А вы? Кто вы?

– А я… Ниобея!

(Это он, милый насмешник, так называл ее тогда, – у нее глаза были на мокром месте, и она часто пускала слезу по любому поводу, стоящему и нестоящему.)

Трубка молчала. Минуту?! Вечность?!

– Таня, неужели это ты… то есть вы?

– Я, Вася!

– Вы… ты замужем, я надеюсь?

– Замужем. А ты, то есть вы?

– Тоже замужем… то есть… женат!. Ниобея! Не верю своим ушам! Как ты… то есть как вы меня обнаружили?

– Вася, мне надо с вами повидаться. По одному делу. Я к вам приду, и мы обо всем поговорим. Хорошо?

Снова молчание. И уже сухо, почти официально:

– Я принимаю завтра от трех до пяти!

V

Все было ужасно! И то, как она поднималась по лестнице с трепыхающимся сердцем, с остановками через каждые пять ступеней, с вытаскиванием из сумочки ручного зеркальца, в котором отражалась пылающая клюква ее щек и носа, с запудриванием клюквы – проклятая ягода постепенно приобретала некрасивый сизый оттенок. И, наконец, ее появление в кабинете В. И. Иванова! Он поднялся ей навстречу из-за стола, статный, интересный, виски седые, окинул ее громоздкую фигуру, всю – от головы до ног – цепким, оценивающим мужским взглядом, и мама прочла в его глазах легкую усмешку Разговора у них не получилось – какие-то сплошные междометия. Он первый спросил ее:

– А какое дело у вас ко мне, Татьяна Михайловна?

Мама сказала:

– Моя девочка держит экзамен в ваш институт Как вы думаете, она… пройдет?

Он усмехнулся, пожал плечами.

– Это зависит только от нее само№

Тут бы ей встать, попрощаться и уйти, а ее бес попутал, и она вдруг с какой-то развязной, пошлой игривостью, этак небрежно, даже нахально спросила:

– А разве мой посол у вас не был, Вася? Он должен был вручить вам свои верительные грамоты!

Он помрачнел, нахмурился.

– Какой ваш «посол»? И что это за «верительные грамоты»?

Он такой, пухленький. Его зовут Константин Сергеевич, как великого Станиславского. А грамоты… – тут мама с той же невыносимой игривостью хихикнула, – грамоты у него… бумажные. Я, Вася, думала, что вы…

– Никакого посла у меня не было! – жестко сказал Вася. – Но если бы такой посол появился у меня в кабинете, он бы вылетел отсюда пробкой… вместе со всеми своими грамотами…

И замолчал, тяжело дыша.

Мама встала и пошла! В дверях обернулась. Взгляды их встретились, и теперь – мама готова была поклясться в этом! – в Васиных глазах она прочла жалость. И это было самое ужасное!

– Вася, – сказала мама, – Василий Иванович… даю вам слово… только ради дочери!

Он ничего не ответил, молча придвинул к себе папку с бумагами и опустил голову.

Когда мама спускалась по лестнице, едва передвигая непослушные ноги, на нее налетел кондор. Лицо у Марты Ибрагимовны выражало тревогу и страх. Она, видимо, хотела что-то важное сказать, но мама отмахнулась от нее. На улице из первого попавшегося автомата она позвонила по телефону тезке преобразователя.

Ей долго не отвечали. Потом отозвался веселый мужской голос:

– А Константин Сергеевич уехал!

– Уехал? Странно! Не знаете – куда?

– Точно мне известно лишь то, что он уехал в тюрьму, но в какую именно, я не знаю.

В тюрьму! Боже мой, этого еще не хватало! Скорей, скорей домой!

Дверь открыла Тома. Ее хорошенькая хитрая мордашка сияла от счастья. Заражаясь дочкиной радостью, все забыв, мама спросила:

– Пятерка за сочинение, да?

– Не угадала, мамочка!

– Четверка?!

– Двойка! Но честная, моя родимая двоечка! На другие экзамены теперь можно не ходить. С двойкой меня все равно не примут. Мама, ты, пожалуйста, только не огорчайся, значит, это моя судьба!

– А, мне теперь все равно! – сказала мама и заплакала в голос, с подвыванием на высоких нотах.

ИЗ РАССКАЗОВ ТЕРТОГО КАЛАЧА

1. САРАЙЧИК

Началась вся эта эпопея с того, что пришел ко мне на прием молодой кудлатый гражданин с бородой супермодного покроя, до глаз.

– Здравствуйте! – говорит. – Позвольте представиться: я скульптор, или, как раньше говорили, ваятель, Генрих Носков.

– Очень приятно, товарищ ваятель! Какая у вас нужда к нам?

– Нужда небольшая. На задворках соседнего с нашим дома затерялся пустующий дровяной сарайчик. Он принадлежал ранее некоей Рысиной, пенсионерке, а сейчас стал ничейным: дом давно на центральном отоплении, а пенсионерка Рысина ни в каком отоплении больше, увы, не нуждается. Я прошу передать этот сарайчик мне, я буду хранить в нем свои производственные материалы – глину, гипс, камень и прочее. Мастерская у меня есть, а вот такого сарайчика-склада нет. Он мне нужен до зарезу… Тут у меня на бумаге все это изложено, как полагается.

Вижу – у человека действительно нужда. Почему не помочь? Говорю:

– Ваше заявление, товарищ Носков, будет рассмотрено. Но для этого вы должны представить нам справки: с места работы, с места проживания, план двора, в котором затерялся сарайчик, заключение пожарной инспекции, бумагу от домоуправления, чей сарайчик, о том, что они не возражают передать сарайчик вам в эксплуатацию… Пока как будто все, а там – посмотрим!.

Он побледнел, но взял себя в руки.

Хорошо, представлю. Только очень прошу не тянуть с моим делом. Я вас за это увековечу для потомства если не в мраморе, так хоть в гипсе. Изваяю вас, если пожелаете!

Отвечаю ему в духе назидательного легкого юмора:

– Очень польщен вашим предложением, тем более что меня еще ни разу не ваяли, но… Не надо, товарищ Носков! Мы здесь сидим не для того, чтобы нас гипсовали творческие работники. Приносите справки!

Ушел он. Через два дня приходит на прием гражданин средних лет, даже ниже, в молодежном пальтишке клетчатом, шапка меховая – крашеный кролик под водяную крысу, ондатру.

– Здравствуйте! – говорит. – Позвольте представиться: я артист концертного ансамбля Серафим Ледыкин. Еще не заслуженный, но намечен к представлению. Буду очень рад, если вы посетите концерт с моим участием.

С этими словами кладет ко мне на стол два билета Я их ему тут же возвращаю:

– Большое спасибо, но мы по концертам не ходим – и времени нет, и нарзан, как говорится, уже не тот. Мы дома на вас полюбуемся, по телевизору, если покажут. Какая у вас нужда к нам, товарищ артист?

– Нужда небольшая! На задворках дома, в котором я проживаю, затерялся пустующий дровяной сарайчик.

Выкладывает все, что я уже знаю, про сарайчик покойной пенсионерки Рысиной и в заключение говорит:

– Я прошу передать сарайчик мне. Я обзавожусь «Запорожцем» и намерен превратить этот сарайчик в какой ни на есть гараж. Все же машина будет стоять не под открытым небом… Тут у меня в заявлении все это изложено как полагается.

Вижу – у человека действительно нужда – и думаю… сказать ему, что есть еще один претендент на сарайчик пенсионерки Рысиной, или не сказать?

А он сам мне говорит:

– Я знаю, что на мой сарайчик целится некто Носков, называющий себя ваятелем. Но, во-первых, он живет не в нашем доме, а в соседнем, а во-вторых, надо еще посмотреть, что он там ваяет Может быть, он такое наваял, за что нас с вами по головке не погладят!

Отвечаю артисту в духе сдержанной иронии:

– За то, что Носков наваял и еще наваяет, он ответит перед господом богом в лице Союза художников, членом коего, как мы выяснили, он состоит Это нас не касается, мы из другого ведомства. То, что он живет не в вашем доме, а в соседнем, тоже неважно. А вот то, что он первый подал заявление на ничейный сарайчик, некоторое значение имеет… Принесите соответствующие справки, товарищ Ледыкин, – будем решать это дело со всей объективностью.

Он побледнел, но взял себя в руки.

Справки я принесу, но имейте в виду, что я до самых высших верхов дойду, но добьюсь, чтобы сарайчик отдали мне!

Только ушел артист – появляется довольный, улыбающийся ваятель со своими справками.

– Получайте! Эта – от пожарников, эта – от домоуправления, чей сарайчик, эта – от Гоги, эта – от Магоги…

Я его пожалел и сказал про претензии артиста Ледыкина. Он весь затрясся.

– До самых высших вершин дойду – не отдам сарайчик этому халтурщику!.

Борода дыбом, в глазах – пламя. Страшно смотреть..

Вот тут-то и развернулась на полную мощность эта самая сарайчиковая эпопея Что ни день – ко мне поступают бумаги от разных авторитетных учреждений: в одной бумаге просят сарайчик отдать ваятелю Носкову, в другой – артисту Ледыкину. Потом начались телефонные звонки. Один авторитетный товарищ звонит и басом хлопочет за артиста, другой – баритоном – за ваятеля. Что делать? Отдать сарайчик ваятелю – обидится покровитель артиста, авторитетный товарищ Степан Степанович; передать сарайчик артисту – рассердится не менее авторитетный товарищ Степан Петрович, меценат ваятеля. Вот тут и крутись волчком между двух Степанов!

Крутился я, крутился, а потом не выдержал и пошел за советом к своему непосредственному начальству – мудрейшему Егору Борисовичу.

Так, мол, и так, Егор Борисович, не хотел вас беспокоить по такому пустяку, но пустяк-то он пустяк, да подкладка у него не пустяковая. Рассказал ему все как есть, вопросил совета

Егор Борисович смотрит на меня в упор, я смотрю на него. Вижу – глаза у него смеются.

Стара, говорит, стала, слаба стала, на пенсию тебе пора, Александр Лукич. Тертый Калач, а перед таким пустяком спасовал Смотри, слушай и учись!

Снимает телефонную трубку, набирает номер:

– Сергей Николаевич, ты? Егор Борисович беспокоит. Здорово!..

Как только он это имя-отчество назвал, я все сразу тут же и скумекал.

Сергей Николаевич – это глава параллельного с нашим управления: оно занимается исключительно благоустройством и озеленением городских дворов, а мы – исключительно эксплуатацией дворовых строений. Между нами порой возникают конфликты, но в общем стараемся шагать дружно, не сбиваясь с ноги.

Егор Борисович между тем продолжает:

– Сергей Николаевич, просьба у меня к тебе большая, считай – личная. Во дворе дома (я подсказываю адрес) затерялся ничейный сарайчик, пришли завтра хорошего парня с бульдозером и снеси его к чертовой бабушке… Нам? Нам не нужен!.. Можешь цветочков там посадить или кустик какой-нибудь. Или вот что: там по соседству живет ваятель – ну, скульптор, понимаешь! – по фамилии (я подсказываю: «Носков») Носиков, попроси его – он на общественных началах наваяет тебе какого-нибудь там пионерчика с горном или девочку со скакалкой – в общем, что-нибудь такое, легкое и возвышенное. Поставишь фигурку на месте сарайчика – и вся недолга. Лады?.. Спасибо! Что тебе будет надо, звони, в долгу не останемся!..

На этом эпопея с сарайчиком и закончилась. Некоторое время еще продолжали поступать бумаги и раздавались телефонные звонки – по инерции, потом все стихло.

А с ваятелем Носковым мы тем не менее подружились. Он сейчас готовит мой бюст на свою выставку Так и хочет назвать свое произведение – «Тертый Калач». Я не возражаю, тем более что действительно собираюсь уходить на заслуженный отдых и это название ничем и никак не может мне навредить.

2. НА СОБСТВЕННОЙ МИНЕ

До своего ухода на пенсию работал я в одном почтенном городе, известном своими славными литературными традициями, в одном толстоватом журнале, на должности скромной и малозаметной… не будем уточнять, на какой. В конце концов, лишь одно место, как известно, красит человека, а не наоборот – только что обработанная малярами скамейка в сквере, на которую они забыли положить плакатик с надписью: «Осторожно! Покрашено». Прошу прощения за эту небогатую остроту.

Редактировал журнал некто Сугубов Андрей Петрович – представительный мужчина, лоб как у древнегреческого философа, брюхо Фальстафье, голос зычно-повелительный. В редакции у нас его звали просто Сократ.

Я в редакции дружил с молодым писателем Юрой Топчиковым, он у нас заведовал прозой и, ценя мой житейский и редакционный опыт, частенько давал мне читать сочинения, поступавшие в журнал и казавшиеся ему сомнительными.

– Прочтите, Терентий Терентьевич, и скажите мне свое мнение. Что я должен, по-вашему, ответить автору – «да» или «нет»!

Я прочту и говорю:

– Дорогой Юрочка, во дни моего невозвратного золотого детства играли мы, дети, да и взрослые вместе с нами, в такую незамысловатую игру – в фанты. «Барыня прислала сто рублей. «Да» и «нет» не говорить, черного и белого не покупать». Вот и вы сыграйте в фанты с этим автором: не говорите ему ни «да» ни «нет», а рукопись верните «на доработку».

Юра вздыхает:

– Они все хотят конкретных указаний, Терентий Терентьевич: что именно надо доработать, зачем и для чего!

– Мало ли чего они хотят! Он творец прекрасного? Творец! Или считает себя таковым. А прекрасному нет конца, отсюда вывод: доработка – дело священное! Впрочем, шучу!..

Однажды прихожу я в редакцию и вижу такую картину: сидит Юра Топчиков за своим столом, читает толстенную рукопись и не то мычит, не то стонет, покачивая корпусом так, словно у него печенка разыгралась.

Поздоровался, спрашиваю:

– Что с вами, Юра? Заболели?

– Здоров, как телок на выпасе!

– Почему же тогда вы так страдальчески мычите?

Отвечает:

– Я потому так страдальчески мычу, что не знаю, что делать с рукописью романа Серафима Культягина «Большие температуры».

– Отдайте ему его «Температуры» на доработку, и пусть он ее или снижает, или поднимает – это уж его дело!

– Не могу. Сократ требует, чтобы я немедленно сдавал Культягина в набор. Он убежден, что мы угадаем с его романом прямо в сердцевину яблочка. Роман на производственную тему, в нем тьма терминов, которых я не знаю и не понимаю, да и конфликт построен на некоей, образно говоря, «гайке», которую герой романа поворачивает, допустим, налево, когда обычно ее поворачивают направо, и выигрывает бой с консерваторами и трусами. Я не консерватор и не трус. Но, может быть, «гайку» по технике надо… того… действительно направо, а?..

– Дайте роман специалистам на отзыв, они вам эту символическую гайку разъяснят досконально. Чего проще!

– Я же вам говорю: Сократ требует немедленной сдачи в набор! Будь проклят тот день, когда я согласился пойти на штатную работу!..

Роман Культягина толкнули в очередной номер и стали ждать появления хвалебных рецензий в периодической печати. Но они что-то не появлялись. Потом поползли неясные слушки, что, дескать, Сократ попал… но не в сердцевину яблочка, а в большой просек.

В тот памятный день я пришел в редакцию не к двум часам дня, как обычно, – с предварительным заходом в пивной бар на нашей улице, место наших постоянных встреч и свиданий, – а к одиннадцати утра. Сердце-вещун утром рано простучало: иди, Терентий!

Пришел и застал в редакции большой переполох с тревожным мушиным жужжаньем в каждой комнате. Что такое? Я – к Юре Топчикову:

– Что случилось, Юрочка?

– Случилось то, что должно было случиться! – довольно спокойно говорит Юра. – Нам крепко выдали в газете за «Температуры» Культягина. Именно за то, что меня и смущало, – за техническую неграмотность. Статью написал критик Волченков, я его знаю – способный парень. Он нам всыпал по первое число. Не надо, мол, было публиковать сырую, недоработанную, хотя и где-то интересную вещь. Сократ приказал «свистать всех наверх». Идемте!

– Меня же не звали, Юрочка!

– Ничего, пошли!

Совещание в кабинете редактора началось сравнительно тихо и мирно, а кончилось скандальным штормом в двенадцать баллов. Сократ выступил первым, он сказал, что критик Волченков перегнул палку и раскритиковал интересный – «это он сам признает!» – роман за мелкие, в сущности, огрехи, что он выплеснул вместе с водой из ванночки самого младенца, что надо поставить критика Волченкова на свое место и что он уже говорил «кое с кем» и его «поддержали и одобрили». Кое-кто из наших работников, подхалимствующих перед Сократом, провел свою арию ему в унисон. А потом слово попросил Юра Топчиков, и тут ветер стал крепчать.

Говорил он примерно так:

– Сейчас, когда повышение качества продукции является главной задачей нашей промышленности, вы, Андрей Петрович, пытаетесь замазать и оправдать недостатки литературного произведения, написанного на так называемую производственную тему. Куда это годится! Статья Волченкова – правильная статья, я несу свою долю ответственности за то, что не возражал против опубликования у нас в журнале сырого романа Серафима Культягина, но и вы не должны петлять, как заяц. Имейте мужество признать свою ошибку.

Сократ слушал Юру, не прерывая его, только постукивая костяшками пальцев по столу, багровея и надуваясь, как разгневанный индюк.

Потом он поднялся и сказал:

– Ответьте мне, Топчиков, как поступал капитан корабля, захваченного бурей в открытом море, обнаружив на борту бунтовщика?

– Он вешал его на мачте или высаживал на необитаемый остров, – с вызовом ответил ему Юра. – Повесить вы меня не можете, а с вашего корабля я сам сойду И не на остров, а на материк. Могу хоть завтра подать заявление.

– Сегодня! Немедленно! – прохрипел Сократ.

Юра встал и вышел из редакторского кабинета.

Через два-три дня в редакцию к нам явился вольнонаемный критик Пичужников, известный в нашем городе как мастер литературного скандала. Писания его отличались всегда удивительной злобностью, наши остряки уверяли, что для поддержания в своем ветшающем организме этой злобы Пичужников питается сырым мясом молодых поэтов. Он согласился написать редакционную статью без подписи и разделать Волченкова под орех, но попросил дать ему его «досье».

– Помнится, Волченков когда-то допустил в одной своей статье какие-то ошибки?

Ему сказали:

– Это было очень давно, Тимофей Аметистович, все забыто.

– В литературе ничего не забывается и ничего не прощается! – веско сказал Пичужников.

Теперь я позволю себе перейти сразу к эндшпилю этой сложной партии.

Статью, написанную Пичужниковым от имени редакции, Сократ опубликовал в очередном номере журнала, умолив типографию задержать его выпуск на десять дней.

Это был шедевр бездоказательной и злобной демагогии.

Сократ торжествовал, но очень недолго. Через два дня в газете безо всяких комментариев было опубликовано письмо… Серафима Культягина! Автор «больших температур» признавал критику своего романа правильной, благодарил Волченкова за «доброжелательный и конструктивный» разбор его произведения и обещал при подготовке романа к изданию отдельной книгой устранить «замеченные недостатки».

Оказалось, что Серафим Культягин отдыхал где-то на Черном море и там друзья, – уж не знаю, мнимые или настоящие, – дали ему прочитать газету со статьей Волченкова. Серафим два дня не появлялся после этого на пляже – переживал, обвязав голову полотенцем. А пережив, сел и написал в газету свое признание.

Этим самым он, конечно, сильно подвел Сократа, не предупредив его, что послал в газету письмо, но ведь и Сократ позвал к себе Пичужникова, не получив на это согласия Культягина!.. В общем, они оказались квиты.

После того как Сократ подорвался на собственной мине, ему пришлось быстро покинуть свой корабль.

Он не стал, однако, Робинзоном на необитаемом острове, а устроился настоятелем в какую-то тихую окололитературную обитель.

Я тоже недолго оставался еще на этой литературной палубе и вскоре ушел на заслуженный отдых.