Текст книги "Тернистый путь"

Автор книги: Леонид Ленч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

В ПЕРВЫЙ РАЗ

Вечером – концерт! Первый настоящий, открытый концерт – с публикой, с афишами, с билетами!

Лена Брускова, только что окончившая музыкальную школу певица, поднялась с дивана, на котором сидела, сжавшись в комочек, и подошла к зеркалу. В зеркале отразилось здоровое круглое лицо с черными, испуганными, чуть удивленными глазами.

– Боитесь? – строго спросила свое отражение Лена Брускова.

Отражение кивнуло головой.

– Вы ничтожное и жалкое существо! – сказала Лена. – Вы не артистка. Вот и всё!..

Ей очень хотелось, чтобы отражение не согласилось с ней. Чтобы оно даже прикрикнуло на нее, но отражение молчало. Лена снова села на диван и взяла со столика афишу. Ее имя – «Елена Брускова» – набранное крупными красными буквами, стояло рядом с именами известного чтеца и популярного пианиста. Лена внимательно прочитала всю афишу, и ей вдруг показалось, что это не она, Лена, будет петь сегодня вечером в Большом зале филармонии, а другая, неизвестная ей, знаменитая и гордая Елена Брускова. Той же Елене Брусковой, конечно, все трын-трава! Она выйдет на эстраду уверенно, смело, розовая, улыбающаяся, в длинном красивом платье со шлейфом. И она не будет бояться наступить на этот проклятый шлейф. Нет, та Елена Брускова умеет обращаться со шлейфом и с нотами; она знает, как надо поклониться публике, чтобы, с одной стороны, в поклоне не было академической холодности, с другой – не чувствовалась девчоночья ученическая восторженность. Та Елена Брускова все знает!.. Конечно, Лене приходилось за время своего учения в музыкальной школе выступать в ученических концертах, но – посудите сами! – разве можно сравнивать закрытый концерт учеников с тем, что Лене предстояло пережить сегодня первый раз в жизни? Как из Лены – вот из этой девчонки с испуганными глазами – превратиться в Елену Брускову, как?!

В соседней комнате послышались грузные шаги. Потом раздался низкий, грубый женский голос:

– Есть тут кто живой или нет?

– Есть, есть, Мария Карповна! – радостно отозвалась Лена. – Идите сюда!

Появилась старуха, такая громадная, широкая и тяжелая, что Лене почудилось, будто в комнату вошел гардероб, одетый в черное поношенное платье из тафты.

Марию Карповну Шарапову знал весь приморский городок, в котором прошло Ленино детство и куда по прихоти судьбы она приехала с путевкой краевой филармонии на свои первые в жизни гастроли. Когда-то Мария Карповна была эстрадной певицей, исполнительницей «старых таборных песен и цыганских романсов». Но это было давно, очень давно! От того далекого времени у Марии Карповны осталась лишь пачка выцветших фотографий (отдельно лежат карточки ее четырех официальных мужей – крепкая старуха пережила всех четверых), высохший лавровый венок с полинявшей лентой, на которой написано: «Нашему многоуважаемому соловушке от купеческого сословия г. Павлодара», и потрепанная папка с нотами. Чего только нет в этой папке! Там и «Отцвели уж давно», и «Он целовал ее», и «О бедном гусаре замолвите слово», и другие, забытые, мертвые теперь романсы и песни. Когда у нее пропал голос, профсоюз выхлопотал старухе пенсию Мария Карповна поселилась в маленьком городке на берегу моря. Она не переставала считать себя артист кой, и в городе любили рассказывать, как однажды, на чьих-то именинах, ее попросили спеть «что-нибудь душещипательное». Принесли гитару. Мария Карповна взяла инструмент, уставилась тяжелым, гипнотизирующим взглядом на блюдо с остатками домашнего винегрета, затянула было хриплым басом «Отцвели уж дав но…», но вдруг отбросила от себя гитару и, как утверждали очевидцы, «у нее по щекам – вот такие! – слезы покатились».

Мария Карповна звонко чмокнула Лену в щеку, села на стул и сказала:

– Калитка у вас открыта, дверь тоже. Я так прямо и вошла, как слон. Где твои-то?

– Мама в магазин пошла, а папа у себя в больнице. Как живете, Мария Карповна?

– Ничего, скриплю! – ответила старуха, и стул под ней действительно жалобно заскрипел, словно предупреждал, что за последствия не отвечает. – Дай-ка мне другой стул, – сказала она сердито, – а то этот какой-то хлипкий. Беда с этой мебелью!

– Да вы на диван садитесь, Мария Карповна! Он прочный!

Мария Карповна села на диван и здесь почувствовала себя наконец в безопасности. Она подмигнула Лене и сказала:

– Сердечко-то, поди, бьется?

– Бьется, Мария Карповна! – призналась Лена.

– В городе многие идут на концерт, я знаю. Только и слышно: «Вы пойдете дочку доктора Брускова слушать?»

– Неужели будет аншлаг, Мария Карповна?

– Наверное!

– Какой ужас!

Мария Карповна посмотрела на расстроенное лицо Лены и засмеялась. Ее плечи затряслись.

– Чудачка! – сказала она, продолжая смеяться. – Ей-богу, ты меня уморишь!.. У нее – аншлаг, а она – в ужасе! Неужели так боишься, Лена?

– Боюсь! – сказала Лена с вызовом. – И ничего в этом нет смешного. Все боятся. Вы, наверное, тоже боялись?

– Нет, матушка, – гордо сказала Мария Карповна, – не я боялась, а меня боялись!

– Кто вас боялся? Публика?

– Публика-то меня обожала. А боялись меня аккомпаниаторы. Один в Полтаве – до революции это еще было – соврал, сбил меня, я его – при публике – нотами по лысине. Он на меня потом в суд подал.

– И вас судили?

– Помирились. Я ему за позор перстенек подарила с бриллиантом. Хорошей воды был бриллиантик, хоть и фальшивый. А вообще-то… многие, конечно, боялись публики… вроде вот как ты.

– Мария Карповна, ведь я первый раз выступаю на таком концерте!

– Да, да, да!.. Вот помню, был такой куплетист – Гришка Носков. Комик, нахал, хам. Выходил на эстраду – под босяка: в рваных штанах, в опорках. Успех, конечно, колоссальный. А каждый раз – стоит перед выходом за кулисой, бледный, бедняжка, как смерть, и трясется.

– А вы? Неужели ни капельки не боялись?!

Мария Карповна, прищурившись, подумала и сказала:

– У меня амулет был… против этого!

– Какой амулет?

– Одна цыганка из хора, столетняя старуха, подарила мне амулет. Я с этим амулетом через всю жизнь прошла.

Она взглянула на Лену, как бы оценивая ее, порылась в своей необъятной, видавшей виды сумке, достала коробочку из-под лекарства и, открыв ее, показала Лене крохотную, пожелтевшую острую косточку.

– Возьми! – сказала Мария Карповна, и на глазах у нее вдруг выступили слезы. – Мне он все равно уже… ни к чему. А у тебя вся жизнь впереди. Возьми – дарю!

– А что это такое, Мария Карповна? – недоумевая, спросила Лена, разглядывая загадочную косточку.

– Точно не знаю. Когда выходишь на эстраду – держи в руке вместе с платком. Потом положи на рояль. Будешь уходить – возьми, не забудь. Для того и в платок надо его прятать, чтобы потом не забывать. Поняла?

Лена засмеялась.

– Это же суеверие, Мария Карповна, пережиток прошлого. Как вам не стыдно?!

– Нет, матушка, это не суеверие! – твердо сказала старуха. – Ты меня знаешь – я всегда была прогрессивно настроена. Я еще бог знает когда всем говорила, что бога нет!

Мария Карповна вздохнула и закончила несколько непоследовательно:

– Прости меня, господи, грешную!

Старуха посидела еще полчаса, потом поднялась, поцеловала Лену, сказала: «Ну, ни пуха ни пера!» – и ушла, оставив на столе коробочку из-под аспирина, в которой лежала таинственная, всемогущая острая косточка

..Когда Лена через артистический вход прошла за кулисы концертного зала, на сцене все приготовления к концерту уже были закончены. Большой черный рояль стоял на своем месте, и от его блистающей строгой парадности на Лену как бы пахнуло холодом.

Сдерживая лихорадочную дрожь во всем теле, она раздвинула занавес и заглянула в зал. Зал был еще пуст, но до Лениных ушей донесся слитный шум голосов В фойе уже пустили публику. Старичок осветитель, возившийся у своего пульта, поздоровался с Леной и сказал:

– Даже приставные и те все разобрали. Народу – страсть.

Лена хотела ему ответить, но у нее вдруг неприятно и, как ей показалось, очень громко стали стучать зубы, и она быстро ушла со сцены.

В уборной она села перед зеркалом и раскрыла свой чемоданчик, в нем лежало розовое воздушное концертное платье и туфельки золотого цвета. Лена быстро сняла домашнее платьице, надела розовое, переменила туфли

За стеной, в соседней уборной, громко заговорили мужские голоса, раздался смех: это пришли пианист и чтец – участники сегодняшнего концерта.

«Тоже, товарищи! – с горечью подумала Лена. – Знают, что… в первый раз. И не догадаются зайти, ободрить, успокоить. Эгоисты несчастные!..»

Сейчас же в дверь постучали.

Вошел толстенький, с лысиной на макушке, похожий на плюшевого медведя пианист Григорий Львович. Он поздоровался с Леной и заговорил как ни в чем не бывало:

– Ну-с, значит, так: вы идете первым номером, Елена Васильевна Объявлять будет Ксения Павловна из филармонии, я ей уже все сказал: Начнем со «Школьного вальса».

– Со «Школьного»? – сказала Лена с испугом Почему со «Школьного»?

– А почему не со «Школьного»?

– Нет, я ничего. Вы не можете, я бы хотела сейчас, немножко себя проверить.

Григорий Львович недовольно поморщился.

– А чего там проверять? Я, понимаете, хочу за виноградом сходить, – время еще есть. Тут в лавочке продают замечательный виноград. И очень дешево! Взять вам? Хотя… Вы же местная. Небось мама с папой уже и так дочку обкормили! Ну, я пошел! Это недалеко, тут же на площади!

«Как он может сейчас думать о каком-то винограде?» – подумала Лена и обиженно сказала:

– Идите, Григорий Львович!

Потом к Лене в уборную заглянул известный чтец – Глеб Александрович, худой, длинный, элегантный, с томным деланно-усталым лицом. Он оказался более чутким, чем пианист. Похвалил Ленино платье, сказал, что оно ей к лицу, потом громко продекламировал-«И всплыл Петрополь, как тритон, по пояс в воду погружен», – усмехнулся и спросил-

– Волнуетесь?

– Очень! – благодарно взглянув на чтеца, ответила Лена, ожидая, что он, опытный, испытанный мастер, скажет ей сейчас то магическое слово, от которого у нее исчезнут ее подавленность и чувство страха Но испытанный мастер, с той же ленивой, томной полуулыбкой, сказал мягко: «Не надо волноваться, деточка!» поднялся и ушел в свою уборную И Лена снова осталась одна. Ею овладела мрачная тоска С ужаснувшей ее самое отчетливостью Лена почувствовала, что выйти на сцену она, возможно, еще как-нибудь и сумеет Но от крыть рот не сможет. А если и откроет, то все равно не запоет. Так и будет стоять на эстраде – молча, с открытым ртом и вытаращенными глазами, пока сердобольные люди не уведут ее под руки за кулисы.

«Надо сейчас же найти Ксению Павловну и сказать, что выступать не буду, – решила Лена. – Так прямо и скажу: «Сегодня поняла окончательно, что артистки из меня не получится. Это ужасно, что я срываю концерт, Ксения Павловна, но это честно. Не могу, не могу и не могу!»

Лена решительно поднялась, но тут дверь уборной шумно распахнулась и в комнату не вошла, а бомбой влетела девушка с красным от загара лицом, в расшитой черным шелком самаркандской тюбетейке на светлых, льняных, рязанских кудрях.

– Леночка!.. Ленушка!.. – завизжала девушка в тюбетейке, и не успела Лена опомниться, как девушка бросилась к ней на шею и стала целовать в щеки, в нос, в лоб, приговаривая: – Я не намазанная, не бойся! Леночка!.. Как я рада!.. Неужели ты меня не узнаешь? Я же Таня Сорокина!..

– Татьяна! – наконец сумела сказать полузадушенная Лена. – Танечка, подружка, откуда ты?..

Девушка в тюбетейке села и, глядя на Лену влюбленными глазами, заговорила:

– Я в отпуск сюда приехала. Я работаю в Средней Азии. Я же врач, знаешь? Уже три операции сделала совершенно самостоятельно. Одному дехканину вырезала аппендикс совершенно классически, можешь себе представить?! Он мне потом эту тюбетейку подарил… такой смешной. А Клава Петренко уже инженер. Работает на заводе, совершенно самостоятельно управляет огромным цехом.

– А где Зоя Никитина? Она мне писала, а потом что-то замолчала.

– Зойка совершенно самостоятельно… – Таня Сорокина запнулась, засмеялась и закончила: —…вышла замуж. У нее уже ребенок – мальчик, можешь себе представить? Но она учится – в аспирантуре. Вообще все наши девчонки оказались на высоте. Да и ребята тоже. Ты читала в газете про Петю Томилина?

– Нет! Пропустила, наверное. А что?

– Он работал на Волго-Доне, на канале. И о нем написали как о замечательном передовике. Он управляет грандиозным земснарядом – можешь себе представить! Но ты-то, ты!.. Какая ты красивая стала, Леночка! Я как увидела афишу: певица Елена Брускова – так и ахнула!..

Таня Сорокина убежала, пообещав прийти после концерта. Голова у Лены кружилась, щеки горели. Раздались звонки – требовательные, зовущие, грозные.

Вошел Григорий Львович. В руке он держал объеденную наполовину виноградную кисть.

– Готовы? – спросил Григорий Львович, проверяющим взглядом окинув Лену с головы до ног.

– Готова!

– Скушайте виноградинку для храбрости! Помогает!

– А я не боюсь! – вдруг сказала Лена с вызовом. – Только… перестаньте есть. Я вас очень прошу!

Григорий Львович пожал плечами и с сожалением положил виноградную ветку на стол.

– Пошли! – сказала Лена.

…И вот совершилось то, что должно было совершиться. Она стояла на эстраде, глядела в полутемный зал, и ей казалось, что люди, сидевшие в первом ряду и смотревшие на нее с жадным любопытством, слышат, как громко – тук-тук, тук-тук! – стучит ее сердце.

Но страх прошел. Теперь Лена была вся во власти какого-то другого, незнакомого еще ей сложного чувства. Это был пьянящий восторг и напряженная внутренняя собранность. Она кивнула сидевшему у рояля Григорию Львовичу, и тот заиграл.

Радостно и легко своим чистым и сильным сопрано Лена запела:

 
Давно ль, друзья веселые,
Расстались мы со школою!..
 

По залу, словно ветерок по листве деревьев, пробежал шум одобрения. Это был успех. Потом она пела еще и еще, и снова был успех. Когда она под аплодисменты благодарного ей зала ушла наконец со сцены, провожавший ее Григорий Львович пожал за кулисами ее горячий голый локоть и сказал:

– Молодцом! Вы будете большой певицей – помяните мое слово.

А чтец Глеб Александрович, улыбнувшись довольно криво и уже без всякой томности, процедил:

– Ого, что в зале-то делается! После вас, деточка, выступать, оказывается, трудновато!

Лена вернулась в свою уборную и почти без сил опустилась на кресло перед зеркалом. Она увидела свои бледные щеки и темные глаза, в которых еще не померк огонь вдохновенья, коробочку из-под аспирина с косточкой, про которую она совсем забыла, засмеялась, счастливая до предела, и сказала своему отражению:

– Кажется, вы стали Еленой Брусковой. Вы довольны?

Отражение кивнуло головой.

ЗА ОКЕАНОМ

Клавдии Пугачевой

Хорошенькую веселую гимнастку с полноватыми, розовыми, как у куклы-голыша, ножками, храбро перелетавшую с трапеции на трапецию под самым куполом цирка, сменил дрессировщик лошадей – пожилой брюнет в традиционном черном блестящем цилиндре, во фраке с длинными фалдами, с гордо выпяченной белой крахмальной грудью.

Он работал молча, очень четко и точно. Лошади его были все как одна траурной вороной масти – высокие, сытые, с лоснящимися выхоленными крупами. Повинуясь резким выхлопам его беспощадно-длинного бича, они все разом поднимались на задние ноги, танцуя под музыку, опускались на колени передних, кланяясь зрителям, валились на песок арены, замирая в мертвенной неподвижности, и снова вскакивали, чтобы снова, храпя и фыркая, мчаться по кругу в сумасшедшем стремительном галопе.

Что-то тяжелое, неприятное было в лице дрессировщика с припухшими подглазьями, с уже оплывающими густо напудренными бледно-сиреневыми щеками и в его манере работать на арене. Но от изысканных его питомцев с расчесанными шикарными гривами вдруг простецки пахнуло знакомым деревенским запахом лошадиного пота, и матрос второй статьи с теплохода «Владимир» Сергей Баланов заскучал. Боже мой, как же далеко отсюда до русских берегов, до родных рязанских полей, до березовых есенинских рощ!

Сейчас, здесь, вся прожитая Сергеем жизнь показалась ему смутным и милым сном. А ведь в сущности-то прожито очень мало. Родился и вырос в колхозе на Рязанщине, работал комбайнером. Потом призыв и служба на флоте на боевом корабле, потом демобилизация и снова флот, но теперь торговый. И вот первый дальний зарубежный рейс Если выйти из цирка и пройти три квартала направо, будет порт Раскачивающиеся в мерной пляске, словно кланяющиеся кому-то, огни судов, стоящих у причалов, гигантские железные скелеты портальных кранов, черная маслянистая вода океанской бухты, крупные, грубые звезды южного полушария над головой Америка! Да еще и Латинская!

Митя Броденко, чернобровый крепыш с плутоватыми узкими глазками, с лицом, сплошь усеянным маленькими, рыжими, веселыми веснушками, бывший нефтяник с кубанских промыслов, несильно толкнул Баланова в бок локтем, шепнул:

– Ты чего зажурился, Сережка?

Сергей вздрогнул, выпрямился и ничего не сказал в ответ.

На арене лошади, поднявшись на задние ноги, болтая в воздухе передними, живой черной угрожающей стеной двигались на пятившегося от них человека во фраке.

Как-то по-особенному резко, оглушительно громко выстрелил бич. Не ожидая исполнения своей команды, дрессировщик повернулся спиной к вздыбленным коням и склонил голову перед зрителями в четком, рассчитанном поклоне. В ту же секунду лошади за его спиной тяжело рухнули на передние ноги и тоже с рабской покорностью наклонили головы, увенчанные царственными белыми перьями.

– Сдается мне, что коньки просят: «Громче хлопайте, ребята, а то наш чернявый бис подумает, що мы худо робили, да и даст нам жизни!» – наклонившись к Сереже Баланову, тихо сказал Митя Броденко.

Сережа понимающе и благодарно улыбнулся другу, и они ожесточенно захлопали в ладоши.

Наконец представление кончилось. Публика валила к выходу. Баланов, Броденко и третий моряк с «Владимира» – долговязый, молчаливый ленинградец Супрунов – стали пробираться через толпу.

Молодой капельдинер в красной униформе, расшитой золотом, подошел к морякам и жестом попросил их задержаться. Друзья переглянулись, удивленные этой просьбой, но остановились у колонны в вестибюле. Ждать пришлось недолго. Вскоре тот же капельдинер подвел к ним пожилого мужчину в светло-сером пиджаке, в белой сорочке с небрежно расстегнутым воротом. Моряки удивились еще больше, узнав в подошедшем мрачного дрессировщика лошадей. Впрочем, лишенный сейчас таких атрибутов гаинственного величия, как фрак, цилиндр и длинный хлыст, он выглядел просто молодящимся стариком с больными, по всему видать, почками.

Вежливо поклон вшись, дрессировщик на плохом английском языке осведомился, понимают ли его советские моряки, которых он, Мигуэль Мария дель Прадос, рад приветствовать в лично ему принадлежащем цирке О советском теплоходе в порту он знает из вечерних газет Супрунов, свободно говорящий по-английски, перевел его вопрос Сереже Баланову и Мите Броденко и от имени всех троих ответил, что советские моряки в свою очередь приветствуют зарубежного артиста, великолепную работу которого они только что видели и высоко оценили. Продолжая любезно улыбаться, показы вая в улыбке ровные, редкой красоты зубы – чудо зубопротезной техники, – Мигуэль Мария дель Прадос предложил морякам пройти за кулисы цирка, посмотреть конюшни и клетки с хищниками. К английским словам он добавлял испанские, понимать его было трудно, но Супрунов все же понял и, объяснив приятелям смысл предложения дрессировщика, прибавил от себя:

– По-моему, ребята, отказываться неудобно. Недипломатично. С точки зрения мирного сосуществования

Конюшня была как конюшня. И пахло в ней так же, как во всех цирковых конюшнях, – навозом, сырыми опилками, аммиаком. Вороные артисты звучно хрупали овес. Но когда Мигуэль Мария дель Прадос положил свою сухую маленькую руку на круп одного из коней – по коже животного пробежала зябкая нервная дрожь Крупный тигр, лежавший на бетонном полу в клетке, проснулся, посмотрел на моряков прищуренными, все и всех презирающими ярко-желтыми глазами и вдруг аппетитно, совсем по-кошачьи зевнул, широко раскрыв зловонную пасть, вооруженную белыми саблями могучих клыков.

Однако, в общем-то, ничего интересного за кулисами цирка не оказалось, и моряки уже собирались распрощаться с гостеприимным хозяином, как вдруг из какого-то закоулка, ковыляя на подагрических слабых ногах, к ним вышел белый пудель.

Белым, впрочем, назвать его можно было лишь с очень большой натяжкой. Шерсть его свалялась в грязно-серые комья, в гноящихся глазах стояла старческая тоска. Пудель подошел к дрессировщику, робко ткнулся мордой в его колени. Брезгливо отстранив собаку, Мигуэль Мария дель Пардос обратился к Супрунову и стал что-то долго объяснять ему, показывая рукой на пуделя, который, не дождавшись хозяйской ласки, лег у его ног, положив морду на вытянутые передние лапы

– Он говорит, – сказал Супрунов по-русски, когда дрессировщик закончил свою длинную тираду, – что этот пудель был в свое время знаменитым артистом. Чудеса делал на арене. А сейчас состарился и ни на что больше не годен. Но он, Мигуэль Мария дель Лра-дос – человек гуманный, он на улицу бесполезную собаку не выбросил. Пес получает у него пенсион – его тут кормят.

Дрессировщик блеснул в улыбке своими прелестными рекламными зубами и сказал Супрунову еще что-то.

– Говорит, что покажет нам сейчас смешную шутку! – перевел друзьям ленинградец.

Склонившись над лежащей у его ног собакой, Мигуэль Мария дель Прадос тихо произнес по-испански несколько слов. Пудель сейчас же вскочил и сел. Чуть склонив набок большую лохматую грязную голову, он чутко глядел на хозяина в упор преданными умными глазами. Дрессировщик негромко свистнул. Прихрамывая на все четыре лапы, пудель отбежал в сторону и остановился, повернув корпус в сторону дрессировщика. Поза его выражала напряженное ожидание. Коротко и резко прозвучала испанская команда. Пудель бросился вперед, хотел было на бегу кувыркнуться через голову, но оплошал и тяжело свалился на бок. Он поднялся и снова попытался перевернуться через голову и снова не смог И тогда, как бы раздавленный своей неудачей, повизгивая и извиваясь, пудель пополз на брюхе к хозяину А тот стоял широко расставив ноги, уперев руки в бока, насупленный, недоступный. Всей своей фигурой он показывал, что не признает унизительных извинений пуделя.

Пес подполз и, готовый принять любую кару, положил морду на элегантные остроносые хозяйские туфли. Оттолкнув пуделя, Мигуэль Мария дель Прадос со смехом повернулся к морякам. Но те молчали, и по лицам их видно было, что «смешная шутка» им не понравилась. Это неожиданное обстоятельство не обидело, а скорее удивило дрессировщика, но он сделал вид, что ничего не заметил, и, светски улыбаясь, подвел моряков к высокой клетке, в которой дремали две небольшие обезьянки.

Зверьки, увы, тоже были далеко не первой молодости – с пепельно-розоватыми плешинками на понурых светло-коричневых спинках, с глубокими морщинками на темных детских лобиках.

Когда Мигуэль Мария дель Прадос окликнул их, обезьяны подняли головы, и снова морякам стало не по себе: такая осмысленная человеческая тоска светилась в круглых кофейных обезьяньих глазах

Дрессировщик на своем трудном англо-испанском языке долго рассказывал что-то Супрунову, помогая себе резкими жестами. Митя Броденко и Сережа Бала-нов рассматривали обезьянок, сочувственно подмигивая им.

– Говорит, что эти обезьяны тоже его пенсионеры, – наконец перевел Супрунов товарищам слова дрессировщика, – говорит, что они раньше исполняли на арене интересный номер. Если им сказать, что они молодые красавицы, они начинают охорашиваться, а если сказать, что они старухи, они очень сердятся.

– А колы ему самому объявить прямо в очи, що он старый хрен, он, мабуть, тоже спасибо не скажет! – сказал Митя Броденко.

Супрунов сделал большие глаза и неодобрительно покачал головой.

Обратившись к обезьянам, Мигуэл Мария дель Прадос ласково, с кошачьими вкрадчивыми интонациями не проговорил – проурчал:

– О линдас мучачос!.. Линдас мучачос!.. [2]2
  Юные красавицы (исп.)


[Закрыть]

Обезьяны оживились, вскочили.

Дрессировщик продолжал урчать с той же ласковой томностью:

– О линдас мучачос!..

Теперь обезьянок нельзя было узнать. Куда девалась вся их вялая сонливость! Грациозно вихляя бедрами, как и подобает прекрасным юным сеньоритам, они прогуливались по клетке на задних ногах, поддерживая одной из передних лапок длинный хвост, словно воображаемый шлейф вечернего платья; уморительно гримасничая, они гляделись в воображаемые зеркальца, они проводили воображаемыми пуховками по своим плоским носам с вывороченными ноздрями. На них нельзя было смотреть без смеха. И моряки смеялись – громко, от души.

Вдруг Мигуэль Мария дель Прадос жестко сдвинул брови и резко бросил прямо в умильные обезьяньи мордочки:

– Биэхас! [3]3
  Старуха (исп.).


[Закрыть]

Обезьянки в ужасе заметались по клетке.

– Биэхас! – с явным удовольствием повторил дрессировщик. – Биэхас!

Поднявшись на задние ноги, вцепившись передними лапками в железные прутья клетки, обезьянки трясли ее изо всех сил. Глаза их умоляли о пощаде.

– Довольно! – сказал Сережа Баланов.

Но Мигуэль Мария дель Прадос, наслаждаясь беспредельностью еврей власти над бедными обезьяньими душами, продолжал повторять:

– Биэхас!.. Биэхас!..

В смертельной и уже злобной тоске обезьяны неистово затрясли клетку, она покачнулась и упала на пол

Раздался пронзительный, болезненный крик. В ответ глухим басом залаял пудель, дико заржали лошади, грозно рыкнул проснувшийся снова тигр. Подскочивший служитель поднял и поставил на место клетку.

Торопливо поблагодарив смущенного дрессировщика за доставленное удовольствие, Супрунов – не без ехидства! – пожелал ему новых творческих успехов, и моряки быстро направились к выходу.

После духоты и вони цирковых кулис даже теплый банный воздух улицы казался бальзамом.

Молча прошли они с полквартала. Сережа Баланов вдруг остановился и с чувством сказал:

– Нет, каков гад, а?

– Он все это делает для рекламы! – горячо подхватил обычно сдержанный, серьезный Супрунов. – Наверное, каждый день приводит разных людей к себе за кулисы и устраивает такие подлые фокусы. Этому бедняге пуделю и обезьянкам боком выходит их пенсион. Но здорово работает, между прочим, ничего не скажешь!

Митя Броденко вынул сигарету изо рта и выругал Мигуэля Марию дель Прадос затейливым и сложным морским загибом, а когда наконец поставил в конце немыслимо длинной фразы точку, прибавил, обращаясь к Супрунову:

– Вот ты меня срамил на бюро, Володька, за то что я позволяю себе такой пережиток прошлого, как всякие художественные слова. Но скажи по совести – можно без художественных пережитков обойтись, когда такие су… субъекты проживают на белом свете?

Супрунов хотел ответить на этот чисто риторический вопрос кубанца, но Сережа Баланов перебил его, сказав со свойственной ему горячностью:

– А давайте, ребята, хоть пуделя этого у него откупим!

– Как откупим? – спросил удивленный Супрунов.

– За деньги! Сложимся и купим. Ведь нам же дали валюту. А он продаст! На что ему, в конце концов, нужен отставной пудель?

– Здоровая идея! – поддержал Сережу Митя Броденко. – Обезьян нам, пожалуй, не вытянуть, а на пуделя грошей хватит! Давайте выручим кобеля. Он артист! Да, может, що и дальним родичом каким приходится нашим Отважной и Лайке по их собачьей линии. Тильки як оно це дило с точки мирного сосуществования?

Супрунов подумал и ответил:

– Нормально! Потому что, если дель Прадос согласится нам его продать, это будет законной торговой сделкой. А что касается разрешения взять собаку на теплоход, то все разговоры с первым помощником я беру на себя!

– Пошли за пуделем, ребята! – сказал Сережа Баланов.

– Пошли!..

…Мигуэль Мария дель Прадос был безмерно удивлен, когда снова увидел советских моряков за кулисами и услышал их просьбу, изложенную Супруновым в изысканной и весьма дипломатической форме. Зачем русским морякам нужна старая бесполезная собака? Этот инвалид, который может, простите, только жрать? Нет, он, Мигуэль Мария дель Прадос, ничего, конечно, не имеет против и рад сделать приятное советским матросам, которых он уважает. Тем более что ему лично эта старая, простите, рухлядь, которую он кормит из милости, совершенно не нужна. И никаких денег он не возьмет Боже сохрани. Сеньоры могут брать Амиго бесплатно!

Он подозвал служителя, и тот принес старенький поводок и ошейник.

Мигуэль Мария дель Прадос сам надел на собаку ошейник и передал поводок Супрунову.

Моряки вторично попрощались с великодушным владельцем цирка и хотели уйти, но… пудель с Супруновым не пошел! Он уперся всеми четырьмя лапами в пол, и его можно было сдвинуть с места только волоком. Моряки ласково уговаривали бедного пса, называя его и Амиго, и Шариком, и даже Сеньором, но он упирался и лишь смотрел на своего хозяина с горьким безмолвным упреком. Посмеиваясь, Мигуэль Мария дель Прадос сказал Супрунову по-английски:

– Ничего у вас не получится. Обождите!..

И, жестко сдвинув брови, он прикрикнул на пуделя по-испански. Тот обреченно опустил голову и покорно, не оглядываясь, пошел с моряками.

…А через три дня теплоход «Владимир» был уже в океане. К ночи стих ветер, океан дышал спокойно всей своей необъятной грудью, и от его могучих вздохов громадина теплохода плавно покачивалась с носа на корму на невысоких продольных волнах.

Свободные от вахты моряки собрались на корме на палубе. Тут же был и Амиго, белый пудель, в прошлом знаменитый цирковой артист. Вот теперь он действительно был белым пуделем, потому что был вымыт и вычищен с той придирчивой аккуратностью, которая свойственна только морякам! Шерсть его стала шелковистой и белоснежной, как в дни его далекой цирковой молодости.

Прихрамывая, Пудель ходил по мерно качающейся палубе, тыкался мордой в колени матросов, приглашал полюбоваться собой. Подошел он и к Сереже Баланову, сидевшему с баяном в руках на парусиновом складном стуле, доверчиво положил белую морду с черными точками глаз и носа на колени. Моряк погладил собаку, потом сказал: «Давай слушай, Амиго!» И негромко, приятным тенорком, подыгрывая себе на баяне, запел. Пел он про узкую полоску заката над лесным озерком, про зеленые березки, про родную свою страну, которую зовут удивительным и нежным именем – Россия.

Пудель слушал песню, вежливо склонив голову набок, словно силился понять незнакомые слова.